Опубликовано в журнале Нева, номер 7, 2005
Герман Филиппович Сунягин родился в 1937 году. Доктор философских наук, профессор философского факультета СПбГУ, автор многочисленных научных и публицистических работ. Живет в Санкт-Петербурге.
…не в обширности тщетной
без обитателей сила.
М. Ломоносов
И кто бы мог подумать этак лет 10–12 тому назад, когда мы только приступали к нашей очередной Великой революции, что самым главным препятствием на пути задуманных преобразований окажется не КГБ, не административная экономика, не отсутствие частной собственности, а груз психологических предрассудков, то есть что-то весьма призрачное и эфимерное. Многим из нас, в том числе и нашему тогдашнему президенту, казалось, что наше дело безальтернативно и естественно (ведь так живет весь цивилизованный мир!) и стоит нам только обрушить внешние препятствия, как жизненный поток естественно устремится по освободившемуся руслу и “невидимая рука” рынка поведет нас к желанной цели, так что уже “к осени начнутся улучшения”.
Но не тут-то было. Мертвые хватают живых! Психологические стереотипы прошедших веков, все еще владея массами, грозят превратиться в совершенно непреодолимую силу. Пожалуй, впервые это дало себя знать в беспокойствах по поводу отсутствия возвышенных объединяющих идей и неожиданно обнаружившихся трудностях с их формулированием. Конечно, изначально было ясно, что возвышенные объединяющие идеи просто так не придумываются. Они должны иметь под собой какие-то неоспоримые основания, которые обязан признать всякий здравомыслящий человек. Но как это сделать в условиях нарастающей разноголосицы в мыслях? На помощь поспешили государственники. Что было самым главным в нашей многовековой истории, ради чего мы прежде всего готовы были умереть и благодаря чему в конце концов выжили, много раз находясь на краю пропасти? В первую голову благодаря нашему Великому государству, а значит, новая Великая Россия, по крайней мере от Кёнигсберга до Кунашира, и должна стать нашей главной объединяющей идеей.
Но соответствует ли эта высокая (а точнее, широкая) идея нашим сегодняшним реалиям? И вообще, откуда она у нас взялась? Ведь не врожденная же это идея, на которую мы были предопределены самим Господом Богом? Не могли мы ее позаимствовать и от эпохи удельных русских княжеств, когда вполне в соответствии с западными образцами каждое крупное славянское племя стремилось обзавестись собственной государственностью. Так, может быть, от монголов, которые, вообще говоря, были первыми учредителями на наших евразийских просторах Великой империи от “моря до моря”? Некоторые так и полагают, считая монголов нашими первыми евразийцами, заразившими и нас, обитателей русского улуса, непреодолимой тягой к величию — “пассионарностью”, без которой мы бы остались рядовым славянским народом, каковых в Европе немало, а не создателями Великой империи. Но трудно поверить, что это дух Чингиз-хана направлял действия наших государей-учредителей, когда они, пренебрегая жертвами, рвались к южным и северным морям или основывали форпосты на Тихом океане. Здесь, по-видимому, наша исходная ментальная установка на соборность и всеединство совпала с суровой необходимостью: не имея возможности опереться на поддержку вроде бы тоже христианского Запада в нашем противостоянии восточному и южному исламу, для которого славяне были в лучшем случае добычей для распродажи на ближневосточных рынках, мы в этой борьбе с басурманами могли рассчитывать только на самих себя, то есть на мощное и неделимое государство, без которого нас, русских, как цивилизационно устроительной нации скорее всего и не было бы, а были бы Русь Новгородская, Владимирская, Южно-Казачья и мало ли еще какая по территории и весу, вполне сопоставимые с нынешней Украиной или Белоруссией, но не более того. Удивительно ли, что Великая Россия и стала нашей национальной идеей, то есть способом выживать на краю цивилизованного мира между предприимчивой и перенаселенной Европой и гибельно заманчивой азиатской пустотой, простирающейся аж до калифорнийских берегов. Объединяющая мощь этой идеи не только спасла нас от исламской угрозы, ибо мы присвоили все то, что когда-то принадлежало монголам, но и заставляла считаться с нами Запад, который мы всегда хотели “догнать и перегнать” или хотя бы не пустить на Восток.
