Опубликовано в журнале Нева, номер 7, 2005
…Навсегда я готов затаиться, И без имени жить я готов, Чтоб с тобой и во снах не сходиться, Отказаться от всяческих снов; Обескровить себя, искалечить, Не касаться любимейших книг, Променять на любое наречье Все, что есть у меня, — мой язык!.. |
К России, 1939 г.
Года три назад в набоковедении было высказано мнение, что поводом к написанию романа “Приглашение на казнь”, и в столь сжатый срок — чуть более двух недель, с конца июня 1934 года до середины июля, — явилась кончина Андрея Белого.
Ведущий мастер русского символизма Андрей Белый — Борис Николаевич Бугаев, умер 7 января 1934 года в Москве; его смерть — следствие солнечного удара, случившегося с ним в Крыму.
Почти за тридцать лет до трагической гибели, в 1906 году, поэт как будто напророчил собственную смерть в одном из стихотворений в книге “Пепел”:
Золотому блеску верил,
А умер от солнечных стрел.
Думой века измерил,
А жизнь прожить не сумел…
(“Друзьям”, 1906 г.)
Другой гениальный поэт — Осип Мандельштам — в день похорон собрата по перу 10 января 1934 года начнет цикл стихов “Памяти Андрея Белого”; он будет работать весь январь, и результатом его творчества станут семь стихотворений.
Строфы О. Мандельштама отражают личность — внешний облик поэта-символиста, его необычайно сложный духовный мир, и главное — в них выражена мысль о невозможности существования такого, как Андрей Белый, поэта-философа в Советской России.
Голубые глаза и горящая лобная кость
Мировая манила тебя молодящая злость.
И за то, что тебе суждена была чудная власть,
Положили тебя никого не любить и не клясть.
На тебя надевали тиару — юрода колпак;
Бирюзовый учитель, мучитель, властитель, дурак.
Как снежок на Москве заводил кавардак гоголек,
Непонятен — понятен, невнятен, запутан, легок.
Ни одно из стихотворений цикла не было напечатано ни в момент создания, ни позднее. Только в 1961 году некоторые строфы появятся на страницах журнала “Новый мир”, когда Александр Твардовский полностью напечатает в журнале замечательные мемуары Ильи Эренбурга “Люди. Годы. Жизнь”. Строфы воспроизводятся, когда знаменитый советский писатель вспоминает об Осипе Мандельштаме и Андрее Белом.
Однако в 30-е годы эти и другие стихи Мандельштама ходили в списках — в СССР и в среде русской литературной эмиграции Берлина—Парижа. К моменту замысла романа “Приглашение на казнь” в июне 1934 года, со дня смерти поэта Андрея Белого прошло полгода, и, по всей вероятности, Набоков (Вл. Сирин), почитающий поэзию Белого с юности, знал и строки своеобразной эпитафии на его смерть, написанные “бывшим тенишевцем” — Осипом Мандельштамом. Собственно, Набокову было известно и о том, что А. Белый, покинув Москву в ноябре 1921 года, эмигрировал в Берлин: но уже через два года, в октябре 1923-го, возвратился на родину, и произошло это, несмотря на то, что Лев Троцкий в советской печати (“Правда”, октябрь 1922 г.) дал ему характеристику как “старорежимному, чуждому, крамольному автору…”. Чудовищная реплика Троцкого из той же статьи: “Белый — покойник, и ни в каком духе он не воскреснет”, была известна и А. Белому, и В. Набокову, жившим тогда в Берлине, поскольку советские газеты и журналы были доступны для русской эмиграции.
В середине 20-х годов, уже по возвращении, А. Белый заметит: “Я вернулся в свою могилу, в которую меня уложил Троцкий”.
Итак, своеобразная преамбула закончена…
Весной 1934 года В. Набоков с женой находятся в Берлине. 10 мая родился сын Дмитрий. В Германии уже полтора года у власти стоит Адольф Гитлер — рейхсканцлер, свергнувший 30 января 1933 года прежнего канцлера Гинденбурга и установивший в стране фашистскую диктатуру. Он фюрер партии национал-социалистов.
Владимира Набокова, естественно, бес-покоит судьба семьи — Веры и сына, своя -собственная — писателя Владимира Сирина, но уже тогда, к моменту начала “Приглашения на казнь”, в подсознании его тревожит и участь тех, кто находится “в Советах”, судьбы людей, близких ему по духу, среди которых -не только почивший автор романов “Петербург” и “Москва”, но прежде всего — Осип Мандельштам.
