Рассказ
Опубликовано в журнале Нева, номер 6, 2005
Другая женщина не выходила у меня из головы. Ни на секунду. Я долго пытался о ней не думать вообще. Но и забыть ее я не мог. Я устал от собственной раздвоенности, как от навязчивой идеи, как школьник от заученного к уроку стихотворения. Жена не понимала, что со мной происходит, или делала вид. Я отмалчивался, как только разговор приближался к запретной теме. Жена решила делать вид, что муж объелся груш. Калифорнийских груш.
Мы заедали белое вино гигантскими калифорнийскими креветками на берегу океана, в прибрежном местечке с лечебно-курортным названием Карлсберг. (Каждый поселенец в Америке вез с собой багажный вариант своей родины — эта чемоданная ностальгия по родным названиям и была распакована на карте Соединенных Штатов.) Наш столик стоял у самого прибоя. Периодически на камни рядом садилась чайка, подцепляя объедки со скандальными воплями. Этот клекот был похож на жуткий наигранно-театральный хохот. Мне казалось, что этот хохот — на мой счет. Может быть, так вообще кричат чайки некой особой калифорнийской породы? Не знаю. Я заметил, что лапа у нее была окольцована. Зарегистрированная, значит, птица, как муж с обручальным кольцом. Если бы таким голосом орал человек, его давно выкинули бы из ресторана.
Под дикие вопли этой птицы я разрабатывал наш дальнейший маршрут от побережья на восток, в направлении пустынной долины реки Колорадо. Мы надеялись попасть в шикарный курортный оазис Palm Springs до захода солнца. Вместо того чтобы пересекать высокие скалистые горы с крайне опасной петляющей узкой шоссейкой, я предлагал окружной путь — через долину. Я надеялся, что у нас до захода солнца еще будет шанс увидеть по дороге легендарный заповедник Анза-Боррего. Судя по фотографиям в путеводителе “Lonely Planet”, там, среди космического лунного ландшафта, возвышаются странные кактусы, похожие на летательные аппараты. Кроме того, там растет экзотическое дерево с животным названием “слоновье” и любопытная инфузория под названием “рыба-щенок”: она выживает и в вечную мерзлоту, и в кипящей воде, вроде эмигранта со стажем. (Кактус, впрочем, тоже дает хороший урок выживания в духовной пустыне эмиграции: надо быть покрытым целым слоем мелких колючек, чтобы впитывать в себя из атмосферы мельчайшие капли жизни.)
Путеводитель “Lonely Planet” утверждал, кроме того, что место это легендарно еще и своими ежегодными конкурсами на самое изобретательное вранье. Началось все с истории одного авантюриста, некого Смита, проезжавшего мимо Боррего по пути в Лос-Анджелес в 1800 каком-то году. По дороге он прихватил пару камней, которые, как выяснилось, были золотыми слитками. Или он всех убедил, что это было чистое золото. Так началась золотая лихорадка в долине реки Колорадо. Много золота не нашли, но легенда осталась. И еще — ежегодные конкурсы на самого изобретательного вруна с историями о поисках несуществующего золота.
Я расписывал предстоящий маршрут с самозабвенным ражем этого самого вруна. Так лживое правительство устраивает из ничтожной памятной даты всенародный праздник, чтобы заглушить страхи перед лицом национальной катастрофы. Но мою жену не надо было особо уговаривать: она принимала целиком абсолютно все, к чему я относился с энтузиазмом. Мне трудно сказать, насколько моя жена разделила бы мой энтузиазм, если бы знала, что творится у меня в голове. Но моя жена никогда не старалась слишком глубоко вникать. Мы всегда были с женой в первую очередь добрыми соседями и хорошими друзьями. Долгие годы нашей совместной супружеской жизни мы мило гуляли под ручку, главным образом по околицам моей души. Я размахивал приветственными транспарантами на площадях своей души, зная, что в моем сердце свирепствует оккупант. Способен ли был я раскрыть глаза этому бескорыстному и наивному ребенку — а во всякой женщине живет этот ребенок — на побудительную причину моего энтузиазма по поводу того или иного маршрута нашей жизни? Чем запутанней выглядел маршрут, тем большую внутреннюю свободу я испытывал: это был шанс затеряться по дороге, исчезнуть незаметно из ее жизни, как бы нечаянно заплутавшись в незнакомых тропинках. И мы двинулись в объезд.