Так, присоединив сопредельные народы, находящиеся на более низком культурном и организационно-государственном уровне, а далее дополнив эти территории безмерной сибирской пустотой, мы на века стали великой евразийской державой, с которой вынужден был считаться весь мир. Конечно, в своих колониальных амбициях мы были не оригинальны. Колониальные империи создали в свое время практически все крупные европейские нации, но их империи создавались прежде всего за счет заморских территорий, которые непосредственно к метрополии присоединить было нельзя, их можно было только с выгодой для себя эксплуатировать, а в изменившихся обстоятельствах от них оказалось возможным просто отложиться и заняться благоустройством метрополий. Мы же свои колонии непосредственно приращивали к телу империи, создавая иллюзию естественного роста самой исходной русской государственности, для которой слово Россия было лишь другим, более возвышенным ее поименованием. “Ушибленные” этой ширью, как горько шутил Н. Бердяев, как и родовой монгольской травмой, невротически преобразующей комплекс неполноценности в манию исключительности, мы не только возомнили себя Третьим Римом, но и реально пытались им быть. Но не следует забывать, чего это нам всем стоило. Уже первые шаги по устроению Российской империи, предпринятые Петром I за 25 лет его правления, стоили нам 25 млн. жизней, то есть практически половины деятельного населения России того времени. И далее, для того чтобы удерживать наши необозримые границы и быть на уровне великодержавной заявки хотя бы в своих обеих столицах, нам пришлось превратить всю свою необъятную родину в огромную фискальную машину, столь же неумолимую, как и монгольская. Несметные богатства непрерывно изымались как с новых земель на Востоке, так и с собственно русского европейского населения, причем не только рублем, но и кровью. Соответственно, чтобы такая машина работала, нужен был жестко централизованный репрессивный аппарат, способный превратить крестьянскую часть населения в безответный голодный скот и пушечное мясо, а благородную его часть — прежде всего в офицеров, не жалеющих “живота своего” ради выживания этого неумолимого и немыслимо возвышенного колосса. Так на века мы взвалили на себя груз скроенной по монгольско-византийским образцам гигантской империи, претендующей на роль особой православной цивилизации. “Россия, которую мы потеряли”, по сути своей была жестокой машиной по перемалыванию бренных человеческих жизней в амбициозное и холодное величие.
Но уже после Крымской войны стало ясно, что далеко нам такой тяжкий груз не снести, что нас ждут великие потрясения. Русская правящая верхушка, сознание которой было затуманено великодержавной гордыней, осознать этого, к сожалению, не могла. Воистину, если Бог желает кого-то погубить, то он лишает того разума, а самый соблазнительный и надежный способ добиться этого — ввергнуть его в гордыню. Потребовались Цусима и Брестский мир, чтобы почувствовать, насколько это серьезно. Впрочем, власть этого так и не почувствовала. Она просто рухнула, вывалявшись в грязи. Именно оттуда ее и подняли большевики, а не захватили только силой, как это порою говорят. Власть на Руси силой вообще захватить нельзя.
Главная вина большевиков не в насилии (насилие на Руси — дело привычное) и даже не в изуверской идее пожертвовать русским народом, чтобы разжечь пожар мировой революции (жертвенность — наша национальная черта), а прежде всего в том, что они так и не поняли, почему власть так запросто упала к их ногам, почему тысячелетняя империя вдруг развалилась, как карточный домик. Обвалившуюся империю стали лечить тем же, от чего она и испустила дух — затмевающей реальность великодержавностью и беспощадным возвышенным тоталитаризмом. Вместо крепостничества — коллективизация, вместо дворянства — номенклатура, вместо царя — генеральный секретарь, вместо соборности и всеединства — интернационализм, вместо Москвы Третьего Рима — Москва, столица всего прогрессивного человечества. А в остальном тот же расползающийся по материкам колосс, который, правда, именовали теперь не тюрьмой, а семьей народов, прочие же народы, которые в эту семью не входили, именовали ее “империей зла”. И хотя большевикам ценою фанатического перенапряжения сил и жертв, никак не уступающих петровским, удалось вроде создать иллюзию, что они нашли выход, на самом деле и в советском обличье мы остались теми же и в том же тупике, так что на коммунистическом эксперименте было лишь потеряно время. Как раз тогда, когда европейские державы, распуская свои колониальные империи, вовсю занялись благоустройством своих метрополий, превращая их в национальные государства и в постиндустриальные “общества массового потребления”, мы уповали на скорую победу мирового коммунизма, когда все и так “польется полным потоком”, и в поисках высокого применения, далекого от эгоистических мещанских радостей, ввязывались то в жестокую опричную войну с собственным народом, то в кровавую гладиаторскую схватку с другим претендентом на мировое господство — фашистской Германией, то в холодную войну с Атлантическим союзом, объединяющим, по существу, все развитые страны мира во главе с Америкой. Короче, Советский Союз, несмотря на пережитую им одну из самых беспощадных социальных революций, сохранил свою дореволюционную имперскую форму, которая когда-то была свойственна многим европейским народам, но в ХХ веке стала анахронизмом, никак не обеспечивающим национальное благополучие.