Именно с весны 1934 года в кругах эмиграции появляются слухи о том, что Мандель-штам, “совершенно исчезнувший с литературной сцены”, арестован. К тому времени в списках ходит его сакраментальное стихотворение, обращенное к И. В. Сталину:
Мы живем, под собою не чуя страны,
Наши речи за десять шагов не слышны,
А где хватит на полразговорца —
Там припомнят кремлевского горца.
Его толстые пальцы, как черви, жирны
И слова, как пудовые гири, верны.
Тараканьи смеются усища,
И сияют его голенища.
А вокруг его сброд тонкошеих вождей,
Он играет услугами полулюдей.
Кто свистит, кто мяучит, кто хнычет,
Он один лишь бабачит и тычет.
Как подковы, кует за указом указ —
Кому — в пах, кому в лоб, кому в бровь, кому в глаз.
Что ни казнь у него — то малина…
И широкая грудь осетина.
Ноябрь 1933 г.
Из воспоминаний Анны Андреевны Ахматовой известно, что поэт сказал ей тогда в Москве: “Стихи сейчас должны быть гражданскими”.
Сверхмужественный поступок Осипа, по нашему мнению, не мог не поразить и не восхитить такого писателя и человека, как Владимир Набоков.
В его новом романе главный герой Цинциннат Ц. отнюдь не борец, но он и не жертва, потому что абсолютно свободен и “непрозрачен”…
Государство, в котором он вынужден существовать, совсем не “антиутопия”, как утверждали уважаемые критики русской эмиграции Владислав Ходасевич и Георгий Адамович на страницах своих газет “Возрождение” и “Парижские новости” по мере выхода глав романа в “Современных записках” в 1935–1936 годы. Если “утопия” 1 — фантазия, иллюзорный рай, то “антиутопия” — отрицание рая, то, чего вообще не должно быть, или, по мнению русской критики, мрачный прогноз будущего социума (что гораздо более неопределенно, чем блестящий вымысел Набокова…).
Несмотря на то, что действие в романе разворачивается в вымышленной автором стране и атмосфера ее бытия отражена как чудовищная фантасмагория с элементами гротеска, в этом кошмарном государстве, как в кривом зеркале, угадывается не безымянная несуществующая страна, даже не фашистская Германия 30-х годов, но именно бывшая родина писателя — Россия, вернее — “Советы”…
Это явствует, прежде всего, из манеры поведения, лексики таких персонажей, как Родион (Родька) — тюремный надзиратель, Родриг Иванович (тоже Родька) — директор, Роман Виссарионович — адвокат, и мсье Пьер (Петруша) — палач и почти гоголевский персонаж, а также других “полулюдей”, упомянутых Мандельштамом в его “эпиграмме” на Иосифа Виссарионовича Сталина.
Попробуем взять на себя смелость предположить, что В. Набоков интуитивно чувствовал и доподлинно знал, что весной 1934 года поэт был арестован…
Действительно, из воспоминаний Анны Ахматовой, написанных в 1961 году, известно, что ночью 13 мая 1934 года в квартиру Осипа Эмильевича и Надежды Яковлевны — в ту самую квартиру, которая “тиха, как бумага”, пришли незнакомые люди — отряд ГПУ — с ордером, подписанным Ягодой…
В тех же воспоминаниях Анна Андреевна пишет, что, хотя “время тогда (1933 год) было сравнительно вегетарианским, тень неблагополучия и обреченности лежала на этом доме в Нащокинском переулке” 2, недалеко от Пречистенки…
О. Э. Мандельштам с супругой поселились в квартире в ноябре 1933 года, и почти сразу он пишет, пожалуй, одно из лучших своих стихотворений, передающее невыносимую ауру их нового “московского злого жилья”… Нельзя не привести лучшее стихотворение гениального поэта-мученика:
Квартира тиха, как бумага —
Пустая без всяких затей, —
И слышно, как булькает влага
По трубам внутри батарей.
Имущество в полном порядке,
Лягушкой застыл телефон
Видавшие виды монатки
На улицу просятся вон.
А стены проклятые тонки,
И некуда больше бежать —
А я, как дурак, на гребенке
Обязан кому-то играть…
Наглей комсомольской ячейки
И вузовской песни наглей,
Присевших на школьной скамейке
Учить щебетать палачей.
………………………………
Какой-нибудь изобразитель,
Чесатель колхозного льна,
Чернила и крови смеситель
Достоин такого рожна.
