Опубликовано в журнале Нева, номер 7, 2005
Иван Иванович Павлов родился в Одессе в 1926 году. Окончил ВЗПИ (Всесоюзный заочный политехнический институт) в 1960 году и матмех ЛГУ в 1967 году. В “Неве” печатается впервые. Живет в Санкт-Петербурге.
ОККУПАЦИЯ
15 октября 1941 года войска Красной Армии на кораблях Черноморского флота покинули Одессу, а на следующий день в город вошли румынские и германские войска. Моего отца — Ивана Филимоновича Павлова, старшего лейтенанта запаса, — с первых же дней войны мобилизовали в Красную Армию, с фронта мы получили от него несколько писем, но о дальнейшей судьбе нам ничего не удалось выяснить.
Область между Днестром и Южным Бугом во время оккупации была передана Румынии в качестве ее составной части — губернаторства Транснистрии (Заднестровья). В городе начались массовые аресты и расстрелы коммунистов, комсомольцев, евреев, многие жители города были взяты в качестве заложников. 22 октября было взорвано партизанами бывшее здание НКВД, в котором после захвата города разместился штаб румынской армии, при взрыве погибло около ста румынских и германских офицеров. По этому поводу были вывешены объявления о том, что за каждого убитого румынского или немецкого солдата расстреляно 100 большевиков, а за каждого офицера или чиновника — 200 и при повторении подобных актов будут расстреляны вместе со своими семьями взятые румынами заложники.
Первое время в городе был голод. За кусок хлеба или жменьку крупы жители отдавали все свои ценные вещи. Вскоре после захвата Одесской области румыны разрешили местным жителям и приезжим из Румынии гражданам открывать частные предприятия, магазины, столовые, кафе (бодеги), рестораны, кинотеатры. Посетителями их были в основном оккупанты, румынские чиновники и небольшое число местных преуспевающих бизнесменов. Число безработных сократилось, и люди стали как-то сводить концы с концами, а некоторые местные и приезжие из Румынии предприниматели разбогатели. Наладилась их связь с селами области и предприятиями других оккупированных немцами стран. Жизнь на оккупированной румынами территории была значительно легче, чем в областях, захваченных немцами.
С начала 1942 года в городе стали открываться начальные школы (школы “примар”), гимназии и лицеи, а позднее, в конце этого же года, открылся университет. Обучение в гимназиях, лицеях и университете было платным, но для детей бедных родителей плата была символической, или они полностью освобождались от нее. В оккупации я окончил последний класс лицея и поступил в университет на математическое отделение “факультета точных наук” (физико-математического), мой брат Миша учился на агрономическом факультете университета. Мать наша — Надежда Григорьевна Павлова — работала во время оккупации секретарем в одной из финансовых инспекций города. Кроме того, мы с Мишей занимались с учеником 5-го класса, что давало нам дополнительный заработок. Родители нашего ученика открыли пекарню и хлебный магазин и не хотели отдавать своего сына в школу. В лицее я подружился со своей одноклассницей — Ларисой Башкировой. Продолжалась наша дружба с ней и в университете, куда она поступила на тот же факультет, что и я.
После окончания первого курса университета студентов отправили на трудовую повинность на ферму — в бывший совхоз “Авангард”. Там я познакомился со студентом политехнического факультета университета Костей Саским, с которым часто встречался и на втором курсе. У него была отдельная маленькая комната.
ПОДПОЛЬЩИКИ
Как-то когда я зашел к Косте домой, он дал почитать мне листовку с заглавием “За что борется организация украинских националистов самостийныкив-державныкив (ОУНСД)”. Она была напечатана на русском языке, видимо, ручным способом на не очень хорошем печатном станке и содержала программу украинских националистов. В ней провозглашались права и свободы граждан будущей независимой Украины. Они показались нам справедливыми. Впрочем, то же мы могли сказать и о первых декретах Советской власти, о Советской конституции, но во что все это вылилось через короткое время? Что осталось от обещанных прав и свобод?
В следующий мой приход Костя дал небольшую книжку в бумажном переплете под названием “Ave, Dictator!”. На обложке красным цветом был изображен Сталин в римской тоге, с лавровым венком на голове. Перед ним черным цветом была изображена цирковая арена, на которой на коленях стояли люди, умолявшие о пощаде. Сталин, вытянув вперед правую руку с опущенным вниз большим пальцем, обрекал их на смерть.
Книжка была опубликована на украинском языке, отпечатана в типографии Львовского университета. Возможно, это была первая книга о сталинских тюрьмах и лагерях. Автор ее не был указан, только три буквы — Ю. Г. Г. Вряд ли остался хоть один экземпляр этой книги. Она была одинаково опасна как для простого читателя, так и для сотрудника НКВД.
