Рассказ
Опубликовано в журнале Нева, номер 7, 2005
Филип Рот родился в 1933 году, американский писатель, один из классиков современной прозы США. Его произведения отличаются психологизмом, остротой диалогов, ироничным отношением к жизни и этническим стереотипам.
Публикуемый рассказ — из сборника “Прощай, Колумбус”, впервые принесший автору широкую известность (напечатан в журнале “Нью-Йоркер” в 1959 году).
В мае сорок пятого, через считанные недели после окончания боев в Европе я был возвращен в Штаты, где и провел остаток войны — в учебной роте лагеря Кэмп Кроудер, Миссури. Последнюю зиму и весну мы так стремительно со всей девятой армией двигались в глубь Германии, что, уже сидя в самолете, я с трудом мог поверить в то, что он летит на запад. Мозг это понимал, а душа, словно по инерции, чуяла, что мы лишь перелетаем на другой фронт, где снова продолжим наш натиск — все дальше и дальше на восток, пока не обогнем земной шар, и толпы вражеского населения будут стоять вдоль узких булыжных улочек деревень, глядя, как мы захватываем все то, что они считали своим. Я сильно изменился за эти два года и перестал уже принимать близко к сердцу старческую немощь и детский плач, выражение страха в глазах, недавно еще столь высокомерных. У меня уже, к счастью, появилось то, что называют “сердцем пехотинца”: как и ноги его, оно сначала пухнет и болит, а потом словно покрывается мозолью и позволяет переносить все, не ощущая почти ничего.
Моим командиром в Кэмп Кроудер был капитан Пол Барретт. Когда я доложил о прибытии, он вышел из-за стола, чтобы пожать мне руку. Капитан был невысок ростом, грубоват, вспыльчив, с вечно надвинутым на маленькие глазки козырьком фуражки. В Европе он получил тяжелое ранение в грудь, был произведен в офицеры и возвращен домой за несколько месяцев до меня. На вечерней поверке он представил меня солдатам.
— Джентльмены, — сказал капитан, — вы знаете, что сержант Тэрстон уже не с нами. Это ваш новый старший сержант — Натан Маркс. Он ветеран войны в Европе и поэтому ожидает увидеть здесь роту солдат, а не пацанов.
Этим вечером я допоздна засиделся в дежурке, пытаясь разобраться в графиках нарядов, личных делах солдат и ежедневных донесениях. Дежурный по казарме спал в углу с открытым ртом. Какой-то новобранец стоял за стеклянной дверью, читая список нарядов на завтра, вывешенный на ней. Был теплый вечер, радио в казармах играло музыку. Солдат за дверью, исподтишка поглядывавший в мою сторону, наконец решился войти.
— Хэлло, сержант, — начал он, — завтра вечером будет у нас “солдатская вечеринка”? — Так назывались еженедельные уборки казарм.
— У вас они бывают в пятницу вечером? — в ответ спросил я.
— Да, — ответил солдат и прибавил многозначительно: — в том-то все и дело.
— Значит, будет и на этот раз.
Он отвернулся, что-то пробормотав. Плечи его вздрогнули, мне показалось даже, не заплакал ли он.
— Как ваше имя, солдат? — спросил я.
Он повернулся — отнюдь не заплаканный. Напротив, его зеленоватые прищуренные глазки весело поблескивали, словно рыбья чешуя. Он подошел поближе и присел на край стола.
— Шелдон, — сказал он, протягивая руку.
— Встать, Шелдон!
Выпрямившись, он повторил: “Шелдон Гроссбарт”, ухмыльнувшись навязанной мне фамильярности.
— Так вы против уборки казарм по пятницам, Гроссбарт? Может, стоит отменить “солдатские вечеринки” и нанять вам уборщицу? — Мой тон удивил меня самого. Мне показалось, это был тон всех сержантов, которых я когда-либо знал.
— Нет, сержант. — Он вдруг посерьезнел, но за этим скрывалась подавленная усмешка. — Но только — в пятницу вечером, именно в это время, ни дать ни взять!
Он вновь соскользнул на краешек стола — уже не сидя, однако, и не вполне стоя. Взглянув на меня хитроватыми глазками, Гроссбарт внезапно сделал легкий жест, почти неуловимое движение, легкое покачивание руки вперед-назад. Но этот жест словно отгораживал нас двоих от всего остального мира, словно делал нас центром вселенной.
— Одно дело — сержант Тэрстон, — прошептал он, взглянув на спящего дневального, — но мы-то думали, что с вашим появлением все немного изменится.
— Кто это — “мы”?
— Солдаты-евреи.
— С чего бы? — резко спросил я. Был ли я еще сердит за его трюк с “Шелдоном” или по другой какой причине, но я действительно разозлился.
— Мы думали, что раз вас зовут Маркс… Ну, как Карла Маркса или братьев Маркс… 1 У всех этих ребят одна фамилия. Ваша пишется так же, сержант?
— Эм-а-эр-ка-эс.
— Фишбейн говорил… — Он внезапно замолчал. — Я хочу сказать…
Его лицо и шея покраснели, губы беззвучно шевелились. Он внезапно стал по стойке “смирно”, внимательно глядя на меня. Гроссбарт, казалось, подумал, что не может ждать от меня большей симпатии, чем от Тэрстона, по той причине, что я был одной веры с Тэрстоном, а не с ним. Относительно моей веры парень заблуждался, но у меня не было охоты прояснять ситуацию. Короче, он мне не нравился.
Прервав молчание, Гроссбарт вдруг заговорил изменившимся тоном:
— Вы знаете, сержант, — это он мне объяснял, — в пятницу вечером евреи должны посещать религиозную службу.
— Разве сержант Тэрстон запрещал вам это?
— Нет.
— Он говорил, что вы должны оставаться и скрести полы?
— Нет, сержант.
— Капитан приказал заниматься уборкой?
— Да не в этом дело, сержант! В казарме ведь есть и другие солдаты. — Он наклонился ко мне. — Они подумают, что мы просто сачкуем. Но это не так. В пятницу вечером евреи ходят молиться. Мы тоже должны идти.
— Ну так идите.
— Но другие ребята будут недовольны. Им-то не положено.
— Гроссбарт, армии нет дела до этого. Это личная проблема, которую вы должны решать сами.
— Но это же несправедливо!
— Ничем не могу помочь. — Я поднялся из-за стола.
Гроссбарт словно застыл передо мной.
— Но это вопрос религии, сэр!
— Сержант, — поправил я его.
— Я это и имел в виду, — почти огрызнулся он.
— Поговорите с капелланом. Или с капитаном Барреттом — я могу это устроить.
— Нет-нет, сержант! Я не собираюсь заваривать кашу! Этот вопрос они снова повесят на вас. Я просто хочу, чтобы соблюдались мои права.
— Довольно хныкать, Гроссбарт! У вас достаточно прав. Отправляйтесь в “шуль” 2 или оставайтесь в казарме драить полы!
Улыбка вновь расплылась по его лицу, даже слюна блеснула в уголках рта.
— Вы имеете в виду храм, сержант?
— Я имею в виду синагогу, Гроссбарт!
Обогнув его, я вышел наружу. Неподалеку скрипели по гравию ботинки часового. За освещенными окнами казарм парни в футболках защитного цвета, сидя на койках, чистили винтовки. Услышав легкий шум, я обернулся и увидел стремительно удалявшийся силуэт Гроссбарта. Он спешил сообщить братьям-евреям, что они были правы, что вместе с Карлом и Харпо Марксами я — один из них.
На следующее утро, разговаривая с капитаном Барреттом, я поведал ему о вчерашнем. Вышло так, что по тону моего рассказа капитану показалось, что я не столько излагаю позицию Гроссбарта, сколько защищаю ее.
— Маркс, — сказал он, глядя в окно. — Я бы дрался бок о бок с ниггером, если бы парень доказал мне, что он — настоящий мужик. Я горжусь тем, что гляжу на мир непредвзято. Поэтому, сержант, в моей роте ни к кому нет особого отношения — ни в хорошем, ни в плохом. Все, что требуется, — это проявить себя. Если парень хорошо стреляет, он получает увольнение на выходной. Отличился в физподготовке — получи увольнение. Он это заработал!
