Опубликовано в журнале Нева, номер 7, 2005
Творчество — удел одиночек (шоу-бизнес не в счет!), но бывают и исключения, когда тандемное соединение талантов дает их наивысший творческий результат. К примеру, в театре это содружество К. С. Станиславского и В. И. Немировича-Данченко, а в литературе — соавторство Ильи Ильфа и Евгения Петрова.
Нечто подобное встречается и в технике. Во всяком случае, один из таких примеров мне хорошо известен.
1. Архангельский мужик
В те времена его фамилию в Ломоносове произносили вполголоса, да, бывало, и с оглядкой. “Хозяйство” этого кряжистого мужичка надежно пряталось за стенами и оградой, крепко охраняемое Большим дворцом Меншикова, да еще и под покровом государственной тайны…
Горожане знали это “хозяйство” как п/я 24. Внутри же дворца чаще употреблялось название другое — Филиал НИИ-400. В 1948 году, сразу после переименования Ораниенбаума в город Ломоносов, его создали тут специальным постановлением правительства и ЦК КПСС для проектирования и отработки советских парогазовых торпед, работавших на топливе, в котором окислителем являлась маловодная перекись водорода. За прототип были взяты газотурбинные парогазовые немецкие торпеды, захваченные в качестве трофеев советской армией.
У огромного НИИ-400 было несколько филиалов. У этого была приставка — “Ломоносовский”. В этой-то полушарашке того времени мужичок этот был, как говаривали в старину, бог, царь и воинский начальник. В переводе на советскую терминологию — командир, комиссар и завхоз в одном лице.
Зимой и летом, в стылую осень и весеннюю хлябь он являлся на службу раньше других, обходил все помещения дворца и пристроек — механические мастерские, гараж, кладовые, лично удостоверяясь не только в надежности охраны, но и работы всего другого, вплоть до шпингалетов на окнах, умывальных кранов и сливных бачков в туалетах. Удовлетворенным таким обходом он не бывал никогда! В свой кабинет возвращался туча тучей и с началом рабочего дня принимался вызванивать к себе нерадивых начальников. Распесочивал их так, что они вылетали из двери его кабинета перепуганными и мятыми курицами. Хоть и в редких случаях, но бывало, что особо с ними не церемонился — гнал их в шею с должности. Не часто, но бывало…
Но при всей своей суровости бывал он и отходчив. Работнику оступившемуся, но искренне повинившемуся в своем грехе головомойку устраивал, конечно, по первому разряду, но такого все же прощал и зла на него не держал. А вот ловкачей не щадил, впредь таким ничего серьезного не доверял, и уж по службе не двигал.
Этого “хозяина” Большого Меншиковского дворца — директора Ломоносовского филиала НИИ-400 — звали Михаил Павлович Максимов. С грубоватым, но волевым лицом, с крутым набыченным затылком и наколкой якоря на кисти правой руки он смахивал на постаревшего, но не потерявшего революционного энтузиазма флотского “братишку” времен гражданской войны, каковым и хотел чтобы его и видели.
По неискоренимой российской привычке ему в коллективе сразу приклеили несколько кличек: “Сам”, “Потапыч” и “Мишка, где твоя улыбка?”. Последняя особенно была популярна у рабочих. Впрочем, на демонстрациях во главе колоннны он всегда ходил улыбаясь…
Его не то что боялись, а — панически! Попасть к нему “на ковер”, под луч настольной лампы, которую он из полумрака своего кабинета направлял в лицо посетителю, было близко к вылету через проходную на все четыре стороны света, да еще и без выходного пособия! И только кадровик филиала знал, что сам-то он жил и работал в сковывающем человека стрессовом напряжении, наугад идущего по минному полю. Неосторожный шаг, и…
Сослуживцы недоуменно пожимали плечами, когда он за каждую дощечку, взятую в филиалской столярке для личного пользования, тут же требовал от бухгалтерии соответствующего вычета из его зарплаты. А если в рабочее время отлучался со службы по личным делам, приказывал своему секретарю вычесть в табеле часы из его рабочего дня. Да еще потом и проверял — исполнено ли?!
