Опубликовано в журнале Нева, номер 8, 2005
Сборник своих публицистических работ Лев Аннинский назвал подчеркнуто субъективно: “Какая Россия мне нужна”. Что вроде бы исключает возможность полемики. Вы видите или желаете видеть Россию несколько иной, ну, так и что? Вы же не Лев Аннинский, правда? Хотя, с другой стороны, название можно счесть и провоцирующим полемику: мне, дескать, вот такая нужна, а вам?.. Во всяком случае, оно стимулирует читательское любопытство. Сборник довольно пестр по составу: тут и выступления в различных дискуссиях, и небольшие эссе из тематических номеров журнала “Родина”, и отзывы на серьезные исторические, философские работы (А. Ахиезера, С. Экшкута, А. Зиновьева и пр.). Это понятно: автор — критик не по должности, а по самому стилю мышления; дело же критика не систематическое изложение собственных взглядов, а отклик, отзыв, сопоставление и связывание в единый контекст самых разных реплик того бесконечного спора, который являет собой наша интеллектуальная жизнь. И вот вы читаете статью за статьей, и каждая интересна вам не только сама по себе, но и потому, что дает частичку ответа на засевший в мозгу вопрос: какая же она — та Россия, которая нужна именно Льву Аннинскому?
И когда читаете на предпоследней странице: “Шолоховский герой сказал, что ему не всякая Россия нужна. Имеет право. Мне нужна всякая”, это уже лишь подтверждает то, что вы давно уже ощутили: какая Россия есть на земле, такой она и нужна автору, такой он ее и любит!
Не знаю, как кого, а меня это радует. У нас ведь нынче всяк патриот, обожая Россию, непременно хочет учудить с ней что-нибудь этакое. То в Азию целиком задвинуть, то, запретив аборты, обеспечить ей численность в 240 миллионов, то построить в дивизии и двинуть на юг мыть сапоги в океане, то опять же передвинуть, кто на северо-восток, кто на запад… Впрочем, пардон: если на запад, это уже не патриот, а демократ (“пятая колонна”, согласно новейшему определению) — патриоту относиться к Западу положено у нас настороженно, глядеть вприщурку, ожидая всяческих пакостей.
Во времена моей круто-комсомольской юности в большой моде были рассуждения о “требовательной любви”. Дескать, если любишь, то непременно должен чего-нибудь требовать: от девушки — чтоб стала передовиком производства, от родителей — чтоб отказались о приусадебного кабанчика или еще от какого-нибудь мещанства… Нынче все клянутся в любви к России, но все ею страшно недовольны и требовательны. Всяк ее как-нибудь бы да переделал! Даже приходит на ум: не от того ли эта “самая читающая” страна и читать-то почти прекратила, что надоела ей наша требовательность?
“У вас есть другой народ? — строго спрашивает со страниц книги своих оппонентов Лев Аннинский. — Нету? Значит, надо исходить из того, какой есть”. — “Конечно! — тут же соглашаешься. — Но власть-то наша…” А тебе: “Никакие ДРУГИЕ люди на Руси (в России, в СССР) не удерживались (у власти. — В. К.). Только вот такие. Воспитывались, перековывались — и оказывались такими же. Считать их недомерками Запада (или недотыкомками Востока — возможен и такой отсчет) — значит окончательно смириться с тем, что мы живем на проклятом месте. Надо снять проклятие с этого места. Вот какие мы есть — такова и почва. Ее и пахать”.
Крыть нечем. Тем более что почву, которую нам пахать, поскольку иной не дано, Аннинский видит и показывает предельно трезво, ничуть не приукрашивая. Разве что удивляясь чуть-чуть. Рассказывает, как в городе Покрове (коренная Русь, Владимирская губерния) построили немцы шоколадную фабрику. “Зарплаты вдвое бульшие, чем в среднем по области. От желающих устроиться нет отбоя”. Жители любого западного городка мигом бы оценили подобную перемену, гордились бы и радовались, но… “Теперь скажите, что происходит, если богач с его взлетающим производством и достатком поселяется в нашем российском поселке? Точно: его ненавидят”, — со знанием дела констатирует Лев Аннинский. Ненавидят “за то, что немецкое начальство запрещает перекуры, не терпит опозданий и (слушайте!) требует мыть руки после посещения туалета… В знак протеста работницы тащат из цеха изюм и орехи, выносят в подолах и… высыпают в унитазы”. Такие вот национальные особенности то ли классовой борьбы, то ли трудового процесса, рассказывая о которых критик не теряет ни спокойствия, ни юмора: “…нам же остается, понимая историческую обусловленность такого способа, которым мы работаем, смиренно ждать, пока изюм и орехи попадут в унитаз не из подола работницы, а — как и положено по технологии — через съеденную на досуге шоколадку”.
