Опубликовано в журнале Нева, номер 8, 2005
Художники тоже иногда картофель выращивают. И даже интересуются новыми его сортами. Именно такой художник жил когда-то в Кисловодске. Получив от нас картофель, он тут же и сам выслал нам посылку с конфетами, баночкой ставропольского меда и бутылкой вина. К бутылке приложена была записка: “Если попадете под дождь и замерзнете на своем опытном поле, то согрейтесь”. О себе Иван Васильевич сообщал, что человек он крайне невезучий — ни в чем ему не везет: ни в любви, ни в картах, ни в денежно-вещевых лотереях. И еще он приглашал к себе в гости.
Мне тогда нестерпимо хотелось повидать какие-нибудь новые места. Отпустить меня неизвестно куда совсем одну было, наверное, родителям боязно, а тут все же какой-никакой знакомый… Вот так и очутилась я зимним вечером в Кисловодске.
На фоне прозрачного сиреневато-розового закатного неба, проколотого тут и там темными шпилями кипарисов, четко вырисовывались профили горных вершин. С крыш свешивались сосульки, под ногами звякали ледяшки замерзших лужиц.
Отыскав гостиницу, которая, по-моему, называлась “Кавказ”, я переночевала в одноместном номере и утром двинулась на поиски нужной улицы. Тамошний январь удивительно похож был на наш апрель: вовсю светило солнце, звенела шальная капель, над мокрым асфальтом поднимался парок, а в скверах прыгали по дорожкам жаворонки и зяблики. Если бы не тяжеленная сумка, набитая тюбиками и банками с красками, кистями и каким-то еще дефицитом, который необходимо было доставить Ивану Васильевичу из Ленинграда, я бы, пожалуй, с удовольствием бродила по этим зимним весенним улицам весь день. Но от сумки следовало скорее избавиться.
Увидев друг друга впервые, оба удивились. Художнику, вообще-то, было сорок восемь лет, но выглядел он на все шестьдесят. Даже и одного беглого взгляда было достаточно, чтобы понять, что перед тобой жертва малоподвижного образа жизни и всяческих излишеств. Мой вид его, похоже, тоже разочаровал:
— Фу! Я-то думал, что приедет солидная женщина, а ты, оказывается, просто пацанка…
И квартиру художника я себе не так представляла. Мне казалось, что повсюду в ней должны быть какие-то наброски, рисунки, холсты… На деле же бросались в глаза прежде всего пустые бутылки. И еще немытая посуда в раковине, на кухонном столе, на полу… Что касается посуды, то она соответствовала вообще-то моим представлениям: творческий процесс, мне казалось, и не должен оставлять художнику много времени для хозяйственньых дел. Но из художественных работ — если только можно было их так назвать — виднелись на столе всего лишь две дощечки. На одной написано было “Директор”, на другой — “Касса”…
— Это заказ такой, — объяснил Иван Васильевич, проследив за моим взглядом, — сто рублей, между прочим. И это вот тоже, — он снял с полки небольшой рисунок. — Этикетка будет для бутылок с алжирским вином.
По желтому фону шествовал коричневый верблюд, на спине которого, между горбами, красовалась вместительная корзина с фиолетовыми гроздьями винограда.
— Винный завод мне за эту этикетку семьсот рублей заплатить должен А делал я ее часа три, наверное, не больше. Неплохой заработок, правда ведь?
Я, естественно, не могла с этим не согласиться: самой мне, чтобы столько получить, нужно было полгода работать.
— Ко всему в жизни сам пробивался, — рассказывал мне хозяин за чаем. — Мать у меня — малограмотная колхозница, отец кузнецом был. Мало того, что помочь они мне ничем не могли, так отец еще и препятствовать всячески старался. Нрава старик был крутого и упрямый до ужаса. Втемяшилось ему, что я тоже кузнецом должен стать, раз он сам кузнец. Ничего другого признавать не желал. Только это, дескать, настоящая мужская работа: и людям в глаза не стыдно смотреть, и заработок приличный. Нечего, мол, за журавлями в небе гоняться. А я тоже упертый. Схлестнулись мы со стариком — ни один уступить другому не хочет. Из дому пришлось мне уйти, и он так до самой своей смерти со мной и не общался, знать меня не хотел.
