Из цикла «Мухиниада». Вступительная статья В. Кривулина
Опубликовано в журнале Нева, номер 7, 2005
ВАВИЛОНСКАЯ БАШНЯ АРКАДИЯ БАРТОВА
Тексты Аркадия Бартова более всего напоминают шахматные этюды, и читателю, несомненно, предстоит изысканное интеллектуальное наслаждение, сходное с тем, какое получает поклонник Владимира Набокова, разбирая его утонченные четырех- и трехходовки, ныне забытые и с кропотливым трудом обнаруживаемые в парижских эмигрантских журнальчиках среди информации об очередном слете “Русских витязей”, некрологов и леденящих душу сообщений о новых зверствах большевиков там, далеко, на милой и недоступной родине.
Сменилась языковая мода, угрожающе приблизилась отчизна, умер Набоков, обрушился железный занавес, придавив зазевавшегося ветерана. Изменился словесный антураж нашего бытия. Русская литература, штурмуя битком набитые вшивые поезда, панически бежит, спешно эмигрирует в никелированную страну компьютерных технологий, в империю электронных игр, в государство ярких, условно стилизованных (шахматных?) фигур и ложных ходов, услужливо предлагаемых всякому желающему рискнуть — и, рискнув, оказаться в дураках, обнаружить себя посмешищем, существом нелепым, неуклюжим, слишком советским, слишком интеллигентным.
Оглушенный и растерянный, бестолково заверченный книготорговым смерчем интеллектуальной барахолки, читатель ничего сейчас так сильно не желает, как быть обманутым, униженным и осмеянным. В этом-то как раз и поднаторел повсеугольно предлагаемый постмодернизм — в искусстве подстановок, подделок, стилизаций, а также создания ничем не обеспеченных репутаций, ничем, кроме небрежного кивка на некую мифическую закордонную конвертируемость. Рыночный постмодерный плюрализм выражается в литературе на уровне безудержной спекуляции стилями, в так называемой полистилистике.
Полистилистика — это похмельный бомж, приспособивший крышу плохо припаркованного “мерседеса” (естественно, чужого, “ничейного”) под лоток или игорный столик, где разложены кости допотопного динозавра, чтобы желающие могли до опупения играть в свой триктрак за умеренную мзду. Полистилистика — это хор торгующих во храме, почасовая массовка для новой, российской версии “Джесус Крайст Суперстар”, хор в меру профессиональный, но звучащий вразнобой, как-то кисло и неуверенно, ибо нет никакой гарантии, что продюсер, нанявший всю эту уйму народа, не убит по дороге на студию, добоса не раздет рэкетом, не скрылся на Канарские острова или на курорты Антальи откуда шлет отчаянные телеграммы с просьбой перевести деньги через швейцарский банк.
Иными словами, полистилистика — это Вавилон (не путать с одноименной прославленной сетью супермаркетов). Вавилон, где Аркадий Бартов с завидным постоянством и немыслимой в наши дни систематической последовательностью играет роль пленного иудея, чья ностальгия по утраченной родине принимает формы то науковидного, суховато-иронического комментария к чужеродным или отеческим обычаям, то плача “на реках иудейских” по синайским высотам мировой культуры.
Писатель принял на себя эту двусмысленную роль еще в довавилонские, так сказать, в ассирийские времена нашей истории, в глуховатые и монотонные семидесятые годы, когда великое однообразие залитованного литературного пейзажа лишь изредка нарушалось каким-нибудь еле слышным гражданским вскваком, усиленным до громоподобия за счет специального акустического эффекта, каковой происходил от нечеловечески огромных размеров резонатора, от необозримой тиши да глади, Тишины. Среди слабых жалобных всхлипов тогдашнего словесного болота родился на свет Божий удивительный персонаж, герой первого бартовского текста — Мухин.
Советский гомункулус, трогательное и омерзительное двухмерное существо, умозрительный продукт чистой комбинаторики и статистики, дитя морганатической связи обыденных ситуаций с “нулевым”, в духе Ролана Барта, никак стилистически не окрашенным письмом, Мухин стал для нас в те годы абсолютно прозрачным символом анонимной эпохи, сильной русской версией хайдеггеровского “das Mann”, “оно-человека”. Опубликованные в самиздатских “Часах” картинки из жизни Мухина были первой (и успешной!) попыткой структуризовать в нашей литературе ситуацию безвременья и тотальной анонимности.
В настоящем сборнике, к сожалению или к счастью, читатель успеет ухватить только полу дождевика, увидеть лишь серую широкую спину помянутого Мухина, но зловещая тень этого человеческого Нуля присутствует между строк, на серовато-белых полях, на сгибах и ребрах книжных страниц. Это незримое, но ощутимое присутствие “оно-человека” — по крайней мере, в качестве потенциального реципиента или критика — сводит любой, казалось бы, конкретный исторический или бытовой сюжет, доверительно доводимый Бартовым до внимания все того же вечного гипотетического Мухина, каковым мы все в совокупности и являемся, многоуважаемый читатель, сводит все положительное содержание, все многообразие и богатство жизни и истории к системе стилистических штампов, к почти математической задаче по вероятностному лингвистическому анализу, к изящной шахматной партии, исход которой предрешен заведомо и тем не менее всегда оказывается неожиданным даже тогда, когда мы предполагаем заранее возможность такого неожиданного исхода.
Неожиданность ожидаемого, невероятность банального, неузнаваемость знакомого, и знакомого настолько, что охватывает отвращение при одном воспоминании об этом знакомом, как будто волна тошноты подкатывает к горлу… Но сглатываешь, преодолеваешь первый рвотный импульс — и тошнота претворяется в нечто противоположное, в невероятное, хотя и противоестественное удовольствие от созерцания пошлости и банала, которые и есть красота, претендующая на то, чтобы спасти мир. Миниатюры Бартова несказанно красивы, более того, они эффективны. Эффективны, как развитие шахматной партии, увязшей в сложном миттельшпиле, не предполагающем упрощение в эндшпиле.
