Опубликовано в журнале Нева, номер 8, 2005
Михаил Кураев. Литературное досье. Сборник статей и материалов о творчестве М. Н. Кураева. — Рязань: Узорочье, 2004. — 216 с., ил.
Теперь представляется невероятным, что всего каких-нибудь полтора десятка лет назад тиражи “умных” литературно-художественных журналов достигали нескольких миллионов. И ведь печатали журналы не для галочки в соответствующих инстанциях. Их раскупали! Читали! Сегодня можно сколько угодно смеяться над невежеством “совковой” интеллигенции, привыкшей обращаться за духовной пищей к “модной” периодике, а что, нынешняя жвачка, превзошедшая по спросу (а значит, и по тиражам) всех конкурентов, ширпотребовская детективщина — признак высокого просвещения?
Подрастающему поколению и не понять, что же влекло их отцов, дедов, к “скучной зауми”. Не понять, с какой жадностью в перестроечные времена поколения еще советских людей с замиранием сердец и брожением в головах открывали свою историю заново.
В ту уже баснословную эпоху журнальная публикация фантастического повествования “Капитан Дикштейн” (“Новый мир”, 1987, № 9) стала событием и принесла ее автору, Михаилу Кураеву, мгновенную известность. Казалось бы, так просто: гатчинский пенсионер Игорь Иванович Дикштейн встал утром, пошел сдавать пустые бутылки, поговорил по ходу дела со знакомыми, купил пиво, да и умер на улице от сердечного приступа. А журнал с повествованием передавали из рук в руки, в библиотеках на него устанавливалась очередь. Не таким уж простым оказался гатчинский пенсионер: в юности, еще чубатым кочегаром, чтобы уцелеть после подавления Кронштадтского мятежа, он принял имя расстрелянного офицера, а вместе с именем — и дух погибшего. Впервые так документально точно в художественной литературе воспроизводилась история Кронштадтского мятежа, тщательно замалчиваемая на протяжении десятилетий и в специальных изданиях. “Писать сочувственно о кронштадтских мятежниках и в горбачевские годы считалось, как минимум, бестактным по отношению к советской власти”, — впоследствии признает и сам М. Кураев.
Спустя десять лет псковский критик В. Курбатов скажет о “Капитане Дикштейне” так: “М. Кураев писал повесть еще изнутри прежней системы понимания, когда история гражданской войны мятеж опасливо обходила и до настоящего осмысления было далеко. Мужество писателя было не в том, что он менял местами правых и виноватых, как теперь часто делают любители менять „усы Буденного на пробор Колчака”… Мужество художника было в важнейшем — он глядел на историю глазами зрелого, пожившего человека и видел, что, кажется, обыкновенному человеку вообще в истории места нет, что именно его она переламывает в первую очередь и выбраться из нее можно только в сторону „просто жизни”, в сторону „незаметности”, в сторону высшей истории — охранительного будничного существования, сберегающего сам состав жизни”.
Впрочем, о феномене Михаила Кураева, вступившего в большую литературу почти пятидесятилетним человеком, критика заговорила сразу. И как! Уже в связи с “Капитаном Дикштейном” припоминались “Шинель”, “Старосветские помещики”, счастливо возрожденные традиции русского фантастического реализма. Критики, определяя место новоявленного писателя в литературном процессе, делали ошеломляющие открытия: с произведениями Кураева в современную литературу вернулись и потерянная некогда на крутых поворотах истории тема “маленького человека”, и преждевременно было угасший “петербургский миф”, и в новой ипостаси этого мифа перекликались Гоголь и Достоевский, Блок и Андрей Белый. Мотивы двойничества, тема небытия, снова “маленький человек” на трагических, беспощадных изломах истории, снова тень Гоголя, и — особые, кураевские, язык, мастерство письма, ирония, виртуозная “лепка” характера, острый смысл аллегорий… Поражала масштабность и формы, и содержания.