Картой мы пользовались туристской, крайне условной, и поэтому то, что казалось расстоянием в два часа езды, растягивалось на три, потом на четыре. Конца этому не было видно. Солнце стало закатываться со страшной скоростью. И с той же скоростью ландшафт за окном автомобиля стал исчезать. Скажу заранее: мы не увидели не только золота, мы не увидели ни дерева, ни слона, ни инфузории. Мы не увидели ничего. Потому что вокруг стояла тьма кромешная. Не попадалось ни единой машины. Фары высвечивали иногда кусок скалы на повороте, но, поскольку дорога шла в основном через пустыню, поворотов, собственно, и не было — шоссейка шла по линеечке. Американские машины двигаются бесшумно, как будто не касаясь земли в ночном полете. Несколько раз нам казалось, что мы взяли неправильное направление на очередной развилке и поэтому вообще двигаемся непонятно куда. Незнакомые названия на дорожных указателях отсутствовали на нашей условной карте и усиливали ощущение потерянности. Спросить было некого. Темнота, казалось, становилась все гуще, все беспросветней.
В той утробной тьме маршрута через заповедник-пустыню я испытал совершенно неведомое для меня ощущение: вовне, за окном машины, ничего не было, и поэтому, может быть впервые в жизни, мы были друг с другом — я и моя жена — наедине. И вот произошло то, чего я совершенно не ожидал: на несколько часов я перестал ощущать присутствие другой женщины. Я забыл о ней, не осознавая этого. Она отодвинулась в темноту, присоединившись к невидимым и неведомым рыбам-щенкам и слоновьим деревьям вовне, за окном машины, некого батискафа времени, где жизнь временно застыла. Я понял, что моя неспособность уйти в другую любовь, другую жизнь — это часть моих отношений с женой.
Когда, совершенно измотанные, изнервничавшиеся, напуганные этой тьмой и беспредельностью, мы увидели огни городского ландшафта, нам показалось, что мы вернулись на родину, домой. Но это был не дом, конечно. Это был шикарный курорт Palm Springs, оазис в пустыне, с каньонами и пальмами, с шикарными особняками и виллами, где портики украшены римскими колоннами и древнегреческими статуями, чьи гипсовые причинные места прикрыты американским флагом. Тут гуляли под пальмами с бокалом водки-мартини Фрэнк Синатра в обнимку с американскими президентами и голливудскими звездами. Однако, проигнорировав все легендарные салуны и коктейль-холлы, мы, скрипя тормозами, пришвартовались у первого же освещенного заведения. Это был шалман под названием “Village Pub”. Эта якобы “таверна” нам сразу понравилась. “Это впечатляет”, — сказала моя жена, оглядывая американцев в ковбойках и блондинок на шпильках. Ясно было, что бар был набит местной публикой — владельцы магазинчиков или бензоколонок со своими женами и подругами “оттягивались” после тяжелой рабочей недели. Они отплясывали рок-н-ролл и блюз под ревущие любительские электрогитары местного настроя. Вокруг не было ни одного трезвого лица. Мы спешили слиться с этим всеобщим выражением нетрезвости и загула. Заказали тут же по большой порции текилы со светлым мексиканским пивом и блюдо из авокадо с океанскими креветками. Порции были щедрые. Через минуту мы уже блаженно улыбались. Мы не погибли, не сгинули во тьме пустыни. Это была победа. Наша общая победа. Это победное единство явно ощущалось не только нами.
Я воспринял как должное фразу, которую жена услышала от девиц, столпившихся у дверей в туалет: “You both look so distinguished”. Естественно, мы выглядели совершенно по-особому, мы глядели в глазах этой толпы как люди избранные. Тем более мы были одеты не в ковбойки со сникерсами, а во все элегантно черное и кожаные туфли. Вполне возможно, местная молодежь принимала нас за голливудских продюсеров. Одна из перманентных блондинок, лихо свингующих под рок-н-рол в толпе вокруг эстрады, стала делать все большие и большие круги, постепенно приближаясь к нашему столику. Она бросала на меня взгляды, где флирт и кокетство были смешаны с жадным, почти детским любопытством. В ответ я, великий человек, благосклонно улыбнулся.
Она восприняла это как приглашение и плюхнулась нетрезво на стул за нашим столиком. “I know who you are”, — сказала она заговорщицки, обмеривая меня с ног до головы своими голубыми глазищами. То есть она хотела сказать, что знает про меня абсолютно все. Всю мою подноготную. Мне стало любопытно.
“Кто же я такой?” Я решил поддержать эту интонацию флиртующего розыгрыша на загадочную для меня тему.
“Как кто? Ха-Ха. Вы — раввин Горовиц”.
