Опубликовано в журнале Нева, номер 7, 2005
Эта таинственная Мнемозина
Аверин Б. Дар Мнемозины: Романы Набокова в контексте русской автобиографической традиции. — СПб.: Амфора, 2003. — 399 с.
Неудивительно, что наше отечественное набоковедение еще такое юное, такое неоперившееся, — ведь при жизни В. Набокова (1899–1977) и произведения-то писателя, “ослепительного литературного дарования” (по определению А. Солженицына), на родине просто не издавались. Из жизни В. Набоков ушел с убеждением, что в “ленинизированной России” его творчество не знают. Кто мог думать, что в последнее десятилетие ХХ века будут опубликованы не только отдельные его романы, повести, но станут издаваться собрания сочинений. Прошло немного времени, и новая наука, набоковедение, вошла в академический период — период подведения итогов, беспристрастных исследований. Однако в массовом сознании (той массы, что не чурается настоящей литературы и знает Набокова не только как автора скандально известного бестселлера “Лолита”) все еще бытуют клише: Набоков — писатель, чье творчество определено ностальгическим комплексом, тоской по утраченному раю детства, изживаемому на протяжении всей жизни. Возникло оно не без участия ученых мужей.
Б. Аверин (исследователь пламенный, увлеченный, — академический подход страстности не исключает) этот тезис решительно опровергает: нет, не “изгнаннические сны”, не ностальгический комплекс являются центральной темой прозы Набокова, а память (по Набокову — “становой столб сознания”) и воспоминание, воспоминание как процесс, как напряженный духовный акт существования и воскресения личности. Самоидентификация личности. Самопознание. Множественность “Я”. Проблемы двойничества автора и героя, жизни и текста. Поиск художником истинного “Я”. Это только малая толика того, о чем размышляет петербургский литературовед, анализируя тексты Набокова. Нет смысла пересказывать и всю систему доказательств Б. Аверина, которая дает ему основания для выводов: Набоков не просто синтезировал художественные открытия начала ХХ века — учитывая опыт модернистов, он по-настоящему соединил литературные традиции ХIХ и ХХ веков, создал новый тип автобиографической прозы, не укладывающейся в те рамки, которые до него были отведены этому жанру. “Новый тип сюжета — сюжет воспоминания, которого не было в ХIХ веке, когда автобиографическая проза была посвящена воссозданию └картин” или событий прошлого, не сосредоточенному на процессе самого воспоминания”.
Б. Аверин предлагает перечитать Набокова заново, в первую очередь те романы, которые сам исследователь квалифицирует как автобиографические: “Машенька”, “Дар”, “Защита Лужина”, “Ада”, “Подлинная жизнь Себастьяна Найта”, “Пнин”, “Смотри на арлекинов!”, “Король, дама, валет”…. И, конечно, “Другие берега”. Философские подтексты, поэтические смыслы, сюжетопостроение, скрытые и полускрытые цитаты из литературных произведений, в том числе и из собственных произведений Набокова, реминисценции, множественные контексты… Непредсказуемость совокупности человеческих взаимодействий… Тайные узоры судьбы, затерянные в хаосе линий жизни, второстепенные детали, странные случайности, вроде бы необязательные подробности…
“Гением тотального воспоминания” называет Набокова Б. Аверин, ибо в процесс воспоминания вслед за автором, вслед за своим героем Набоков погружает и читателя. Память Набоков любил называть Мнемозиной. И вместе с Мнемозиной писатель играет в сложные игры со своим читателем, со своими героями, экспериментируя и над собственной жизнью, которую, хотя бы частично, проживает другой человек, другое “Я”, его герой. О правилах этой игры, интеллектуальной, художественной, рассказывает Б. Аверин, полемизируя, развивая догадки других исследователей, выдвигая новые идеи.
Ах, прямо-таки физически чувствуется, с каким наслаждением — как рыбка в воде — профессор Санкт-Петербургского государственного университета купается в сложной и непривычной (для читателя, далекого от философских и филологических наук) терминологии. Как свободно и изящно известный автор многочисленных работ по русской литературе ХIХ–ХХ веков ориентируется в причудливых построениях русских философов первой трети ХХ века, для которых память, воспоминание, сопряженное с ним самопознание личности стали объектом пристального внимания. Мировоззренческие основы, сходства и различия, духовные искания. Идеям, и характерным для эпохи, и выбивающимся из общего ряда своей парадоксальной остротой, посвящены отдельные главы: “Воскресение через воспоминание” (Л. Карсавин), “Память и проблема множественности └Я”” (Г. Гурджиев и П. Д. Успенский), “Экзистенциальная автобиография” (Н. Бердяев), “Анамнезис” о потерянном рае” (Л. Шестов), “Автобиография и философия” (о. П. Флоренский).