Нужно ли удивляться, что с Советским Союзом, как и в свое время с царской Россией, произошло то же самое: он надорвался и оконфузился. Социалистический лагерь распался. Семья народов разбежалась. Остался, правда, некий совершенно произвольно сконструированный обрубок, не рассчитанный на автономное выживание, но зато с многомиллиардным долларовым долгом всего бывшего Союза, с вымирающим русским населением, с гигантскими пустыми территориями и — о чудо! — с прежним возвышенным намерением: разрешить все эти проблемы, построив новую Великую Россию и даже учредив новый центр мировой политики, сопоставимый по влиянию с Европой и Америкой вместе взятыми. Нелепость всего этого — увы! — вдохновляющего еще весьма многих намерения буквально вопиет, и по этому поводу можно было бы просто повеселиться (как это и делают наши откровенные недруги вроде Бжезинского), если бы это было не про нас с вами.
Правда, отсюда еще не следует, что никакая мобилизующая национальная идея нам вообще не нужна. Наоборот, в нынешний критический период нашей жизни она нам нужнее, чем что-либо, нужнее, чем все долларовые транши и газопроводные системы вместе взятые. Но проистекать такая идея должна из сегодняшнего вызова, а вовсе не из того, что нам хотелось бы, или тем более некоего ностальгического реваншизма в пику новейшей Америке. Для этого нужно прежде всего трезво осознать реальность, не сбиваясь ни на апокалиптические причитания (пропала Россия!), ни на благодушные надежды, что, мол, все со временем рассосется и даже уже рассасывается. И то, и другое обезоруживают и влекут в никуда. Думается, начинать надо с осознания жесткости тех инспирированных самой историей (а не кем-то подброшенных) вызовов, перед которыми мы оказались.
Если мыслить достаточно укрупненно, то можно, как представляется, выделить два возможных варианта нашего будущего. Причем не просто оптимистический и пессимистический вариант, в сущности, того же самого, а качественно, принципиально различных. Первый вариант состоит в надежде на постепенное приспособление к существующим вызовам, “реформировании”, как мы говорим, того, что мы имеем на сегодняшний день. А имеем мы федеративную республику, на деле являющуюся когда-то просто административно назначенной частью бывшего СССР, которая никогда не соотносилась с возможной перспективой ее самостоятельного государственного функционирования. Естественно, что эта произвольно назначенная территория, которую мы нынче именуем вводящим в заблуждение словом Россия, оказалась для этого мало приспособленной. Большая часть ее границ, причем на самых проблемных направлениях, практически открыта; 3/4 субъектов, объединяющих как регионы этнического формирования русского и нерусских народов, так и некоторые наши старые и недавние военные трофеи, остаются дотационными; инфраструктура и производственная, и жилищно-коммунальная более чем на 60 % изношена и в целом, в сущности, аварийная; гигантские территории за Уралом по современным меркам являются пустыми и продолжают терять свое население. Превратить всю эту разношерстную массу в современное конкурентоспособное государство, даже если оживить мавзолейного Ильича, никак не проще, чем “построить коммунизм в одной, отдельно взятой стране”.