И действительно, прочесть книгу Бартова “от доски до доски” недостаточно, чтобы считать предложенную им партию завершенной. Фигуры, расставленные на его доске, нельзя спрятать, смахнуть или смешать. Они могут иметь видимость объема и цвета, материала и тяжести, но когда пытаешься взять их в руки и рассмотреть, то оказывается, что ты как читатель имеешь дело именно с видимостями предметов и явлений, а не с самими предметами и явлениями. Эти артикуляционно-игровые сгустки (даже и фигурами-то назвать их затруднительно) могут прикидываться однополчанами, сослуживцами, супругами, обывателями коммуналки, этакими современными старосветскими помещиками, советскими писателями, королями и хронистами, даосами и Конфуциями, эротическими переживаниями и хрестоматийными картинами природы, смертью и жизнью, гармонией и гармоникой, битвами и дневниковыми заметками, эпохами и стрелками секундомера — словом, не только кем, но и чем угодно.
На этой доске нет прямолинейно движущихся фигур, в простейшем случае они перемещаются ходом коня, предпочитаемого, кстати, Набоковым как завершающая ударная сила в его композициях. Короткие сообщения-новеллы представляют собой как бы отдельные ходы в шахматной партии Аркадия Бартова. Сам по себе каждый отдельный ход может выглядеть нелепым, скучным, случайным, а то и безвкусным, но вот ходы объединяются в комбинации, в серии, из серий складываются тематически завершенные тексты, которые, в свою очередь, служат строительными блоками для Текста более высокого уровня, и, только взглянув вниз, с высоты недостроенного вавилонского сооружения, понимаешь, что внизу нет ничего случайного, ничего лишнего.
Макротекст, трудолюбиво выстраиваемый в течение 20 лет Бартовым на зыбкой болотистой почве советского мифологического языка, пока еще далек, будем надеяться, от своего завершения, но в том лингвистическом Вавилоне, где возводится этот впечатляющий зиккурат, он — едва ли не самое прочное, самое добротное сооружение.
Тексты Бартова внешне почти неотличимы от рыночного вороха постмодерных словесных поделок. Тотальная деидеологизация, осмеяние без границ, нескрываемая эксплуатация читательского мазохизма, игра на тщеславии и интеллектуальной ограниченности инженерно-технической массы книгочеев — приемы одни и те же, но различна стратегия их применения. В отличие, скажем, от литературы московского концептуализма, тексты Бартова обладают терапевтическим, пространственно-успокоительным эффектом, чувством баланса и соразмерности. Их архитектоника тяготеет к классицизму, из окон этого словесного здания просматриваются перспективы ампирных ансамблей, декорации россиевского Петербурга. Ветшающие, рушащиеся декорации, из последних сил пытающиеся удержать шаткое равновесие.
Да, композиции Бартова эксплуатируют неравнодушие постсоветского обывателя к моментам немотивированного падения или взлета, к головокружительному вращению колеса фортуны, они предлагают себя в качестве игрового поля, но от толпы литературных наперсточников их отличает одно, впрочем, весьма существенное свойство. Это качество материала и чувство перспективы, наличие долговременной литературной стратегии. Английски ухоженное игровое поле прозы Бартова граничит с помойкой “стебальной” словесности, доминирующей ныне повсюду. Но только граничит не более как граничат разделенные общей кирпичной стеной два очень похожих дома — здание психушки и корпуса Духовной академии. Они были выстроены в одно время и одним архитектором — но для разных целей.
Виктор КРИВУЛИН
Аркадий Анатольевич Бартов родился в Ленинграде в 1940 году. Прозаик, драматург, эссеист. Член Союза писателей Санкт-Петербурга и международного клуба писателей и художников “Dada Lama Orden” (г. Берлин). Печатался в самиздате Ленинграда, Москвы, Риги и в эмигрантских изданиях, затем в петербургских, московских и рижских журналах “Нева”, “Аврора”, “Звезда”, “Собеседник”, “Комментарии”, “Новое литературное обозрение”, “Родник”, “Третья модернизация”, в ряде сборников и альманахов. В России вышло шесть книг. Печатался и переводился в Австрии, Германии, США, Франции, Югославии, странах Балтии. Живет в Санкт-Петербурге.
Аркадий Бартов
О МУХИНЕ ЧУТЬ-ЧУТЬ ПОДРОБНЕЕ
ИЗ ЦИКЛА “МУХИНИАДА”
В ожидании Коромыслова
Мухин сидел на стуле и ждал Коромыслова. Он не помнил, сколько часов или дней Коромыслова уже не было. Перед уходом Коромыслов сказал Мухину:
— Главное, не выходите на улицу. Вы можете простудиться. Ваш дядя вышел на улицу и вернулся весь в поту. Он присел отдохнуть и через шесть дней умер от воспаления легких.
Коромыслов ушел, а Мухин сел на стул и стал ждать. Вначале он не чувствовал себя одиноким. Слова Коромыслова еще жили в нем и рождали в его голове ряд мыслей. Он следил за их ходом, и ему не было скучно. Потом они начали рассеиваться, но он их удерживал и опять собирал. Мухину было хорошо с ними. Они были ему понятны. Он думал: “Мне нельзя выходить на улицу, потому что я могу схватить воспаление легких и через шесть дней умереть”.