Какой-нибудь честный предатель,
Проваренный в чистках, как соль,
Жены и детей содержатель —
Такую ухлопает моль…
……………………………………………
И вместо ключа Иппокрены 3
Давнишнего страха струя
Ворвется в халтурные стены
Московского злого жилья.
(Ноябрь 1933 г., Москва,
Фурманов переулок)
Обыск в квартире поэта продолжался всю ночь, о чем напишет та же А. Ахматова, искали стихов, а за стеной, у поэта Семена Кирсанова, звучала гавайская гитара…
Увели О. Мандельштама под утро, и вскоре он был приговорен к трем годам ссылки в Чердынь — небольшой городок в верховье Камы. Через некоторое время Осип выбросится из окна второго этажа психиатрической больницы, где находился на излечении, и сломает себе руку; после этих событий и благодаря ходатайству со стороны Бориса Пастернака и Анны Ахматовой И. В. Сталин разрешит опальному поэту переменить место ссылки по собственному желанию.
Мандельштам выбирает город Воронеж:
Пусти меня, отдай меня, Воронеж —
Уронишь ты меня иль проворонишь,
Ты выронишь меня или вернешь —
Воронеж — блажь, Воронеж — ворон, нож!
(Апрель 1935 г., Воронеж)
Провидческие строки поэта по поводу своей собственной жизни, будут включены им в “Воронежские тетради”.
Итак, В. Набоков, создавая в середине 30-х годов “Приглашение на казнь”, не знал наверняка, что окажется провидцем, но во время создания романа он это интуитивно чувствовал; напротив, представители уважаемой русской эмиграции в лице таких критиков, как Владислав Ходасевич и Георгий Адамович, не уловили главной идеи романа.
После выхода всех глав романа Вл. Сирина в марте 1936 года, на страницах “Возрождения” В. Ф. Ходасевич напишет: “…Странности мира, в который нас погружает Сирин, объясняются тем, что действие романа им приурочено к более или менее отдаленному будущему, точной даты которого мы, впрочем, не знаем…”
Георгий Адамович в “Последних новостях” поставит более жесткое тавро: “Утомительно, жутко, дико… ‹…› Это мир его, его (Вл. Сирина), и больше ничей!.. Какое нам дело до Цинцинната, с его бредом, с его видениями и воспоминаниями?..”
Собственно, именно поэтому в 1959 году Набоков в предисловии к английскому переводу своего романа, вышедшему в Нью-Йорке (“Invitation Beheading” 4, N. Y. Pulnams, 1959), имел полное право по прошествии более 20-ти лет со дня выхода “Приглашения” на русском языке в Париже охарактеризовать его как “Голос скрипки в пустоте…”, обозначив тем самым реакцию на его публикацию со стороны русскоязычных читателей и критиков…
Роман тогда не был понят ни читательской аудиторией, ни критикой; в 1938 году Петр Михайлович Бицилли, в прошлом литературовед, критик, историк, профессор Новороссийского университета, в рецензии на роман Сирина безапелляционно отметит, что это не роман, а этюд, и главной его темой является душевная болезнь, а героем — сумасшедший, одержимый навязчивой идеей, что больница для него — тюрьма, в которой он ожидает предстоящей смерти — казни…
Это все абсолютно неверно, так как в 1934 году Набоков, сам того не осознавая до конца, оказался провидцем: в конце декабря 1938 года в Сучане — лагере под Владивостоком, погибнет сошедший с ума Осип Мандельштам, несколько позже — обэриуты…
Первым — 24 ноября 1937 года, будет расстрелян Николай Макарович Олейников — блестящий сатирик, автор детских стихов, погибнет первым. Единственная книга его стихов выйдет в 1934 году, но тем не менее милые строчки —
Жареная рыбка,
Дорогой карась,
Где ж ваша улыбка,
Что была вчерась… —
когда-то знал каждый советский школьник… Приведем еще одно стихотворение, под названием “Неблагодарный пайщик” (1932):
Когда ему выдали сахар и мыло,
Он стал домогаться селедок с крупой.
Типичная пошлость царила
В его голове небольшой.