Так вот сидеть и ждать? Ну, знаете!.. Впрочем, если в “историческую обусловленность” верить, как в дважды два, и повторять про нее чаще, чем “Отче наш”, то… Аннинский и верит. И повторяет. И получается это у него очень даже убедительно. Вот, скажем, комментирует он блок статей “Зона как мир”, в журнале “Век XX и мир” напечатанный. Речь о лагерных кастах. Время их возникновения зафиксировано: начало 60-х. “Что же произошло в 60-е годы? — спрашивает себя и нас Аннинский. — На какое └нововведение” народная жизнь ответила этим праязыческим, диким, невменяемо-жестоким, но явно закономерным же — разделом на касты?” Для интеллигенции начало 60-х было временем последних счастливых надежд: “Солженицын в └Новом мире”. Гагарин в космосе. И Хрущев еще не пошел в Манеж…” Но народное сознание (в зоне-то кто — не народ?) реагирует совсем не на это. “Историки ГУЛАГа, — пишет Аннинский, — фиксируют юридические нововведения, способствовавшие └срыву лавины”. Например, закон о посадке мужа за избиение жены… заполнили лагеря полувиноватыми людьми, поставили их в ситуацию слома судьбы; потом еще раз ломали им жизнь при выходе из лагеря. Так возник тип маргинала, └козла”, человека, выпавшего из привычного уклада, из └своей” ситуации…” Почему народная жизнь среагировала не на надежды интеллигенции, а на такие вот дурацкие попытки мелочной регламентации жизни, мелочного ее упорядочения — загадка. Но среагировала, по сути, правильно, ибо мелочная регламентация — бесспорное свидетельство отмирания идеологии, предсмертные ее конвульсии, а начало 60-х с таковыми ох как богато!.. Тогдашние надежды интеллигенции не зря оказались последними. “Потом — скольжение в пропасть. К краху. Скользит — спроектированная когда-то интеллигенцией Советская власть… Это не Русское государство, промахнувшись, угодило в пустоту, — подчеркивает Л. Аннинский. — Русское, наоборот, впервые зашевелилось тогда в глубине, почувствовав на себе не ярмо, а декоративный галстук. А ломалось, рассыпалось — всемирное, общечеловеческое. Еще одна версия всемирной цивилизации обанкротилась. Народное сознание ответило инстинктивным скреплением дробящейся в пыль массы. Ответило скреплением в касты. Ответило — властью паханов: местной, конкретной, точечной. Но реальной. Рухнул └коммунизм” на └одной шестой” части Земли — началась выработка местных культов. В том числе и в └зоне””.
Читая эту статью (“Этнография зоны”), я мысленно аплодировал автору. Весь ход его рассуждений, “встраивающих” такую частность, как время и обстоятельства возникновения лагерных каст, во всемирно-исторический контекст, представляется мне безупречным. Более того, осознание прочерченной здесь взаимозависимости народного создания и идеологии слабеющего, разваливающегося государства, как мне кажется, совершенно необходимо не только для понимания происхождения того криминального разгула, который захлестнул нашу страну на рубеже 80–90-х, но и механизмов любой революционной эпохи.
“Этнография зоны” отнюдь не лучшая статья в книге. Скорее, типичная. Таких точных, глубоких, блестяще выстроенных рассуждений о разных моментах нашей истории, нашего национального характера, нашей сегодняшней действительности в книге более чем достаточно, чтоб любой серьезный читатель принял ее как праздник души.
