Опубликовано в журнале Нева, номер 9, 2005
Творческий путь Татьяны Апраксиной берет начало в ленинградской неофициальной культуре семидесятых. В восьмидесятые она получает признание как автор живописно-графических циклов, посвященных теме родного города. Позже областью ее творческого внимания на долгие годы становится классическая музыка и исполнительское искусство. В 80–90-е годы многочисленные персональные выставки художественных работ Т. Апраксиной, связанных с этой темой, проходили в Ленинграде — Петербурге, Москве, Витебске, в Австрии, Германии и США.
С 1995 года Апраксина становится главным редактором газеты (журнала) “Апраксин блюз” (с 2001 года издается в Калифорнии), а также организатором ежегодных фестивалей “Мартовское соло”.
В последние годы в США Т. Апраксину узнали не только как художника, но и как автора литературных произведений в стихах и прозе, многие из которых были опубликованы частично или полностью в российских и американских изданиях в оригинале и переводе.
“Калифорнийские псалмы” — поэтический цикл, созданный Апраксиной на рубеже тысячелетий в Калифорнии. Американская аудитория знакома с ним преимущественно в устной форме благодаря многократным авторским исполнениям со сцены и по радио.
Калифорнийские Псалмы
Псалом 6
Монах в душе
памяти св. отца Хуниперо Серры1
1
1 Сон наяву:
монашеская келья в постройке храмовой…
2
2 Побеленные стены, из досок потолок, покрытый краской облупившейся.
3 Коричневые глиняные плиты, блестя глазурью стертой,
неровный пол квадратами своими устилают.
4 Из трех шершавых досок сколоченное грубо ложе.
5 Скажи мне, как спалось тебе на нем, монах, что снилось?
6 Знаком мне холод и безжалостность сырых ночей:
достаточно ли было тебе плаща военного, чтоб тело укрывать?
7 О чем ты думал, засыпая, падре?
8 О том, что не успел доделать днем?
9 Молясь на строгое распятие, сжав тельный крест в руке,
о помощи взывал?
10 К кому ж еще ты можешь обращаться за поддержкой!
11 Тебе всегда едва хватает суток, чтоб долг свой выполнять.
12 Мундир один и для парада, и в бою — монашеская ряса.
13 Ты и ночами с ней не расставался.
14 Ты в рясе — как в броне, и только для Единого
ты облаченье золотое надевал.
15 Закончив день и двери затворив,
ты опускался на колени на каменном полу, чтоб сил и бодрости просить
и разуменья.
3
16 Посередине кельи — самодельный стол.
17 Едва на нем Писание святое помещалось, так мaл он.
18 Условность стен и ложа — до отрицания: как одного, так и другого.
19 Почти до отрицания себя.
20 Ты ни на что умел своих забот не тратить,
что обойтись могло и без твоих забот.
21 Ни ящичка в столе, ни шкафчика у стенки, ни стула лишнего,
чтоб гостю дать присесть.
22 Здесь негде спрятать ни письма, ни корки хлеба.
23 Ты келью, как и голову, и две своих руки, освободил
для дела одного.
24 И так же сердце
твое очищено от тайн и от запасов: день придет, и будет пища,
и лучше мало знать, но знать лишь то, что нужно.
25 Знанье это
важнее, чем удобство спать в тепле.
4
26 Монашеская келья сновидений —
мотор моей судьбы, мой вечный двигатель.
27 Я эту пустоту и непорочность
приму в хранилище души — пусть будут домом и для нее,
пусть келья будет местом, где мне позволено остаться
наедине с собой.
28 Быть откровенной.
29 И, чувствуя ногами босыми камень пола,
откинуть капюшон с расплавленного лба и, рухнув на колени,
к распятию припасть.
30 Я жизнь прожить могу без удовольствий,
без роскоши, без сытости и без тепла —
но только не без этой живой воды.
5
31 Монах моей души,
прервав свой сон, встает с неласковой кровати,
перекрестившись, благословенья просит у Отца на день грядущий
и, четки сосчитав, выходит за порог.
Псалом 17
Башня
Памяти Робинсона Джефферса1
1
1 Я чувствую, что тяжкий вес камней, что выбраны поэтом за вызывающую
неподъемность и очевидную неприспособленность к обычным нормам
жизненного диалога, определен с такой же остротой, как вес моих
любимых мыслей. Другие камни более удобны, их можно легче подчинить
красивой форме, и в их полезности никто не усомнится. Ребенок их поднимет
без труда. И почему поэт предпочитает надрываться, так просто объяснить
известным мнением о непоследовательности поэтической натуры
и о надменности души, которая всегда стремится к слепому отрицанию
всего, что может быть привычно разумной логике. Уж если так противно
идти на поводу избитых интересов, никто не помешает жизнь свою поэту
на собственной земле, как хочется, устроить: предельно усложненной.