Прошло еще какое-то время, а Коромыслова все не было. Мухин был разочарован. Он подумал, что, может быть, Коромыслов уже вернулся, а он его не заметил. Мухин осмотрел все углы комнаты, но нигде Коромыслова не увидел. Мухин поднял голову и посмотрел на потолок, затем перевел взгляд на пол у своих ног и даже слегка поскреб его кончиком ботинка, не появится ли Коромыслов оттуда. Его нигде не было видно, очевидно, он еще не пришел. Может быть, Коромыслов был сейчас на улице, где дядя Мухина подхватил болезнь, название которой Мухин уже забыл и которая, помнилось ему, находится то ли в груди, то ли в желудке. Мухин ждал Коромыслова, сидя на стуле и стараясь не шевелиться. Он боялся испугать Коромыслова. Он широко раскрывал глаза, чтобы Коромыслов не вошел незамеченным. Обычно, как только Коромыслов касался двери, Мухин соскакивал со стула и подбегал к нему, чтобы сейчас же быть около него. Войдя, Коромыслов говорил:
— Надо пообедать, это нас развлечет.
Перед обедом Коромыслов ел сыр и советовал Мухину:
— Попробуйте поесть сыр. Вам не будет от него никакого вреда, видите, я же ем его.
Но Мухин не мог заставить себя поесть сыра. Иногда он делал над собой усилие и брал кусок. Но как только сыр попадал ему в рот, чувство отвращения и страха охватывало все его существо. Мухин закрывал глаза, чтобы ничего не видеть, и в последнюю минуту вдруг выплевывал сыр. Он плевал потом без конца, стараясь собрать всю слюну, чтобы хорошенько омыть язык и нёбо от отвратительного прикосновения. Коромыслову оставалось только покориться. Он говорил:
— Это несчастье — не есть сыр.
Мухин всегда испытывал большое облегчение, когда заканчивал обед и можно было сказать: “Готово, я сыт”.
Он не совсем представлял себе, что произойдет дальше. Он терпеливо сидел и смотрел на Коромыслова, дожидаясь, когда тот кончит обедать. Лицо Коромыслова выражало спокойствие и рассудительность, каждая черта была на своем месте. Взгляд его был, в свою очередь, устремлен на Мухина. Через некоторое время глаза Коромыслова широко раскрывались, взор туманился, и по щеке катилась тяжелая, крупная слеза. Вслед за первой слезой следовали другие, и они лились непрерывной струей. Видя, как плачет Коромыслов, плакал и Мухин. Слезы текли как попало. Те, что сбегали к углам его губ, Мухин брал в рот и держал, изучая на вкус. Мухин не замедлял их движения, он не доставал носового платка, чтобы их вытереть. Слезы текли по его щекам и дальше по груди и ногам на пол.
Вдруг Коромыслов делал резкое движение, быстро поднимаясь и говоря: “Надо идти”, выходил на улицу. А Мухин продолжал сидеть на стуле, положив голову на колени и время от времени поворачивая голову в разные стороны. Он ждал Коромыслова.
Утро в саду
Мухин, проснувшись, подошел к окну и несколько секунд с напряженным вниманием смотрел на цветочную клумбу, видневшуюся в глубине сада, затем протянул руку и повертел ею в воздухе, как бы желая приветствовать Коромыслова, который, возможно, находился в это время в саду. Впрочем, Мухин не исключал того, что Коромыслов мог находиться и в доме. В этот момент что-то отвлекло Мухина, он передумал и опустил руку. Мысль, отвлекшая Мухина, состояла в том, что он не знает, какой сегодня день. Во всяком случае, он не мог бы с уверенностью ответить на этот вопрос. Он предполагал, что сегодня понедельник или среда, но проверить одному это было трудно. “Все-таки иногда бывает полезно знать это наверняка”, — решил Мухин и снял с гвоздя два сигнальных флажка, которые обычно висели крест-накрест у входа в комнату. Один флажок был ярко-красного, а другой — голубого цвета, и они хорошо различались издалека.
Мухин спустился с флажками в сад и трижды дунул в свисток, висевший у него на шее на черной ленточке. На свист из соседней комнаты в сад вышел Коромыслов и встал около Мухина. Мухин молодцевато поднял красный флажок, а Коромыслов незамедлительно поднял в ответ голубой. Это означало, что они видят друг друга четко и ясно. День был действительно такой безукоризненно ясный, что Мухин отчетливо видел не только белую широкополую шляпу Коромыслова и его черный костюм, но и растущий недалеко от Коромыслова репейник с торчащими во все стороны колючками. Потратив еще минуту на то, чтобы встать в соответствующую позицию, Мухин просигнализировал Коромыслову, что он просит ответить, какой сегодня день. К его безграничному удивлению, Коромыслов ответил, что сегодня пятница или воскресенье, и, чтобы не оставалось уже никаких сомнений, добавил, что сегодня шестое или восьмое июня. “Июня?” — сигнализировал Мухин. Он был безмерно удивлен. Он считал, что сейчас август. “Нет-нет, сейчас июнь, — сообщил Коромыслов, — может быть, пятница, шестое июня”, и сегодня, как договаривались, он ждет Мухина к двенадцати часам к чаю. “Который же теперь час?” — просигнализировал Мухин. В прозрачном летнем воздухе было хорошо видно, как Коромыслов поднес к глазам руку с часами. Мухин, у которого тоже были часы, посмотрел на них, но все же дождался, когда Коромыслов ответил: “Без трех или десяти минут двенадцать”, и только после этого, захватив флажки, быстро пошел из сада в дом.
Поднявшись в комнату к Коромыслову, Мухин обнаружил, что того там еще не было. Тогда Мухин дунул три раза в свисток, и не прошло и нескольких секунд, как Коромыслов появился и, не тратя времени, сразу поднял голубой флажок, что означало “Приступим к чаепитию”. Но Мухин ничего не ответил. Он немного склонил голову набок, в глазах его появился задумчивый блеск. Внезапно быстрым и решительным движением он поднял в знак прощания красный флажок, а потом передвинул его в сторону, назначая встречу на этом же месте через час, и вернулся к себе в комнату. Там Мухин подошел к окну и стал смотреть на видневшуюся в глубине сада цветочную клумбу.