В книге описывался Соловецкий лагерь, строительство Беломорканала, голод в Украине, при котором вымирали целые села, в то время как хлеб везли за границу, чтобы купить машины и обеспечить быстрейшую индустриализацию и милитаризацию страны. Рассказывалось о широко развернувшемся принудительном выселении в Сибирь, в глухие места лучших тружеников села, не согнувшихся под гнетом власти и не принявших насильственную коллективизацию.
Вот эпизод из этой книги. Маленький пароход тащит вниз по течению Енисея баржу с людьми, которых высадят в глухом месте на верную гибель. У ее борта стоит женщина с грудным ребенком на руках. Младенец ищет молоко в пустой груди матери. Слезы текут по впалым щекам женщины. Она разжимает руки, и темные воды сибирской реки поглощают ее дитя. Обращаясь к Великому вождю, автор заключает: “Ты всесильный! Ты разрушил великий инстинкт материнства! Ты заставил мать погубить своего ребенка!”
Арестованный органами НКВД автор книги притворился сумасшедшим и попал вместе с действительно умалишенными в психиатрическое отделение больницы. Ночью дверь палаты запиралась, но однажды днем мнимому сумасшедшему удалось, используя пережеванную мякоть хлеба, снять слепок с ключа. Неоднократные попытки увенчались успехом: вырезанный им деревянный ключ повернулся, и узник вырвался на свободу.
Не раз слышал автор книги в сталинских застенках мольбу невинных жертв о пощаде, но до сердец тюремщиков она не доходила. Все чаще чудится ему голос протеста, ненависти и презрения к палачам. Обращаясь к Сталину, автор пророчествует: “И когда сотни тысяч жертв засмеются тебе в лицо, знай: смерть стоит за твоими плечами!”
Я и раньше не восторгался деяниями нашего вождя, но эта книга потрясла меня до глубины души.
Костя давал читать мне и другую литературу украинских националистов. Это были журналы и брошюры о деятельности Украинской повстанческой армии (УПА) под командованием Клима Савура, действовавшей в немецком тылу, в которой, по словам авторов, сражались с оккупантами украинцы, русские, поляки, евреи. Литературу украинских националистов приносил Косте юноша, с которым он случайно познакомился летом 1943 года и которого знал как Олега Легкого.
Листовки Костя давал мне домой, а я знакомил с ними Мишу и Ларису. Мишу листовки заинтересовали, а Лариса сначала возмутилась: в то время она была проникнута советским патриотизмом, и мы чуть было не поссорились. Но после прочтения брошюры, правдивость воспоминаний автора которой не вызывала у нас сомнений, отношение ее к советскому строю и к украинским националистам изменилось.
Как-то я зашел к Косте, и он сообщил мне, что порвал отношения с Олегом Легким. Причину объяснил следующим образом: Олег попросил его спрятать у себя шрифты для составления и печатания листовок, но Костя отказался.
— Что, боишься? — спросил Олег.
— Я не уверен в справедливости вашего дела и не хочу вам помогать.
Олег был огорчен напрасно потерянным временем и спросил Костю, не давал ли он кому-нибудь читать листовки. Узнав обо мне, он предложил встретиться с ним вечером на Соборной площади. Костя передал мне его просьбу, но советовал не ходить. Я все же пошел. Олег подробно расспросил обо мне и моем брате. Рассказал я и о Ларисе, которая впоследствии познакомила с Олегом Легким свою подругу — студентку третьего курса биологического факультета университета Анну Ивио, которую Олег вскоре объявил руководительницей нашей группы.
В течение месяца мы с Ларисой несколько раз распространяли в городе листовки с программой ОУНСД, подкладывая их вечером под двери жильцов города или расклеивая на афишных тумбах или стенах домов. Распространял листовки и Миша.
Мы с Ларисой выразили сомнение в целесообразности отделения Украины и других республик от России. Олег же считал, что крупные государства являются источниками войн, постоянно стремятся к захвату чужих территорий, к колонизации слабых и сопредельных стран, а маленькие вынуждены защищать свою землю и угрозу миру не представляют.
— Стремления к самостоятельности захваченных нацистами республик не без успеха используют фашисты, создавая на этих территориях подконтрольные им военные соединения, — говорил Олег. — На Украине тоже есть такие — мельниковцы, так же как в России власовцы. Но в народе они доверием и поддержкой не пользуются. Украинские националисты, воюя сейчас с немцами, борются за полную независимость Украины от других государств.
Своим идейным руководителем украинские националисты считали Степана Бандеру, бывшего студента юридического факультета Львовского университета. Длительное время он, обвиненный в терроризме, находился в польских тюрьмах. Перед началом Второй мировой войны был освобожден, но после захвата Польши Германией снова попал в застенки, уже фашистские.