Единственная поблажка, которую он позволил себе как директор и, разумеется, с позволения вышестоящего руководства, это крохотную квартирку-выгородку в западном крыле Большого дворца. В крыльях дворца были расселены семьи немецких специалистов, которых вместе с трофейной техникой привезли из оккупированной Германии. Тут он, практически круглосуточно на службе, и проводил все время. С ранней весны до поздней осени. с женой и сыном, когда он жил при них.
Основная его квартира была в Ленинграде.
Но все же человек есть человек, — было и у него две слабости. Правда, по советским меркам вполне простительные.
В зимние холода по пятницам он, как обычно, позже всех покидал дворцовую проходную и по пути на электричку направлялся прямехонько в закусочную, что ютилась в подвале дома справа от входа в городскую аптеку. Подходил к стойке продавца, заказывал стакан водки и бутерброд, груженный горкой золотистой кетовой икры, и отходил к самому дальнему столику. Снимал головной убор, клал его рядом с портфелем на соседний стул и сосредоточенно опрокидывал в себя содержимое стакана, но — не закусывал. Сидел и дожидался, когда расслабляющее тепло разольется по телу. Минут через пять заказывал еще один стакан водки, со вкусом выпивал его, зажевывал бутербродом и только после этого, не торопясь, поднимался и, прихватив портфель с головным убором, шел к вокзалу на электричку…
И еще. Уроженец рыбных мест, он с юности пристрастился к ужению рыбы. Страстно любил эту забаву, но не коллективную, с костром и шумной выпивкой, а уединенную, в блаженной приречной тишине. В таких поездках ему часто сопутствовал директор основного НИИ-400 Александр Михайлович Борушко.
Все! Других слабостей за ним замечено не было.
Вот после всего сказанного и стоит присмотреться к его биографии. Родился он сто лет назад, 23 мая 1905 года, на земле окраинной российской глухомани — в деревне Селище Лешуконской волости Мезенского уезда Архангельской губернии. В анкетных разделах “Происхождение” неизменно писал — “Из крестьян”, не уточняя каких: бедняков, середняков или зажиточных. Крестьянскую недвижимость отца обозначал скупо: “Дом, амбар, гумно”. А что дом-то у отца стоял в Мезени и был “доходным”, в анкетах ни полслова, и что гумно-то, крытый ток для обмолота зерна, был по плечу не каждому середняку — тоже…
После 1917 года уточнять такие детали в анкетах стало опасно. Тем более что позже в одной из партийных характеристик на него промелькнула теневая фраза: “Активного участия в революции не принимал…” (Но какую революционную роль мог играть в архангельской глуши 12-летний деревенский подросток? Гавроша, что ли? Но в 1917 году в Архангельске, не говоря уже о Мезени и Селище, никаких баррикадных боев и в помине не было!..) И все же фактик этот зачем-то и кем-то зафиксирован был и висел на нем всю оставшуюся жизнь.
В этом прослеживалась какая-то общая линия. Ведь с учетом прицела на будущее таких фактиков-зацепок можно было без особого труда понаходить у каждого. На всякий, так сказать, случай. Главное, с их помощью держать потенциального подозреваемого, а таким образом каждый попадал в эту категорию, в жесткой узде.
Вот каждому-то и приходилось быть изворотливым в своих служебных автобиографиях. Максимову пришлось их в своей жизни писать бесчисленное количество раз, и всякий раз бдительные товарищи из “органов” их тщательно, если не сказать пристрастно, сверяли. Он так и не уточнял, где получил начальное и среднее образование. Шибко грамотным в молодые лета тогда было уже не лучшей характеристикой. Но в 1924–1925 годах он уже служил в Уисполкоме Мезени делопроизводителем и даже состоял членом УК комсомола. Значит, был не только грамотен, но уже и решил для себя, на какую сторону тогдашних баррикад встать. В подтверждение этого в его биографии зафиксирован решительный поворот — Архгубсовпартшкола!
После ее окончания Максимов был призван в РККФлот. Служил вдали от родины, на Каспии. Сначала краснофлотцем, но быстренько — грамотность была особо нужной! — хоть и младшим, но командиром. Командирство вообще выпирало из него с молодости. Он всюду и хотел, и умел становиться во главе. И, как следствие этого, 17 мая 1930 года в Баку он подает заявление, и его быстро принимают в члены ВКП(б). И уже после четырехлетней службы на флоте молодого, подающего надежды коммуниста по путевке политотдела Каспийской флотилии принимают в Ленинградский электромеханический институт.