“Очень интересно”. — Я несколько опешил. Раввин? Горовиц? Я, видимо, был на этого раввина похож, как две капли текилы.
“Вы, конечно, тут инкогнито?” — сказала она совершенно серьезно.
“Естественно”, — так же серьезно ответил я.
“I knew it, I knew it! — Она с энтузиазмом школьницы захлопала в ладоши. — Но откуда, скажите, откуда вы сейчас приехали к нам?”
“Из Лондона”. — Я решил на всякий случай говорить правду.
“Лондон? England? — чуть не запела она, пожирая меня глазами. — Так вот где вы скрывались! Как романтично! Боже, представляю, как ахнут подруги. Мы знали, мы знали, что вы уехали за тридевять земель, на восточное побережье. Нью-Йорк или даже Бостон. Но кто бы мог подумать? Лондон! Разве вы родом из Лондона?”
“Нет, — сказал я. — Я родился в Москве”.
“I knew it! — Она снова всплеснула руками. — Славянский акцент. Мы с подругами много раз спорили: откуда у рабби Горовица такой странный акцент? Оказывается, вот откуда — из Москвы! Россия! Как романтично! Мои подруги просто описаются от восторга. Как же вы из Москвы попали в Palm Springs?”
“Сначала в Лондон. Из Москвы в Лондон через Иерусалим. В семидесятые годы советские выпускали евреев за границу под видом воссоединения с родственниками…” Я коротко описал механику обмена евреев на американские торговые соглашения и всю историю собственной эмиграции. Она слушала, открыв рот. Не уверен, поняла ли она всю политическую подоплеку моих перемещений по миру. Я прервал самого себя, чтобы не углубляться. Мы переглянулись с женой, и я почувствовал, как ностальгическая волна по треволнениям тех лет — страх перед чужбиной, разлука с друзьями и родными улицами навсегда, навсегда, навсегда — захлестнула наш столик, как будто прорвалась плотина Гувера. Она заметила, как задрожала моя рука с рюмкой текилы. Но блондинку интересовали конкретные вопросы:
“А что вы делаете в Лондоне?”
“Сотрудничаю на Би-би-си”.
“O God! BBC! Television preacher?”
“Радио. И моя передача не совсем проповедь”.
Я говорил чистую правду. Но она не слишком вникала. Факты моей жизни удивительным образом подтасовывались в нужном порядке у нее в уме и складывались сами собой в историю жизни этого самого загадочного раввина Горовица. Поскольку она совершенно не знала биографии Горовица, биография Зиника умещалась в этом пустом черном ящике в какой угодно комбинации вместе с радиоволнами.
“Мы будем слушать вас по радио!”
“Я вещаю на русском”.
“Мы выучим русский. У меня прабабушка из Литвы. Когда вы были главным раввином Palm Springs, все мои подруги писали кипятком от ваших проповедей”. Она так и сказала: писали кипятком. Pissing hot. Взгляд ее затуманился. На губах блуждала блаженная улыбка.
Мы выпили еще по текиле, и она сообщила, что от проповедей и лекций главного раввина Горовица сходили с ума не только ее подруги. В синагогу приезжали на эти беседы поклонники раввина из всех окрестных городков. От него в восторге был не только мэр города. Иногда присутствовал даже католический священник из местной ирландской общины.
“Но ваш нонконформизм разоблачил их подлую и лицемерную сущность. Они все оказались дерьмом. Все оплевывали вас. Обыватели. Консерваторы до мозга костей”.
Ее накрашенные губы искривились в презрительной гримасе. Я беспокойно заерзал, предчувствуя, что с раввином Горовицем случилось явно что-то не то и мне придется за него изворачиваться. “Я помню, как я открыла газету, а там ваш портрет и заголовок: Раввин Горовиц сбежал от жены. Вы думали, вам это сойдет с рук? Мол, это ваша личная жизнь? Я тут же позвонила подругам и сказала: они его затравят, они его линчуют. Семья для них — все! Вы наивный человек, благородный, умный, да. Но наивный. Я думала: он отдает себя на растерзание этим лицемерным подонкам, этим респектабельным гангстерам. Поэтому когда вы исчезли, мы все перепугались страшно. Только и думали о том, где вы, как вы, с кем вы?”
Я поднял приветственно рюмку текилы и пригубил в знак того, что со мной, как видите, все в порядке.
“Скандал был на всю округу. И вы знаете, что больше всего взбесило обывателей нашего городка под пальмами?” Я заметил, как она разглядывает исподтишка мою жену. Она выждала паузу для большего эффекта:
“Их взбесило, что главный раввин Palm Springs сбежал от жены с барменшей. Не с владелицей супермаркета, а с барменшей! Эти еврейские снобы!”