В декабре 1941 года при попытке к бегству при высылке из Харькова конвоем будет убит Александр Введенский…
Даниил Хармс (Даниил Иванович Ювачев), его ближайший друг, будет арестован на пороге собственного дома (Надеждинская 5, 12), в домашних тапочках, когда он выйдет на улицу, чтобы купить табак… — в конце августа 1941 года, еще до блокады Ленинграда… Д. Хармса обвинят в распространении пораженческих слухов, назовут немецким шпионом и отправят в “Кресты”; в ходе следствия признают сумасшедшим (только это его и спасет от расстрела), затем его поместят в психиатрическую больницу в “Крестах” для принудительного лечения; 2 февраля 1942 года, в возрасте 37 лет, он скончается… В 1957 году его сестре, Елизавете Ивановне Грициной, будет выдана официальная справка о реабилитации. Его смерть, собственно, станет результатом первых опытов советской психиатрии над политзаключенными (“Театр”, 1991, № 11).
Из дневников Анны Ахматовой, сохраненных Лидией Корнеевной Чуковской, известно, что в 1940 году, перед войной, Ахматова встречалась с Хармсом, и ей запомнились его слова: “…В наше время гений, по моему представлению, должен обладать ясновидением, властностью и толковостью…”
Одним словом:
Хотелось бы всех поименно назвать,
Да список отняли, и негде узнать…
(А. А. Ахматова, “Реквием”, 1940 г.)
Но вернемся к Владимиру Набокову… В начале 30-х годов XX века он, глубоко сопереживая участи А. Белого и О. Мандельштама, как истинно правдивый художник (как бы высокопарно это ни звучало), на место Цинцинната ставит себя…
Ощущения узника, ждущего неотвратимой смерти — казни, его внутреннее состояние переданы писателем до предела откровенно; любым читателем описание внутренней жизни главного героя в крепости (тюрьме) воспринимается не как “антиутопия” или “бред сумасшедшего”, а как страшная реальность, от которой никуда не уйти…
Она отображена Мастером, живущим в чужой стране, “под покровом благополучного изгнания”, абсолютно сопричастной к тем несчастным соотечественникам, близким ему по духу, ждущим своей участи — Казни…
В этом романе “казнь” уже на протяжении 70 лет набоковеды и читатели все еще трактуют, в лучшем случае, как сон, фантасмагорию; в худшем — как бред сумасшедшего, одержимого навязчивой идеей, что жизнь — тюрьма, в которой узник ждет предстоящей казни — смерти… (Собственно, идея эта не нова…)
Тем не менее в романе В. Набокова Цинцинната Ц. казнят в действительности: он видит (а видит, потому что воскрес) вращающуюся фигуру палача, поскольку мсье Пьер только что произвел мощное физическое усилие, взмахнув тяжелым “инструментом”. Вторая важная деталь — рядом рвет библиотекаря… Этот персонаж, пожалуй, единственный в романе, не наделен автором никаким именем, вызывающим негативные ассоциации у читателя; главное, что только он, по замыслу Набокова, испытывает некоторое сострадание к узнику, и потому не выдерживает зрелища отрубленной головы…
Приведем самые последние строчки “загадочного” романа В. Набокова: “…Летела сухая мгла; и Цинциннат пошел среди пыли и падения вещей и трепетавших полотен, направляясь в ту сторону, где, судя по голосам, стояли существа, подобные ему…”
Владимир Набоков сказал и домыслил все — казнь Цинцинната состоялась на площади, но тотчас происходит его Воскресение… Цинциннат воскресает в Духе.
В конце июня 1937 года В. Набокову с семьей удалось наконец уехать из фашистской Германии и добраться до Парижа. О том, чтобы поселиться во Франции, он мечтал с начала 30-х годов — именно в этой стране к тому времени было сосредоточено 400 тысяч русских беженцев; кроме того, в Париже находились главные издательства русской эмиграции (газеты и журналы).
В конце 30-х годов в Западной Европе о приближении грядущей Мировой войны догадываются все.
Владимир Набоков, с детства блестяще знающий английский и французский языки, боясь за жизнь жены и ребенка, надеется получить работу переводчика или преподавателя курса русской литературы в Англии или в США. Тогда, в 1939 году, он “готов променять на любое наречье” свой “восхитительный русский”…
Заметим, что в декабре 1938 года В. Набоков начинает первый роман на английском языке, который закончит уже через два месяца; название книги: “The Real Life of Sebastian Knight” — “Истинная жизнь Себастьяна Найта”. Это замечательный роман-тайна с элементами детектива о Любви (страсти), страсти самого Творчества и о Смерти…
Вынужденный, трагический для Набокова разрыв с Ириной Гуаданини 6 летом 1938 года в Каннах, собственно, послужит для писателя поводом к сюжетной коллизии романа, в котором, как в драгоценной шкатулке, автор попытается скрыть от близких и от читателя свою собственную страсть к загадочной героине русского происхождения.