У Ларисы была отдельная изолированная комната, и Олег поручил нам печатать листовки. На улице Олег передал нам портфель с печатным устройством (набором типографских литер, вмонтированных в деревянную рамку), с типографской краской, валиком и стопкой бумажных листов нужного размера. Вечером у Ларисы на квартире мы попытались печатать листовки, но неудачно. То ли краска была плохая, то ли бумага слишком тонкая, то ли квалификация низкая, но печать оказалась смазанной. Было поздно, и мне пора было возвращаться домой. Когда я встретил Ларису на следующий день, она сказала, что, прочитав листовку, отказывается в дальнейшем помогать оуновцам. Листовка под названием “Воля народам, воля людинi” содержала стихотворение со словами:
Вже УПА, мiтла залiзна,
Над катами свище грiзно.
Це вона на смiтники
Iхнi вимiте кiстки!
Геть, московськая голота,
I ляшво, i ти, нiмота,
3 украïнськоi землi!
Йдуть в УПА старi и малi.
Листовка имела явно националистическое содержание. Через два дня мы отнесли и передали Олегу в условленном месте на улице его имущество и сообщили о своем отказе от дальнейшего сотрудничества с ним. Олег, холодно выслушав нас, сказал, что мы не в детском саду и должны выполнять задания. Наконец, поняв, что переубедить нас ему не удастся, Олег стал угрожать: сообщить о нас в СБ (“Стлку безпеки ОУН”), которую союз их создал для раскрытия провокаторов, поддержания дисциплины и порядка в организации. Но своего решения мы не изменили.
АРЕСТЫ
Вместе с нами на факультете учился сын репрессированного в конце 30-х годов партийного работника — Игорь Синяков. Осенью 1943 года он стал проявлять интерес к Ларисе и ко мне. Стал заходить к Ларисе, провожать меня домой, хотя это было ему не по пути, часто критиковал немцев и румын, чего раньше мы не замечали. В один из приходов к Ларисе он сказал, что хотел бы помочь советским подпольщикам или партизанам, и спросил, не может ли она его с ними познакомить. Лариса сказала, что не знакома с советскими подпольщиками, что недавно мы имели связь с одним украинским националистом, но сейчас и эта связь нами утрачена. Синяков удивительно быстро перешел от симпатии к большевикам к сочувствию к украинским националистам и сказал, что хотел бы участвовать в их борьбе с фашистами. Такая быстрая перемена в его интересах нас не насторожила. Я рассказал о Синякове Мише, и он захотел с ним встретиться.
Вскоре после этого Игорь попросил меня дать ему на время какую-то книгу по математике и пошел со мной. Мама и Миша были дома. Зная, что он бедный юноша, мама накормила его. Игорь был общительным, казался откровенным и легко завоевал доверие и симпатии собеседников. После обеда он остался наедине с Мишей, и Миша спросил его, как он относится к украинскому национальному движению. Игорь ответил, что положительно и даже мог бы помочь достать холодное оружие — финки, которые якобы изготавливает один из его знакомых на продажу. Его предложение Миша передал Олегу. Тот отнесся к Синякову настороженно, заподозрив провокацию, а спустя несколько дней сказал, что у него есть сведения о связях Игоря с немцами, что доверять ему нельзя и чтобы Миша не искал встреч с ним и никаких разговорах о подпольной организации не вел.
В начале марта 1944 года в кабинет исполняющего обязанности декана агрономического факультета доцента А. В. Лазурского вошли двое в немецкой военной форме и потребовали вызвать с лекции Мишу. Декан видел, как они отвели его в сторону, задали какие-то вопросы, а затем увели.
С мамой и Ларисой мы пошли в гестапо и другие немецкие и румынские полицейские учреждения искать Мишу, но ответа нигде не получили.
В конце марта при приближении фронта к городу территория между Днестром и Южным Бугом была передана германскому командованию. Университет закрыли. Румынская администрация спешно покидала область. В это время к Ларисе зашел Игорь Синяков и сказал, что вынужден уехать из Одессы, и стал просить ее уехать вместе с ним, добавив, что оставаться ей в городе опасно. Объяснять причину не стал. В ответ на ее категорический отказ Игорь попрощался и ушел, как ей показалось, подавленным.
Через два дня — 31 марта 1944 года — Лариса была арестована. Ее отвели в учреждение особой службы гестапо на Греческой площади, рядом с которым во время оккупации был расположен немецкий Soldatenheim и подвалы SD — Sicherheitsdienst (службы безопасности). Держали Ларису в одиночке в полной темноте. На допрос вызвали два раза: первый раз выясняли ее связи с советскими партизанами, называя лишь две фамилии: Игоря Синякова и Николая Дивари, студента четвертого курса физмата, хорошо знакомого ей еще до войны по совместной работе в астрономическом кружке в университетской обсерватории и который после ухода из города румын исчез. Фашисты подозревали его в связи с советскими партизанами. Лариса ответила, что слышала эти фамилии в университете, но ничего конкретного о них не знает.