В 1933 году многих студентов этого института, и его в том числе, перебросили на учебу в Ленинградский военно-механический институт. Учился он средне, особо ничем не выделяясь. Да и стимула особого не было. Экзамены сдавали бригадным способом, и с курса на курс все равно переходили все.
В те же студенческие годы он женился на землячке Нине Ружниковой и стал семейным человеком. Все складывалось у него отлично, когда бы не маленькая автобиографическая оплошность…
В 1935 году при оформлении документов для прохождения производственной практики на секретном заводе № 181 (бывший минно-торпедный завод Лесснера) он вспомнил и написал в анкете, что имеет дядю — брата отца, в 1931 году “лишенного избирательных прав”, то есть судимого попросту. Реакция отдела кадров завода была незамедлительной: приостановка оформления документов, запрос в Октябрьский РК ВКП(б) и следствие: его затаскали на допросы в “органы”, на Бюро райкома влепили “строгача” с предупреждением по партийной линии “за несвоевременное донесение о факте судимости дяди”. Вспомнил, честно написал и по-го-рел! Был мигом отчислен из института и оказался на улице… Это был шок на всю оставшуюся жизнь?
С трудом, имея “незаконченное высшее”, он устроился техником-конструктором на арматурный завод имени Молотова — не секретный. Но природное упорство взяло верх, и он стал бороться за место под солнцем — за восстановление своего честного имени. И в конце концов добился своего: как честно покаявшегося его восстановили в институте. В августе 1937 года он его и окончил, и более того — по распределению получил направление все на тот же завод № 181, где после непрекращающихся репрессий кадровики сидели уже другие. Тут он приступил к работе в качестве инженера-конструктора и был принят на партийный учет, но уже в другом — Выборгском РК ВКП(б). И тут уже сидели другие люди.
“Строгача” с него сняли только в 1938 году. Во время повальных репрессий тех лет был арестован и расстрелян знаменитый инженер-изобретатель В. И. Бекаури и разогнано его не менее знаменитое ОСТЕХБЮРО, в состав которого входил завод № 181. Завод испытывал кадровый голод и остро нуждался в молодых специалистах. И, возможно, это не подвигло новых кадровиков слишком углубленно покопаться в его личном деле. А если бы стали всесторонне копаться…
Дело в том, что жена Михаила Павловича — архангелогородка Нина Павловна Максимова — в девичестве носила фамилию… Ружникова. А фамилия эта происходила от древнего славянского слова “руга”, что означало ежегодную пошлину на содержание местной церкви провизией и деньгами. Обычно величину “руги” определял местный князь или наместник. Однако назначить “ругу” — это было еще не все. Ее еще следовало собрать с каждого двора. Для этого и назначался “ружник” — мужик основательный, въедливый и требовательный. За такими и укоренилась фамилия Ружниковых, многие из которых выбились кто в купцы, а кто и в помещики.
Архангелогородские Ружниковы издавна слыли одними из богатейших лесопромышленников России. Однако после 1917 года не только причастность к этой буржуазной семье стала опасна, сколько тот факт, что архангельская фамилия эта попала на зуб вождю мирового пролетариата — Ленину. В одной из своих статей он помянул Ружниковых злым хлестким словом. После этого Ружниковым из советской России нужно было или разбегаться (один из Ружниковых — двоюродный брат Нины Павловны, родившийся аж в Варшаве, вернувшись в Россию, подался в актеры и, между прочим, достиг в этой профессии больших высот — стал народным артистом СССР, но под фамилией… Астангов!), или изменять фамилию. Проще всего это выходило у молодых женщин. Выходя замуж, они брали фамилию мужа и, что называется, уносили ноги…
В этих обстоятельствах мужу Нины Павловны оставалось только одно — стать в большевиках более святым, чем среди католиков сам римский папа! В том смысле, что стократно оправдывать полученную в одной из служебных характеристик фразу: “Делу Ленина — Сталина предан”. Нужно было жить, как говаривали на Руси, без сучка и задоринки. То есть с предельной оглядкой.