Перед грозой
Медленно тянулись утренние часы в саду, но все же настал полдень, самая жаркая пора. Объятый зноем сад притих, и под солнечными лучами Мухин чувствовал себя как перед раскаленной топкой. Он огляделся — никого вокруг не было. Казалось, только недавно в воздухе парили крупные светло-зеленые стрекозы с хрупкими прозрачными крыльями, а в одном месте аллею перед Мухиным медленно пересек расписанный в черный и сургучно-красный цвета жук. В кустах и деревьях перепрыгивали с ветки на ветку серые воробьи и разноцветные голуби. И вдруг все они исчезли. “В это время дня ни одно существо не покинет свое убежище, и насекомые, и птицы, конечно, где-то отдыхают”, — подумал Мухин. Он решил переждать жару и перекусить, расправил затекшие конечности и расположился с завтраком недалеко от аллеи под раскидистым деревом. Только, съев бутерброд, Мухин перешел к сочному яблоку, как на аллее показался человек в пестрой рубашке, расклешенных брюках и соломенной шляпе. Длинные черные лоснящиеся волосы обрамляли его на редкость красивое и мягкое лицо. Мухин узнал его. Это был Воробьев. Подойдя к Мухину, он остановился, робко улыбаясь.
— Доброе утро, — поздоровался Воробьев.
— Доброе утро, — вежливо сказал Мухин и добавил, улыбнувшись: — Вы хотите пройти? Проходите, только не наступите на меня.
— Что вы, что вы, — ответил, запинаясь, Воробьев и, видимо, потрясенный таким предположением, быстро вернулся на аллею. Двинувшись дальше, Воробьев учтиво приподнял шляпу и поблагодарил: — Спасибо, всего доброго.
— Пожалуйста, — ответил Мухин и принялся опять за яблоко.
Не прошло и пяти минут, как на аллее появился Коромыслов. Что-то в его облике сразу выдавало горожанина. На нем были хорошо сшитый костюм, элегантная белая рубашка и широкополая фетровая шляпа.
При виде Мухина он на секунду замер в нерешительности, потом подошел вплотную, обворожительно улыбаясь.
— Добрый день, — произнес он, снимая шляпу размашистым движением. — Простите, вы не видели Воробьева?
— Видел, он направился вон туда, — сказал Мухин, показывая на аллею. — Желаете пройти?
— Э-э… нет-нет, — отозвался Коромыслов. — Я должен найти Воробьева. Всего доброго.
— Всего доброго, — ответил Мухин и стал доедать яблоко.
Медленно тянулась вторая половина дня. Мухин дремал, сидя под деревом. Его разбудили чьи-то шаги. Проснувшись, Мухин увидел, что к нему опять приближается Коромыслов. Когда Коромыслов подошел совсем близко, Мухин почувствовал, что тот изменился. Шляпа у Коромыслова была сдвинута на затылок, черные кудри спутаны, глаза приобрели мутновато-стеклянный оттенок, как у человека, которого вдруг разбудили и он еще не переступил рубеж между сном и явью. Походка его не утратила грациозности, однако в движениях ощущалась некоторая неуверенность. Подойдя к Мухину, Коромыслов пристально на него посмотрел. Некоторое время оба молчали.
— Привет, — сказал наконец Мухин. — Хорошо прогулялись?
— Да-да, я гуляю, — подтвердил Коромыслов и широко улыбнулся, — я гуляю в саду.
— Как провели время? — опять спросил Мухин.
— Неплохо, — ответил Коромыслов и объяснил: — Я гуляю по саду с самого утра.
Опять оба помолчали.
— А Воробьева вы нашли? — решился спросить Мухин.
— Нет, — коротко ответил Коромыслов, — не нашел.
— А птицы вам встречаются? — продолжал спрашивать Мухин.
— Птицы? — Коромыслов задумался. — Птицы? Вы спрашиваете про птиц?
— Ну да, — подтвердил Мухин. — Голуби, там, или воробьи.
— Птицы? — снова повторил Коромыслов. — Как же, я встречаю птиц, а иногда слышу, как они поют.
— А в последнее время, — спросил Мухин, — в последнее время вы их встречаете?
— В последнее время? — переспросил Коромыслов. — В последнее время? В последнее время я их не встречаю.
Оба, и Мухин и Коромыслов, посмотрели по сторонам.
— До свидания, — сказал Коромыслов, снял шляпу, поклонился и нетвердыми шагами удалился по аллее.
Мухин еще раз окинул взглядом небо, сад и даже потом посмотрел себе под ноги: ни птиц, ни насекомых нигде не было видно. “Это к грозе”, — подумал Мухин и быстро пошел к дому.
Игра в мяч июньским днем
— Не колотите так, — сказал Мухин. — Бить по мячу нужно спокойно и расчетливо. А у вас так не получается. Почему?
Стояло июньское утро. Как обычно летом, Мухин, Коромыслов и Воробьев играли в саду в мяч. Наступала жара. Солнце резало глаза, от его слепящего блеска выступали слезы, прозрачная небесная синь гулко опрокидывалась на игроков. Стоило только взглянуть на небо, оттуда раздавались громкие птичьи крики. Птицы — вороны, голуби и воробьи — собирались в стаи, рассекали крыльями воздух: “хуф, хуф, хуф” — и переговаривались: “Карруу-уу, карру-уу, карруу-уу, карру-уу”. Мухин, Коромыслов и Воробьев, прислушиваясь к пению птиц, по очереди били мячом о землю, потом кидали его друг другу. Мухин стучал мячом не так громко, как Коромыслов, но бросал пометче Воробьева. Коромыслов стучал мячом сильнее Воробьева, но кидал дальше Мухина. Воробьев стучал потише Мухина, но ловил его лучше Коромыслова. После игры они ложились под кустом на этой же лужайке. Мухин и Воробьев дремали, а Коромыслов доставал из кармана раковину, которую он всегда носил с собой, и подносил ее к уху.