Но вот что интересно: по мере чтения (и восхищения!) растет в тебе не только согласие с автором, но и несогласие, смутный поначалу, но крепнущий отпор. Причем соглашаешься всегда мгновенно и с чем-то конкретным. Вот, скажем, отбривает Аннинский ретивых не по разуму патриотов, мечтающих о “русском национальном государстве”: “Это путь к дальнейшему дроблению. Русские как народ сложились в результате спасительных смешений. Племенная сегрегация зачеркнет все. Нашу культуру. Наше место в мировой культуре. Нашу историю. Нашу роль в мировой истории”. И ведь прав! Стопроцентно прав! Или успокаивает он демократов, обеспокоенных планами образовательной реформы: “…если уж найдется такой самородок, которому учеба будет действительно дороже всего на свете, то найдется ему и путь. Хотя и с барьерами. Так было всегда: и в послевоенные советские годы, и в эпоху └кухаркиных детей”, и в пору, когда └архангельский мужик”, закинув за плечо котомку, двинул в Славяно-греко-латинскую академию”. И опять совершенно прав, но…
А что “но”? Но хотелось бы, чтоб было не так, как всегда? Так мало ли чего нам хотелось бы! Будет все-таки как всегда, потому что мы такие (какие — см. выше)!
Нет, по частностям неправоту Аннинского не ухватишь, тут с ним не поспоришь. Ибо чувствуешь, что суждение его о любом частном вопросе опирается на развитую, продуманную философию истории, усвоенную так основательно, что основные ее положения уже воспринимаются им как аксиомы. Согласно этой философии истории, Россия не только такая как есть, но никак и не могла быть иной, никаких развилок на пути ее не было и, скорее всего, не будет. И то ведь: чтобы спокойно, без гнева и пристрастия, сохраняя хотя бы минимальный душевный комфорт, так относиться к тому, что происходило и происходит с Россией, надо себя убедить, что иного и не было нам дано, и не будет. Правда, систематического изложения этой философии истории вы нигде у Аннинского не найдете — ее приходится вылавливать по крупицам, по случайно оброненным, а потом столь же случайно, но многократно повторенным тезисам. И это естественно: математические трактаты не начинаются же с таблицы умножения!
Но если все же попробовать выловить историософскую “таблицу умножения” Льва Аннинского, тех трех китов, на которых стоит его система понимания прошлого и настоящего России, то получается примерно следующее. Россия есть прежде всего особое геополитическое пространство, плоская “тарелка”, на которой сшибаются глобальные силы и смешиваются народы. “Империю строят не └русские”. Русскими они становятся по ходу и в результате строительства Империи. А строят ее все, кто хочет: славяне, тюрки, финны, кавказцы”. Строят, потому что сосуществование их на этой “тарелке” в иных формах никак невозможно. Сознательный выбор вектора развития и вообще будущего для них занятие пустое: “…получаешь всегда не то, что выбирал… Выбирали └Русь” против └ига” — получили государство, скопированное с Орды. Выбирали └древлее благочестие” — получили базу для интеграции ста верований и конфессий. Выбирали └коммунизм”, а получили военный лагерь”. Войны на “тарелке” неизбежны — живущим здесь все время приходится отбивать чей-то натиск: то Запада, то Востока, то Юга… “В └этом месте” по самой геополитической природе вещей должно было сложиться евразийское единство”. И твердыня большевизма рушится здесь не потому, что народ отверг этот путь развития, а “по сверхчеловеческим, геополитическим причинам”. Соответственно и в XX веке “базовые события вовсе не две революции. Базовые события — две мировые войны, между которыми полуразрушенная страна постаралась использовать передышку и народ, уязвленный поражением, пошел на революцию, чтобы обновить всю структуру сверху донизу. Идеология при этом годилась любая, лишь бы новая. Подвернулась марксистская”. И Бог с ней! Ибо под нею все равно было “раздолье для бессознательного и инстинктивного. Коммунизм не более чем наркоз, чтобы народ сделал из себя армию”. И в другом месте: “Распад СССР — конец военного союза евразийских народов, отбивших натиск народов Запада” (отбивших-то, кстати, в союзе с другими народами Запада, но это Аннинским как бы не замечается, не оговаривается). И в третьем: “мы не задумывались над тем, что диктатура была больше порождением двух войн и ожиданием третьей, чем чертой чаемого коммунизма”. И в четвертом: “строительство социализма, можно считать, химера, но без этой химеры — как бы мы справились с Гитлером?” Кстати: так что, коммунизм-то чаемым был или случайно подвернувшимся под руку разгневанному народу? Неясно… И если все-таки случайно, то как это соотносится с нашей “идеократичностью”, которая, по Аннинскому, у нас неизбежна, “потому что └идея” неотвратимо втягивает всех, кто оказывается в нашем евразийском котле”?