Технически он семи пядей во лбу не был, зато организатором проявил себя прирожденным. В 1938 году его назначили заместителем начальника конструкторского отдела завода, а после окончательного развала ОСТЕХБЮРО на раздельные предприятия: ЦКБ-36, ЦКБ-39 и НИИ-49, его утвердили на должность начальника ЦКБ-39.
В 1940 году, после очередной реорганизации в торпедной промышленности, ЦКБ-39 было упразднено, и Максимова вернули на завод старшим инженером-исследователем опытно-исследовательской лаборатории. По сути, ее создателем и руководителем.
С началом Великой Отечественной войны, когда немцы стали подходить к Ленинграду, завод № 181 спешно эвакуировали. Основную часть — в казахстанский город Уральск, а другую — в Куйбышев. Там — на заводе № 238, он до конца войны проработал начальником цеха. Должность и в мирное-то время бессонную, а уж во время войны…
Ничего, справлялся!
После возвращения в Ленинград Максимова пригласили в НИИ-400 главным конструктором. Правда, так только называлась его должность, а по сути он стал руководителем одного из дочерних предприятий НИИ-400. Справился с работой и тут. В одной из служебных характеристик на него того периода написано: “За время работы в НИИ-400 проделал большую работу по организации лаборатории Газового завода. По своему характеру трудолюбив и заботлив. Предан делу Ленина — Сталина”. Короче говоря, к 1948 году накопились все основания для появления приказа министра Судпрома, в котором указывалось: “Назначить И. О. Директора Ломоносовского филиала НИИ-400 тов. Максимова М. П.”.
Ну, а чтобы в разработке советских перекисно-водородных торпед и руководство техникой было на должном уровне, главным инженером к нему подсадили хоть и беспартийного, но рассудительного и уже авторитетного торпедостроителя, лауреата Сталинской премии, коренного питерца Кокрякова Дмитрия Андреевича.
Этот своеобразнейший тандем наиэффективнейшим образом и развернулся в Большом дворце Меншикова, бывшем Ораниенбауме. За 22 года директорства филиалом Максимова этот коллектив был им так отлажен, что сдал советскому флоту на вооружение четыре (!) новейших образца противокорабельных парогазовых торпед: 53–57, 53–61, 53–65 и 53–65 А. В результате его личная, прямо скажем, — ломовая доля в их создании была с полной справедливостью отмечена в 1964 году высочайшим государственным отличием — Ленинской премией! (Характерная деталь: на банкете в “Метрополе” по случаю награждения две трети гостей у него были — рабочие филиала. Подчеркнутое внимание к ним его не покидало никогда. И этот факт до сих пор передается из поколения в поколение в рабочих семьях Ломоносова!)
Тут самое время сделать одну ремарку. Филиал НИИ-400 разрабатывал перекисно-водородные торпеды только калибра 53 сантиметра. Перекисно-водородная торпеда, ставшая причиной гибели ПЛ “Курск”, так называемая “толстуха”, была калибром 65 сантиметров, и ее основной разработчик был не филиал, а головной институт НИИ-400…
У максимовского коллектива эта оплошность была просто исключена!
Не всем по душе приходилась жесткость и требовательность этого сурового, неулыбчивого человека. Иные из молодых, да покрепче образованных бывало что и ворчали:
— Грубиян!.. Мужик архангельский!.. Рабфаковец!..
Мужик-то мужик, и что не лаской брал, — все верно. И образованием блистал не шибко. Да только после ухода его из жизни в 1970 году сменяющие его один за другим директора филиала до сего дня так нашему флоту и не сдали ни одного нового образца торпеды…
Те ворчуны не устают повторять, что нынче не то финансирование. И это чистая правда! Не то! Но правда и то, что у прежнего финансирования была и обратная сторона: его еще нужно было толково освоить. Как говаривали в старину: взялся за гуж, не говори, что не дюж. Ведь не в пример нынешним директорам, кроме организации проектирования и испытаний, Максимов занимался еще и градостроительством. За время своего управления филиалом он построил восемь многоквартирных домов (!) для своих сотрудников. Да и девятый дом на улице Костылева был им, что называется, “пробит”, когда его уже одолевала смертельная болезнь.