Он слышал море: сначала звуки прилива, шепчущегося с глинистыми низкими берегами и с камнями, рассыпанными на этих берегах, затем короткий звук волны, с хрустом расшибающейся о песок, затем долгий, отдающий эхом рев потока, бьющегося о скалы, и, наконец, звуки океана вдали от берегов, где воды его то вздымаются горами, то разверзаются пропастями, а когда опускается туман, то дно морское нежно поднимается и опадает, или когда дует свежий ветер, большие валы и маленькие волны поют от радости и шлют друг другу белую пену по поверхности моря, и это море принадлежало ему навеки.
— Эй, Коромыслов! — услышал он чей-то голос, очнулся и понял, что его окликает Воробьев.
— Эй, Коромыслов! — кричал Воробьев. — Дай мне тоже послушать.
Воробьев брал раковину из рук Коромыслова, подносил ее к уху и прислушивался.
Он слышал шум деревьев в лесу. Это не был какой-то определенный, известный ему лес, но все люди, которых он когда-либо знал, ехали по нему на лошадях, подавая друг другу сигналы негромкими звуками охотничьих рожков. Была ночь, и все они участвовали в охоте. Время от времени какие-то звери с шорохом пробегали в темноте, а один раз по общему сигналу началась погоня, но чаще его друзья ехали тихо, и он вместе с ними, по всему лесу, и этот лес принадлежал ему навсегда.
— Эй, Воробьев! — услышал Воробьев чей-то голос, очнулся и понял, что его тянет за руку Мухин.
— Эй, Воробьев, — просил Мухин, — дай и мне послушать.
Мухин подносил раковину к уху и прислушивался.
Ему казалось, что он слышит какой-то шум, и пытался определить его значение. Но что это за шум и откуда он идет, Мухин никак не мог понять. Он снова и снова подносил раковину к уху и в конце концов совсем перестал что-либо слышать. Он пытался узнать у Коромыслова и Воробьева, что те слышат, но ни тот, ни другой не отвечали. Тогда Мухин вообще перестал прислушиваться, отдал раковину Коромыслову и снова задремал.
Наступил вечер. Жара спала. Мухин, Коромыслов и Воробьев опять играли в саду в мяч. В небе перестали раздаваться птичьи крики. Птицы — вороны, голуби и воробьи — садились на землю, отбивали поклоны, переговаривались: “Карру-уу, карру-уу, карру-уу”. Мухин, Коромыслов и Воробьев, прислушиваясь к птичьим крикам, по очереди стучали мячом о землю, а потом бросали его друг другу. Мухин бил мячом потише Коромыслова, но ловил его получше Воробьева. Коромыслов бил мячом погромче Воробьева, но бросал его не так далеко, как Мухин. Воробьев бил послабее Мухина, но кидал его пометче Коромыслова. Так они играли изо дня в день, а во время отдыха слушали раковину Коромыслова. Коромыслов слышал звуки моря, Воробьев — шумы леса, а Мухин, как ни старался, ничего не мог услышать.
Погода стояла хорошая. Мухин, Коромыслов и Воробьев радовались, что они будут играть еще много дней: все лето было впереди.
Мухин и Коромыслов
О Мухине
Мухин, одетый в черный с белыми полосками пиджак, светло-желтые брюки и красную шапочку, стоял на лужайке, поглядывая по сторонам. Коромыслов в строгом темно-синем костюме подбежал к Мухину, описав дугу, отошел метров на десять назад и сел на складной стульчик. По небу пробегали плотные серые облака.
О Коромыслове
Стояла осень. Медленно темнело. Пока еще можно было рассмотреть, как красив Мухин, какие у него черные глаза, густые брови и синие туфли. Коромыслов тоже красив, но не так, как Мухин. У него синие глаза, густые брови и черные туфли. Скоро совсем стемнеет, и, сколько ни смотри, ни Мухина, ни Коромыслова не будет видно, так как они лягут спать. Если же посмотреть на небо, то видны постепенно чернеющие плотные серые облака.
Еще о Мухине
Мухин и Коромыслов живут хорошо и почти не мешают друг другу. Только иногда Коромыслов подбегает к Мухину, который стоит на лужайке, смотря по сторонам, и кричит Мухину: “Гу! Гу! Гу!”. Мухин немного пугается, но не двигается с места, тем более что он привык к Коромыслову и, они, возможно, родственники. Пугает Коромыслов Мухина только днем, а не поздней ночью, когда уже начинает рассветать и на небе растягиваются плотные облака, постепенно превращаясь из черных в серые.
Еще о Коромыслове
Мухин и Коромыслов каждое утро выходят на лужайку. Коромыслов садится на складной стульчик, а Мухин становится неподалеку. Только один раз Мухин не смог стоять около Коромыслова, потому что у него болела нога, и тогда Коромыслов встал со стульчика, отбежал метров на десять в сторону и показал Мухину рукой, чтобы тот сел на стул. Мухин, сидя на стуле в красной шапочке, продолжал смотреть по сторонам и даже видел небо, плотные серые облака на котором почти растаяли.