Капитан повернулся спиной к окну и ткнул в меня пальцем.
— Вы еврей, не так ли, Маркс?
— Да, сэр.
— И я вами восхищаюсь — вот из-за этих ленточек у вас на груди. Я сужу о человеке по тому, как он проявил себя на войне. Главное, что у него тут. — Я был уверен, что капитан покажет на сердце, но он ткнул себя большим пальцем в пуговицу на животе. — В потрохах.
— О’кей, сэр. Я только хотел сообщить вам о настроении этого парня.
— Мистер Маркс, вы состаритесь раньше времени, если будете беспокоиться о чужом настроении. Оставьте такие вещи капеллану — это его бизнес. Давайте научим наших парней стрелять как следует. Если ребята-евреи считают, что другие солдаты держат их за сачков, я ничего об этом не знаю. Чертовски забавно, что Всевышний вдруг так громко воззвал в уши рядового Гроссмана, что ему приспичило бежать в церковь.
— В синагогу, сэр, — поправил я.
— Точно, сержант! Синагога. Я запишу это на память. Спасибо, что зашли.
Этим вечером, за несколько минут до того, как рота собралась возле дежурки, чтобы строем идти в столовую, я вызвал к себе капрала Роберта Лахилла. Это был солидного сложения брюнет, с волосами, курчавившимися из одежды, где только можно. Его взгляд наводил на мысли о пещерах и динозаврах.
— Лахилл, — сказал я ему, — во время построения напомните ребятам, что они имеют право посещать церковные службы в любое время — при условии, что доложатся дежурному перед тем, как покинуть расположение части.
Лахилл поскреб себе запястье, впрочем, без явных признаков того, что он понял или слышал мои слова.
— Лахилл, — повторил я, — церковь! Понятно? Церковь, священник, месса, конфессия!
Губы Лахилла скривились в подобие улыбки. Я воспринял это как мимолетный знак его причастности к человечеству.
— Солдаты еврейской национальности, которые хотят посетить службу этим вечером, должны собраться у дежурной комнаты в 19.00. По приказу капитана Барретта, — после секундной паузы добавил я.
Немного позже, когда лучи заката — самого красивого из всех, что мне довелось видеть в этом году, — опускались на Кэмп Кроудер, я услышал за окном густой и бесстрастный голос Лахилла:
— Слушайте сюда, вояки. Старший велел передать, что в 19.00 все евреи должны собраться здесь, если они хотят посетить еврейскую мессу.
В семь я выглянул из окна дежурки и увидел на пыльном плацу троих парней в отутюженной форме. Они беспокойно переговаривались и посматривали на часы. Темнело, их фигурки на пустынном плацу казались маленькими. Открыв дверь, я услыхал из окружающих казарм звуки начавшейся “солдатской вечеринки” — скрип передвигаемых коек, звон ведер, наполняемых водой, стук швабр по деревянным полам, убирающих грязь перед субботней инспекцией. Тряпки порхали по оконным стеклам. Я шагнул наружу, и в тот момент, как мой ботинок коснулся земли, я услышал, как Гроссбарт что-то скомандовал остальным. Возможно, это мне только послышалось, но все трое стали по стойке “смирно”.
Гроссбарт шагнул вперед.
— Благодарим вас, сэр!
— Сержант, — напомнил я ему. — К офицерам обращаются — “сэр”. Я не офицер. Вы уже три недели в армии, пора это знать.
Он сделал жест — локти прижаты к туловищу, руки ладонями наружу — словно говоря, что эти условности не для нас двоих.
— Все равно мы вам благодарны.
— Да, — подтвердил высокий парень, стоявший рядом, — большое вам спасибо!
Тут и третий из них, стоя навытяжку, прошелестел: “Спасибо”, едва шевеля губами.
— За что? — спросил я.
Гроссбарт даже всхрапнул от удовольствия.
— За объявление! Объявление, что сделал капрал. Это сработало! Все стало выглядеть…
— Солидней, — закончил высокий парень.
Гроссбарт ухмыльнулся.
— Он имеет в виду формальную сторону дела, сэр. Для публики. Теперь это не будет выглядеть так, будто мы сваливаем из-за того, что надо работать.
— Приказ отдал капитан Барретт, — сказал я.
— Ну, вы тоже к этому руку приложили. Поэтому спасибо вам. Он повернулся к своим товарищам.
— Сержант Маркс, я хочу представить вам Ларри Фишбейна.
Высокий парень шагнул вперед и протянул мне руку. Я пожал ее.
— Вы из Нью-Йорка? — спросил он.
— Да.
— Я тоже.
У него было мертвенно-бледное лицо с запавшими щеками. Улыбка радости, оттого что мы были земляками, обнажила испорченные зубы. Он усиленно мигал, словно пытаясь унять слезы. Я повернулся к Гроссбарту.
— Сейчас пять минут восьмого. Когда начинается служба?
— Через десять минут. Я хочу познакомить вас и с Микки Хальперном. Микки, это Натан Маркс, наш сержант.
Третий парень дернулся вперед.
— Рядовой Майкл Хальперн!
Он отдал честь.
— Салютуют офицерам, Хальперн, — сказал я.
Рука парня нервно поползла вниз, проверив заодно, застегнуты ли карманы рубашки.
— Мы можем отправляться, сэр? — спросил Гроссбарт. — Или вы идете с нами?
Из-за спины Гроссбарта вдруг загундосил Фишбейн:
— А потом они устраивают угощение. Женская вспомогательная часть из Сент-Луиса. Так нам рабби сказал.
— Капеллан, — шепнул ему Хальперн.
— Будем рады, если вы присоединитесь, — настаивал Гроссбарт.
Я оглянулся и увидел, что окна казарм облеплены глазевшими на нас четверых.
— Поторапливайтесь, Гроссбарт!
— О’кей! — И он повернулся к остальным: — Шагом марш!
Они зашагали, но вдруг, пройдя с десяток шагов, Гроссбарт резко обернулся и, подбежав ко мне, шепнул: “Доброго шабеса, сэр!” И вся троица канула в чуждые им миссурийские сумерки.
Стемнело. Плац опустел, и зеленая трава на нем казалась темно-синей, но вдали все еще слышался голос Гроссбарта, задававшего темп.
От этих далеких голосов вдруг словно узкий луч света коснулся глубин моей памяти. Мне припомнились крики на баскетбольной площадке в Бронксе, возле Гранд Конкорс, где целую вечность тому назад я проводил долгие весенние вечера, похожие на этот вечер. Приятное воспоминание для парня, занесенного так далеко от дома и мирной жизни, оно влекло за собой множество других — я даже почувствовал вдруг что-то вроде нежности к самому себе. Словно теплая рука далекого прошлого дотронулась до меня. Ей, этой руке, пришлось так далеко тянуться — сквозь те дни в бельгийских лесах, через неоплаканных мною мертвых, сквозь ночи в немецких деревнях, когда мы жгли книги, чтобы согреться. Сквозь бесконечные марши, когда я должен был забывать о всякой жалости к своим же солдатам. Страшная усталость лишала меня чувства гордости победителя, гордости, которую я, еврей, мог вполне законно испытывать: ведь это же мои ботинки клацали по булыжникам Везеля, Мюнстера, Брауншвейга!
И вот теперь — голоса в сумерках, мимолетное напоминание о доме, о прошлом — память нырнула вдруг сквозь все, что я старательно в себе усыплял, и добралась до меня настоящего. Поэтому было не так уж странно, что я вдруг обнаружил себя идущим по стопам Гроссбарта в молельню № 3, где проводились еврейские богослужения.