Приведем лишь одно высказывание по поводу выхода романа в США — внучки Л. Н. Толстого — Марии Андреевны Толстой: “Английский язык Сирина превосходен. Его основной литературный прием — чередование различных стилей — удался блестяще, как и все построение романа. ‹…› Жаль, что у этой книги нет русского оригинала” 7 (Новый журнал, 1942, № 2).
В конце лета 1939 года, благодаря протекции Марка Алданова, Набоков получает от профессора Стэнфордского университета в США А. Ланца разрешение на прочтение курса лекций по русской литературе в 1941–1942 годах. Только поэтому в мае 1940 года семья Набоковых отправляется на пароходе “Шамплэн” из порта Сен-Назер в Америку; приблизительно через месяц в дом на рю Буало в Париже, где они до этого жили, попала бомба…
“Bend Sinister” — “Под знаком незаконнорожденных” (Санкт-Петербург, Симпозиум, 1997, перевод Сергея Ильина) — второй роман на английском языке. Набоков начнет над ним работу в самый разгар войны, в ноябре 1942 года; книга будет закончена в 1946 году, первая публикация в Нью-Йорке — в 1947 году (NY Henry Holt and Co., 1947).
Название “Bend Sinister” с большим трудом поддается переводу на русский язык; дословный перевод с английского — “зловещий изгиб”, но подразумевающий уклонение… В кругу английской аристократии идиома “bend sinister” обычно подразумевает незаконнорожденность.
Из содержания книги явствует, что конкретно о “незаконнорожденности” по отношению к главным персонажам — профессору Адаму Кругу и диктатору Падуку, речь в романе не идет.
Однако сам автор на данном значении идиомы делает акцент в авторизованных переводах на немецкий — “Das Bastardenzeichen”, голландский — “Bastaard”, итальянский — “I Bastardi”.
Позволим себе предположить, что в понимании В. Набокова “незаконнорожденность” эквивалентна “непрозрачности”… И тогда это своеобразный вариант “Приглашения на казнь”, но написанный в другое время (через 10 лет), в другой стране и после полного разгрома гитлеровской Германии.
“Книга, — как сам автор заметил в 1964 году в предисловии ко второму американскому изданию, — глухо шлепнулась. ‹…› Похвалили ее, насколько я помню, лишь два еженедельника — кажется, └Time” и └New Yorker””.
Известно, что в 1947 году “холодная война” между СССР и США еще не достигла апогея, но достаточно близко по времени была Ялтинская конференция, а главное — полная победа над фашизмом прогрессивных антифашистских сил, во главе которых стояли СССР, США, Англия, Франция.
Приведем коротко некоторые рецензии, появившиеся в американской прессе: Ричард Уатс 8 (“New Republic”, 1974) — “Комиксовый диктатор”: “…В смысле убедительности повествования атмосфера сожаления и ужаса достигает потрясающей силы”…
Но в конце статьи Р. Уатс делает своеобразный вывод: “…Драматическая фантазия о тоталитаризме”.
Натан Ройтман (“Saturday Review”, 1947) — “Марионетка под гнетом тирана”. Из названия следует, что В. Набоков — “великолепный кукловод”, профессор А. Круг — “марионетка”, зависимая, как и все остальные персонажи, от воли создателя. Н. Ройтман заявляет, что “…блестящий мастер и виртуоз, он сумел внушить читателям ужасы тоталитаризма… Признавая главную идею романа — “Круг — против государства”, Ройтман отмечает, что ужасы — не реальность, имевшая место в настоящем, прошедшем и будущем ‹…›,а фантасмагория (бред)”.
Поясним: ужасов — нет, Сталина — Гитлера нет, не было и не будет, тоталитаризм, представленный в романе, — фантом…
Французский критик Фрэнк Кермоуд в статье “Эстетическое наслаждение” (1960) отметит, что “Круг никого не спасет от диктатора — ни университета, ни себя, ни сына ‹…› злободневный вздор, произведение искусства, и больше ничего”…
Как видим, ситуация вновь похожа на реакцию читателей (тогда — соотечественников) в середине 30-х годов в Париже на “Приглашение на казнь”.