Живи, поэт, в компании камней, не подчиняющихся правилам домашнего
рассудка, — их гордость позволяет не забыть об уважении к тому, что сам
имеешь. На диком берегу легко собрать завидную коллекцию камней, но,
презирая назначенье средства, поэт желает выбрать камень-цель
для возведения своей гранитной башни. Гранитный монолог, в котором
нету рифмы и нет единства общего движенья — в нем есть преобладанье частных интересов неповторимых своенравных форм, где каждое иное каменное “я” — отдельная судьба
с особым измереньем.
2
2 Мне не дано узнать, что чувствовал поэт, справляясь с тяжестью
излюбленных объектов. И, поднимая новый монолит своей очередной
находки, я не очень представляю, как можно избежать смещенья позвонков
на стройке, где отсутствуют простейшие приспособленья.
3 Скупой заплатит дважды. Мы — мудрей. Мы целое считаем неделимым.
4 Однажды будет храм. Однажды будет башня, где камень ястреба,
ушедшего в метель, своей суровой недоверчивостью учит твердость
оставаться ясной.
СТЕНЫ ПЕТЕРБУРГА
Из цикла “Западно-Восточный крест”
Эти стены Петербурга
Облизанные туманом
Эти стены возведенные
Из боли из крика и из молчания
Из тяжелых и поздних рассветов
Из мягкого пластилина
Сердечных недомоганий
Эти стены примяты
Взглядами дождями стихами
Спинами тех
Кому больше
Не на кого опереться
Город как пианино
Зависит от честности мастера
Одинокий селезень
Под гранитом моста проплывает
Не узнавая домов
Упавших в темную воду
Серые лица
Сливаются с грязными стенами
Бесчувственных
Улиц дворов и подъездов
Заполненных
Отпечатками
Ног голосов ожиданий
Ах Петербург
Твои жители
Ничего не значат
В сравненьи с тобой
То что делает их
Особенными
Только верность любви к тебе
Твои стены нежны
Как кожа усталого слона
Прослужившего людям свой век
Откуда мне знать
Заметил ли ты меня
Когда я
Назвала твое имя
Как имя судьбы
Я не помню сама
Почему так случилось
Но я поверю
Если ты скажешь
Что без тебя меня нет
Моя кровь
Потечет в твоих реках
Мои слезы прольются
Дождями на твой гранит
Это лучшее
Что они
Могут сделать
Мой голос ляжет
Сизым крылом голубиным
На темный асфальт твоих дорог
Утренних ночных безлюдных
Моя рука
Будет вечно беречь твое сердце
Даже если
Ты будешь ко мне бессердечен
Я прижмусь к твоим стенам
Забывшим что они из камня
Я останусь в тебе навсегда.
Прощай, Сисайд, и солнечный, и мглистый.
Прощайте, бубенцы мороженщиков и драчливая братва,
И самолеты, пролетающие слишком низко,
И тучи, выходящие с морского дна.
Прощайте, девушки, с утра спешившие по горке в школу с рюкзаками,
Прощайте, азиаты-почтальоны, и прощай, дразнящий круг
Сиреневой луны над беспокойным Тихим океаном,
Прощай, волны, крушащей ночью горы, жуткий звук.
Пока мы жили здесь, я думала, что мы здесь жили,
А оказалось — задержались у тебя в гостях.
Твоим добросердечием мы дорожили,
Но выяснилось, что и это суетный пустяк.
Нам нужен был Сисайд, чтобы узнать, что он не нужен.
Благослови, Всевышний, тонущий в бурьяне двор и дом.
Благослови Сисайд — за то, что был строптив, но и послушен,
За то, что принял, и за то, что отпустил, хоть и с трудом.
Родными мы не стали, хоть и жили рядом.
Родными, к счастью, нам уже не надо быть.
Я отправляюсь нынче под навес из винограда,
Чтобы, простясь с тобой, другую родину любить.
2 Поэта Робинсона Джефферса (1887–1962) принято считать поэтическим лицом Калифорнии середины XX века. Сохранились собственноручно выстроенные им из гранитных валунов на берегу океана дом и трехэтажная башня, украшенная изображением тотемной птицы.