Опубликовано в журнале Нева, номер 7, 2005
* * *
Сколь путь ни удлиняй
В надежде наглядеться,
Все ближе странный край,
Где возвратится детство.
Родные у ворот
Там ждут неторопливо.
Глухая круглый год
На подступах крапива.
Воспоминаньем яств
Стол накрывают к встрече.
Желт, как монгол скуласт,
Бесстрастен жаркий вечер.
Не стынет молоко,
Пропавший кот мурлычет,
А в лицах так легко
Не отыскать различий
С хранимыми давно,
Еще со старых фото…
В верандное окно
Стекло поставил кто-то…
(Там был сквозной проход,
В стене дыра зияла.
А где-то через год
Самой стены не стало…)
И старше, чем теперь,
Друзья глядят сквозь стекла.
На кромочке потерь
Земля и та поблекла.
Друзья идут ко мне,
Измен не прозревая.
Меж тесаных камней
Я здесь одна — живая.
ЗИМА
1. ДЕКАБРЬ
Спят дома внутри деревни,
Шесть жилых на всю округу,
Сон, что ужас, ужас древний,
Прибивает их друг к другу.
Сывороткой плещет небо,
Бьется снег творожной крупкой,
Стены в дырах, словно невод,
Крыши в черепице хрупкой.
Шесть старух глядят из окон,
Шесть седых котов на лавках.
Вьюга вьет хрустящий кокон,
Костяной скребется лапкой.
До весны дожить, до света,
До смородиновых почек.
Получить бы шесть ответов,
Если… добредут до почты.
2. Февраль. МАСЛЕНИЦА
Приехала седьмая,
Да резвая такая —
Ну, не иначе хвостик
Под юбкой у нее.
Тулупчик из Китая,
По два ведра таскает,
Зовет соседок в гости,
Чтоб обсудить житье.
К ней приезжают внуки,
Дом кроют по науке,
И прочищают печку,
И колют ей дрова.
Привозят чай, сгущенку,
Тушенку и кощенку,
У кошки хвост что свечка,
А морда здорова.
Коты, треща усами,
Засели под кустами
И, не боясь простуды,
Орут на шесть ладов.
Приободрились бабки,
Тащáт щепы охапки,
Пекут блины, покуда
Гулянье у котов.
Сколь вьюга ни ярится,
Затенькала синица,
И высыхает плесень
В предбаннике сама.
Весна идет, как почта,
А солнца рыжий кочет
Все выше в небо лезет:
Кончается зима.
* * *
Убираясь на чердаке,
в куче хлама нашла покрывало:
голубое на белом, пике,
лет пятнадцать оно там лежало,
а до этого — сорок в шкафу,
застилать им кровать не решалась
няня долго. В какую графу
отнести эту жадность и жалость?
Не заношено, разве в пыли,
ну, а няня давно на том свете.
Для чего они так берегли
то, что выбросят внуки и дети?
Я с обидой ношусь и тоской.
То-то новая, чаю, обида.
Но за той гробовою доской,
до которой ее я не выдам,
что там делать наедине
с этой новой столетней досадой?
Чу! Потомки смеются по мне
и антоновку тащат из сада.
Кислый вкус, сентября аромат,
и петляют ходы червоточин…
Я боялась — состарится сад,
только жизнь оказалась короче.
И останутся жалость и смех,
а отточием пыль и забвенье.
Пусть бы яблок хватило на всех:
из антоновки сварят варенье.
* * *
Было время — время жизни на бегу,
было время — сделать больше, чем могу.
И зима была длинна и холодна,
и в кино я не могла ходить одна.
Было время — не ходить совсем в кино,
время жизни со стихами заодно.
И весна случалась раньше февраля,
и венчать пыталась в нищем короля.
Было время — беспощадно развенчать,
на ушедшем — крест, не крест — свою печать.
И надежда — различить, где свет, где мгла,
и сказать гораздо больше, чем могла.
Наступило время — зимы коротки,
и вдвоем, втроем — все больше не с руки.
И смешно искать связующую нить,
и приятно — ничего не говорить.
* * *
И речь становилась стихами,
и звезды спускались с небес,
когда электрички стихали
и в окна заглядывал лес;
дождавшись урочного часа
своей простодушной волшбы,
деревья взбирались на насыпь,
в порог упирались грибы.
Лениво вытягивал крылья
проснувшийся к полночи дом.
Как мы хорошо говорили,
как всё забывали потом.
* * *
Как плакал старый человек
под окнами “хрущевки”,
вздувались, словно русла рек,
морщины, складки, щеки.
Он вынес старый табурет —
на нем удобней плакать.
А день, июнем разогрет,
сиреневую мякоть
лениво осыпал с куста,
и синь небес была пуста.
У человека за спиной
дрожала занавеска,
но тот, кто звал его домой,
он виделся не резко.
Кто звал, тот прятался, стыдясь
смешной неловкой сцены.
Лишь занавески ветхой бязь
облизывала стены.
Дразнила горечью сирень,
и цвел тугой ленивый день.
Когда бы старость нам дала
сирень и плач у дома,
и тех, кто ждет, кто от стола
бежит, тоской ведомый,
моля, храня нас от чужих,
хоть сам чужих стыдится,
ну, кто б из нас, пускай чуть жив,
не прянул бледной птицей
считать с одышкой этажи?
Я лгу. Что плакал он, скажи?
Ведь это ты стоял за тем —
зовущим в дом напрасно.
Фырча, кривлялся и затем,
язык свернувши, красный,
шептал: “Старик, ты надоел
друзьям и домочадцам,
себе — обуза, не у дел,
дай смерти достучаться.
Тебя не любит жизнь давно,
кончай клевать свое пшено”.
Сознайся, так? Бывало, твой
мешался шепот с тенью,
и дома — хоть на стены вой —
не помогали стены.
Я верю — что за ерунда? —
под шепот твой старею,
чтоб не сбежать — зачем? куда? —
держусь за батарею.
Когда б заплакать удалось,
но нету слез, а только злость.
* * *
Чем меньше участников драмы,
тем выше бывает накал,
и строки скупой телеграммы
бывают пьяней, чем бокал
с коктейлем из бешеной страсти.
Зачем же сильней и сильней
волнуют смешные напасти
и зубы дареных коней.