Еще и еще о Мухине
Во время обеда Коромыслов ел суп, вареное мясо и молоко, а Мухин, несмотря на то, что боли в ноге у него давно прошли, ничего не ел. Он сидел на стуле с закрытыми глазами, ни к чему не притрагивался и только иногда открывал свои черные глаза и смотрел немного в сторону от Коромыслова. На следующий день Мухин уже съел вареное мясо и даже прогнал с него муху. Перед едой Мухин и Коромыслов переоделись. Мухин надел строгий темно-синий костюм, а Коромыслов — черный пиджак в белую полоску, светло-желтые брюки и красную шапочку. Пообедав, Мухин и Коромыслов вышли на лужайку, над которой ползли уже начинающие плотнеть серые облака.
Еще и еще о Коромыслове
Когда Мухин сидел на лужайке и поглядывал из-под густых бровей по сторонам, Коромыслов, вскочив со стула, подбежал к Мухину, после этого, отпрянув в сторону и описав дугу, отбежал метров на десять назад. Потом посмотрел из-под густых бровей на Мухина и сказал ему: “Иди сюда, милый”. И, как ни странно, Мухин медленно пошел к Коромыслову, может быть, потому, что был его соседом, и, остановившись около Коромыслова, стал смотреть по сторонам. Коромыслов же снова сел на складной стульчик, и ему хорошо было видно небо, по которому двигались плотные серые облака.
Опять о Мухине
Приближалась зима. Становилось все холоднее. Коромыслов старался мало двигаться, экономить силы и уже не подбегал к Мухину, только иногда, сидя на стуле, кричал ему: “Гу! Гу! Гу!”. А Мухин, наоборот, чтобы согреться, подходил к Коромыслову и возвращался обратно, смотря по сторонам. У Мухина и Коромыслова от холода все медленнее и медленнее перемещалась кровь по телу, а по небу все медленнее и медленнее перемещались серые, почти черные и очень плотные облака.
Опять о Коромыслове
Мухин и Коромыслов любили гулять по лужайке. Шли они обычно цепочкой. Вначале шел Мухин, а в затылок ему Коромыслов, но бывало и наоборот: вначале шел Коромыслов, а в затылок ему Мухин, Коромыслов время от времени уставал и присаживался ненадолго на складной стульчик, а потом снова вставал и шел следом за Мухиным. Мухин был на двенадцать сантиметров повыше Коромыслова и на восемнадцать потолще его, и, когда Мухин шел первым, Коромыслов видел за ним только часть неба, на котором плотнели серые облака.
Опять и опять о Мухине
Коромыслов, сидя на стуле, однажды заснул и свалился на лужайку. Он продолжал спать, а Мухин медленно ходил по лужайке и смотрел по сторонам. Через два с половиной часа он вдруг обратил внимание, что Коромыслова ни в какой стороне не видно. Мухин стал громко звать Коромыслова: “Эй! Эй! Эй!”. И Коромыслов как ни в чем не бывало поднялся и, даже не отряхиваясь, хотя мог и запачкаться, пошел за Мухиным. Из-за спины Мухина ему была видна только часть неба, на котором серели плотные облака.
Опять и опять о Коромыслове
В начале зимы Мухин надел поверх пиджака и брюк светло-коричневый плащ на рыжей подкладке, а в середине зимы поверх черного пиджака и светло-желтых брюк — коричневое пальто с рыжими пуговицами, а в конце зимы поверх черного пиджака в белую полоску — темно-коричневое пальто с рыжим воротником, а Коромыслов в начале зимы поверх костюма носил темно-рыжее пальто с коричневым воротником, в середине зимы поверх строгого костюма — рыжее пальто с коричневыми пуговицами, в конце зимы поверх строгого темно-синего костюма носил светло-рыжий плащ на коричневой подкладке. Время от времени Мухин обменивался с Коромысловым плащами и пальто, не забывая при этом смотреть по сторонам и даже на небо, где чернели плотные, начинающие сереть облака.
Уже в который раз о Мухине
По утрам и по вечерам Мухин и Коромыслов пили чай. Коромыслов пил чай из блюдечка, дул на него, громко прихлебывая, торопясь поскорее выбежать на лужайку, где садился на складной стульчик, ел семечки и дожидался Мухина, который пил неторопливо чай из чашки, заедал конфеткой, медленно надевал красную шапочку и выходил на лужайку, поглядывая из-под густых бровей по сторонам и на небо, покрытое серыми, продолжающими редеть облаками. Иногда оба, Мухин и Коромыслов, пили чай прямо на лужайке.
Уже в который раз о Коромыслове
Коромыслов подбежал как-то к Мухину, чтобы пойти за ним по лужайке, и вдруг услышал писк, тихий и жалобный. Как ни странно, писк усилился, когда Мухин и Коромыслов подошли к краю лужайки. Коромыслов обратил внимание Мухина на писк, и действительно, Мухин, смотря по сторонам, обнаружил комара, наверное, потому, что наступила весна, в течение которой серые облака на небе постепенно поредели, хотя и оставались достаточно плотными.
Опять о Мухине
Мухин любил, проходя по лужайке, строить из веточек стрелки, показывая направление движения, но Коромыслов, идущий следом за Мухиным, сердился и их разрушал. Коромыслов разрушит новую стрелку, отбежит метров на десять, отпрянет в сторону, опишет дугу и вернется к Мухину. Так на протяжении всей прогулки Мухин строил стрелки, а Коромыслов их разрушал. Гуляли они уже без пальто и плащей, так как постепенно потеплело и по небу поползли серые, не слишком плотные облака.
Опять о Коромыслове
У Мухина и Коромыслова было много семечек, которые они ели во время прогулки. Мухин сплевывал шелуху от семечек на левую сторону, а Коромыслов — на правую. Кое-где в местах, куда Мухин и Коромыслов сплевывали шелуху, вырастали позже подсолнухи. Коромыслов, когда сидел на складном стульчике, сплевывал очень много шелухи от семечек, так что вырастала порядочная горка. Мухин, когда сидел на стульчике, любил водить рукой в шелухе, собирая ее в горсть и опять рассыпая. При этом Мухин, не вставая со стула, смотрел из-под густых бровей на небо, по которому передвигались когда-то черные, а теперь совсем серые и не очень плотные облака.