6 апреля ее привели в кабинет к шефу.
— Вы сами решайте свою судьбу, — сказал гестаповец и после минутного молчания продолжил: — Если бы вы могли нам помочь, вы помогли бы?
Ответ ее на этот вопрос определял выбор между жизнью и смертью. На улице уже была слышна канонада: Красная Армия приближалась к городу. И в эти последние дни так бессмысленно кончить свою жизнь в подвалах гестапо? И Лариса, может быть, впервые в жизни поступила против своих принципов и соврала: “Да”.
Ларису вывели в коридор. Через некоторое время вышел солдат с автоматом, а следователь положил в карман Ларисиной куртки ее паспорт. Солдат приказал идти в развалины круглого дома на Греческой площади. Лариса шла, спотыкаясь о камни и мусор, а солдат кричал ей вслед: “Schnell, vorwarts!” Лариса побежала, ежесекундно ожидая выстрелов в спину. Но выстрелы не прозвучали. Оглянувшись, она увидела, что солдата за ней уже нет. Выбравшись из развалин, Лариса пошла к своей тете, даже не заглянув домой. Вынув из кармана паспорт, она обнаружила полоску бумаги, на которой было написано: “Erschießung”, а в паспорте через две первые страницы было отмечено: “Ist festgenommen wegen Badenverdacht”.
Я тоже в последние дни оккупации перешел к бабушке и не возвращался домой. В подвале, где она жила, была глубокая ниша в стене, замаскированная большим шкафом. В нее можно было попасть, вынув филенку из задней стенки шкафа. На случай облавы это было надежное укрытие.
8 апреля объявления на стенах домов и заборов сообщили нам, что хождение по улицам запрещено, что все окна в квартирах должны быть закрыты, а двери не заперты. В эти дни многие здания в Одессе были взорваны, на многих фашисты нарисовали кресты, но взорвать либо не успели, либо у них не хватило взрывчатки.
ОСВОБОЖДЕНИЕ
10 апреля 1944 года Одесса была освобождена от германских войск. Лариса вернулась домой, и родители узнали, что их дочь жива. В тот же день она пошла к зданию 80, где собралась толпа горожан, разыскивавших среди трупов в подвалах гестапо своих близких: фашисты перед отступлением залили подвалы горючим и подожгли.
Одесские газеты на русском и украинском языках “Большевистское знамя” и “Чорноморьска комуна” стали выходить уже через несколько дней после освобождения города. В одном из номеров было обращение первого секретаря ЦК компартии Украины Н. С. Хрущева к гражданам республики. В нем сообщалось, что во время оккупации на Украине действовала подпольная организация украинских националистов, которая под видом борьбы с фашистами обманным путем вовлекла в нее некоторых доверчивых граждан республики. На самом же деле, по словам Хрущева, эта организация антисоветская, созданная немецкой контрразведкой. Хрущев призывал всех, кто был вовлечен в нее, явиться с повинной, обещая, что к уголовной ответственности они привлечены не будут. Мы не вняли его призыву и никуда не пошли.
23 апреля я возвращался на Отрадную улицу к бабушке, у которой мы тогда жили. Проходя мимо скамейки, стоявшей во дворе под столетней софорой, я увидел оживленно беседующего с жителями дома незнакомого молодого человека в приличном сером костюме.
— А вот и он! — сказал кто-то из сидевших на скамье.
— Вы Миша Павлов? — обратился ко мне незнакомец.
— Нет, я его брат.
Указав на человека в темно-синем костюме, одиноко сидевшего на другой скамейке в глубине двора, незнакомец сказал:
— Подойдите к нему. Он хочет с вами поговорить.
Я подошел.
— Пройдемтесь и поговорим по дороге, — предложил тот.
Мы пошли по улице в сторону центра города. Вскоре к нам присоединился и второй незнакомец.
На Садовой улице меня провели в квартиру третьего этажа — в маленькую комнату, усадили на диван и оставили одного.
Часа через два один из моих новых знакомых вошел в комнату, сел за стол и стал расспрашивать, как мы жили в оккупации, о моем брате и родителях, а потом спросил, не знаю ли я что-либо о какой-нибудь контрреволюционной организации.
— Профашистской? — попробовал уточнить я.
— Ну почему же? Можно ведь бороться и против фашистов, и против советской власти. Вы же студент университета и отлично это понимаете.