К тому же мы не Португалия, которую по уровню экономической эффективности нам хотелось бы превзойти. Ведь мы взяли на себя не только долги бывшего СССР, но и его цивилизационно-геополитические обязательства, что побуждает нас позиционировать себя как независимый центр силы. А это означает, что мы должны содержать армию, сопоставимую с армиями других центров силы, на что, как известно, уходит треть нашего бюджета, вести большую самостоятельную игру на международной арене, с необходимостью провоцируя особое настороженно-подозрительное отношение к нам (мы называем это “двойными стандартами”), задабривать наших соседей, одновременно продавливая угодных нам политиков, которые, как нам кажется, не переметнутся в другой центр силы. Независимо от успешности и даже просто реалистичности такой политики вряд ли можно сомневаться, что она потребует немереных затрат, которые вряд ли может себе позволить любое находящееся в нашем положении государство. Откуда же при таких расходах брать средства на необходимые нам позарез реформы, обеспечивающие приспособление к существующим постиндустриальным реалиям.
Раньше, и в царские времена (вспомним отмену крепостного права), и в советские (вспомним индустриализацию) брали у народа. По этому же пути, судя, например, по истории с приватизацией или совсем недавней истории с монетизацией льгот, мы пытаемся идти в XXI веке. А впереди еще реформа ЖКХ, образования, здравоохранения, так и не завершившаяся армейская реформа. Но ведь теперь в условиях демократии и гласности, которых мы так долго добивались, народ вряд ли удастся принудить на невыгодные для него преобразования. Он будет организовываться и протестовать, и власть предержащим придется либо отыгрывать назад, как это и случилось, например, с пресловутой монетизацией, либо ограничивать демократию и гласность, с необходимостью сползая к очередному варианту опричнины. Россия никогда не жила демократической жизнью не потому, что нам отчаянно не везло на царей, секретарей и президентов, которые злонамеренно устанавливали разного свойства “антинародные режимы”, а потому, что жизненные интересы народа и возвышенные интересы империи (тем более нынешней, “съежившейся”) несовместимы. Либо на передний план выходил священный приоритет “единой и неделимой”, и тогда человеческие жизни мало чего стоили (“жила бы страна родная!”), либо на передний план выходила жажда демократических свобод, тогда шла вразнос империя, и мы погружались в хаос. Но в обоих случаях мы упирались в тупик.
Второй вариант тоже дорогой, за него надо заплатить нашими вековыми иллюзиями на особое предназначение в этом мире и смириться со статусом рядовой европейской нации. Его преимущество, однако, состоит в том, что его реализация зависит не от внешних обстоятельств, по большей части непреодолимых, а от нас самих. Его сердцевину составляет осознание того, что случившйся на исходе ХХ века развал СССР — наша большая историческая удача, ибо он, по существу, освобождает нас не только от обязательств перед “всем прогрессивным человечеством”, но и от цивилизационно устроительных обязательств перед другими прирученными нами евразийскими народами, как и дает нам возможность свободно преобразовать доставшиеся нам в наследство от прошлых поколений территории в национальное государство, соответствующее современным требованиям, подумав наконец и о себе, и о жизнях своих детей, о которых мы, занятые высокими заботами, заботимся из рук вон плохо.
Самый жестокий вызов нынешнего времени, наше нынешнее монгольское нашествие, без отражения которого все прочее просто не имеет смысла, — это, конечно, демографический кризис. Если сокращение населения на необъятных и полупустых просторах России само по себе весьма тревожно, то происходящее ныне многократно опаснее, ибо речь идет не просто о сокращении населения вообще, а о сокращении прежде всего русского населения. Конечно, вымирание любого народа, даже самого малого, печально и невосполнимо, но в случае с русским народом речь идет о чем-то гораздо большем: о вымирании народа, составляющего стержень России, и, значит, об опасности исчезновения самой России как способа выживания русского народа безотносительно к тому, останутся ли на ее территории другие населяющие ее народы. Причем для этого вовсе не нужно дожидаться, чтобы русские вообще исчезли. Русскому населению достаточно просто сократиться до какой-то определенной критической черты, как его ассимиляторские потенции окажутся блокированными и начнется (в сущности, он уже начался) обратный ассимиляторский процесс, который может приобрести обвальный характер. Кстати, известно, что Советский Союз существовал до той черты, пока русское население несомненно преобладало над нерусским, как только русское и нерусское население сравнялись, СССР распался.