Сейчас, однако, коснемся не ужасов подавления личности чудовищной тоталитарной машиной, не трагедии Круга, загнанного в капкан и не могущего спасти самое дорогое, что у него осталось в жизни — сына Давида, а о “Transparent Russia” — о “просвечивающей России”, которую Владимир Набоков преподносит читателям в виде своеобразного ребуса…
“Ребус”, не поддающийся расшифровке для англоязычного читателя, связан по сюжету с моментом, когда Эмбер, близкий приятель главного героя, пытается позвонить Кругу по телефону и узнать его состояние после известия о смерти жены Ольги. Эмбер слышит зуммер — “занято”… В его мозгу “эта чересполосица коротких гудков походила на длинный столбец оседающих одна на другую └Я” в составленном по начальным словам указателе поэтической антологии. Я был разбужен. Я был смущенный. Я вас любил. Я вас узнал. Я в дольний мир. Я верю. Я видел сон. Я встретил вас. Я гляжу на тебя. Я долго ждал. Я думал, что любовь. Я ехал к вам. Я жалобной рукой. Я живу. Я здесь. Я знаю. Я изучил науку. Я к губам. Я к розам. Я люблю. Я люблю. Я люблю. Я миновал закат. Я не должен печалиться. Я не рожден. Я нынче в паутине. Я пережил. Я помню. Я пригвожден. Я скажу это начерно. Я спал. Я странствовал. Я только. Я увидал. Я ускользнул. Я ухо приложил к земле. Я хладный прах. Я хочу. Я хочу. Я хочу. Я хочу” 9.
В этом “поэтическом ребусе” за каждой из строк угадывается определенный русский поэт. Временной отрезок — приблизительно сто лет — от А. С. Пушкина до О. Э. Мандельштама. Итак: А. С. Пушкин, М. Ю. Лермонтов, Ф. И. Тютчев, А. К. Толстой, Федор Сологуб, В. Брюсов, А. Блок, К. Бальмонт, М. Волошин, И. Анненский, Вяч. Потемкин, А. Ахматова, Осип Мандельштам, Борис Пастернак…
Это загадочное “лирическое отступление” мог придумать только такой писатель, как Владимир Набоков. Ассоциативные строки русских стихов он вводит в свой англоязычный роман, намекая тем самым, что Эмбер, точнее, сам автор, поскольку он — “кукловод”, почти бессознательно думает о своей несчастной родине — той, которой она была когда-то, до диктатора Падука…
Приступим к конкретной расшифровке авторства данных строк: открывает “антологию”, составленную Набоковым — Борис Пастернак; стихотворение, в котором угадывается лейтмотив тревоги, написано в 1914 году, оно называется “Венеция”:
Я был разбужен.
Я был разбужен спозаранку
Щелчком оконного стекла
Размокшей каменной баранкой
В воде Венеция плыла.
…………………………
Все было тихо, и, однако,
Во сне я слышал крик, и он
Подобьем смолкнувшего знака
Еще тревожил небосклон…
(1914 г., сб. “Близнец в тучах”)
Поэзии Александра Блока Набоков отводит главное место — 12 строк, следовательно, 12 стихотворений, и не только потому, что с юности знал наизусть стихи своего кумира, но — главное — потому, что лирику Блока можно рассматривать как поэтический дневник, написанный от первого лица…
Я был смущенный.
Я был смущенный и веселый.
Меня дразнил твой темный шелк…
(Декабрь 1906 г., цикл “Фаина”.)
Я в дольний мир.
Я в дольний мир вошла как в ложу.
Театр взволнованно погас.
И я одна лишь мрак тревожу
Живым огнем крылатых глаз…
(1 января 1907 г., цикл “Снежная маска”.)
Я видел сон.
Я видел сон: мы в древнем склепе
Схоронены, а жизнь идет
Вверху все громче, все нелепей.
И день последний настает…
(Июнь 1910 г.)
Я гляжу на тебя.
Я гляжу на тебя. Каждый демон во мне
Притаился, глядит…
(Март 1914 г.)
Я долго ждал.
Я долго ждал — ты вышла поздно,
Но в ожиданье ожил дух…
(Ноябрь 1901 г.,
“Стихи о Прекрасной Даме”.)
Я жалобной рукой.
Я жалобной рукой сжимаю свой костыль.
Мой друг влюблен в луну — живет
ее обманом…
(Июль 1904 г., цикл “Город”.)
Я миновал закат.
Я миновал закат багряный,
Ряды строений миновал.
Вступил в обманы и туманы —
Огнями мне сверкнул вокзал…
(Февраль 1908 г.)
Я помню.
Я помню нежность ваших плеч.