Еще о Мухине
По утрам Мухин гулял по лужайке со скоростью пять километров в час, а Коромыслов, почти наступая ему на пятки, двигался значительно быстрее. Когда же впереди шел Коромыслов, то он успевал пять раз обойти лужайку, в то время как Мухин обходил ее только раз. По вечерам они ходили примерно с одинаковой скоростью, может быть, потому, что быстро темнело. Перед тем как уйти с лужайки и лечь спать, Коромыслов интересовался у Мухина, как тот провел день. Мухин отвечал, что он гулял по лужайке, и показывал на нее рукой. Но ее уже не было видно. Видно было только небо с плывущими по нему серыми, довольно плотными облаками.
Еще о Коромыслове
Наступило лето. Мухин перестал гулять по лужайке, а только стоял, оглядываясь по сторонам, в черном с белыми полосками пиджаке, светло-желтых брюках, синих туфлях и красной шапочке. Коромыслов в строгом темно-синем костюме и черных туфлях подбегал к Мухину, описывал небольшую дугу, отходил метров на десять, а затем снова подбегал к Мухину и кричал ему, выпучивая синие глаза: “Гу! Гу! Гу!”, приглашая его таким образом вновь погулять на лужайке. Но Мухин, хотя и пугался немного, не сходил с места, поводя черными глазами по сторонам и поглядывая на небо с проползающими по нему серыми, совсем неплотными облаками.
Еще раз о Мухине
Дни шли за днями. Жара продолжалась. На лужайке появились две мухи, одна из которых все время садилась на стоящего Мухина, который, не прогоняя ее, все смотрел по сторонам. Коромыслов перестал подбегать к Мухину, он даже не сидел на складном стульчике, а все валялся на лужайке в темно-синем строгом костюме и черных туфлях. Время от времени он отгонял вторую муху, даже не думая о том, что скоро настанет осень, похолодает, по небу пронесутся плотные серые облака, а они оба с Мухиным будут опять гулять по лужайке.
Подробное описание состояния Мухина после того, как ему выбили один зуб, а спустя некоторое время — второй
После того как Мухину в парадной выбили зуб, он стал редко появляться в обществе, замкнулся, у него изменилось выражение лица, начали болеть желудок и кишечник, изменились работа мышц и характер движения челюстных суставов, он стал мало улыбаться и при разговоре прикрывать рот рукой, стал нервным и раздражительным, раздражение по нервной рефлекторной дуге передалось в кору головного мозга к центрам речи и слюноотделения, в результате чего усилилось выделение слюны, затруднились жевание и глотание, возникла тошнота, появилось механическое раздражение нервных рецепторов корня языка и мягкого нёба, что повело к возникновению рвотного рефлекса, нарушились артикуляционные контакты при образовании речевых звуков, затруднилась дикция, он начал говорить неразборчиво, нечетко произносить язычно-зубные и язычно-передненёбные согласные, особенно трудно давалось ему произношение слов: “здравствуйте”, “резцы” и “шкаф”, но Мухин преодолел себя, проявил волю, он начал глубоко дышать через нос, сосать леденцы, работать над собой, читать книги, смотреть телепередачи, слова произносить медленно, с подчеркнутой артикуляцией, начал читать вслух в спокойно-непринужденной обстановке, жевать пищу медленно, предварительно разрезая ее на мелкие куски, ежедневно утром и перед сном чистил зубы щеткой с зубным порошком или пастой и после каждой еды тщательно прополаскивал рот, перестал пить крепкий чай и черный кофе, а также курить, познакомился с девушкой, но после того, как спустя некоторое время Мухину в парадной выбили второй зуб, а также повредили височно-нижнечелюстной сустав, он совсем прекратил появляться в обществе, окончательно перестал улыбаться и превратился в меланхолика.
Подробное описание состояния Мухина после того,
как у него отняли верхнюю одежду, а спустя некоторое время — нижнюю
После того как у Мухина весной на улице отняли верхнюю одежду, он начал страдать от переохлаждения, тело его охватила непроизвольная дрожь, мускулатура стала быстро сокращаться и расслабляться, энергия быстро рассеиваться, Мухин мог погибнуть через тридцать пять или двадцать семь минут, но он преодолел себя, проявил волю, ускорил обмен веществ, стал вырабатывать больше внутреннего тепла, сильно расширил кровеносные сосуды, создал с помощью гусиной кожи на периферии тела тепловую защиту внутренних органов, стал поддерживать высокую температуру своего тела, обеспечил работоспособность мускулов и быструю реакцию нервной системы, стал проявлять оптимизм и вести размеренный образ жизни, но после того, как спустя некоторое время у Мухина на улице отняли и нижнюю одежду, температура тела Мухина опустилась почти до нуля, сердце стало биться со скоростью примерно один удар в минуту, он наверняка погиб бы или впал в анабиоз, но как раз в это время стали поступать массы теплого воздуха с Атлантического океана, резко потеплело, наступило лето, Мухин смог передвигаться и вернулся домой.