И я вот сейчас больше всего жалею о том, что он уже умер. Живут же старики и до восьмидесяти, и даже до девяноста лет… А он умер. Так при своем мнении и остался. И я не могу уже больше ничего ему доказать… А ведь он мог бы увидеть, что я и кистью ничуть не хуже его зарабатываю…
Весь следующий день Иван Васильевич решил посвятить мне.
— Отправимся прямо с утра, — сказал он, — и я покажу тебе Кисловодск, все его красоты и достопримечательности.
Когда мой новый знакомый заявился утром в гостиницу, я едва смогла его узнать: лицо безукоризненно выбрито, на голове — светло-серая каракулевая шапка, пальто с таким же воротником в точности соответствовало тогдашней моде, в руках — исключительной солидности портфель.
Первым намеченным для ознакомления объектом оказался стеклянный нарзановый павильон, в котором из разных кранов — в соответствии с надписями — изливался разный нарзан: сульфатный, доломитный и общий. Мне больше понравился доломитный, именно этим нарзаном наполнил Иван Васильевич пустой гостиничный графин, предусмотрительно прихваченный им из моего номера. Это, — объяснил он, — моя вечерняя порция. Потому что побывать в Кисловодске и не попить вволю нарзана — просто грех. В результате пришлось возвращаться в гостиницу, чтобы отнести туда графин, — не таскать же его с собой весь день.
Затем мы прямиком отправились в кафе, потому что, по мнению Ивана Васильевича, и так давно уже пропустили время завтрака. Заказав какие-то не то сосиски, не то котлеты, художник попросил два пустых стакана — “под нарзан” и, когда получил их, озираясь, наполнил из какой-то вытащенной из портфеля бутылки.
— Это я спиртику разведенного с собой прихватил, чтобы не так на напитки тратиться, — объяснил он. — Ну, давай, что ли, — со свиданьицем…
Мой отказ, похоже, ничуть его не смутил. Немного передохнув, он и с моей порцией сам прекрасно расправился.
Выйдя из кафе, совершили небольшую пешую прогулку, во время которой, расплывчато поводя рукой, Иван Васильевич показал мне Эльбрус, Седло Барашка и Храм Воздуха, хотя я, по правде говоря, не очень-то разобрала, где именно что из вышеперечисленного располагается. Но это казалось мне не столь уж и важным. Я просто любовалась общей картиной, чувствуя, как при виде величественных горных вершин в моем сознании утверждается элемент незыблемости. Именно поэтому я и спросила своего провожатого, пишет ли он пейзажи.
— А что такое пейзаж? — спросил в свою очередь он. — Если взять фотоаппарат и щелкнуть, то получится значительно точнее и лучше. Это не для меня, нет. Я мечтаю создать картину, в которой было бы философское осмысление бытия. Мне не хватает только сюжета. Все эти этикетки, плакаты, надписи — все ерунда, все временно. Стоит отыскать достойный сюжет — и я не подкачаю, создам шедевр. Я все время присматриваюсь, ищу. Этим, кстати, и отличается художник от кузнеца. Кузнец, когда молот положит, он уже не работает. А художник работает всегда, каждую минуту в поиске. Потому и оплачивается труд художника выше…
Потом, взяв такси, Иван Васильевич решил повезти меня за город, где в пяти километрах от Кисловодска располагался, по его словам, замок царицы Тамары.
— Замок Коварства и Любви называется. Потому что прекрасная, как ангел, царица была настоящей Синей Бородой женского пола. Каждый вечер являлся в замок прекрасный юноша, чтобы заплатить за единственную проведенную с Тамарой ночь собственной жизнью: утром царица сбрасывала возлюбленного в ущелье.