У других империй, над которыми рано или поздно тоже закатывалось солнце, скажем, Османской или Британской, этот обратный процесс разворачивался только до административных границ их титульной нации, которые имели возможность в последующем в рамках национальных государств не без успеха компенсировать проигрыш на имперских фронтах “экономическими чудесами”. Хуже обстояло дело с народами, у которых такого национального убежища не было. Они оказывались окончательно ассимилированными и исчезали. Нечто подобное произошло в свое время, например, с древними римлянами, по мере того как в Римской империи стало преобладать инородное варварское население. Действительно, в Риме, как и сейчас в России, не было никакой особой территориально-административной единицы, принадлежащей именно римлянам, ибо, когда они были во славе, в этом не было необходимости, ведь им принадлежало все, но зато, когда эта слава миновала, у них, в отличие от варваров, не осталось ничего, а значит, и их самих. Да, на необъятных просторах нынешней России у нас нет русского дома, то есть территории, на которой легально был бы закреплен несомненный приоритет русской культуры и русских социальных интересов, как это имеет место в других нерусских национальных образованиях.
Но, пожалуй, особый драматизм ситуации состоит в том, что мы, даже отдавая себе отчет в противоестественности происходящего, не можем в полный голос заявить об этой самой важной для нас, русских, а значит, и для нашего государства проблеме, ибо гипноз образа “великой и неделимой” исключает разговор на темы, которые могут превратно истолковать другие входящие в него народы. Вдруг они обидятся и захотят отделиться. И тогда Россия автоматически становится делимой, и ее величие оказывается под вопросом. Как с наименьшими издержками выйти из этой коллизии? Как откровенно и решительно сказать, что для нас наша собственная судьба важнее чьей-либо другой, что для нас нет и не может быть каких-либо более важных проблем, чем проблемы русских матерей, рожающих и воспитывающих русских детей, в то время как другие народы уже давно не малые дети и даже не младшие братья, а вполне взрослые люди, которым полагается заботиться о себе самим? Как организовать именно вокруг этого наше общественное мнение и, не впадая при этом в нетерпимость, построить систему наших ценностей таким образом, чтобы в центре ее была русская семья и круг ее домашних, обыденно-человеческих, а не возвышенно-героических дел, так, чтобы крушение российской империи монархического ли, социалистического или постсоциалистического образца не обернулось крушением самого русского народа?! Нужно в конце концов осознать, что величие империи вовсе не самоцель, что сама империя есть лишь один из исторически преходящих способов выживания русского народа, а современная глобализирующаяся жизнь, в которой может оказаться конкурентоспособным самодеятельный субъект любого масштаба, делает вполне эффективным другие способы такого выживания.
Для нашего спасения нужны не показательные стрельбы с подводных крейсеров (атомную войну мы уже проехали), не сомнительная карательная война, на которой все еще можно сделать президентство и на которую, естественно, находятся деньги, а будничная работа по переселению русских семей, которые, уверовав в “союз нерушимый”, ныне оказались в ужасающем положении и готовы со своими детьми бежать даже в заброшенные дома в чернобыльской зоне, ибо на просторах европейской России для них не находится ни места, ни средств на элементарное обустройство. Подумайте только, в какое зазеркалье влечет нас груз былых предрассудков, если мы изо всех сил хотим заставить жить вместе с нами недружелюбно настроенный и в цивилизационном отношении чуждый нам народ и практически ничего не делаем, чтобы найти среди нас место для бедствующих русских. Это свидетельствует о том, что парадная привлекательность идеала героического милитаризма, которая, несомненно, является элементом имперского, внеличностного сознания, по крайней мере, на официальном уровне все еще превалирует над идеалом личного успеха и обыденного благополучия, который является объединяющей идеей национального государства массового потребления. Игорь Яковенко в своей вызвавшей широкий резонанс статье (См.: “Нева”, 2004, № 6) называет такой идеал “консьюмеризмом”, имея в виду, что в широкой исторической перспективе гуманизация холодной жертвенности возвышенных имперских идеалов происходит через постепенную реабилитацию личностно-потребительского начала. Однако в нашей современной российской действительности при остром дефиците исторического времени альтернативой героическому милитаризму оказывается не противоречиво нарастающее потребительство, которое все еще вызывает сомнительные ассоциации прошлых времен, а жесткая альтернатива выживания русского народа в условиях “съежившейся империи”. Такая альтернатива не дает нам времени дожидаться, пока героический милитаризм, трактующий патриотическое воспитание как начальную военную подготовку, сам по себе окончательно выйдет из моды, а предполагает усилия по его сознательной ценностной дискредитации. Тем более что для современного суверенного выживания совсем не обязательно добиваться того, чтобы тебя боялись. Современных немцев никто не боится, но кому может прийти в голову претендовать на их несомненно немецкие земли или обвинять их в недостаточном патриотизме по сравнению с немцами времен третьего рейха. Почему же для сохранения наших несомненно русских земель, которые, судя по тому, как мы их обихаживаем, нам и самим-то не больно нужны, необходимо последнее поколение ядерных ракет, никуда, правда, не нацеленных, а просто так, “шоб було”? Почему именно наш ветшающий ядерный арсенал, представляющий наибольшую угрозу для нас самих, а не христианское согласие и международное право и есть последняя гарантия нашего русского суверенитета? Не лучше ли для нашего выживания да и просто национальной безопасности поступить с нашим стратегическим арсеналом так же, как мы поступили с нашей космической программой?