Мне стало ясно, что задержали меня не случайно и что, вероятнее всего, меня не отпустят, пока не выдавят все, что мне известно. И тем не менее я решил сразу не сдаваться и сказал, что ничего не знаю. Через полчаса передо мной лежал лист бумаги, и я прочел:
“Я, следователь контрразведки Смерш 5-й Ударной армии 3-го Украинского фронта гвардии капитан Жегалкин, допросил свидетеля…” И далее были записаны его вопросы и мои ответы. В конце была приписка о том, что я предупрежден, что за дачу ложных показаний буду осужден на два года лишения свободы. Этот срок мне показался тогда очень большим, но я подписал протокол допроса с этой припиской. Слово “Смерш” было мне незнакомо, и я спросил, что оно означает.
— Смерть шпионам, — объяснил следователь.
Я сразу почувствовал, что имею дело с серьезной организацией, хотя к шпионам не мог себя причислить. Жегалкин сделал паузу, а затем, взяв новый лист бумаги, потребовал перечислить всех моих знакомых. Скрывать я посчитал неразумным и назвал всех, кого знал, имевших и не имевших отношение к подпольной организации украинских националистов.
В эту ночь я долго не мог уснуть, думал, как вести себя, но ничего не придумал. Под утро усталость овладела мной, и я уснул.
В КОНТРРАЗВЕДКЕ АРМИИ
Утром Корнеев — второй сотрудник контрразведки, участвовавший при моем задержании, — разбудил меня. Жегалкин был уже в комнате, и вскоре мы втроем вышли из дома. Через несколько минут вошли в одну из квартир дома на соседней Дворянской улице (Петра Великого). Жегалкин пригласил меня зайти в комнату, где за большим столом сидел толстый мужчина в военной форме. Это был, как я выяснил позже, начальник контрразведки 5-й Ударной армии полковник Финкельберг. Он неторопливо завтракал и задавал мне вопросы. Все они касались Синякова. Ответы никто не записывал. Закончив допрос, Финкельберг обратился к Жегалкину, и тот передал ему толстую тетрадку, исписанную красивым мелким почерком с завитушками. Перебирая быстро листы, полковник показал ее мне и спросил:
— Вам знаком этот почерк?
— Это почерк Синякова, — ответил я.
Тогда же я решил, что при обыске в комнате Синякова был обнаружен оставленный им дневник, который позволил контрразведчикам восстановить некоторые события из нашей жизни в оккупации.
— Теперь тебе ясно, что нам все известно и отмалчиваться уже не удастся, — сказал полковник.
Из осторожных разговоров с хозяйкой квартиры, в которой я находился, я понял, что Лариса тоже задержана и что ее приводили в эту же квартиру, пока я был у начальника контрразведки. На следующем допросе я посчитал неразумным что-либо скрывать и рассказал все, что знал. Затем меня перевели на новое место жительства. Это была квартира на первом этаже четырехэтажного дома постройки 30-х годов на углу Софиевской и Конной. Утром Корнеев отвел меня к другому следователю — капитану Жукову. Жуков был весьма любезен, усадил возле своего стола и стал подробно обо всем расспрашивать, записывая с хронологической точностью чуть ли не каждый мой шаг со дня прочтения первой листовки у Кости. В отличие от Жегалкина и Финкельберга, он вел следствие без принуждения, интересовался лишь фактами, записывал то, что я ему говорил, без искажения смысла сказанного и своих комментариев; не употреблял нецензурных и бранных слов и даже сказал, что скоро нас отпустят. Допросы продолжались ежедневно в течение многих часов. На второй день Жуков предложил мне стакан чая и спросил:
— Как вас кормят? Не голодны ли вы?
— Меня вообще не кормят.
— И вы три дня ничего не ели?
— Один раз меня покормила хозяйка квартиры, в которой я находился.
Жуков вызвал старшину.
— Почему вы не кормите Павлова? — спросил он.
— А он у нас не числится. Мы ничего на него не получаем.
— Но вы можете выделить ему что-нибудь.
— Из порций солдат и арестованных я ничего выделить не могу. Арестуйте его, и я буду получать на него пищевое довольство.
— Ну, так нельзя ставить вопрос! Он свидетель, но в целях следствия мы его временно задержали.
— Тогда пусть родственники приносят ему еду.
— Хорошо. Мы продумаем этот вопрос. А сейчас от моего имени попросите повара передать ему что-нибудь поесть.
Через полчаса старшина вернулся: принес мне кусок хлеба и немного гречневой каши на дне котелка. Горло у меня пересохло, и ел я с трудом.
Следователь решил сделать обыск в квартире бабушки и у нас дома. Меня повезли в кузове грузовика в сопровождении солдата на Отрадную, где я был когда-то задержан. Бабушка была дома, а мама на работе. Жуков с помощью солдата произвел тщательный обыск, но ничего подозрительного не нашел. Он разрешил мне передачи, и я оставил бабушке продиктованный им мой новый адрес, по которому мама стала ежедневно приносить мне еду. Принесла и отцовский плащ, который долгое время ( пока его не украли блатные в киевском лагере) служил мне постелью и одеялом. Обыск в нашей квартире на Ботанической улице следователь сделал в присутствии мамы уже без моего участия.