Они застенчивы и чутки.
И лаской прерванную речь,
Вдруг после болтовни и шутки…
(Июнь 1914 г.)
Или:
Я помню длительные муки:
Ночь догорала за окном;
Ее заломленные руки
Чуть брезжили в луче дневном…
(4 марта 1908 г.)
Я пригвожден.
Я пригвожден к трактирной стойке,
Я пьян давно, мне все — равно.
Вон счастие мое на тройке
В сребристый дым унесено…
(20 октября 1908 г.)
Я только.
Я только рыцарь и поэт,
Потомок северного скальда…
(2 июня 1908 г.)
Я живу.
Я живу в отдаленном скиту,
В дни, когда опадают листы.
Выхожу — и стою на мосту,
И смотрю на речные цветы…
(Январь 1905 г.)
Я ухо приложил.
Я ухо приложил к земле,
Я муку криком не нарушу…
(1907 г., “Ямбы”)
У Федора Сологуба встречается та же строка:
Я ухо приложил к земле,
Чтобы услышать конский топот —
Но только ропот, только шепот
Ко мне доходит по земле…
С поэзией Осипа Мандельштама в “списке” Набокова можно соотнести пять стихотворений:
Я живу.
Я живу на дальних огородах —
Ванька-ключник мог бы здесь гулять…
(Апрель 1905 г.)
Я изучил.
Я изучил науку расставанья
В простоволосых жалобах ночных…
(1916 г.)
Я к губам.
Я к губам подношу эту зелень.
Эту клейкую клятву листов,
Эту клятвопреступную землю —
Мать подснежников, кленов, дубов…
(Апрель 1937 г., Воронеж)
Я нынче в паутине.
Я нынче в паутине световой —
Черноволосой, светлорусой —
Народу нужен свет и воздух голубой,
И нужен хлеб и снег Эльбруса…
(Январь 1937 г., Воронеж)
Я скажу это начерно.
Я скажу зто начерно — шепотом,
Потому что еще не пора:
Достигается потом и опытом
Безотчетного неба игра…
(Март 1937 г., Воронеж)
Три из отмеченных Набоковым стихотворений написаны в ссылке — в Воронеже. Собственно, именно этому городу мы обязаны тем, что там за два с половиной года Мандельштам написал около сотни великолепных стихов, объединенных поэтом в “Воронежские тетради”.
Они, естественно, не печатались при жизни, поэтому ходили в списках в Москве, Ленинграде, в среде русской эмиграции Берлина, Парижа, США… Кроме того, поэт, возвратившись из ссылки назад, в ту самую квартиру в Нащокинском переулке, не боялся читать воронежские стихи друзьям, если выпадал такой случай…
Несмотря на сложность в субъективной оценке творчества Бориса Пастернака (имеется в виду взгляд Владимира Набокова на идею романа “Доктор Живаго”, чего в данной работе касаться не будем), Набоков включил его в свою “антологию”; через все четыре стихотворения Пастернака, выбранные писателем, проходит лейтмотив тревоги.
Вновь напомним, что открывает список строка из раннего стихотворения Бориса Леонидовича, название которого “Венеция”:
Я был разбужен спозаранку
Щелчком оконного стекла…
Далее:
Я живу.
Я живу с твоей карточкой, с той, что хохочет,
У которой суставы в запястьях хрустят,
Той, что пальцы ломает и бросить не хочет…
У которой гостят, и гостят, и грустят…
(1917 г., сб. “Сетра моя жизнь”)
Я помню.
Я помню грязный двор.
Внизу был винный погреб,
А сверху на простор
Просился гор апокриф…
(Август 1936 г., Тифлис)
Я спал.
Я спал. В ту ночь мой дух дежурил.
Раздался стук. Зажегся свет…
(1916 г.)
В “чересполосице” Набокова представлены также русские классики и русские символисты; А. С. Пушкин — хрестоматийная строка “Я вас любил”…
Я вас любил: любовь еще, быть может,
В душе моей угасла не совсем…
(1829 г.)
далее — “Дориде”:
Я верю: я любим, для сердца нужно верить.
Нет, милая моя не может лицемерить…
(1820 г.)
Я здесь.
Я здесь, Инезилья,
Я здесь под окном,
Объята Севилья
И мраком и сном…
(1830 г.)
Я пережил.
Я пережил свои желанья,
Я разлюбил свои мечты.
Остались мне одни страданья,
Плоды сердечной пустоты…
(1821 г.)