Теперь о территориях. 3/4 наших территорий по цивилизованным меркам просто пустые. Причем парадокс истории состоит в том, что расположены эти, в сущности, пустующие земли рядом с активно развивающимися и буквально перенаселенными странами. Нетрудно сообразить, что в конце концов произойдет, если все будет предоставлено стихийному ходу вещей. И судя по тому, как мы себя ведем, так и не имея мирного договора с Японией или соглашения об иммиграции с Китаем, именно этот стихийный ход вещей, для нас просто убийственно опасный, видимо, все и решит. Обратите внимание, что японцы, которые с началом перестройки так настойчиво ставили вопрос о “северных территориях”, теперь говорят на эту тему не столь активно. Уверен, они догадываются, что, выждав еще немного, они получат спорные острова просто так, как, например, недавно Западная Германия получила Восточную, ведь поначалу немцы готовы были за эту столь принципиальную для них уступку взять на себя любые обязательства.
Не думаю, чтобы это было непонятно власть предержащим. Но груз великодержавных амбиций подавляет здравый смысл, и мы просто не в силах признаться себе, что с точки зрения наших собственных интересов на Дальнем Востоке (например, для охраны, преумножения и эффективного использования тех же рыбных богатств этого региона) дружественная, то есть действительно доверяющая нам, Япония для нас в сотни раз дороже трех скал в океане. Но для этого нужно даже на массовом уровне уметь думать не только эмоциональными стереотипами, уметь преодолевать тот великодержавный невроз, который уже неоднократно провоцировал нас на неадекватные действия, заводя в тупик. И судя по тому, как, например, думает большинство по поводу нашей государственной символики или по количеству голосующих за блок “Родина”, невроз этот вовсе не преодолен и всегда готов дать очередной рецидив. Странно и больно видеть небритых и помятых людей на фоне покосившихся барачных построек, недостойных называться человеческим жильем, протестующих, однако, не против своей безотрадной судьбы, а против возможного возвращения Японии хотя бы одного из Курильских островов.
Да, когда-то расти вширь, размазывая русскую культуру по необозримым просторам Евразии, для нас было единственной возможностью выжить, ибо остановиться означало стать чьей-то добычей. Вместе с тем это было не только стратегически необходимо, но и экономически выгодно, ибо, присоединяя Сибирь или Дальний Восток, Москва, что бы при этом ни провозглашалось, вовсе не имела своей целью обеспечить на этих новых землях столичное благополучие и столичный культурный уровень. Цель была совсем другая: упредить соседей-соперников, обложить данью новых подданных, заставить их работать на далеких московских покровителей, причем практически задаром. Теперь не только Сибирь, но даже Сахалин с Магаданом не места естественных тюрем, а такие же субъекты федерации, как и Москва с Петербургом. Люди здесь тоже хотят жить по-человечески, что на сегодняшний день можно добиться, только получая трансферы из центра или полукриминально продавая соседям что-нибудь дефицитное и транспортабельное.