На следующий день я услышал за запертой в соседнюю комнату дверью голос. Это был голос Ларисы. Слышимость была хорошая, и мы с ней переговаривались, когда в комнате никого не было. Отсутствие ордера на арест, доброжелательное отношение со стороны Жукова, ставшего нашим основным следователем, вселяло надежду, что нас отпустят, и я посоветовал Ларисе рассказать следователям правду.
Утром в комнату зашел Корнеев и отвел меня в одну из комнат пустовавшего здания Городского управления по спортивным делам, находившегося на Софиевской (Короленко) улице недалеко от моего нового места обитания. Мебель комнаты состояла из простенького стола, на который Корнеев поставил чернильницу, и двух стульев. Поговорив со мной немного, он ушел, сказав, что пойдет за следователем. В комнате, куда он привел меня, я просидел несколько часов. В середине дня забежали какие-то мальчишки и крикнули:
— Что он, дурной? Почему не убежит?
Видимо, сыщики решили, что я побегу на конспиративную квартиру и они ее выследят. Но бежать мне было некуда, да и смысла в этом я не видел, так как задержан был не один. К вечеру явился Корнеев, сказав, что они обо мне забыли.
Не успел я вечером заснуть, как снова меня разбудил Корнеев и отвел в ту же комнату, где я днем просидел в одиночестве. На этот раз там появилось кресло, и через полчаса в комнату вошли Финкельберг и Жегалкин. Меня отдалили метра на два от стола. Начальник контрразведки удобно уселся в кресло и раздраженным голосом сказал:
— Пора кончать болтовню! Мы и так потеряли с ним много времени. Начинай допрос сначала, — обратился он к следователю.
Финкельберг вскоре захрапел в своем кресле, а Жегалкин начал допрос. Ни я, ни капитан не знали, чего хотел от нас полковник, и ничего нового придумать не могли. Но вот Финкельберг проснулся:
— Ну что? Признался? Прочти-ка, что ты записал.
Не услышав ничего нового, полковник был взбешен:
— Опять эти сказки! Морочит он тебе голову, а ты записываешь всякую чепуху. Порви все, что написал! Тебе, я вижу, нельзя поручать серьезные дела.
Потом, немного поразмыслив, решил, что удобнее ему спать у себя в постели, и сказал:
— Ладно, на сегодня хватит! А завтра начнем все сначала.
Мы вернулись — каждый в свою комнату. Больше полковника я не видел.
В начале мая к дому, где находились мы с Ларисой, подъехал крытый грузовик. Нас погрузили в него, и мы в сопровождении конвоиров выехали из города в северо-западном направлении. Охранники предупредили, что разговаривать и переглядываться нам запрещено. В машине, кроме бойцов с автоматами, были Лариса, Ивио, я и еще трое незнакомых нам задержанных; в кабине грузовика рядом с водителем сидел Жегалкин. Мы перешли на казенные харчи. Нам выдали по большому куску хлеба — так называемую “пайку”, по столовой ложке сахара и кружке воды.
При отступлении германских войск, оставляя пустые дома и нежилые села, ушли на запад на свою историческую родину и Volksdeutsche, заселявшие не худшие районы Одесской области. Один из таких поселков облюбовали контрразведчики 5-й Ударной армии.
В контрразведке 5-й армии нас поместили в двухэтажном здании, приспособленном для нужд полевой тюрьмы. Окна были забиты снаружи и изнутри досками с небольшими просветами между ними. В дверях были прорезаны волчки для наблюдений за арестантами. По коридорам первого и второго этажей прогуливались тюремщики, на улице и во дворе перед окнами также дежурила неусыпная стража. В пустой комнате без кроватей и какой-либо другой мебели была установлена “параша” — старое заржавленное ведро, служившее нам уборной. Ходить по камере и подходить к окнам запрещалось, лежать днем тоже не разрешалось. Было уже тепло, и нас постригли наголо, чтобы голове было удобнее и не заводились вши — своеобразное посвящение в арестанты. Нам приносили хлеб и баланду — похлебку из крупы или гороха.
На следующий день группу задержанных, в числе которых была Лариса, Анна и я, вызвали к прокурору, и нам троим предъявили ордера на производство ареста по обвинению в совершении преступлений, предусмотренных статьями 54-2 и 54-11 Уголовного кодекса УССР (аналоги 58-й статьи УК РСФСР). По 2-му пункту 54-й статьи мы обвинялись в вооруженном восстании против Советской власти, 11-й пункт обычно добавлялся к какому-либо из других пунктов этой статьи при наличии организации.