Нынешние директора не только не знают, что такое городское строительство, но даже отдаленно не представляют себе, что такое распределение этого жилья: среди своих сотрудников! Эту повальную свару он разгребал всегда лично, брал все трудности на себя. Хотя и партбюро, и профком формально утверждали списки на получение жилищных ордеров, все знали — решающее слово за Максимовым. Его кабинет с утра до вечера гудел жалобщиками и просителями.
Так что в истории нашего города этот архангельский мужик — величина заметная, и в год его столетия ломоносовцам грех не вспомнить этого человека. Да и другим о нем узнать — тоже не грех!
2. Секретный дед
За триста лет своей истории Ораниенбаум — Ломоносов прославился тем, что с его именем так или иначе оказались связаны судьбы многих представителей политической, военной и морской элиты России, а также выдающихся деятелей культуры и искусства. Но особенно многочисленными в этом ряду оказались знаменитые создатели стрелкового и автоматического оружия: Мосин, фон Нотбек, Федоров, Филатов, Дегтярев, Колесников, Росщепей. Ныне к этим сухопутным вооруженцам следует присоединить одного и флотского — создателя самых передовых для своего времени газотурбинных торпед Дмитрия Андреевича Кокрякова, Деда, как между собой звали его сослуживцы.
В конце прошедшего года исполнилось ровно сто лет со дня его рождения, и есть некоторые основания внимательнее присмотреться к его биографии, тем более что она не только во многом типична для его времени, но и в чем-то поучительна.
Он родился 4 октября 1904 года в Санкт-Петербурге за Нарвской заставой на улице Счастливой — “Счастливенькой”, как он ее всегда называл. В семье его отца — путиловского слесаря — было девять детей. Когда Путиловский завод освоил выпуск экскаваторов, отец перешел в экскаваторщики. Заработки там были выше, да и командировки на места производства земляных работ давали хороший приработок. Одиннадцать ртов было прокормить непросто, но — удавалось. Отец был непьющий, в карты и бильярд не играл. Из деревни в столицу империи он прихватил с собой только одну страсть — курей: построил им сарайчик, сам кормил, сам в дом тепленькие яйца приносил…
Во время командировок отца подолгу не бывало в доме, и воспитанием детей занималась мать, а точнее сказать — улица. Рос Дима автовским голодранцем, вольнолюбом и отчаянным драчуном. В церковноприходскую школу села Княжево, что располагалось за Красненьким кладбищем, мать отвела его силой. Но, на удивление родителей, учился он легко — Бог не обидел паренька способностями. Позже его удалось пристроить в городское реальное училище. И там он был учеником не из последних. Особенно давались ему точные науки: математика, геометрия, хотя и по другим предметам у него особых проблем не было, даже в Законе божьем. И быть бы ему круглым отличником, когда бы не вольнолюбство: его так и тянуло в кулачные бои. Причем забиякой он не был, но постоять за себя, за товарища, за класс, за школу даже было для него делом чести. Причем дрался он с завидной выдержкой, ярости не поддавался, больше действовал умом. Потому и чаще других победа в поединках ему и доставалась. На улице Счастливой у него даже кулачная слава была, на него оглядывались…
Так бы оно все и шло, но подоспели революции. В Февральскую скинули царя, а в Октябрьскую — Керенского. А потом надвинулась гражданская война с ее разрухой, голодом и людской круговертью. Отец подрядился на какие-то работы в Барнаул — там все еще что-то строили, и позарез требовались экскаваторщики. Чуть погодя мать с кучей ребятишек подалась за ним, но добралась с ними только до Кунгура, где все они и осели. Оборванные, голодные… В четырнадцать лет пришлось Диме искать заработок. Вначале стал чистильщиком обуви, а позже устроился чернорабочим на лесопильный завод. Уставал, но сдюживал — крепким вырастал парнем. Это помогло семье выжить. Лишь в 1921 году всей семье удалось вернуться в Петроград. Теперь уж работать пришлось и тут. Устроился он на завод “Пневматика” учеником фрезеровщика и одновременно пошел учиться на рабфак. Но времена наступили голодные, учебу пришлось прервать и устроиться на работу в порту. Отца взяли на Волховстрой, и он прихватил с собой сына — на стройке требовались и слесари. Оттуда уже в Ленинград они вернулись только в 1927 году.