Был ли тот замок замком царицы Тамары в действительности, не знаю — в дальнейшем мне приходилось и в других местах встречать замки, о которых рассказывали то же самое, — но внешний его вид легенде как будто вполне соответствовал. И глубокое ущелье имелось в наличии. Внутри замка — не во времена царицы Тамары, а тогда, когда мы туда приехали, — оказался ресторан. Официанты в горских одеждах и с кинжалами у пояса сновали между столиками.
К нашему столу тоже подошла немолодая официантка с чем-то вроде фаты на голове. Иван Васильевич заказал шашлык, зелень и немного сухого вина для меня. Себе он опять нацедил полный стакан из портфеля. Потом еще один…
— А хочешь, — воскликнул он через некоторое время, — я сейчас брошу музыкантам двадцать пять рублей, и они заиграют полонез Огиньского? Хочешь? Я ведь художник, я достаточно зарабатываю и вполне могу себе это позволить!
— Не хочу, — сказала я.
— Ты художник? Ну да, как же, так я тебе и поверила! — подзадорила проходившая мимо хитрая официантка.
— Художник!
— Дай нам пятьдесят рублей на коньяк, тогда поверю!
Взяв купюру, “горянка” исчезла за дверью служебного помещения, и там сразу же раздался взрыв хохота. А юркий молодой человек с кинжалом передавал уже пожелание Ивана Васильевича музыкантам. Вместе с другой купюрой, естественно. И музыканты в самом деле заиграли полонез Огиньского. Только Иван Васильевич, по-моему, уже не очень-то слышал. Он, казалось, изо всех сил пытался преодолеть стремление собственной головы опуститься в тарелку с остатками шашлыка.
— Иван Васильевич, — потянула я его за рукав, — давайте уйдем.
— Нет, — ответил он заплетающимся языком, словно бы издалека, — нет… сейчас еще по одной… художник… могу…
Голова все же сумела сломить его сопротивление и упала в тарелку. С этого момента он мои сигналы воспринимать перестал.
И тогда я, поднявшись из-за стола, прошмыгнула к выходу. Пять километров, в конце концов, не так уж и много, вполне могу преодолеть это расстояние пешком.
Освеженный легким морозцем воздух приятно контрастировал с атмосферой ресторана. Темнота и торжественная тишина обступили меня со всех сторон. Но тут из-за поворота на шоссе выплеснулся свет фар — это такси везло в ресторан новых клиентов. В результате минут через пять я и сама мчалась уже в сторону города на машине.
Следующее утро заглянуло ко мне в окно, вновь украсившись яркими солнечными лучами и звеня сумасшедшей январской капелью. Мне даже показалось, что в Кисловодске пасмурных дней вообще не бывает.
В дверь постучали, и, открыв ее, я увидела Ивана Васильевича с его портфелем.
— Послушай, это ты вчера меня домой притащила?
— Нет.
— Точно нет? А сама как же добралась? Ты же тут ничего не знаешь. Ну, значит, это Сан Саныч — тоже наш художник, — я его будто бы в ресторане видел… Тогда, значит, точно его отблагодарить нужно. Я тут бутылку коньяка купил. Давай сейчас сходим, и я ему передам, а потом позавтракаем где-нибудь и погуляем…
Не было его довольно долго — я успела, сидя на скамейке напротив подъезда, раскрошить и скормить воробьям целую булку, купленную в расположенной неподалеку булочной.
Появившись, он не переставал удивляться. Оказалось, что Сан Саныч и сам вчера принял достаточно и доставлять домой Ивана Васильевича даже и не думал.
— А если не он, тогда кто же? — недоумевал Иван Васильевич. — Неужели сам — на “автопилоте”? Да нет, навряд ли… Надо же ведь отблагодарить того, кто такое доброе дело сделал! Этот-то коньяк мы с Сан Санычем все равно уж сейчас приговорили… Надо другой купить. Может, узнаю как-нибудь, кому обязан… А сейчас пойдем, что ли, завтракать, у меня от этого коньяка аппетит разыгрался… Да и еще граммулечку принять можно…
Прошло почти тридцать лет, но до сих пор сохраняется в моей памяти этот кисловодский сюжет. Может, по части философского осмысления он и не очень, но мне все равно хотелось об этом рассказать.