К следователям Жукову и Жегалкину вызывали обычно ночью или поздно вечером. Бдительность сонного арестанта притупляется, и его легче допрашивать. На первых следствиях часто присутствовал прокурор — майор Никеенко. Уровень образования у него был значительно выше, чем у следователей, но методы ведения следствия были те же: от “откровенной беседы” до запугивания и угроз, разъяснений, что только чистосердечное признание может облегчить нашу участь.
В КОНТРРАЗВЕДКЕ ФРОНТА
В контрразведке армии мы пробыли около месяца. Однажды ранним утром небольшую группу заключенных, в которой были Лариса, Анна и я, вывели во двор и под конвоем повели к железнодорожной станции. Дела украинских националистов по мере увеличения их сопротивления Красной Армии и органам Советской власти стали приобретать зловещий характер, и их решили расследовать в контрразведке фронта.
Контрразведка 3-го Украинского фронта также находилась в одном из покинутых немецкими колонистами сел. Нас разместили на скотном дворе, огражденном теперь от внешнего мира колючей проволокой и превращенном в тюрьму. Я попал в бывший свиной хлев, в котором уже находилось около тридцати арестантов. Маленькое окошечко было забито широкой доской, и даже в солнечную погоду в свинарнике был полумрак. За окном ходил часовой. В сарае возле двери с одной стороны стоял старый котел, превращенный в парашу, а с другой — бачок с питьевой водой.
Через день повели на допрос, где меня любезно встретил следователь — майор Беленький: предложил сесть к столу, участливо посетовал о том, что так неудачно мы попали в переделку, стал уверять меня, что я ему как родной сын и что он обязательно попытается нам помочь.
Я вошел в свой свинарник с чувством благодарности к этому доброму, понимающему меня человеку, и надежда на благополучный исход нашего дела вновь затеплилась в моей груди.
— Кто у тебя следователь? — спросил один из сокамерников.
— Мне попался хороший следователь — майор Беленький.
— Этот тебе еще покажет! В первый день он всегда мягко стелет, — мрачно предрек лежавший рядом со мной горный инженер Алексеев.
Действительно, когда в следующий раз я вошел в кабинет следователя, Беленький сразу же напустился на меня с матом:
— Ты что ж это, сверби твою мать, в камере говорил? Думал, на дурачка напал?
— Ничего не говорил! Сказал только, что хороший следователь попался.
— А другие что говорят?
— Да ничего. Каждый занят своими мыслями.
Только наивный человек мог предположить, что арестант в камере станет рассказывать о том, о чем следователь не смог выпытать у него на допросе.
— Значит, не хочешь рассказывать правду? Думаешь, провел следователя? Это тебе не контрразведка армии! Читал я твои показания. Здесь следствие я буду вести сначала. Отставь стул в сторону и отойди от стола на три шага, отвечать будешь стоя. Скорее все вспомнишь!
И он начал расспрашивать, но записывал мало. Ничего нового ни от меня, ни от Ларисы, ни от Анны он не услышал, да и не мог услышать.
— Вот ты говоришь, украинские националисты боролись с фашистами? — спросил он меня.
— Во время оккупации они воевали с немцами. У них были партизанские отряды.
— Это они так говорили, чтобы привлечь на свою сторону побольше олухов вроде тебя. На самом же деле они помогали фашистам воевать против советских партизан. Они убивают на фронте и в тылу наших солдат и офицеров, они смертельно ранили генерала армии Ватутина. И судьба твоя будет зависеть от того, как скоро они сложат оружие… Ты читал заявление Хрущева, в котором ясно сказано, что действовали они заодно с фашистами? — продолжил он.
— Но это не так! Фашисты расстреливали украинских националистов.
— Значит, член Политбюро Хрущев врет?
Он тут же подскочил ко мне и влепил такую затрещину, что я с трудом удержался на ногах. Распалясь, стал осыпать меня бранными словами, отборной площадной руганью. Затем, подумав немного, сказал:
— Надоел ты мне! Пойду спать. А ты стой по стойке “смирно”, а когда я приду, все расскажешь, как было на самом деле.
Дверь в соседнюю комнату была открыта. Там другой майор допрашивал другого заключенного. Обратившись к своему коллеге, Беленький сказал:
— Ты посмотри, чтоб арестованный не прислонялся к стене!
Ужасно кусали комары, от истощения и усталости подкашивались ноги, кружилась голова, свет мерк в глазах. Выстоять по стойке “смирно” долго я не мог и, отступая постепенно назад, прислонился к стене.
— Отойди от стены на три шага, — услышал я окрик из соседней комнаты, но уже успел немного отдохнуть.