Городская промышленность стала оживать. Не без содействия отца Диму приняли фрезеровщиком на “Красный путиловец”. Курсы “Металлист” готовили молодых рабочих для поступления в вуз. Дима на них поступил и успешно закончил, был зачислен студентом в Машиностроительный институт. В 1934 году — уже в возрасте почти тридцати лет — он успешно и институт окончил, и получил назначение на завод № 181, бывший минно-торпедный завод “Лесснер”, ныне — “Двигатель”. Тут он до конца службы и стал “секретным”, а заводская молодежь прозвала его Дедом. Им он и пробыл до конца жизни.
На заводе с первых же дней Кокряков проявил себя способным конструктором, руководством КБ был взят на заметку. Тому и обстановка способствовала. Тридцатые годы в СССР, если судить по песням и кинофильмам, были лучезарными, сверхрадостными. А по жизни — пора была зябкой, репрессивной, свирепой даже. Заводская верхушка один за другим бесследно исчезала. Карьерный рост оставшихся был стремительным, но часто недолгим. Жить и работать приходилось вполголоса, да еще и с оглядкой. Из конструкторов Кокрякова скоро перевели в начальники опытной мастерской, несколько раз он исполнял обязанности начальника сборочного (основного!) цеха. К концу тридцатых годов он стал уже главным конструктором завода, одним из авторов парогазовой торпеды фиумского типа 53–39 (первые две цифры обозначали калибр, а две последние — год передачи торпеды флоту). Она во флоте стала известной не менее, чем танк Т-34 в армии!
Я много лет проработал под началом Кокрякова и как-то решился на откровенный вопрос:
— А как вам-то, Дмитрий Андреевич, удалось уцелеть в те суровые годы?
Дед понятливо усмехнулся.
— А я ни в начальники, ни в заводские вожди никогда не лез. Занимался только техникой. Как в очередной раз переарестуют заводскую верхушку, так кадровики (а все они гэпэушники!) ко мне: “Принимай основной цех!”. А я — откажусь. Поудивляются они, начнут уговаривать: “Это же для тебя рост! К тому же ты нам классово подходишь”. Но я — упрусь. Это во мне еще с драк застряло: упрешься — победишь. А заставить меня у кадровиков рычага не было — в партии я не состоял и состоять не собирался. У беспартийного внутренней свободы куда как больше. Партийный — это ведь все равно, что боец, у которого в драке нога за мерную веревку к забору привязана: за ее длину — ни шагу! Увидят кадровики, что меня не сломать, и попросят, чтобы команду над цехом я взял хотя бы временно. Ну, тут уж делать нечего, соглашусь… А только и месяца не пройдет, вот он и новый начальник, большевик-волевик. Сразу командует, людей с места на место перемещает. Прямо-таки землю копытами роет — гонит план! И неглупые попадались вроде бы люди… А только полгода, от силы год пройдет, как рванет на заправке резервуар воздуха высокого давления или еще что случится, и — начальник цеха уже под следствием… А там особо технических причин не искали — был бы человек, на которого можно быстренько вину скинуть. Так и миновала меня похлебка лагерная. А то и пуля.
До конца своих дней Кокряков так беспартийным и остался…
Когда грянула Великая Отечественная война и немцы подошли к Ленинграду, завод, при активном участиии Кокрякова, выступил с предложением использовать бракованные воздушные резервуары торпед для огнеметов. В одном разместили горючую смесь, а в другом сжатый воздух для ее вытеснения, а для воспламенения жидкости на конец брандспойта насадили воспламенитель от торпедной камеры сгорания. Принимать новое оборонное оружие приехал авторитетный академик Виноградов. Принял, и огнеметы какое-то время сильно досаждали рвущимся в Ленинград немцам…
Но вскоре стало ясно, что Ленинград окружен, и началась эвакуация заводов. Одним из последних на корабле “Конструктор”, переоборудованном для испытательных целей из эсминца “Сибирский стрелок”, которым когда-то командовал сам А. В. Колчак, эвакуировали через Ладогу часть оборудования и основных специалистов на Большую землю и в тыл страны.
