Опубликовано в журнале Нева, номер 7, 2005
СВЕТЛАЯ КНИГА
Ермилова Н. Воздушный корабль. Повести и рассказы. — СПб., Геликон Плюс, 2004
Меня побудило взяться за чтение этой книги суждение о ней известного писателя, а ныне еще и издателя Александра Житинского, вынесенное на обложку:
“Вроде писать так сейчас нельзя. А если подумать, то никак иначе писать и не нужно”.
Парадокс — не правда ли?
“Интересно, — думал я, — как же это нынче писать нельзя? Уж кажется, через все └нельзя” переступили нынешние литераторы. Каких только изысков не испробовали! Какую только лексику — в том числе самую что ни на есть непотребную — не ввели в обиход! И вдруг — нельзя! Что бы это значило?”
Я открыл наугад книгу и прочел:
“Рождественский домик, или Ангелочек сосновых свечек”. Это было заглавие рассказа.
Автор и впрямь словно бы подбрасывает приманку для желающих поупражняться в критическом сарказме. Кто же, дескать, сейчас так пишет? Рождественские истории в духе “Задушевного слова” — из какого бабушкиного сундука извлечены они — так и послышались мне ядовитые критические тирады. Хотя… Разве не странно, что это сочетание “задушевное слово” оказалось давно и прочно скомпрометировано в нашем сознании? Мол, “задушевное слово” — это нечто засахаренное, отдающее умилением и сентиментальностью, дескать, в наше весьма жестокое время слово непременно должно быть резким, колючим, обличающим или же, по крайней мере, “прикольным”. Такие же понятия, такие человеческие качества, как душевная доброта, отзывчивость, душевность, постепенно вытесняются из нашего сознания. Вытесняются, но, к счастью, окончательно не уходят — да и не могут уйти — из нашей жизни. И одно из доказательств тому — как раз книга Нонны Ермиловой “Воздушный корабль”.
Взявшись за нее из чистого любопытства, я очень скоро понял, что читать эту книгу мне не только интересно, но и радостно.
Ибо лейтмотивом книги является противостояние доброты (причем — и это, на мой взгляд, особенно примечательно — не той доброты, которая непременно “должна быть с кулаками”, а доброты, я бы сказал, естественной, даже простодушной) и агрессивности, веры в справедливость и цинизма, душевной отзывчивости и холодной, корыстной расчетливости. На этом противостоянии, на этом столкновении и строятся и занимающая центральное место в книге повесть “Об улитках”, и большинство рассказов. Определяя жанр своей повести, автор не без скрытого юмора называет ее приключенческо-производственной. И тут, конечно, Н. Ермилова права, потому что повесть действительно производственная: в ней весьма выразительно описывается жизнь и деятельность коллектива некой радиостанции — и действительно приключенческая, только приключения, возникающие на ее страницах, вполне в духе нашего времени: это и систематическое отсутствие зарплаты, и борьба за помещение, и появление и исчезновение спонсоров, и попытки приспособиться к новой реальности, или, как принято теперь говорить, вписаться в рыночные отношения. Эти попытки как раз и порождают самые разнообразные коллизии, причем коллизии эти описаны живо, выразительно, с юмором или, если говорить точнее, с улыбкой сквозь слезы. Здесь-то и проявляются разные характеры, разное мироощущение. Одни сотрудники наивно убеждены, что теперь, коли уж наступила свобода, самое время делать лишь то, что ты считаешь нужным и важным, то есть “сеять разумное, доброе, вечное”, что тебе подсказывает совесть, другие же, исходя из суровой реальности, уверены в том, что делать следует лишь то, за что платят деньги. “Надо на жизнь смотреть реалистически. Идеалы кончились. Деньги нам за острые сюжеты платят, а не за хороводы вокруг елочки”, — провозглашает персонаж рассказа “Кошки-мышки” Марья Тимофеевна — как будто эта самая Марья Тимофеевна “сама не песочила всего-то несколько лет назад опоздавших подчиненных на партактиве и не прославляла ведущие директивы вставанием навытяжку…” В общем-то, такое противостояние — противостояние совестливости и приспособленчества — как основа конфликта, конечно, не новость для литературы. Особенность же прозы Н. Ермиловой в том, что автору удается избежать схематизма, прямолинейности в обрисовке характеров, морализаторства. А потому книга написана легко, прозрачно, местами весело, она словно бы пронизана радостью жизни. И хотя героини рассказов и повести сталкиваются и с грубостью, и с жестокостью, порой испытывают отчаяние от несправедливости, а на их долю нередко достаются горькие обиды, они не впадают ни в агрессивное обличительство, ни в ожесточенность. Иными словами, это очень добрая, светлая книга. Она написана вопреки расхожему убеждению, что в наше время нельзя быть доверчивым, добрым, отзывчивым, верящим в справедливость. В этом, думаю, и кроется разгадка парадокса А. Житинского, с которого я начал эту рецензию.