Я сел в пустом заднем ряду. Впереди сидели Гроссбарт, Фишбейн и Хальперн, держа в руках алюминиевые стаканчики. Ряды сидений располагались друг над другом, и я хорошо все видел. Фишбейн выливал содержимое своего стаканчика Гроссбарту, тот с довольным видом наблюдал, как жидкость текла пурпурной дугой. В слепящем электрическом свете впереди, на возвышении, стоял военный раввин, произнося начальные слова молитвы. Гроссбарт слегка взбалтывал стаканчик, закрытый молитвенник лежал у него на коленях. Только Хальперн повторял вслух слова молитвы. Его пальцы любовно поглаживали раскрытую книгу, пилотка была надвинута на уши, что делало ее круглой, похожей на ермолку. Гроссбарт время от времени прикладывался к стаканчику. Тощий Фишбейн, желтым лицом похожий на угасающую лампочку, блуждал глазами по рядам сидящих, наклонялся вперед, поворачивался, оглядывался. Внезапно, увидев меня, он беспокойно замигал, толкнул Гроссбарта локтем и что-то шепнул ему на ухо. Тут голос Гроссбарта вдруг прорезался в хоре молящихся, повторявших слова раввина. Фишбейн молча уткнулся в свою книгу.
Наконец пришло время испить вино. Раввин улыбнулся, взглянув на Гросс-барта, опорожнившего стаканчик одним глотком. Хальперн глубокомысленно пригубил, а Фишбейн со своим пустым стаканчиком лишь симулировал обряд.
— Сегодня, глядя на вас, молящихся, — начал раввин, слегка улыбнувшись на последнем слове, — я вижу много новых лиц. Добро пожаловать на субботнее богослужение в Кэмп Кроудер! Меня зовут майор Лео Бен — Эзра, я ваш военный раввин. — Он говорил без малейшего акцента, при этом старательно выговаривая все слова, словно для глухих, читающих по губам. — Хочу сказать лишь несколько слов перед тем, как мы проследуем в трапезную, где добрые женщины из синагоги Синай в Сент-Луисе организовали прекрасное уго-щение.
Радостный свист и аплодисменты. Вновь улыбнувшись, раввин успокаивающе поднял руки и взглянул наверх, словно напоминая солдатам, где они находятся и Кто взирает на них. В наступившей тишине мне показалось, что я услышал хихиканье Гроссбарта: “Пусть гои драят полы!” Точно ли он это сказал? Я не был вполне уверен, но Фишбейн, ухмыльнувшись, толкнул в бок Хальперна. Тот рассеянно взглянул и снова опустил глаза в молитвенник, от которого не отрывался весь вечер. Пальцы его скручивали прядь черных волос, выбившуюся из-под пилотки, губы шевелились.
Рабби продолжал свою речь:
— А сейчас я хотел бы поговорить с вами о пище. Я знаю, знаю, — повторил он устало, — что для большинства из вас есть трефное 3 все равно что есть золу. Я знаю, что вас — многих из вас — тошнит. Знаю, как страдают ваши родители при мысли, что их чада едят нечистое и отвратительное на вкус. Что еще могу я сказать вам? Закройте ваши глаза и глотайте с закрытыми глазами. Ешьте ровно столько, сколько необходимо вам для жизни, и выбрасывайте остальное. Я хотел бы вам помочь чем-то большим. Тех, кому особенно тяжело, я прошу: попробуйте еще раз, а затем придите ко мне побеседовать наедине. Если ваше отвращение слишком велико, мы постараемся найти помощь в высших инстанциях.
Гул голосов пронесся по рядам. Затем все запели “Эйн Кээлохейну” 4, и я с удивлением обнаружил после стольких лет, что все еще помню слова. Служба закончилась, и неожиданно передо мной вырос Гроссбарт.
— Высшие инстанции? Он имел в виду генерала?
— Шелли, — вмешался Фишбейн, — он имел в виду Всевышнего. — Фишбейн слегка хлопнул себя по щеке и взглянул на Хальперна. — Куда уж выше!
— Ш-ш-ш, — прервал его Гроссбарт, — а вы что думаете, сержант?
— Не знаю, — ответил я, — спросите лучше самого раввина.
— Что я и собираюсь сделать. Я должен поговорить с ним один на один. Микки тоже.
Хальперн отрицательно покачал головой.
— Нет-нет, Шелдон.
— Но у тебя есть твои права, Микки! Они не могут заставлять нас!
— Да ладно тебе, — ответил Хальперн, — это больше волнует мою маму, чем меня.
Гроссбарт взглянул на меня.
— Вчера Микки стошнило после обеда. Гуляш — свинина и еще черт знает что!
— Это потому, что у меня была температура, — возразил Хальперн. Ермолка на его голове снова превратилась в пилотку.
— Ну, а вы как, Фишбейн? — спросил я. — Вы тоже кошерный? 5
Он покраснел.
— Немножко. Но я вытерплю. У меня крепкий желудок, и вообще я мало ем.
Я пристально смотрел на него, и, как бы в подтверждение своих слов, он показал запястье — ремешок часов был затянут до последней дырочки.
— Но религия важна для вас? — продолжал выпытывать я.
Он бросил взгляд на Гроссбарта:
— Конечно, сэр!
— Сержант, — поправил я.
— И даже не столько дома, — влез в разговор Гроссбарт, — сколько вдали от него. Это дает нам чувство принадлежности к еврейству.
— Мы должны держаться все вместе, — подтвердил Фишбейн.
Я направился к выходу. Хальперн уступил мне дорогу.
— Так было в Германии, — сказал Гроссбарт достаточно громко, чтобы я мог услышать. — Они не помогали друг другу и позволили себя раздавить.
Я обернулся.
— Полегче, Гроссбарт. Это армия, а не летний лагерь.
Он ухмыльнулся.
— Ну и что?
Хальперн пытался улизнуть, но Гроссбарт придержал его за руку.
— Сколько вам лет, Гроссбарт? — спросил я.
— Девятнадцать.
— А вам? — я взглянул на Фишбейна.
— Тоже. Мы даже с одного месяца.
— А ему? — я кивнул на Хальперна, двигавшегося к выходу.
— Восемнадцать, — тихо сказал Гроссбарт. — Но он едва умеет завязать шнурки или почистить зубы. Мне его жалко.
— Гроссбарт, — сказал я, — мне всех нас жалко. Но ведите себя как мужчина. Не перегните палку.
— Насчет чего, сэр?
— Во-первых, насчет “сэр”. Не зарывайтесь.
Я закончил фразу и отошел. Я прошел мимо Хальперна, он не взглянул на меня. Уже снаружи я услышал, как Гроссбарт вокликнул:
— Эй, Микки, майн лебен 6, давай сюда! Будет угощение!
“Майн лебен!” — так звала меня моя бабушка…
Примерно через неделю, утром, когда я занимался писаниной, капитан Барретт окликнул меня из своей комнаты. Я зашел к нему. Он говорил по телефону в фуражке, надвинутой ниже обычного, так, что не видно было глаз. Прикрыв трубку рукой, капитан обратился ко мне:
— Черт побери, кто такой этот Гроссбарт?
— Из третьего взвода, новобранец, — ответил я.
— Что значит вся эта хреновина насчет еды?! Его мать обратилась к чертову конгрессмену.
Он убрал руку с трубки и слегка сдвинул фуражку назад.
— Да, сэр… Да… Слушаю, сэр! Я спрашиваю Маркса, он здесь стоит.
Капитан снова прикрыл трубку и обратился к мне:
— Это Шустрый Гарри, — шепнул он. — Конгрессмен позвонил генералу Лаймэну. Тот позвонил полковнику Суса, полковник — майору, майор звонит мне. Им не терпится повесить это дело на меня. Что за ерунда?! — Он потряс телефонной трубкой. — Я не кормлю своих солдат? Какого черта все это значит?
— Сэр, Гроссбарт — странный парень…
Барретт скорчил сочувственную гримасу. Я зашел с другого боку:
— Капитан, он очень ортодоксальный еврей, ему разрешено есть лишь определенную пищу.
— Конгрессмен сказал, что он блюет! Его мать утверждает, что как только он что-нибудь съест, его тут же рвет!
— Он привык соблюдать определенную диету, капитан.
— И поэтому его мамаша должна звонить в Белый дом?
