Вступительное слово Б. Друяна
Опубликовано в журнале Нева, номер 6, 2005
ОН НЕ УСЛЫШИТ ЭТИ СЛОВА…
В апреле мы навсегда попрощались с Виктором Григорьевичем МАКСИМОВЫМ — одним из самых значительных поэтов России, постоянным автором “Невы”, членом общественно-редакционного совета журнала.
Почти сорок лет назад, в начале 1966 года, вышла его первая поэтическая книга, названная смело и — точно — “Открытие”. Читатели и критики сразу же заметили самобытные, зрелые, яркие, запоминающиеся с первого прочтения стихи молодого поэта о Родине, о былинных временах земли русской, о волшебных истоках родной речи, о поколении мальчишек, родившихся в военное лихолетье, о несладкой (и в те годы почетной!) армейской службе, о природе, о любимом Ленинграде, о жизни и смерти… И во многих стихах — неожиданные и такие естественные важные открытия: открытие Человека, открытие России, открытие Поэзии.
Уходили в прошлое годы, события — маленькие, большие, переломные. Выходили и получали живой отклик книги Виктора Максимова “Встреча”, “Жители земли”, “Кипрей при дороге”, “Полустанки высоты”, “Доля”, “Соколиная забава”, “Тавро”… Много и успешно переводил он на русский польских поэтов. Пробовал себя и в прозе. Но главным всегда оставалась Поэзия — его жизнь и судьба. Он был и остался в памяти знавших его человеком высокой культуры, скромным, добросердечным, преданным своим друзьям. Он ушел, оставив всем нам свои прекрасные стихи. Некоторые из них мы сегодня публикуем.
Борис ДРУЯН
КОМНАТА С ЧАСАМИ
Все меньше ленинградцев коренных…
Мне повезло — в мансарде нашей двое.
За дверью довоенный звон стенных.
Там женщина
тарарам —
гремят кастрюли,
пригорает ужин.
Там женщина поет по вечерам.
Ей больше повезло —
она при муже.
Весь день до телефона беготня,
и разными все просят голосами
то “соловья” из кухни,
то меня
и реже всех из комнаты с часами.
Я узнаю, когда двором иду,
застиранный халатик на веревке.
Супруг ее —
в синявинском аду,
а родственники, ясно, —
в Пискаревке…
Я не бываю дома допоздна.
Снимите трубку,
номер наберите,
и, если вдруг откликнется она,
прошу:
ЧИСТОЕ ПОЛЕ
В том чистом поле без конца
однажды так бы заблудиться,
чтоб тень Батыева гонца
над чебрецом
неслась, как птица,
чтоб сердце — камнем во груди,
чтоб ветер — в лоб,
чтоб волки — следом
и чтобы счастье — впереди,
где дальний свет,
и там —
за светом.
ПОСЛАНЬЕ
Я посланье начну на кленовом листе,
а четыре последние строчки,
где винюсь,
по душевной своей простоте
допишу на терновом листочке.
На осиновом листике
будет “люблю”,
чтобы трепетным вышло то слово.
На вишневый листок
поцелуй налеплю —
вот и будет посланье готово.
И все долгое лето прошепчет листва
наизусть ею выученные
слова,
окрылится моими словами
и помчится вдогонку за Вами.
Не топчите посланье —
прочтите!
И простите, простите, простите…
* * *
Дует, дует, задувает север.
Стихнет
и задует он опять.
И чего бы там я ни насеял,
подоспело время
пожинать.
Дует, дует север,
задувает,
голосом знобящим
запевает,
что родня певала у огня, —
как иглу сквозь душу
продевает,
пришивает к памяти меня.
МАМА
Этот взгляд, ни на чей не похожий,
этот — в спину направленный мне.
Я его ощущаю всей кожей.
Он такой, что — мороз по спине.
Меня из виду
не потеряет
моя главная в жизни вина, —
оглянусь — и она замирает,
двинусь дальше — и следом она.
Раньше всех она сердцем почует,
что надсажено сердце мое.
Дождь мой лоб за нее поцелует,
ветер тихо вздохнет
за нее.
ВОТ СТОЮ…
Непогожая, родная,
небом крытая страна…
Всю-то жизнь прожил, не зная,
чем душа моя больна.
Вот стою, дышу несмело,
держусь зб бок, дурачок,
чтоб не выпало из тела
мое сердце, как сучок.
Чтоб в груди дупла не стало,
чтоб надежда из дупла
за моря не улетала,
за собою не звала.
ВЕЧЕРЕЕТ
Борису Друяну
Вечереет, понемногу вечереет.
Вечереет, знаю, раз и навсегда…
Разудалая головушка смиреет,
как смиреет предвечерняя вода.
И, тишайшею овеянный сиренью
и уже издалека лишь — молодой,
потихоньку привыкаю к вечеренью
и засиживаюсь дольше над водой.
Вечереет. Но до осени далече.
И судьба, спасибо, силится помочь:
подарила вот карельский долгий вечер
и мгновенную, почти без боли ночь,
долгий день с давно привычной сердцу болью,
давний сад, что не хочу я покидать,
и глаза с такою давнею любовью,
что уже конца и края не видать…
Вечереющее солнышко не греет.
Дай ладони мне — дыханием согреть.
Вечереет… Понемногу вечереет.
Догорает… И не может догореть.
* * *
Ни дом, в котором ни куска,
ни стыд кромешный, ни тоска,
ни мрак, ни рак, помилуй Бог,
ни этот самый, что отсох,
ни ошалевшая жена,
ни взятая за фук страна —
ничто, ничто уже давно
не повод выпрыгнуть в окно…
Душе другой страшнее Страх!
И то, что дело вовсе швах,
зверючим чувствую нутром,
горючим камнем под ребром…
* * *
Губы смертная боль обескровит,
оборвется, не выдержав, нить,
прялку пряха, зевнув, остановит…
В путь последний меня проводить
черт знакомый придет с балалайкой,
брат, который живет однова,
да еще сочинители стайкой,
красноглазые, как плотва.
Будут милые сердцу подонки
бутылями над ухом бренчать.
Будет ангел мой, стоя в сторонке,
головой виновато качать…