А Михаил Кураев каждой новой публикацией подтверждал свое право быть названным впоследствии “едва ли не единственным отечественным писателем, заслуженно прославившимся в годы перестройки” (В. Топоров). “Ночной дозор”, “Зеркало Монтачки”, “Маленькая семейная тайна”, “Дружбы нежное волненье”, “Петя по дороге в царствие небесное”, “Блок-ада”, “Жребий № 241”, “Путешествие из Ленинграда в Санкт-Петербург”.
Нет необходимости воспроизводить все многоголосье откликов на книги М. Кураева, ибо самые значимые с точки зрения самого писателя рецензии помещены в “Литературное досье”, так же как и список критических статей с самыми яркими и существенными фрагментами из них.
Зачем же Михаилу Кураеву понадобилось издавать такой неожиданный сборник — литературное досье на самого себя. Авторские амбиции? Претенциозность? Неудовлетворенное самолюбие?
Конечно, нет. Сам писатель очень бережно прикасается к истории, не приукрашивая прошлое, но и не очерняя его в угоду установившейся конъюнктуре. “Я извлекаю ее (историю) как бы из небытия, сообщая сведения, собранные по крупицам, но совершенно достоверные… Делаю важное дело, спасаю от забвения людей, чья жизнь мелким песком просыплется сквозь решето истории и канет в бездну забвения, если о ней не рассказать”. Для него те, кого принято было считать ничтожными винтиками в государственном механизме, — Люди, которые просто жили, страдали, радовались. М. Кураев знает по собственному опыту, как трудно восстановить утраченные реалии минувшего бытия, еще труднее — духовную, нравственную атмосферу ушедшей эпохи. Вот уже почти два десятилетия бесы, получившие доступ к средствам массовой информации, устраивают издевательскую вакханалию, вот уже почти два десятилетия шельмуются все предыдущие поколения. Еще живых свидетелей минувшего порой берет оторопь: они, дети своего времени, не узнают себя и свое прошлое, свою жизнь в злобных пасквилях нынешних глашатаев “истин”.
“Литературное досье” — это попытка писателя остановить мгновения истории, донести их до потомков, пока реальные картины былого не затерты в кривых — и очень кривых! — зеркалах бесконечных пересмотров и истолкований. Ибо живем-то мы “во времена зыбкие, лукавые, постыдные, когда в умах проводится „переоценка ценностей”, а в это время пронырливые базарные дельцы глумливо-снисходительно поглядывают на такой неходовой товар, как порядочность, совестливость, человечность, когда под лозунгом низвержения коммунистической идеологии идет отказ от демократических традиций ХIХ века, с его культурой, моралью, понятиями служения, самопожертвования, подвижничества, бескорыстия…” (“Жребий № 241”). И — “забавники, затейники и хохмачи стали действительно властителями дум. История для них — лишь повод для „приколов”. И новейшую, на наших глазах происходящую историю от общества прячут, превращают в материю для нового платья новоявленных королей и магнатов” (“Зачем защищать эти камни?”).
Среди “документов”, отобранных для досье, есть и эта статья — “Зачем защищать эти камни?”, опубликованная в “Санкт-петербургских ведомостях” 22 августа 2002 года, реакция писателя на погром на Серафимовском кладбище, где разорили могилы, находящиеся рядом со свежими могилами моряков “Курска”, с братскими могилами безымянных мучеников. Этот всплеск дикости и озверения М. Кураев расценивает как расплату за общественное лицемерие, расплату за покушение на историческую память, за дозволенные хохмы и приколы над непонятной, непонятой жизнью отцов и дедов.