— Сэр, еврейские родители иногда чересчур заботливы. Я имею в виду, что у евреев очень тесные семейные связи. Матери сильно переживают, когда их сыновья покидают дом. Наверно, парень написал что-то, а мать неправильно поняла…
— Я б ему дал по зубам! Идет проклятая война, а он хочет, чтобы его кормили, как в ресторане!
— Я не уверен, что парень виноват. Надо поговорить с ним и все выяснить. Еврейские родители беспокоятся…
— Все родители беспокоятся, черт побери! Но они не лезут в высокие сферы, не пытаются дергать за ниточки!
Тут я снова вмешался, мой голос выдавал волнение:
— Капитан, связь с домом очень важна. Но вы правы, нельзя, чтобы это выходило за рамки… Именно потому, что это очень личная материя…
Капитан уже не слушал мои объяснения. Он снова говорил по телефону:
— Сэр, тут Маркс мне объясняет, что у евреев есть привычка капризничать. Он считает, что все это можно уладить у нас в роте… Да, сэр… Я обязательно перезвоню вам, сэр, как только все выясню.
Он повесил трубку.
— Где солдаты, сержант?
— На стрельбище.
Ударом ладони надвинув фуражку на глаза, капитан резко встал.
— Прокатимся, сержант!
Он вел машину, я сидел рядом. Был жаркий день, под новеньким кителем пот тек у меня из подмышек. Дороги высохли, и, когда мы прибыли на стрельбище, пыль хрустела на зубах, хоть я и ехал с закрытым ртом. Резко затормозив, капитан приказал — кровь из носу — немедленно найти Гроссбарта.
Я нашел его на огневой позиции — Гроссбарт лежал на животе, яростно паля в мишень с расстояния в пятьсот футов. Хальперн и Фишбейн, стоя за ним, ждали своей очереди. Фишбейн, в солдатских очках с металлической оправой, которых я раньше на нем не видел, был похож на пожилого лоточника, который с радостью продал бы вам висевшие на нем винтовку и подсумки с патронами. Я остановился у ящиков с боеприпасами, дожидаясь, когда Гроссбарт кончит пулять по мишеням. Фишбейн подошел, волоча ноги.
— Хэлло, сержант Маркс!
— Как дела? — пробормотал я.
— Спасибо, хорошо. Шелдон отлично стреляет.
— Не обратил внимания.
— У меня получается хуже, но, кажется, и я начинаю схватывать это дело. Сержант, — продолжал он, — я не собираюсь задавать вопросы, которые не положено задавать, но… — Парень замялся. Он пытался говорить в доверительной манере, но грохот выстрелов заставлял его кричать.
— В чем дело? — спросил я. В отдалении был виден капитан Барретт, стоящий в джипе и выискивающий глазами меня и Гроссбарта.
— Мои родители донимают меня вопросами: куда нас пошлют. Все говорят, что на Тихий океан. Мне-то все равно, но мои старики… Если б я мог их успокоить, мне кажется, я даже стал бы лучше тренироваться.
— Не знаю, куда вас пошлют, Фишбейн. В любом случае — старайтесь.
— Шелдон говорит, вы могли бы узнать…
— Я не знаю абсолютно ничего, Фишбейн. Не забивайте себе голову и не позволяйте Шелдону…
— Я и не забиваю, сержант. Но там, дома…
Гроссбарт закончил наконец стрелять и отряхивал пыль с формы. Я окликнул его:
— Гроссбарт, капитан хочет вас видеть.
Он подошел к нам, глаза его сверкали.
— Хай!
— Убери от меня свою чертову винтовку! — сказал я.
— Я и не собирался стрелять в вас, сержант. — он оскалился до ушей и перекинул винтовку за спину.
— Какие, к черту, шутки, Гроссбарт! Следуйте за мной!
Я шел впереди, сильно подозревая, что Гроссбарт за моей спиной идет, маршируя с винтовкой на плече, словно отправляясь на особое задание. Приблизившись к джипу, он отсалютовал капитану :
— Рядовой Шелдон Гроссбарт, сэр!
— Вольно, Гроссман. — капитан опустился на сиденье и пальцем поманил Гроссбарта к себе.
— Барт, сэр. Шелдон Гроссбарт. Это частая ошибка. — Гроссбарт кивнул мне: мол, я понимаю такие вещи. Я отвернулся, глядя, как кухонный грузовик подъезжает к стрельбищу и из него выскакивают дежурные по кухне. Командовавший ими сержант покрикивал, пока они доставали все необходимое.
— Гроссбарт, ваша мама написала какому-то конгрессмену, что мы вас плохо кормим. Вы в курсе? — спросил капитан.
— Это мой отец, сэр. Он написал члену конгресса Франкони, что моя религия запрещает мне есть определенную пищу.
— Что за религия, Гроссбарт?
— Еврейская.
— Еврейская, сэр, — поправил я Гроссбарта.
— Извините, сэр. Еврейская, сэр.
— Как же вы кормились до сих пор? — спросил капитан. — Вы уже месяц в армии, и мне не кажется, что вы помираете с голоду.
— Я ем потому, что я должен есть, сэр. Но сержант Маркс может подтвердить, что я не ем ни одной ложки сверх необходимого для выживания.
— Маркс, это так? — спросил Барретт.
— Никогда не видел, сэр, как Гроссбарт ест.
— Но вы же слышали, что сказал рабби. Он объяснил нам, как поступать, я тоже это слышал.
Капитан взглянул на меня.
— Итак, Маркс?
— Я все-таки не знаю, что он ест и что не ест, сэр.
Гроссбарт умоляюще протянул руки — на мгновение показалось, что он хочет дать мне подержать свою винтовку.
— Но, сержант…
— Послушайте, Гроссбарт, отвечайте только на вопросы капитана, — отрезал я.
Барретт ухмыльнулся, и я почувствовал неловкость.
— О’кей, Гроссбарт, — сказал капитан. — Так чего же вы хотите? Маленький листок бумаги — и домой к мамочке?
— О нет, сэр! Только пусть мне позволят жить, как положено еврею. И другим тоже.
— Кому это — другим?
— Фишбейну, сэр. И Хальперну.
— Им тоже не нравится наша еда?
— Хальперна рвет, сэр. Я сам видел.
— Я думал, это вас рвет.
— Только один раз, сэр. Не знаю, что это была за колбаса.
— Мы будем печатать меню, Гроссбарт. Будем показывать учебные фильмы о питании, чтобы вы четко знали, когда вас пытаются отравить.
Гроссбарт молчал. Солдаты на стрельбище построились в две длинные очереди за едой. В хвосте одной из них я заметил Фишбейна, вернее, его очки, отражавшие свет, засекли меня. Хальперн стоял рядом, вытирая шею носовым платком цвета хаки. Они медленно двигались вместе с очередью. Сержант, начальник столовой, по-прежнему орал на дневальных. Я вздрогнул при мысли о том, что этот сержант будет заниматься историей с Гроссбартом.
— Маркс, — сказал капитан, — вы ведь тоже еврейский парень, не так ли?
— Да, сэр. — я играл роль честного служаки.
— Сколько времени вы в армии? Скажите ему.
— Три года и два месяца.
— Включая год на фронте, Гроссбарт. Двенадцать чертовых месяцев в боях по всей Европе! Я горжусь этим парнем! — Капитан хлопнул меня по плечу. — Кто-нибудь слышал, чтобы он скулил из-за еды? Вы слышали, Гроссбарт? Я требую ответа: слышали или нет?
— Нет, сэр, не слышал.
— Нет! А почему? Ведь он тоже еврей.
— Одни вещи важнее для одних евреев, другие — для других.
Тут Барретт взорвался.
— Слушай сюда, Гроссбарт! Вот он, Маркс, хороший парень, настоящий герой. Когда ты ходил в школу, сержант Маркс уже убивал немцев. Так кто делает больше для евреев: ты, когда блюешь куском колбасы, куском отличного мяса, или Маркс, убивавший нацистских подонков?! Гроссбарт, если б я был евреем, я бы ноги целовал этому парню. Он герой, черт побери, и он ест то, что мы ему даем! Почему именно вы подняли шум — вот что я хочу знать! Чего вы добиваетесь — увольнения из армии?