Что ж, петербургский литературовед и обещал в подзаголовке к своей книге, что романы Набокова будет рассматривать в контексте русской автобиографической традиции. В этот контекст органично входит и русская автобиографическая проза XIX века, давшая яркие классические типы концептуальных произведений, где материалом для романов становятся личная судьба, омытая волнами исторических событий, или процесс становления личности (С. Аксаков, А. Герцен, Л. Толстой, В. Короленко, М. Горький). И работы писателей и мыслителей нового, ХХ века. “Дети рубежа”, явившиеся на грани двух эпох, века ХIХ и ХХ, уже не удовлетворены простой фиксацией прошедшего, они отваживаются заглянуть в глубины человеческой психики. Они выдвигают новые задачи и пытаются решить их художественными средствами: восстановить младенческий слой сознания, восходящий к неземному бытию, воспроизвести самое сокровенное — внутреннее содержание жизни, вспомнить уже не события, а чувства и мысли, казалось бы, навсегда забытые и утраченные. Б. Аверин анализирует художественные произведения, связанные с творческим актом живой памяти, который интересует его как исследователя в первую очередь (“Котик Летаев” Андрея Белого, “Младенчество” Вячеслава Иванова, “Жизнь Арсеньева” Ивана Бунина). Ритмы Андрея Белого в творчестве Набокова, “философия детства” у Вячеслава Иванова и у Набокова, феноменальная “память чувств”, сохраняющая тончайшие оттенки запахов, звуков, зрительных образов, в равной мере свойственная И. Бунину и В. Набокову…
Мировоззренческие, художественные сплетения, взаимопритяжения, отталкивания — философов, прозаиков, поэтов. И через всю книгу — хотя проблема личного “Я” не занимала мыслителей и поэтов золотого века в такой плоскости — параллели с творчеством Пушкина, точки соприкосновения и родства. Что ж, Пушкин он и есть Пушкин, действительно, он, как еще раз убеждаешься, “наше все”, — его произведениями вот уже второй век русская литература “поверяет гармонию”.
Впрочем, автор, как это часто бывает, непреднамеренно лукавит, говоря, что ограничивает тему своего исследования русским контекстом. Платон и Аристотель, Марсель Пруст и Кьеркегор, Библия и физико-математические науки — яркие блестки в узорах, которые слагает уже Аверин, размышляя о такой сложной материи, как память. Ссылки, цитаты, алфавитный указатель имен занимают свыше десяти страниц. Академическая работа.
Тема требует своего языка, и постепенно чуждая неспециалисту терминология литературоведческого труда порождает эстетическое удовольствие, словно встречаешься с чем-то очень знакомым, приятным, но изрядно подзабытым. “Мир гибнет потому, что люди пользуются приблизительными и неточными словами, полагая, что передают точный смысл”, — считал Набоков, и великолепно проиллюстрировал в “Даре” на примерах Помяловского, Михайловского, Ленина и Чернышевского, как тускнела под их пером мысль и стирался язык. Следуя за героем своего исследования, Б. Аверин утверждает, что глубина и катастрофичность этого явления до сих пор не осознается вполне. Тем более радостно сознавать, что книга самого Аверина — образец высокой филологической культуры, данный уже в начале ХХI века.
Подводя итоги, Б. Аверин пишет: “Через Набокова духовное достояние всей русской эмиграции (то есть сохраненной ею русской культуры, какой она сложилась к началу ХХ века) оказалось сохраненным к середине столетия и далее — ко второй его половине. Набоков являлся даже не └хранителем ценностей”. Пользуясь его же метафорой, можно сказать, что он сумел переправить их на другой берег — на берег иной эпохи и иной, западной, англоязычной культуры… Объединив таких разных писателей, как Андрей Белый, Вячеслав Иванов, Бунин и Набоков в рамках одного исследования, мы хотели указать на некий особый тип общности. Речь идет не об общности литературного направления… Речь идет о некоем особом типе духовной жизни, выработанной русской культурой к началу ХХ века”.
Мы уже забыли, какое сложнейшее существо — человек. Нас так мало интересует личность, ее внутренний мир. “Собирание личности”, восстановление утраченного современным сознанием единства личного “Я” — вот глубинная проблема, на которую указывает сам автор книги, не случайно выбирая центральной темой своего исследования тему воспоминаний в широчайшем философском и художественном контексте. Удастся ли переправить духовное достояние всей русской эмиграции теперь уже на родной берег, покинутый великими изгнанниками почти столетие назад? И что нам, современникам, даст приобщение к этому наследию?
Быть может, ответ на эти вопросы содержится в цитате, вынесенной на обложку:
“В книге моего учителя Б. В. Аверина четыре главных героя: Андрей Белый, Вячеслав Иванов, Бунин и Набоков. В диалог с ними вступают философы ХХ века: Бердяев, Карсавин, Флоренский, Шестов. Из этого странного взаимодействия родится новая философия, которой пока нет названия. (Быть может, неоэкзистенциализм?) Она учит тому, как приобщить сколько угодно обширное прошлое к тому единственному и краткому мгновению настоящего, которое только и составляет живую жизнь”, — К. Басилашвили (“Эхо Москвы”).
ЕЛЕНА ЗИНОВЬЕВА