Сберечь, сохранить… Словно мгновенное фото — рецензии А. Агеева, Л. Аннинского, В. Курбатова, фрагменты рецензий Л. Аннинского, Н. Ивановой, И. Дедкова, А. Немзера, не придуманные задним числом недобросовестными толкователями измышления, а взволнованные отклики, появлявшиеся в текущем потоке “литературного процесса” эпохи гласности и разбросанные по периодике того времени, заготовка для будущих исследователей. И отзывы, статьи зарубежных переводчиков (Маргарета О. Томпсон, Катерина Мария Фияннакка) — а книги Кураева почти мгновенно переводили на европейские языки — вот так открывали в Европе новую Литературу обновляющейся России, вот такими глазами смотрели на отраженную в ней советскую действительность, вот так — уважительно и восторженно размышляли о героях произведений, действие в которых происходит в 50–60-е годы все отдаляющегося ХХ века. И письма А. Солженицына, В. Астафьева, А. Синявского, И. Гликмана с откликами на произведения писателя, документы, фотографии из личного архива М. Кураева.
Особо — о воспоминаниях. Безукоризненно почтительные воспоминания, не претендующие на исключительное внимание подлинно Великих ХХ века (Д. Лихачев, В. Астафьев) к своей персоне, но рассказывающие о тех единичных, уникальных связях, установившихся в какие-то мгновения жизни. И слово в защиту истинной интеллигентности, не первый раз становящейся синонимом чего-то чуть ли не постыдного: “Интеллигенция слаба, но она, в отличие от иных сословий, демонстрирует свою слабость именно тогда, когда речь идет о борьбе за свои собственные удобства и привилегии”. И ироничные воспоминания об уже легендарных 50–60-х годах ХХ века. А Михаилу Кураеву есть что вспомнить — учеба в 50-х на театроведческом факультете Ленинградского театрального института, где многознающие педагоги, умалчивая о собственном горьком опыте “интеллигенции в СССР”, спешили научить своих подопечных навыкам профессии, уважению к знаниям, умению искать их. Без малого двадцать пять лет (1961–1988) Михаил Кураев проработал в святая святых киностудии “Ленфильм”, в сценарном отделе. По его сценариям снимали фильмы “Пятая четверть” (1969), “Строгая мужская жизнь” (1974), “Крик гагары” (1979), “Прогулка, достойная мужчин” (1984), “Ожог” (1988), “Сократ” (1992). “Днем я убивал слово на киностудии, а дома, по большей части ночью, я пытался слово оживить в его чести и достоинстве…” “Историй в голове полно, выдумывать не надо, лишь бы слова, выпущенные на волю, чувствовали себя в твоем тексте как дома, а главное — знать, что ни один редактор, ни один режиссер, никто на свете не сможет их ни изнасиловать, ни покалечить, ни убить…” Своеобразным отражением духа эпохи является рассказ о том, как автор не попал на режиссерские курсы и не стал режиссером. И, конечно, яркие портреры киновельмож и тружеников кино той поры. В своих автобиографических этюдах Михаил Кураев рассказывает и о событиях, рационального объяснения которым не находит: появление в его уже писательской биографии людей, которые узнавали в его литературных героях себя, своих близких — их интуитивно угаданные писателем черты, восстановленные в процессе работы с документами неизвестные родным и друзьям подробности жизненного пути.
Итак, сборник документов, досье, собранное Михаилом Кураевым на Михаила Кураева, рассказ об эпохе, которую он знал, о людях, с которыми сводила жизнь, и о своих книгах — о том, как они воспринимались, чем они были для современников. Документы ушедшей эпохи, бережно собранные, наверное, уже для будущих поколений. Ибо можно ли рассчитывать быть услышанным сегодня при тираже книги 500 экземпляров? Дети перестают читать. Взрослые отвыкли, либо не имеют денег, чтобы купить даже газету, не то что журнал или книгу. Сегодня можно свободно писать все что угодно. Мятежи, революции, войны… потоки многовариантных, причудливых версий, переводные и хорошо забытые отечественные первоисточники, мемуары, научные и псевдонаучные труды. Но грядущий вдумчивый исследователь, каким является и сам Кураев, постигший ценность любого документа, воздаст должное посланию в будущее писателя, умеющего талантливо рассказать правду о жизни и смысле жизни простого человека в сложные и противоречивые времена.
ЕЛЕНА ЗИНОВЬЕВА