— Нет, сэр.
— Я говорю со стенкой! Сержант, уберите его с дороги! — Барретт откинулся на спинку сиденья. — Я должен поговорить с капелланом.
Мотор взревел, джип развернулся, поднимая клубы пыли, и капитан помчался обратно в лагерь.
Мы с Гроссбартом смотрели вслед удалявшейся машине. Вдруг он взглянул на меня и сказал:
— Я не хотел заваривать кашу. Они всегда нас в этом обвиняют.
Когда он говорил, я обратил внимание на его зубы. Они были белые, ровные, и, глядя на них, я вдруг осознал, что у Гроссбарта действительно были родители, что кто-то когда-то водил маленького Шелдона к дантисту. Он и вправду был чьим-то сыном. Раньше, несмотря на все разговоры о родителях, мне было трудно представить Гроссбарта ребенком, чьим-то отпрыском, вообще родным по крови кому-нибудь — отцу, матери или, менее всего, мне. Эта мысль тянула за собой другую.
— Гроссбарт, чем занимается ваш отец? — спросил я, когда мы вместе шли к полевой кухне.
— Портной.
— У него американское гражданство?
— Теперь — да. Сын в армии. — Гроссбарт усмехнулся.
— А ваша мать?
— Балабустэ 7, — ответил он, подмигнув. — Можно сказать, засыпает с тряпкой в руке.
— Она тоже иммигрантка?
— Все еще говорит только на идиш.
— Отец тоже?
— Чуть-чуть по-английски: “чистить”, “гладить”, “наденьте брюки” — в пределах этого. Но они меня любят.
— Постойте, Гроссбарт… — я взял его за рукав. Он повернулся, взглянул на меня и отвел глаза.
— Гроссбарт, значит, это вы написали письмо?
Он замялся на секунду, глаза его лукаво блеснули.
— Точно! — Гроссбарт продолжал идти, и я старался не отставать. — Мой отец написал бы то же самое, если б умел. Там стоит его подпись. Он сам подписался. Он и отправил письмо — я послал его домой, чтобы на нем был нью-йоркский штемпель.
Я не скрывал своего изумления. Тут Гроссбарт на полном серьезе вытянул руку и показал голубые вены на запястье.
— Кровь, сержант, — великая вещь!
— Черт вас побери, Гроссбарт, что вы затеяли?! Я же видел вас за едой. Я сказал капитану, что не знаю, как вы едите, но на самом-то деле я видел, что вы уплетаете, как голодный пес.
— Сержант, сержант, мы ведь пашем, мы тренируемся! Чтобы печка грела, надо подбрасывать в нее уголь.
— Почему же вы пишете, что вас рвет без конца?
— Ну, на самом-то деле я имел в виду Микки. Я говорил как бы за него. Сержант, сам он никогда бы не написал, хоть я и просил его об этом. Если я не помогу, он умрет от истощения. Сержант, я написал письмо, или мой отец его написал, но я беспокоюсь о ребятах — о Микки и о Фишбейне тоже.
— Ну вы прямо мессия, Гроссбарт!
— Хорошая мысль, сержант! — засмеялся он. — Впрочем, кто знает, кто может это знать? Может быть, вы тоже чуть-чуть мессия. Микки говорит, что мессия — это коллективная идея. Он немного учился в ешиве 8, Микки. Так он говорит, что мессия — это все мы вместе. Я немножко, вы немножко. Послушали бы вы эти детские разговоры, когда он разойдется!
— “Я немножко, вы немножко”… Приятно в это поверить, а, Гроссбарт? Кажешься себе таким чистюлей!
— Ну, сержант, не так уж плохо в это верить. Мы должны помогать друг другу, вот и все.
Я отправился обедать вместе с остальными сержантами.
Через пару дней на моем столе очутилось письмо, адресованное капитану Барретту. Оно проделало длинный путь по цепочке: из офиса конгрессмена Франкони, которому было послано, — к генералу Лаймэну, оттуда — к полковнику Суса, через майора Ламонта — к капитану Барретту. Я перечитал его дважды. Письмо было датировано 14 июня, днем, когда Барретт разговаривал с Гроссбартом на стрельбище.
“Уважаемый член конгресса!
Во-первых, позвольте выразить Вам благодарность за интерес, проявленный Вами к моему сыну, рядовому Шелдону Гроссбарту. На днях мне удалось поговорить с Шелдоном по телефону, и, как мне кажется, мы нашли выход из создавшегося положения. Он, как я уже писал Вам, очень религиозный мальчик. Поэтому мне с величайшим трудом удалось убедить его в том, что наиболее правильно с точки зрения религии — чего сам Всевышний мог бы потребовать — претерпеть моральные муки ради блага нашей страны и всего человечества. Повторяю, мне было очень трудно убедить его, но в конце концов мальчику стало легче. Вот что он мне сказал, и я записал его слова, чтобы никогда их не забывать: └Наверное, ты прав, папа. Миллионы наших братьев евреев погибли от рук нацистов. И наименьшая жертва, которую я могу принести, — это поступиться на какое-то время частью своего духовного наследия, чтобы помочь завершить эту войну и вернуть всем сынам Божьим человеческое достоинство”. Любой отец, сэр, мог бы гордиться таким сыном.
Кстати, Шелдон хотел, чтобы я узнал и сообщил Вам имя солдата, который помог ему принять правильное решение: сержант Натан Маркс. Сержант Маркс — фронтовик, под началом которого служит Шелдон. Он помог сыну преодолеть некоторые трудности, с которыми сталкивается каждый новобранец. В частности, именно он помог Шелдону примириться с нарушением диетических предписаний. Шелдон был бы рад любому поощрению, которого мог бы удостоиться сержант Маркс.
Благодарю Вас, конгрессмен, и желаю Вам успехов. Буду рад увидеть Ваше имя в бюллетене на ближайших выборах.
С уважением — Самуэль Э. Гроссбарт”.
К посланию Гроссбарта было приложено письмо, адресованное генералу Маршаллу Лаймэну, командиру базы, и подписанное членом палаты представителей Чарльзом Э. Франкони. Письмо информировало генерала о том, что сержант Натан Маркс является гордостью еврейского народа и армии США.
Каковы были мотивы отступления Гроссбарта? Чувствовал ли он, что зашел слишком далеко, или письмо было лишь стратегическим отходом и умелой попыткой закрепить то, что он считал нашим альянсом? Либо он действительно изменил свое мнение в результате воображаемого диалога Гроссбарт-pere 9 — Гроссбарт-fils? 10
Я был озадачен, но через несколько дней почувствовал, что, каковы бы ни были его мотивы, он действительно исчез из моей жизни — стал таким же новобранцем, как и все. Я видел его в строю и в столовой, но ни разу он не подал вида, что узнал меня, ни разу не подмигнул. По воскресеньям вместе с остальными он сидел у спортплощадки, наблюдая за игрой сержантской команды, в которой я был нападающим, но не обмолвился ни словом. Фишбейн и Хальперн тоже стушевались — разумеется, по команде Гроссбарта. Наверное, здравый смысл подсказал ему, что разумней отступить, не ставя себя в сомнительное положение привилегированной особы. Я мысленно простил ему наши предыдущие стычки и отдал должное его такту.
Избавившись наконец от Гроссбарта, я погрузился в свои прямые обязанности. В один прекрасный день, встав на весы, я убедился в том, что стал настоящим сверхсрочником, прибавив в весе семь фунтов. У меня даже хватило терпения прочитать первые три страницы какой-то книжки. Все чаще я задумывался о своем будущем и начал писать письма девушкам, с которыми был знаком до войны, — я даже получил от них несколько ответов. Я попросил юрфак Колумбийского университета прислать мне программу обучения. За войной на Тихом океане я продолжал следить, но это уже была не моя война. Я надеялся, что скоро увижу ее конец, и по ночам представлял, что вновь иду по улицам Манхэттэна — по Бродвею, Третьей авеню, по 116-й улице, где жил три года, когда учился в Коламбиа. Настраиваясь на эти мысли, я начинал чувствовать себя счастливым.