Ф. И. Тютчева Набоков представляет знакомой строчкой:
Я встретил Вас, и все былое
В отжившем сердце ожило…
М. Ю. Лермонтов характеризуется одной строкой: “Я верю”; но это именно то стихотворение, написанное совсем юным поэтом в 17 лет, которое при его жизни никогда не печаталось:
Я верю.
Я верю, обещаю верить,
Хоть сам того не испытал
……………………………
Что время лечит состраданье,
Что мир для счастья сотворен,
Что добродетель не названье,
И жизнь поболее, чем сон.
(1831 г.)
Великолепный русский поэт и прозаик Алексей Константинович Толстой также “представлен” В. Набоковым:
Я вас узнал.
Я вас узнал, святые убежденья,
Вы спутники моих минувших дней…
(1858 г.)
Анна Андреевна Ахматова — одна строка:
Я к розам.
Я к розам хочу, в тот единственный сад,
Где лучшая в мире стоит из оград…
Распространенное в лирике словосочетание “Я люблю” у Набокова повторено неоднократно, и его можно без труда найти в творчестве символистов:
Я люблю.
Я люблю замирание эха
После бешеной тройки в лесу…
(И. Анненский,
“Трилистник замиранья”, 1905 г.)
Я люблю.
Я люблю далекий след — от весла,
Мне отрадно подойти — вплоть до зла,
И, его не совершив, — посмотреть,
Как костер, вдали за мной — будет тлеть…
(К. Бальмонт, 1899 г.)
Я люблю.
Я люблю усталый шелест
Старых писем, дальних слов…
(М. Волошин, 1909 г.)
Я люблю.
Я люблю и пою про весну, про весну.
Я тону и иду в глубину, в синеву…
(Вяч. Потемкин, 1904 г.)
В заключение сделаем вывод, что Россия — родина поэта и прозаика Владимира Набокова — просвечивала отраженным в его душе светом всегда… Неярким пламенем русских поэтических строф она освещала годы его жизни и творчества в изгнании — в Европе, за океаном в США, вновь в Европе…
Необходимо отметить, что В. Набокову никогда не была безразлична судьба той, вроде бы чуждой ему по духу страны, которую он сухо называл — “Советы”. Он всегда знал, чувствовал, что происходит там…
Ему был знаком суконный язык советской журналистики 30–40 годов XX века, освещающей не только достижения СССР в развитии народного хозяйства и построении социализма в стране, но и дающей сведения о партийных чистках, раскулачивании тысяч крестьянских семей, о “разоблачении врагов народа”, которыми могли быть видные партийцы, военные, известные представители советской науки, культуры, искусства.
Именно поэтому страшные сцены в романе “Bend sinister”, когда Адаму Кругу приходится сталкиваться или общаться с “приближенными” диктатора Падука — будь то конвоиры, следователи, осведомители или палачи, — поданы душераздирающе правдиво, так, как если бы сам автор реально существовал в своем вымысле, который тогда был правдой.
Два романа Владимира Набокова: “Приглашение на казнь” и “Под знаком незаконнорожденных”, — своеобразный реквием писателя по миллионам людских судеб и жизней, перемолотых жерновами чудовищной государственной машины, управляли которой, каждый в свое время, диктаторы: В. И. Ленин, И. В. Сталин, Адольф Гитлер и — Падук…
Санкт-Петербург, апрель 2004 г.
1 Утопия (от греч. u — “не” и tópos — “место”); дословно: место, которого нет.
2 Нащокинский переулок — уже тогда, в 30-е годы, был переименован в Фурманов переулок.
3 Иппокрена (источник коня — греч.) — в древнегреческой мифологии волшебный источник, забивший от удара коня Пегаса; он обладает чудесным свойством вдохновения…
4 Дословный перевод — “Приглашение к отсечению головы”.
5 Надеждинская улица — сейчас ул. Маяковского.
6 Возлюбленная писателя: он познакомился с ней в Париже в феврале 1936 года. Она прототип Нины (“Весна в Фиальте”, 1936), Нины Речной и мадам Лесерф (“Истинная жизнь Себастьяна Найта”, 1939).
7 “Истинная жизнь Себастьяна Найта” — перевод Д. Галанина и М. Мейлоха (М., Художественная литература, 1991).
8 “Классик без ретуши”: Новое литературное обозрение. Москва, 2000. Составитель Н. Г. Мельников.
9 Перевод Сергея Ильина. “Под знаком незаконнорожденных”. СПб., Симпозиум, 1997.