Беленький вернулся заспанным, но в благодушном настроении, когда солнце было уже высоко, и весело спросил меня:
— Ну что, надумал, как себя вести на допросах? А я хорошо выспался! Можешь и ты пойти поспать.
В камере днем нас никто не беспокоил, и арестанты могли спать, сколько хотели. Мы с Ларисой и Анной давно все рассказали следователям, фантазия Беленького исчерпалась, и он потерял к нам интерес.
Как-то в камеру, запыхавшись, вбежал начальник тюрьмы Хорошилов в сопровождении дежурного надзирателя. Проверив, все ли в порядке, сказал, чтобы никто не спал и чтобы все сидели на своих местах. Через несколько минут дверь снова отворилась, и в камеру в сопровождении Хорошилова вошел незнакомый полковник. По команде начальника мы встали и выстроились в несколько рядов. Запах свинарника и мочи ударил полковнику в нос, но, преодолев неудобства, он через минуту приступил к выполнению своих обязанностей. Пробежав взглядом ряды, спросил:
— Жалобы есть?
Не услышав ответа, инспектор уже повернулся к выходу, как кто-то из заднего ряда сказал:
— Кормят плохо!
— Ну что ж, страна переживает трудности. Вы ведь не работаете. Будете работать, лучше будут кормить, — успокоил нас полковник.
Еще один недовольный подал голос:
— Следователи бьют!
— Ну что ж, вы не должны обижаться на следователей, — рассудил инспектор. — Следователи тоже люди. Работа у них нервная, трудиться приходится много, даже по ночам. Вы сами это знаете! Могут нервы сдать. Вам надо это понять и не ждать, пока правду из вас клещами будут извлекать. Признавайтесь в содеянном сразу, помогайте следователям: вам же лучше будет. Суд учтет ваши чистосердечные признания и раскаяния.
Мы молчали, и инспектор с чувством выполненного долга покинул наш свинарник. Следствие приближалось к своему концу. Одного за другим арестованных стали вызывать к следователям и прокурору. Близился суд. Меня с Ларисой и Анной вызвал Беленький и в присутствии прокурора, показав наши дела, сказал:
— Читать их вам, я думаю, не надо. Вы и так все хорошо знаете, — и дал расписаться на какой-то бумаге.
Через пару дней приехали судьи — военный трибунал 3-го Украинского фронта. В первый день судьи знакомились с делами. Они хорошо знали наши праведные законы, и все же общение со следователями и прокурором было для них полезным.
7 июля 1944 года с утра начался суд. Наступила наша очередь, и два конвоира повели Ларису, Анну и меня к дому, где вершился суд. Нас ввели в комнату и посадили на длинную деревянную скамью. У окна за столом, повернутым в нашу сторону, сидел председатель военного трибунала — полковник, с обеих сторон его расположились члены тройки — лейтенант и старший лейтенант. За нами у двери с автоматом наперевес остановился конвоир. Защитника, свидетелей, следователя и прокурора на суде не было: трибунал обвинял, защищал и судил, решая все задачи сразу, не допуская ненужных разногласий в оценке вины преступников.
Председатель военного трибунала прочел обвинительное заключение, согласно которому я обвинялся по статье 54-2 УК УССР в том, что, будучи антисоветско настроенным, в октябре — ноябре 1943 года оказывал помощь контрреволюционной организации украинских националистов и вовлекал в нее других советских граждан. Статью 54-11 из обвинения исключили, так как в основном она дублировала содержание первой. Убедившись, что нам все ясно, суд предоставил последнее слово.
— Только коротко, в двух словах, — предупредил полковник.
Мы с Ларисой выразили сожаление о случившемся, а Анна была настроена более агрессивно и пыталась мотивировать свое отрицательное отношение к советскому строю; но председатель суда, не склонный вступать с ней в полемику, быстро оборвал ее. Минут на пять конвоир вывел нас в соседнюю комнату, после чего подсудимых снова вызвали, и председатель военного трибунала объявил приговор: мне с Ларисой по 7 лет ИТЛ, а Анне — 10 лет, с последующим поражением в правах всех сроком на 5 лет, без конфискации имущества за отсутствием такового.
Нас отвели в каменное здание, где в двух помещениях с земляными полами (большее для мужчин и меньшее для женщин) разместили осужденных. Через два дня военный трибунал уехал, и в контрразведке воцарилось временное спокойствие. Затем всех осужденных, и нас в том числе, отправили на грузовиках в одесскую тюрьму.
Из одесской тюрьмы нас вскоре перевели в киевскую колонию при Лукьяновской тюрьме, где мы работали в цехах промкомбината, а весной следующего года нас отправили на Колыму, где я работал на приисках, лежал в больнице, был в вечной ссылке — всего 14 лет. Но это уже другие воспоминания, более тяжелые и не менее поучительные.