И вдруг в одну из суббот, когда все были в увольнении, а я сидел один в дежурке, читая “Спортинг ньюс” месячной давности, вновь появился Гроссбарт.
— Интересуетесь бейсболом, сержант?
Я поднял глаза.
— Как дела?
— Отлично! Из меня делают солдата.
— Как поживают Фишбейн и Хальперн?
— Тоже неплохо. Отправились в кино, сегодня нет занятий.
— А что это вы не с ними?
— Хотел зайти, поздороваться. — Он улыбнулся застенчивой улыбкой простого парня, словно мы были с ним добрыми соседями, чья дружба выросла из мимолетных визитов друг к другу, дней рождения, одолженных друг у друга газонокосилок. Меня это раздражало: вся база смотрела кино, а я тут беседовал по душам с Гроссбартом. Я свернул газету.
— Сержант, — начал Гроссбарт, — хочу попросить вас об одолжении, это действительно одолжение, буду говорить прямо… — Он остановился, словно давая мне возможность прервать его. Разумеется, это вынудило меня быть более вежливым, чем хотелось.
— Продолжайте.
— Ну, в общем, это целых два одолжения…
Я молчал.
— Первое — насчет этих слухов. Все говорят, что нас отправят на Тихий океан…
— Я уже сказал вашему другу Фишбейну, что не в курсе. Наберитесь терпения и узнаете, как и все остальные.
— А может, у кого-то из нас есть шанс отправиться на восток?
— В Германию? — не понял я. — может быть.
— Я имел в виду Нью-Йорк.
— Не думаю, Гроссбарт. И хватит об этом.
— Спасибо за информацию, сержант.
— Это не информация, Гроссбарт, просто мое предположение.
— Было бы здорово оказаться поближе к дому. Мои родители — ну, вы знаете… — Он шагнул к двери, но вдруг повернулся. — О, еще кое-что. Могу я попросить?
— О чем?
— Понимаете, у меня есть родственники в Сент-Луисе. Они сказали, что устроят настоящий пасхальный ужин, если я смогу к ним выбраться. Бог ты мой, что это значит для меня, сержант!
Я встал.
— Никаких увольнений во время начальной подготовки, Гроссбарт!
— Но до понедельника нет никаких занятий, сержант! Я мог бы уйти с базы, и никто бы об этом не узнал.
— Я бы знал. Вы бы знали.
— Вот и все — вы и я. Вчера я позвонил своей тете — слышали б вы ее! — “Давай приезжай, у меня есть фаршированная рыба с хреном — пальчики оближешь!” Сержант, только один денек! Вся ответственность на мне, если что.
— Капитана нет, некому подписать пропуск.
— Вы могли бы.
— Слушайте, Гроссбарт…
— Сержант, я жру трефное почти два месяца, мне до смерти это надоело!
— Я думал, вы уже примирились с этим. Согласились поступиться частью духовного наследия.
— Вы! — воскликнул Гроссбарт, ткнув в мою сторону указательным пальцем. — Вы прочитали это!
— Прочитал, ну и что?
— Письмо было адресовано конгрессмену.
— Гроссбарт, не морочьте мне голову. Вы хотели, чтобы я прочел письмо.
— Скажите, сержант, почему вы меня преследуете?
— Вы в своем уме, Гроссбарт?
— Со мной такое и раньше бывало, но чтобы свой!
— Вон отсюда, Гроссбарт! Вон отсюда к чертовой матери!
Он не двинулся с места.
— Вы стыдитесь своего еврейства и вымещаете это на нас. Говорят, Гитлер тоже наполовину еврей. Глядя на вас, я могу в это поверить.
— Чего вы от меня хотите, Гроссбарт? Чего вы добиваетесь? Вы требуете, чтобы я вам давал особые привилегии: особую еду, информацию о том, куда вас пошлют, увольнение в город…
— Он даже разговаривает как гой! — Гроссбарт взмахнул руками. — Разве я прошу обычного увольнения? Разве седер 11 не святое дело?
“Седер!” — внезапно я вспомнил, что Песах праздновали несколько недель назад. Я сказал ему об этом.
— Правильно! Кто говорит — нет? Месяц назад! Я был в это время на полигоне и ел поганый гуляш! А теперь я прошу лишь небольшое одолжение. Я думал, еврей поймет еврея. Моя тетя тоже хотела сделать исключение из правил: устроить седер месяц спустя…
Он отошел, бормоча что-то.
— Подойдите сюда! — Он повернулся и взглянул на меня. — Гроссбарт, почему вы не можете быть как все? Почему вы все время как шило в зад-нице?
— Потому что я еврей! Я на самом деле другой. Может, лучше, может, нет, но — другой.
— Идет война, Гроссбарт. На это время надо быть как все.
— Я не могу.
— Что?
— Я не могу быть как все! Я не могу перестать быть самим собой — в этом все дело! — В его глазах блеснули слезы. — Быть евреем — трудная штука. Но теперь я понимаю Микки — еще трудней оставаться евреем. — С тоскливым выражением он протянул руку в мою сторону. — Взгляните на себя, сержант!
— Гроссбарт, хватит ныть!
— Хватит то, хватит это… Это вам хватит, сержант! Хватит закрывать сердце от своих братьев! — И, вытирая лицо рукавом, он побрел к двери. — Самую малость, что мы можем друг для друга сделать…
Часом позже, выглянув в окно, я увидел Гроссбарта, шагающего через плац. На нем были выглаженная форма и небольшая сумка через плечо. Я вышел из казармы. Было жарко и тихо, вокруг ни души. Только возле столовой четверо полуголых дневальных, сидя у котла, чистили картошку, болтали и смеялись.
— Гроссбарт! — Он оглянулся и продолжал идти.
— Гроссбарт, ко мне! — Он подошел.
— Куда вы?
— В Сент-Луис. Мне все равно, что будет.
— Вас поймают без пропуска.
— Пусть поймают.
— Пойдете в тюрьму.
— Я уже в тюрьме! — Он круто повернулся и зашагал прочь.
Я позволил ему отойти лишь на пару шагов.
— Идите за мной!
И он проследовал за мной в дежурку, где я напечатал на машинке пропуск, поставил на нем фамилию капитана и свою собственную подпись. Он спрятал пропуск и вдруг схватил мою руку.
— Сержант, вы не представляете, как много это значит для меня!
— О’кей. Не вляпайтесь в какую-нибудь историю.
— Я хотел бы выразить вам свою благодарность.
— Не надо никаких благодарностей. И не расхваливайте меня больше перед конгрессменами.
Он улыбнулся.
— Ладно, больше не буду. Но все равно хочется сделать для вас что-нибудь.
— Принесите мне кусок фаршированной рыбы. И валите отсюда, наконец!
— Обязательно принесу! С морковкой и с хреном. Обязательно!
— Ладно, ладно. Покажете пропуск на проходной. И не проболтайтесь ни-кому.
— Что вы! И с праздником вас, хоть он и был месяц назад.
— С праздником, Гроссбарт.
— Сержант, вы — настоящий еврей. Вы привыкли быть суровым, но у вас золотое сердце. Я на самом деле так думаю.
Эти последние слова тронули меня больше, чем все остальные.
— Ладно, Гроссбарт. Можете снова назвать меня “сэр” и валите отсюда ко всем чертям!
Он исчез за дверью. Я был доволен собой и чувствовал облегчение оттого, что перестал наконец воевать с Гроссбартом, да это мне и не стоило, в сущности, ничего. Барретт не узнает, а если и узнает, я мог бы придумать какое-нибудь объяснение. Я сидел, довольный своим решением. Вдруг дверь распахнулась, и в комнату ворвался Гроссбарт.
— Сержант! — воскликнул он. За его спиной показались Фишбейн и Хальперн, оба в новенькой форме и с сумками, как у Гроссбарта.
— Сержант, я встретил Микки и Ларри, выходящих из кино. Я про них забыл.