Противоречия автором не замечаются, и не замечаются, мне кажется, именно потому, что основные, опорные постулаты этой философии истории воспринимаются им как аксиомы. Но что если это не так? Если хотя бы часть краеугольных камней его понимания истории пошатнется? Меня вот поначалу совсем небольшая статья зацепила — “Сколько стоит поклон головы?” Пересказывает в ней Аннинский случай (или миф?), переданный Валерием Ганичевым, о том, как во времена оны к московскому городскому голове явился купчина с мошной:
— Поклонись мне при всех в ноги — дам миллион на больницу.
А пересказав, он, как и всегда, начинает мастерски “встраивать” эту частность в широкий контекст истории и современных споров. Но… так уж вышло случайно, что я эту историю знаю не в чьем-то пересказе, а по ряду мемуарных свидетельств и документов. И потому могу утверждать: в жизни, в реальности все было “немножко наоборот”. Не приходил купчина к городскому голове куражиться. Городской голова С. В. Алексеев, поскольку была городу необходима больница для душевнобольных, а средств не было, решил необходимую сумму собрать. У богатых, естественно. И поехал не к самодуру какому-то, а к известному благотворителю Ф. Я. Ермакову, построившему и содержавшему несколько богаделен, в голодные годы кормившему в собственном доме больше сотни человек ежедневно.
— Все жертвуй! — выслушав Алексеева, вздохнул Ермаков. — А кто мне за это спасибо скажет, кто в ножки поклонится?
Городской голова встал, снял с себя золотую цепь, символ своей должности, — дескать, не от города кланяется, а от себя лично — и поклонился, коснувшись рукой пола. Смущенный Ермаков вышел в соседнюю комнату и через минуту вернулся с чеком. Не на миллион — на 300 тысяч.
Кстати, С. В. Алексеев и сам был благотворителем — строил на свои деньги больницы, школы, учреждал стипендии… И еще, кстати: ни в одном государстве мира частная благотворительность не мешает обеспечивать “зарплату учительнице, пенсию старику, интернат сироте — по закону обеспечивать”. И даже: чем выше в государстве пенсии и зарплаты, тем щедрее и благотворительность, за счет которой во всем мире осуществляется нынче масса культурных, научных, медицинских программ. Ибо благотворительность не кураж “богатеньких”, а (согласно определению одного из ее историков А. Соколова) “социальная инновационная деятельность”, один из видов творческого отношения личности к окружающей действительности.
Но если так, то что же остается от остроумнейших рассуждений Льва Аннинского в этой статье? А ничего. Шум, холостой выстрел…
Это, разумеется, частность, не стоящая внимания. Но что если так же обстоит дело и с более серьезными утверждениями? Вот иная частность, тесно связанная с одним из главнейших тезисов Аннинского — о постоянном натиске на нашу “тарелку” с Запада, с Юга, с Востока… “А сама эта бесконечная опасность агрессии — откуда? — спрашивает он. И отвечает: — А по закону компенсации. Если где-то что-то возрастает и усиливается — тут же бывает и атаковано: срезать до общего уровня. Россия в начале XX века явно пошла в зенит… Европа ее и срезала, да хорошо еще, что не вся Европа…”
Звучит убедительно. Но действительно ли “шла в зенит” в начале XX века Россия? Д. И. Менделеев утверждал иное: “современное мировое производство в среднем на каждого жителя Земли дает более 130 рублей в год, а так как, судя по сумме существующих статистических сведений, относящихся к России, можно с уверенностью утверждать, что среднее на жителя годовое производство менее 130 руб., то и очевидно, что в своей производительности мы отстали не только от передовых, богатых стран, но даже и от общего, среднего мирового производства”. И стояло за этим утверждением великого ученого не чье-то ощущение, не эфемерное “общее мнение”, а тщательно обработанные им данные мировой статистики. Но если “средний расход на удовлетворение потребностей среднего жителя” в России начала XX века был “в три раза меньше, чем в Северо-Американских Соединенных Штатах”, а Западная Европа жила тогда еще богаче, чем Штаты, то до какого же это “среднего уровня” потребовалось ей нас “срезать”? Но если такой потребности быть попросту не могло, то и причины первой мировой, выходит, были совсем иными, и открытый Л. Аннинским “закон компенсации” вовсе не закон, а иллюзия.