Значит, это кому-нибудь нужно…
В последние годы стало выходить немало книг, издаваемых очень маленькими тиражами. Книги эти выходят в свет, как правило, благодаря усилиям и энтузиазму самих авторов, и чаще всего не привлекают внимания критики. О них редко пишут, разве что какой-нибудь литератор со снобистским высокомерием отпустит язвительное замечание по поводу “самодеятельной литературы” как отрицательного последствия всеобщей грамотности. Что ж, пусть такие пренебрежительные реплики остаются на совести снобов. Я же убеждаюсь, что подобные скромные книжки нередко оказываются ценнее многих постмодернистских вывертов и изысков. Ведь побудительным мотивом, который заставляет авторов этих книг взяться за перо, является не надежда, как в прежние времена, получить гонорар или обрести литературную известность, а желание запечатлеть минувшую жизнь в ее неповторимых подробностях, с ее тяготами и радостями, с ее сбывшимися и несбывшимися надеждами. Человеку вообще присуще стремиться оставить по себе память. Память — будь это память индивидуальная, частная, личная или общественная, народная — это то свойство, без которого немыслимо движение человечества, беспрерывность его жизни. И не будет преувеличением сказать, что те скромные книжки, о которых идет речь, — это тоже пусть малые, но крупицы подобной памяти, крошечные звенья ее неразрывной цепи.
Обратимся к примерам. За последние три года издательство журнала “Нева” дважды выпускало небольшие сборники рассказов Владимира Скородумова (“Громобой” и “Неразгаданный ребус”). Их автор — человек, за плечами которого долгая, интересная и нелегкая жизнь. Он родился в глухой деревушке, на его глазах проходила коллективизация, он был участником войны, впоследствии много лет оставался кадровым военным, затем работал на прославленном Кировском заводе… Так что ему есть о чем рассказать, о чем вспомнить. Жизнь так стремительно движется вперед, так кардинально меняется, новые реалии, новые впечатления так быстро вытесняют из памяти подробности и приметы минувшего, что многие картины и детали минувшего начинают казаться едва ли не фантастикой. И невольно спрашиваешь себя: да неужели и впрямь все это было? Было с нами, на протяжении одной человеческой жизни?
Вот, скажем, в рассказе “Бурса” из сборника “Неразгаданный ребус” В. Скородумов вспоминает о том, как деревенские ребятишки начинали постигать школьную премудрость.
“— Ладька, Ладя, постой! — раздался за моей спиной призывный возглас Данилова. Я оглянулся. Павка бежал ко мне изо всех сил, словно с кем-то наперегонки.
— Знаешь, кто у нас будет учителем в этом году? — не переводя дыхания, спросил он и, не ожидая моего вопроса, сразу же выпалил: — Мишка-лавочник.
— Врешь, — не поверил я. — Какой он учитель.
— Ей-богу, — и Павел перекрестился.
Павка оказался прав. Четвертый и второй классы будет обучать Мишка-лавочник. Лавочником-то был его батька, поэтому и к его имени прибавляли слово └лавочник”.
…Первого сентября тридцать второго года двинулась в школу ребятня — мальчишки и девчонки из восьми деревень. Первые и третьи классы обучались в свободной избе в нашей деревне. Новый учитель жил в соседней деревне Горушки, и мы, школьники из Заручевья, пришли раньше всех, стояли на крыльце школы и всматривались в дорогу, на которой должны были появиться горушенские школьники.
— Вот они, — крикнул Павка.
Впереди шел Мишка-лавочник, тоже босой, как и все остальные. Теперь мы его называли ласково Миша, а не Мишка, да еще лавочник”.
Совершенно ясно, что подобную сценку сегодня, в век компьютеров и Интернета, уже трудно вообразить. Только тот, кто в своей памяти бережно сохранил свое деревенское детство, может написать так. И, читая эти страницы, зримо ощущаешь, какой огромный путь прошла наша страна всего лишь за жизнь одного поколения.
А вот автор рассказывает о мучительных, тяжких колебаниях, которые испытывали мужики, решая, вступать в колхоз или нет. Вроде бы, поддавшись уговорам агитаторов, решились, написали заявления, а потом, одумавшись, пошли на попятную — давай сочинять бумагу с отказом. Только вот незадача — никто не хочет подписывать эту бумагу первым, никто не хочет, чтобы его потом считали зачинщиком бунта. Как быть? И тут вспоминают, как в старину подписывали подобные челобитные: по кругу, или колесом, то есть так, чтобы не угадать, чья подпись стоит первой. Так и подписали, очень довольные своей хитростью. Впрочем, подобная наивная мужицкая хитрость оказывается не в состоянии тягаться с государственной машиной, с силой власти.
И опять, читая эту “деревенскую быль”, вслушиваясь в точно воспроизведенные автором мужицкие разговоры, понимаешь, что строки эти продиктованы автору его жизненным крестьянским опытом, его памятью.
Книги, подобные сборникам В. Скородумова, ценны как раз своей непридуманностью, жизненной достоверностью, они помогают нам сохранить память о пережитом. Я уверен, что когда-нибудь они, такие книги, станут поистине бесценным материалом для будущих историков, да и вообще для всех, кто захочет неравнодушно и пристально вглядеться в наше время. Так что вопреки мнению снобов и скептиков, я думаю, что мы имеем полное право, несколько перефразируя поэта, сказать: “Если книги выходят, значит, это кому-нибудь нужно…”
Борис Никольский