Ученые почти единодушны в том, что колыбель Homo Sapiens располагалась в Африке, где настолько тепло, что среднесуточная температура значительно превышает восемнадцать градусов по Цельсию,
Подробное описание состояния Мухина после того, как у него в квартире отключили горячую воду,
а спустя некоторое время — холодную
После того как в квартире у Мухина отключили горячую воду, его кровеносные сосуды сначала сузились, а потом расширились, тонус их стенок снизился, кровоток замедлился, возник венозный застой, кожа Мухина стала синюшно-красной, а на ощупь холодной, самочувствие ухудшилось, появилась слабость, а потом разбитость, но он преодолел себя, показал характер, занялся обмыванием и обливанием, а потом обтиранием и обертыванием, применил водолечение, почувствовал свежесть, испытал бодрость, усилил работу сосудистой системы, а также сердца и легких, повысил обмен веществ, а также кровяное давление, возбудил нервную систему, увеличил потребление кислорода, укрепил мускулатуру стенок сосудов, ускорил кровоток, кожу сделал розовой, а на ощупь теплой, установил дома ванну, а потом душ, купил тренировочный костюм, а потом пальто, много гулял один, а потом с девушками, часто прополаскивал рот, а потом глотку, усилил слюноотделение, стал пить мелкими глотками фруктовые, а потом и овощные соки, сначала газированную воду, а потом и чай, но после того, как спустя некоторое время у Мухина в квартире отключили и холодную воду, у него упал вес, увеличилась вязкость крови, повысилась температура, участился пульс, возникло чувство жажды и тошноты, снизилась работоспособность, испортился характер, в организм перестали поступать в нужном количестве йод, железо, медь, цинк, марганец, кобальт, молибден, селен, хром, никель, олово, кремний, фтор, ванадий, а также валин, лейцин, треонин, изолейцин, метионин, лизин, аргинин, фенилаланин, гистидин и триптофан, и Мухин наверняка погиб бы, но как раз в это время дом Мухина пошел на капитальный ремонт, и он переехал в другую квартиру.
Необходимо отметить, что формы существования воды очень разнообразны: она может быть получена не только из водопровода, но и из реки, лужи, колодца, родника, озера, дождя, инея, снега, града, льда, тумана, а также облака.
Воспоминание о Коромыслове
Все дни Мухин с Коромысловым проводили в саду. Но особенно они любили гулять по вечерам вокруг пруда, находящегося в глубине сада. Небо было усыпано звездами, отражавшимися в воде множеством светящихся точек. У Мухина от них часто кружилась голова. Мухин с Коромысловым гуляли до поздней ночи, а под утро засыпали под одной из яблонь, которых было много в саду. По утрам они украшали берег пруда и аллеи сада разноцветными камешками и раковинами, выкладывая из них забавные рисунки.
Коромыслов был хорошим товарищем — дружелюбным и спокойным. И три года, гуляя по саду, они с Коромысловым были счастливы. Но к концу третьего года что-то начало не ладиться между ними. Коромыслов по вечерам стал смотреть не на небо и не на воду в пруде, а, не отрываясь и не мигая, на Мухина. При этом он все ходил вокруг Мухина в какой-то странной и глубокой задумчивости. А однажды летним теплым вечером он подошел к Мухину совсем близко и неожиданно плюнул ему в лицо и лягнул его ногой. Мухин бросился бежать от него, прикрыв лицо руками. Но Коромыслов, несмотря на свой длинный рост и неуклюжие ноги, легко догнал Мухина и все лягал и лягал его ногами. Тогда Мухин бросился в пруд и забрался в воду по самую шею. Коромыслов не умел плавать и боялся воды и поэтому остановился на берегу и стал что-то кричать своим хриплым и одновременно пронзительным голосом, а потом принялся расхаживать взад и вперед по берегу. Через несколько часов Коромыслов ушел, и Мухин смог выбраться из воды. Но спали они в ту ночь уже под разными яблонями.
Так продолжалось много дней. Голова и лицо у Мухина были сплошь в плевках Коромыслова, а тело — в синяках. Часто он спасался от Коромыслова в воде, но, бывало, залезал на самое высокое дерево в саду, зная, что Коромыслов не умел не только плавать, но и лазать по деревьям. Иногда Мухин пробовал применить силу и бросал в Коромыслова крупными камешками, но тот легко их ловил и бросал их в Мухина в ответ.
Мухину было очень обидно. Он вспоминал, как они три года гуляли с Коромысловым по саду в самое разное время суток. Иногда даже взявшись за руки. И вдруг такая черная неблагодарность. Мухин думал, что через некоторое время Коромыслов сам это поймет и устыдится. Он думал, что, если найдет красивые камешки и как бы случайно подойдет и подарит их Коромыслову, тот образумится. Мухин вспоминал обо всех уловках, которые применял, чтобы успокоить Коромыслова. Мухин сгорал от стыда, когда вспоминал, как пренебрежительно Коромыслов с ним обращался, как издевался и унижал его. Это было выше его сил. Мухин даже часто плакал от усталости и досады.
Сколько все это тянулось, даже трудно представить. В конце концов однажды ночью, воспользовавшись тем, что Коромыслов устал за день и крепко заснул, Мухин тихо к нему подошел и перепилил ему горло острым концом самого большого камешка из тех, что до сих пор находил.
Мухину было неприятно об этом вспоминать. В ту минуту он чувствовал себя отвратительно, хотя и кипел от злости. Он стоял над Коромысловым и видел, как кровь течет на песок, а сильные длинные ноги Коромыслова и его шея дергаются в агонии.
После этой истории одиночество охватило Мухина. Он даже представить себе не мог, как ему не хватало Коромыслова. Он вспоминал, каким славным товарищем он был и какие симпатичные и забавные рисунки они с ним выкладывали из камешков. Кто знает, думал Мухин, если бы он лишь слегка ранил Коромыслова, порезав камешком, то сумел бы его выходить и привить ему опять дружеские чувства.
Мухин похоронил Коромыслова под самой высокой яблоней, у которой они часто ночевали вместе. И через какое-то время Мухин перестал вспоминать о Коромыслове. И Коромыслов исчез из памяти Мухина, как будто его никогда и не было.