— Гроссбарт, я же велел не говорить никому.
— Но моя тетя сказала, что я могу привести друзей. Даже обязан.
— Гроссбарт, тут я сержант, а не ваша тетя!
Он посмотрел на меня в недоумении и дернул Хальперна за рукав.
— Микки, скажи сержанту, как это много для тебя значит.
Тот взглянул на меня и, пожав плечами, сказал:
— Очень много.
Фишбейн, не дожидаясь подсказки, рванулся вперед:
— Сержант Маркс, это очень важно для меня и моих родителей!
— Нет! — заорал я.
Гроссбарт осуждающе покачал головой.
— Сержант, можно отказать мне, но отказать Микки — студенту ешивы — этого я не могу понять!
— Я ничего не отнимаю у Микки. Но вы перегнули палку, Гроссбарт! Это вы лишили его увольнения!
— Раз так, я отдам ему свой пропуск! — воскликнул Гроссбарт. — Дам ему адрес моей тети и записку. Пусть он идет! — И он сунул пропуск Хальперну в карман.
Хальперн и Фишбейн уставились на меня. Гроссбарт был уже у двери.
— Микки, принеси мне, по крайней мере, кусок фаршированной рыбы, — сказал он и вышел.
Мы взглянули друг на друга.
— Хальперн, дайте сюда пропуск!
Он достал его из кармана и протянул мне. Фишбейн с полуоткрытым ртом торчал у двери. Ткнув себя пальцем, он спросил:
— А мне что делать?
Вид его был настолько нелеп, что я не выдержал.
— Фишбейн! — воскликнул я. — Вы-то хоть понимаете, что я ничего не пытаюсь у вас отнять? Если б это была моя армия, фаршированной рыбой я бы кормил вас в столовой. Видит Бог, я бы продавал кугель 12 в военторге!
Хальперн улыбнулся.
— Хальперн, вы это понимаете?
— Да, сержант.
— А вы, Фишбейн? Зачем мне неприятности? Я такой же, как вы, хочу до-служить свой срок и вернуться домой. Мне не хватает того же, что и вам.
— Сержант! — воскликнул Фишбейн. — А почему бы и вам не отправиться с нами?
— Куда?
— В Сент-Луис, к тетке Шелли. Мы б устроили отличный седер, кушали бы мацу.
Он одарил меня широкой чернозубой улыбкой.
За стеклянной дверью появился Гроссбарт. Он помахал бумажкой.
— Пст! Микки, это адрес. Скажи ей, что я не смог уйти.
Хальперн не двигался с места, глядя на меня. Он растерянно поднял плечи, при этом руки его словно стали короче. Я сдернул чехол с машинки и напечатал еще два пропуска.
— Отправляйтесь! Все трое!
Мне показалось, что Хальперн готов был поцеловать мне руку.
Вечером, сидя в баре соседнего городка, я пил пиво и слушал вполуха трансляцию игры “Кардиналов”. Я пытался трезво оценить ситуацию, в которой очутился. Может, в этой войне с Гроссбартом я был виноват не меньше его? Почему я был должен демонстрировать великодушие? И с какой стати упрекать себя в черствости — я что, Господь Бог? С другой стороны, что я имел против Хальперна или против Фишбейна, этого гнилозубого тихони?
Среди воспоминаний детства, нахлынувших в последние дни, мне припомнился голос бабушки: “Ты что, из него цимес 13 готовишь?” Так она говорила моей матери, когда я, бывало, порежусь, делая то, что делать не полагалось, и ее дочь орала на меня. Вместо того чтобы обнять и поцеловать, мать устраивала мне взбучку. Но бабушка знала: милосердие важней справедливости. Мне бы тоже не мешало это знать. Кто ты такой, Натан Маркс, чтобы выцеживать из тебя добро по капле? Да сам Мессия, когда придет — если придет когда-нибудь, — он не будет подсчитывать наши медяки. По воле Всевышнего он обнимет нас и поцелует.
На следующий день, играя в бейсбол с Бобом Райтом — старшиной, ведавшим распределением новобранцев, я решил спросить, куда пошлют наших ребят через две недели, когда закончится учебный курс. Я спросил его словно невзначай, между двумя подачами, и он ответил: “Всех пошлют на Тихий океан. Шульман позавчера оформил приказ и на вашу роту”. Новость поразила меня, словно это я был отцом Хальперна, Фишбейна и Гроссбарта.
Ночью, когда я уже засыпал, в дверь постучали.
— Кто там? — окликнул я.
— Шелдон.
Он открыл дверь и вошел, невидимый в темноте.
— Ну, как погуляли? — спросил я его.
Очертания Гроссбарта слегка прорезались.
— Отлично, сержант! — Он присел на край кровати. Я тоже сел. — Ну, а вы тут как? Хорошо отдохнули?
— Нормально.
— Все уже спят. — он солидно вздохнул.
Мы помолчали. Почти домашняя атмосфера возникла в моей убогой комнате: двери заперты, кот на улице, дети отправились спать.
— Сержант, могу я вам кое-что сказать? Сугубо личное?
Я не ответил, и, кажется, он понял почему.
— Да я не о себе. Я насчет Микки. Сержант, мне жаль его, как никого другого. Прошлой ночью я слышал, как он плачет — рыдал так, что сердце разрывалось.
— Мне очень жаль.
— Я заговорил с ним. Он схватил меня за руку и не отпускал, чуть ли не истерика. Говорит: если бы только он знал, куда нас пошлют! Пусть хоть на Тихий океан, это все-таки лучше, чем неизвестность.
Кто-то когда-то научил Гроссбарта невеселому правилу, что только с -помощью лжи можно узнать правду. Не то чтоб я не мог поверить в плачущего Хальперна — у него глаза всегда были красные. Так это или нет, но в -устах Гроссбарта все казалось ложью. Все чистой воды стратегия. Но, в сущности, эта мысль поразила меня: а чем же я лучше? Есть стратегия нападения и стратегия отхода. Осознав и себя не лишенным коварства, я сказал ему правду:
— Тихий океан.
Гроссбарт судорожно вздохнул, и вот это уже не было ложью.
— Я передам ему. Жаль, что это правда.
— Мне тоже жаль.
Он уцепился за мои слова.
— Вы хотите сказать, что могли бы что-то сделать? Что-то изменить?
— Абсолютно ничего.
— Вы никого не знаете в кадрах?
— Повторяю, Гроссбарт: я ничего не могу сделать. Если вас пошлют на Тихий океан, значит, так тому и быть.
— Но Микки…
— Микки, вы, я — кто угодно. Тут ничего не поделаешь. Может, война кончится раньше, чем вы туда попадете. Молитесь об этом.
— Но…
— Спокойной ночи, Гроссбарт! — я откинулся на подушку и с облегчением услышал, как звякнули пружины кровати, — Гроссбарт поднялся. Сейчас я уже мог разглядеть его: нижняя челюсть отвисла, и весь он был похож на боксера в нокдауне. Тут я заметил в руке у него бумажный пакетик.
Я улыбнулся:
— Это мой подарок?
— Да, сержант, это от нас. — он протянул мне пакетик. — Яичный рулет.
Я взял пакет и почувствовал, что бумага снизу пропиталась жиром. Я открыл его, все еще надеясь, что Гроссбарт пошутил.
— Мы думали: вам понравится. Знаете, китайский яичный рулет, может, это в вашем вкусе.
— Ваша тетка готовит яичный рулет?
— Ее не было дома.
— Как же так, Гроссбарт, ведь она вас приглашала? Вы мне сказали, что она вас пригласила.
— Конечно! Но я ошибся — пригласила на следующую неделю.
Я вскочил с постели и подошел к окну.
— Гроссбарт… — сказал я словно про себя.
— Да, сэр?
— Что вы из себя представляете, Гроссбарт? Ради всего святого, что вы такое?
Наверное, впервые я задал ему вопрос, на который у него не было готового ответа.
— Как вы можете делать подобные вещи?
— Сержант, мы были просто счастливы в этот выходной. Видели бы вы Фишбейна — он балдеет от китайской еды!