“Откуда это было известно, насчет барменши?”
“Вас видели несколько раз с ней в баре на побережье. В Карлсберге”.
Она уже не отводила взгляда от моей жены.
“Если бы только мои подруги знали, какая у этой барменши внешность! Уау!” — Она издала этот американский звук восхищения, нечто среднее между “о” и “у” с огромным количеством восклицательных знаков.
“Are you Russian too? — Моя жена кивнула. — Тоже русская? You look so distinguished!”
Жена почему-то покраснела. В этом легком смущении от незамысловатого комплимента совершенно незнакомого человека я вновь узнал в ней подругу юности. Знакомая смущенная улыбка — обещание прежней постельной бесшабашности — промелькнула у нее на губах. Я сам удивился этому впечатлению и собственному смущению от ее ответного взгляда на меня украдкой. Тайная связь с собственной женой — прошлое, скрытое от постороннего взгляда, дружба, ставшая заново любовью, — вот о чем говорил ее взгляд. В нашей встрече с моей женой здесь было нечто незаконное, то есть свободное. Я посмотрел на жену другими глазами.
“А что же произошло с супругой?” — решился я спросить, совершенно обнаглев.
“Неужели не слышали? Газеты писали. Ваша жена перешла в католичество и сожительствует с падре О’Кэйси, тем самым, кто ходил на ваши лекции и проповеди”.
“Значит, все устроилось: все свободны”. Мы больше не были связаны брачными узами. Нас больше не держали на привязи никакие душевные долги. Мы как будто сбежали от географии нашей прошлой жизни и могли выдавать себя за кого угодно. Мы пребывали инкогнито в этом удивительном настоящем. Мне стало легко и радостно — и за раввина Горовица, и за самого себя. Он сдал мне внаем свою безалаберную жизнь и таким образом избавил меня от опостылевшего долга верности собственной биографии. Фиктивное прошлое избавило нас от фальшивого настоящего. Не только для постороннего, для самих себя мы могли оказаться в этом настоящем кем угодно. Все сейчас зависело от нас самих. Мне вдруг захотелось завоевать внимание моей старой подруги рядом за столиком, целиком и сейчас, заставить ее смеяться и танцевать, как мы танцевали в юности, и начать нашу дружбу с тридцатилетним стажем совершенно заново.
“Чего же мы не танцуем?” — сказала блондинка и поднялась из-за стола, весело качнувшись. Мы тоже поднялись. Я вывел жену за руку в середину зала к эстраде. Мы стали двигаться в плотной толпе танцующих под звуки очень напористого блюза. Я чувствовал касание ее бедер. Она стала дрожать у меня под рукой. В ту ночь, впервые за много лет, мы не разлучались в постели.
Наутро, проследив наш маршрут по подробной карте региона, я убедился, что накануне мы действительно проехали в темноте через все заповедные экзотические места пустыни Колорадо. Можно ли утверждать, что мы были в этом легендарном заповеднике Анза-Боррего? Можно ли утверждать, что ты побывал в некой точке земного шара, если достиг ее географически, но ничего не видел воочию? Мы находились в некой географической точке земного шара, но пребывали ли мы в этом месте? Ответ на этот вопрос зависит от понимания слова “быть”. Этот вопрос следует задать любому эмигранту. От интерпретации ответа на этот вопрос (“Быть иль не быть?”) зависит разница в отношении к пребыванию вне родины, зависит разница в статусе между туристом и эмигрантом, разница между долгосрочным отсутствием и добровольным изгнанием.
Это некий акт пересечения невидимой местности в кромешной тьме. Твое прибытие в пункт назначения ничем, собственно, не отличается от всех остальных. Другие могли попасть в тот же пункт совершенно иным путем — на поезде или вертолете. Но лишь тебе известны страх и отчаяние тех долгих часов, когда ты передвигался по невидимому маршруту своей жизни на своих двоих и мир вокруг тебя существовал лишь у тебя в голове, вроде того самого заповедника в пустынной долине реки Колорадо, где в лунном блеске камни выглядят как золотые слитки. И это путешествие в сфере неувиденного, недосказанного (или не высказываемого) меняет человека, но незаметным для неопытного глаза образом.
Я все еще надеюсь когда-нибудь увидеть пройденный маршрут при свете дня. Уже в самолете, по дороге в Лондон, я понял, кого мне напоминала блондинка из бара. Она, кстати, работала там барменшей.