Конечно, легенда о несметных богатствах Сибири или Дальнего Востока совсем небезосновательна, но только это заколдованные богатства, при которых можно благополучно умереть с голоду или даже просто вымерзнуть. Чтобы их расколдовать с учетом нынешних социальных и экологических стандартов, в эти богатства сначала нужно так вложиться, что центру оказывается намного дешевле и проще откупиться трансферами. Вот и превращается тот же Дальний Восток в устойчиво дотационный регион. А ведь людей, живущих там, нужно не только кормить и обогревать, но еще и учить, лечить, оберегать от предприимчивых соседей, не говоря уж об армии неспособных и вороватых чиновников. Смешно сказать, но дальние колонии, которые мы когда-то захватывали, чтобы стать богаче, теперь грозят нас разорить. Мы не можем себе позволить иметь армию меньше миллиона, заявляет, например, наш министр обороны (хотя небольшая профессиональная армия — один из пунктов предвыборной программы президента), потому что у нас, видите ли, слишком большие территории. Вот так. Получается, чем больше у нас территорий, тем мы беднее и воинственнее. Не потому ли у нас так много агрессивно настроенных нищих?
Конечно, при чисто рациональном и крупномасштабном подходе к делу наши просторы вполне можно было бы превратить в источник огромных доходов (См., например: “Нева”, 2003, № 7). Известно, например, какие исключительные возможности обещает крупномасштабное использование Транссиба или Арктического морского пути, возобновляемых водных и лесных богатств Сибири. Только для этого дальневосточные территории придется пустить в действительный деловой оборот, то есть, во-первых, заселить, в чем без организованной внешней иммиграции никак не обойтись, во-вторых, обеспечить полную реконструкцию ныне догнивающей инфраструктуры, в-третьих, открыть для них доступ к большим международным деньгам, что нам самим в обозреваемой перспективе вряд ли по силам. И не столько по деньгам, сколько организационно, из-за коррупции и разгильдяйства. Тут нужно высокое и ответственное участие всех наших крупных тихоокеанских соседей. Но как это возможно при современном уровне порядка и доверия в этих краях, когда переводы из Москвы теряются по дороге, грузы разворовываются, а местная администрация не может справиться с ремонтом котельных. Здесь нужен какой-то качественно новый хозяин, облеченный универсальным доверием и работающий на изначально современном административно-управленческом уровне.
Руководствуясь чисто прагматическими соображениями, свободными от груза предубеждений, можно было бы сказать, что на современный геополитический вызов, перед которым мы нынче оказались, возможен только адекватный по масштабу геополитичекий ответ. Все другие ответы, связанные с благими надеждами на социально-экономический подъем депрессивных регионов и сохранение существующего нереального статус кво, по сути дела, опять подталкивают нас, как это уже имело место в случае с распадом СССР, просто к новой серии вынуждаемых обстоятельствами и крайне невыгодных для нас решений вместо все еще возможных опережающих, выгодных, договорно-конструктивных. Ныне вполне возможно совместно с нашими соседями по Дальневосточному региону договорно учредить здесь нового, действительно эффективного хозяина, объединив наши территории, китайские трудовые ресурсы, японские технологии, американские капиталы и влияние. Думается, что такими кооперированными усилиями наш Дальний Восток можно было бы сравнительно быстро превратить в такого мощного экономического “тигра”, рядом с которым все прочие местные тигры оказались бы просто котятами. Западная Европа на одном конце Транссиба и целесообразно сформированный новый дальневосточный тигр на другом с необходимостью потянули бы за собой и европейскую Россию, ибо и экономически, и политически в этом оказались бы заинтересованы все крупные игроки современной международной сцены.