Кокряков первое время работал главным конструктором на заводе № 231 в городе Уральске (Казахстанском), затем был переброшен начальником отдела завода № 182 в город Махачкала, а после его эвакуации назначен начальником конструкторского бюро завода № 175 в городе Алма-Ата. Это он совместно с другими специалистами создал на озере Иссык-Куль близ города Пржевальск в Киргизии новую пристрелочную станцию (фактически завод!) для сборки и отработки как серийных, так и опытных торпед взамен оставленного в Крыму под Феодосией, основанного в 1914 году А. О. “Лесснер и К0”, завода “Русский Уайтхед”.
Трудился он крепко и плодотворно, за что и был удостоен ордена Ленина. В 1943 году за успешное освоение заводом торпед 53–39 ему и ряду других специалистов была присвоена Сталинская премия.
После победного завершения Великой Отечественной войны Кокряков был откомандирован Судпромом в Германию в город Цвиккау для изучения опыта немецких специалистов в создании принципиально новой конструкции перекисно-водородной торпеды. В 1948 году, после возвращения на родину, он был назначен главным инженером во вновь созданный филиал НИИ-400, размещенный в Большом дворце Меншикова в Ораниенбауме, тогда же переименованном в город Ломоносов. И уже в 1952 году он в качестве главного конструктора возглавил работы по созданию первой советской перекисно-водородной торпеды. В 1957 году эта торпеда под шифром 53–57 была сдана. Ее разработка стала классической и легла в основу целого ряда торпед этого типа. В 1965 году Кокряковым же была сдана самая скоростная в мире (и по сегодняшний день!) торпеда 53–65, за которую ему и директору Ломоносовского филиала НИИ-400 М. П. Максимову была присуждена Ленинская премия.
Дмитрий Андреевич Кокряков стал и остался единственным из торпедостроителей СССР, удостоенным и Сталинской, и Ленинской премией!
В дни, когда стало известно о его награждении, и я, и Кокряков находились в служебной командировке в Двуякорной бухте под Феодосией. Испытывали очередной вариант торпеды. В служебной обстановке, на людях подходить с поздравлениями было как-то не с руки, но в один из свободных дней, встретившись с ним на набережной Феодосии, я поспешил ему навстречу.
Дед улыбнулся, поблагодарил меня за поздравления, задумался и вдруг ошарашил тирадой:
— Мне уже много лет, и цену этим медалькам я знаю. Получать их, конечно, приятно, да только и грустно. Гонка вооружений — это самая настоящая шизофрения человечества. Ведь у всякого оружия есть дьявольское свойство — в конечном итоге обязательно попадать в руки негодяев.
— Ну, а как же вы сами?.. — опешил я.
— А технически увлекает. Как увидишь на прокачке исполнение тобой заложенных в торпеду программ, душа петь начинает! Это увлекает больше, чем Ладынина на экране. Грешно, конечно, но интересно!
С того разговора один на один прошло уже сколько лет, и теперь я как-то пронзительно ясно ощутил правоту Деда. Ведь это факт, что автомат гениального Калашникова постоянно находится в руках бандитов всего мира, а радиоуправляемые мины не менее гениального Бекаури то и дело взрываются на планете от нажатия пусковых кнопок бандитскими пальцами. И сколько средств теперь тратит человечество, чтобы пальцы эти не дотянулись до пусковых кнопок термоядерных устройств! Шизофрения, да и только!
И теперь я гадаю только о том: а не читал ли Дед апокалиптических слов самого Бенджамина Франклина о том, что “Человек есть животное, производящее орудие”?..
Ох, умел держать свой кукиш в кармане Дмитрий Андреевич, умел!
В Ломоносовском филиале НИИ-400 Кокряков проработал до 1982 года и вышел на пенсию, коротая остатки лет дачником в Дубочках. Скончался он на девяносто втором году жизни и перед тем еще велел схоронить себя рядом с родителями на Красненьком кладбище Санкт-Петербурга, где прошло его босоногое детство. О нем он частенько вспоминал, как о самой счастливой поре своей жизни…