И еще частность. В качестве одного из “здравомыслящих венценосцев” Аннинский называет Александра III, который “неспроста в памяти остался — как Миротворец, успешно на протяжении своего царствования избегавший войн и в результате оставивший своему сыну наследство… в отменном порядке”. Действительно: военная деятельность Александра III наиболее заметно выразилась во введении мундиров “русского стиля”. И слава Богу, конечно. Но вот насчет отменного порядка в его наследстве… О каком “отменном порядке” можно вести речь, если под занавес его царствования случилась голодная катастрофа 1891–1892 годов, унесшая крестьянских жизней никак не меньше, чем полномасштабная война, — свыше 300 тысяч! И до самой столыпинской реформы голодовки потом повторялись, хоть и в меньших масштабах, но с угрожающей регулярностью.
Но если признать этот порядок весьма сомнительным, то зашатается еще один тезис Л. Аннинского, притом — из самых любимых, почерпнутый им в “Анне Карениной” и защищаемый в полемике с И. Клямкиным и в ряде других статей:
“— Русский мужик работает тем особенным и ему самому ведомым способом, который позволяет ему сохранять силу, осваивая огромные пространства на протяжении долгих эпох.
— И не лезьте к нему с советами, — хочется добавить”.
Лев Николаевич, конечно, авторитет; Лев Александрович тоже — как тут полезешь? Но все-таки… Лев-то Николаевич писал это в 70-е годы XIX века. В 90-е выяснилось, что сельская община (все, что Левин не может постичь в своих мужиках, восходит к привычкам, воспитанным веками общины да барщины) не только не способствует освоению огромных пространств, но и самого мужика прокормить не может! А к концу XX века и вовсе стало ясно, что российские пространства, осваиваемые этим “особенным способом”, так и остаются неосвоенными или, во всяком случае, освоенными гораздо хуже, чем сходные по климатическим условиям пространства Канады, имеющей к тому же вдвое меньшую плотность населения. Отчего ж так? Неладно что-то с этим “особенным способом”, вы не находите?
И с тезисом о том, что “большевизм — форма самомобилизации народа, коммунизм — наркотик, чтобы это выдержать”, мешают мне согласиться вещи совершенно конкретные. Если это и наркотик, то как-то очень неудачно подобранный. Не обезболивающий, а обессиливающий: 4,6 миллиона пленных за лето и осень 1941 года — разве это не свидетельствует о том, что страна вступила в войну не отмобилизованной, а ослабленной, в том числе и духовно ослабленной в результате коллективизации? А свыше миллиона (!) этнических русских, воевавших на стороне вермахта, разве не свидетельствуют о том, что война 1941–1945 годов была не только Отечественной, но и продолжением гражданской? И что большевизм был, следовательно, формой раскола, а не самомобилизации нации?
Геополитические спекуляции (в философском смысле этого слова) — слишком зыбкая почва для строительства историософских схем. Их все-таки нужно опирать на факты и беспрерывно проверять фактами же. А если при проверке фактами выстроенная Л. Аннинским система аксиом шатается, если аксиомы его оказываются всего лишь гипотезами, не находящими себе серьезного подтверждения, если история России имела различные развилки, если при ином выборе предыдущих поколений страна могла бы быть сегодня иной, то, следовательно, и нас от такого выбора никто освободить не может.
Родина — она мать. Мать любят не за то, что она хорошая, а за то, что есть, и такую, как есть. Тут спора нет. Но будущее Родины — это наше дитя. Хотя и дети вырастают не всегда и не совсем теми, какими мы их растим. Наши усилия здесь лишь одни из многих — есть еще друзья, школа, эпоха и многое, многое другое. Но даже если кто-то освободит нас от ответственности за будущее детей, мы сами, надеюсь, не освободимся от нее никогда! И потому мне не все равно, “будет здесь завтра └Третий Рим” или └Республика Русь””. Я бы все-таки предпочел демократическую, стремительно развивающую свою экономику (первое здесь непременное условие второго) Российскую Федерацию, в которой основной заботой государства была бы достойная и спокойная жизнь его граждан.