Ныне приходится слышать жалобы на то, что нас на Западе не больно жалуют. А с чего нас жаловать, если мы создаем для Запада в основном только дополнительные проблемы, а то еще грозимся учредить независимый центр силы, как будто мы этого еще не проходили и не знаем, что из этого получается. Когда мы для той же Америки оказались действительно нужны и полезны, как, например, при проведении антитеррористической операции в Афганистане, она нас очень даже зауважала. Думаю, что у нас нет шансов включиться в международное разделение труда и создать успешный национальный экономический проект, позиционируя себя в качестве конкурентов главным игрокам этой сцены. У нас нет ни американских научно-промышленных корпораций, способных скупать лучшие мозги по всему миру, ни дешевых, дисциплинированных и неограниченных трудовых ресурсов, как у дальневосточных тигров, чтобы обеспечить себе место на давно поделенном рынке высоких технологий. На международном рынке мы должны предстать с возобновляемым и высоколиквидным товаром, которого у других игроков нет и не будет. И такой товар у нас есть — это наши уникальные геополитические возможности. Вот если бы мы смогли для буксующих ныне американской и японской экономик подкинуть вариант нового экономического прорыва, каковым вполне могло бы стать учреждение на нашем ныне стагнирующем Дальнем Востоке во всех отношениях современного договорно-контрактного государства, мы могли бы рассчитывать на совсем другое отношение к себе, ибо добрые отношения с нами стали бы для них нужны и выгодны. Думается, что только на этом пути нам удалось бы радикально решить и проблему реконструкции нашей промышленности, ибо она получила бы огромный и непрерывный заказ на обслуживание пересекающего наши просторы транспортного коридора “Европа — Дальний Восток”, и проблему того неподъемного долга, который грозит в любую минуту (вспомним август 98-го) потянуть нас на дно, и проблему безопасности нашего “южного подбрюшья”. Ведь такая безопасность была бы теперь уже не только нашей проблемой, но и проблемой всего пользующегося транссибирским коридором международного сообщества.
Впрочем, несмотря на видимую радикальность таких предложений, все это не какие-то геополитические фантазии. В той или иной форме об этом можно услышать на самом разном уровне, вплоть до правительственного. Но нет решимости и определенности, без которых такое великое дело, ломающее привычные вековые стереотипы, никак не потянуть. У нас вообще, по существу, нет серьезного и конструктивного разговора о нашем будущем, если, конечно, не считать таковым разговор о перспективах удвоения ВВП. Об этом будущем, как о веревке в доме повешенного, мы предпочитаем не говорить. И это в ситуации, когда Москва буквально кишит всевозможными центрами стратегических исследований. Россия, чтобы выжить, должна не только поменять план на рынок и тоталитаризм на демократию, чтобы назло более удачливым соседям достичь все того же, чего не удавалось раньше. Нет, речь идет о гораздо большем — о преображении самих целей нашего развития, которые в общественном сознании и оборачиваются тем, как мы мыслим Россию. Уверен, что нам нужна не очередная Великая Россия, которая всякий раз обрекала нас на жертвы и лишения, чтобы в очередной раз рухнуть. Давайте однажды построим Благополучную Россию, преображенную таким образом, чтобы как можно более органично войти в сообщество цивилизованных народов, увязав свое национальное выживание с выживанием общеевропейским.
Россия ныне находится в положении Веймарской Германии, то есть в положении раненой и обиженной империи, которое, правда, смягчено сложившимися немыслимо высокими ценами на наши природные богатства. Вместе с тем ясно, что империя, тем более в искалеченном беловежском статусе, не может быть эффективным способом нашего национального выживания. Да, мы в неопределенности. Нас больше не боятся наши бывшие противники и, в общем, предали наши бывшие друзья. Но, по существу, с нами ничего чрезвычайного не произошло, случилось лишь то, что случалось и со всеми другими империями до нас: они в конце концов разваливались. Так зачем же сыпать соль на раны? Ведь есть еще счастье “ощутить сиротство как блаженство”, то есть поражение в напряженной схватке с высокими ставками как блаженную возможность заняться наконец тем, чего нам вроде бы так хотелось, но до чего всегда не доходили руки, например, своим национальным благоустройством. Ведь теперь-то мы свободны и независимы и даже отмечаем соответствующий праздник!
Удастся ли нам самим без внешнего вмешательства, как это, например, случилось после реваншистского безумия в той же Германии, создать реальный и приемлемый для себя и наших соседей образ России, оценив привлекательность не только принадлежащего истории великодержавного, возвышенно-жертвенного национализма, но и нормального, прагматического национализма обычной государственной нации? И вообще, удастся ли нам, русским, построить собственное национальное государство, как это удалось большинству в прошлом имперских народов, даже туркам. Или “этого мало”, и мы буквально обречены на величие, то есть являемся имперским народом по определению, и потому вне империи (хотя бы “съежившейся”) чувствуем себя “как корова на льду”, и нам ничего не остается, как нести свой крест до конца, надеясь на благостную жизнь лишь где-то там, за чертой.