— А как же насчет пасхального седера?
— Мы нашли ему замену.
Ярость охватила меня. Я уже не сдерживался.
— Ты лжец, Гроссбарт! — заорал я. — Ты прохвост, не уважающий никого! Ты в грош не ставишь никого и ничего: ни меня, ни правду, ни даже несчастного Хальперна! Ты всех хочешь использовать!
— Сержант, сержант, мне жалко Микки. Ей-богу, это так! Мне нравится Микки, и я пытался…
— Жалко! Пытался! — Я подскочил к нему, схватил его за рубашку и ярост-но встряхнул. — Гроссбарт, убирайся отсюда! Убирайся и держись от меня подальше — иначе я устрою тебе веселую жизнь. Понял?!
— Да.
Я отпустил Гроссбарта, и, когда он вышел, мне хотелось плюнуть на то место, где он стоял. Злость душила меня. Казалось, избавиться от нее можно было лишь каким-нибудь яростным жестом или, наоборот, слезами. Я схватил бумажный пакетик и изо всех сил швырнул его в открытое окно.
Наутро, когда солдаты убирали территорию, я вдруг услышал радостный вопль одного из них. Парень явно не ожидал найти этим утром ничего, кроме окурков и конфетных оберток.
— Яичный рулет! — орал он. — Бог ты мой, чертов китайский яичный рулет!
Неделю спустя, снова и снова перечитывая приказ, присланный из управления кадров, я не верил собственным глазам. Все новобранцы отправлялись в Кэмп Стоунмэн, Калифорния, а оттуда — прямиком на Тихоокеанский фронт. Все, кроме одного. Кроме рядового Шелдона Гроссбарта. Его посылали в форт Монмут, Нью-Джерси. Я перечитал этот листок бумаги несколько раз. Ди, Фаррелл, Фишбейн, Фузелли, Филипович, Глиницки, Громке, Гучва, Хальперн, Харди, Хелебрандт, и так — до Зыгадло Антона — все отправлялись на запад. Все, кроме Гроссбарта. Он потянул за какую-то ниточку, но этой ниточкой был не я.
Подняв трубку, я позвонил в управление кадров. Голос, ответивший мне, был вежлив:
— Капрал Шульман, сэр.
— Мне нужен сержант Райт.
— Кто его спрашивает, сэр?
— Сержант Маркс.
К моему удивлению, голос в трубке воскликнул:
— О! — затем: — Минуточку, сержант.
Это “о!” сидело у меня в голове, пока я ожидал Райта. Почему вдруг — “о!”? И кто такой этот Шульман? И тут вдруг до меня дошло, за какую такую ниточку потянул Гроссбарт. Это же было так просто! Мне казалось, я слышу голос Гроссбарта в тот день, когда он повстречал Шульмана где-нибудь в военторге, или в кегельбане, или даже на службе.
— Рад тебя встретить! Откуда?
— Из Бронкса!
— И я тоже! Знаешь такого и такого? А этого? И я его знаю! Служишь в управлении кадров? Серьезно? Слушай, может, есть шанс отправиться на восток? Можно что-то сделать? Что-то поменять? Смошенничать, словчить, смухлевать? Мы ведь должны помогать друг другу, ты же меня понимаешь… Вот если бы евреи в Германии…
Боб Райт наконец подошел к телефону.
— Нат, как дела? Рука не болит?
— Нормально, Боб. Слушай, ты не мог бы оказать мне услугу?
Эти слова вдруг напомнили мне интонацию Гроссбарта, что сильно облегчило мою задачу.
— Не прими его за идиота, Боб, но тут есть один паренек, которого отправляют в Монмут, а он хочет, чтобы изменили приказ. Брат его погиб на войне, и он горит желанием бить японцев. Говорит, что будет чувствовать себя трусом, если останется в Штатах. Не знаю, Боб, ты мог бы что-нибудь сделать? Отправь кого-нибудь другого в Монмут.
— Кого? — голос Райта напрягся.
— Да любого. Первого попавшегося из списка. Меня это не волнует. Просто захотелось помочь парню.
— Как его зовут?
— Гроссбарт, Шелдон.
Райт молчал.
— Такие дела, — продолжал я. — Он тоже еврей и поэтому думал, что я смогу ему помочь. Ты ж понимаешь.
— Думаю, я смогу что-то сделать, — ответил он наконец. — Майор не появляется тут целыми неделями. Важные дела на гольфовом поле. Нат, я попробую — это все, что могу обещать.
— Огромное спасибо, Боб! Увидимся в воскресенье.
Я повесил трубку, обливаясь потом.
На следующий день появился исправленный приказ: Фишбейн, Фузелли, Филипович, Глиницки, Громке, Гроссбарт, Гучва, Хальперн, Харди… Рядовой Харли Олтон, везунчик, отправлялся в форт Монмут, Нью-Джерси, где по какой-то причине им нужен был парень с пехотной подготовкой.
Этим вечером после ужина я зашел в дежурку внести изменения в график дневальных. Гроссбарт уже поджидал меня.
— Сержант, вы настоящий сукин сын!
Я уселся за стол и, пока он таращился на меня, занялся графиком.
— Что вы имеете против меня? — ныл Гроссбарт. — Против моей семьи? Вас что, убьет, если я буду рядом с моим стариком? Одному Богу известно, сколько месяцев ему осталось жить!
— Это почему?
— Сердце плохое! Видно, мало у него было в жизни несчастий, так вам надо еще добавить! Маркс, проклят тот день, когда я вас встретил! Шульман мне все рассказал. Ваш антисемитизм не знает пределов. Мало вам вреда, что вы мне причинили, так нужно еще специально звонить! Моя смерть вам нужна!
Я сделал последние исправления в графике и встал из-за стола.
— Спокойной ночи, Гроссбарт!
— Вы должны мне дать объяснение. — он загородил проход.
— Шелдон, это вы должны объясниться.
— Перед вами? — скривился он.
— Передо мной тоже — определенно! Но главное — перед Фишбейном и Хальперном.
— Давайте, давайте, переверните все с ног на голову! Я никому из них ничего не должен, я сделал для них все, что мог. Теперь я имею право позаботиться и о себе.
— Но вы же говорили, Шелдон, что мы должны помогать друг другу.
— Так это вы обо мне позаботились?
— Обо всех нас.
Я отодвинул его в сторону и направился к двери. Позади я слышал яростное дыхание Гроссбарта, как шум мощного паровика. Повернувшись у двери, я сказал ему:
— Уж с вами-то все будет в порядке, Гроссбарт!
А также, подумал я, все будет в порядке с Фишбейном и Хальперном, даже на войне, если только он и дальше будет находить в раболепии одного и в тихой религиозности другого некоторую выгоду для себя.
Я стоял у двери дежурки, слушая всхлипывания Гроссбарта за моей спиной. Сквозь освещенные окна казарм я видел ребят, сидящих в майках, толкуя о полученном приказе, как и все эти два дня. Стараясь сохранять спокойствие, они чистили ботинки, драили пряжки ремней, приводили в порядок форму, готовясь по мере сил встретить предназначенное им. За моей спиной Гроссбарт мучительно проглатывал свою горькую участь. И в этот момент, борясь с желанием обернуться к нему и попросить прощения за овладевшее мной мстительное чувство, в этот момент и я наконец примирился со своею судьбой.
Перевел с английского Лев ШОРОХОВ
1 Чико, Зепп, Гручо и Харпо Маркс — известные в 40-е годы актеры-эксцентрики.
2 Синагога (идиш).
3 Нечистое, запрещенное диетическими предписаниями иудаизма.
4 “Никто, как Бог наш…” — начальные слова молитвы.
5 Здесь (иронич.) — ортодоксальный, следующий всем предписаниям.
6 Жизнь моя (идиш).
7 Домохозяйка (идиш).
8 Еврейская семинария.
9 Отец (фр.).
10 Сын (фр.).
11 Пасхальный ужин.
12 Род запеканки — субботнее блюдо.
13 Сладкое блюдо из тушеной моркови.