Триптих
Опубликовано в журнале Нева, номер 6, 2005
Ирина Анатольевна Жукова родилась в Ленинграде. Окончила Ленинградский инженерно-строительный институт и Ленинградский государственный институт театра, музыки и кинематографии. Автор пяти пьес, две из которых поставлены. Лауреат международного драматургического конкурса, посвященного 300-летию Петербурга. Стипендиат Союза театральных деятелей России. Живет в Санкт-Петербурге.
Иисус Христос был неудачником.
Ему не везло с самого начала. Он родился в семье нищего плотника и безработной.
Мама рожала его в хлеву, и первым запахом, который он узнал, придя в этот мир, был запах навоза и скотской мочи.
Он не получил хорошего образования.
Ему не довелось узнать, что Волга впадает в Каспийское море, а пифагоровы штаны во все стороны равны.
Его не били портфелем по голове влюбленные одноклассницы.
Он не знал любви.
В его теле не нашлось места сексу, и он не испытал оргазм.
Он никогда не ел ананасы в шампанском и не владел акциями даже мелких компаний.
Его никто не понимал.
Даже самые близкие.
Его ученики шли за его чудесами. Но не за ним.
Он знал, что это так, и не заблуждался на их счет.
Его слова были подобны птицам — свободным и красивым.
Птиц ловили и сажали в клетки, где они спустя некоторое время тихо умирали.
Из них делали чучела.
Ставили в красный угол.
Эти мертвые птицы дожили до наших дней.
А Христос умер.
После того как его предали ученики, а народ, которому он желал счастья, посчитал более уместным спасти жизнь разбойнику.
Его распяли.
Ему было всего тридцать три года.
Можно ли считать такую жизнь успешной?
Утверждают, что он воскрес.
Но есть ли тому доказательства?
Ученики старались. Несли весть.
Как могли, так и несли.
Иоанн Богослов оказался самым кратким:
Бог есть Любовь.
Но есть ли тому доказательства?
Иисус Христос — сущий неудачник, но более двух тысяч лет люди пытаются постичь его Истину и его Тайну.
Правда, безуспешно.
Но это уже не проблема Христа. Это проблема людей.
I.
Мадам сумела выследить своего ненаглядного.
Она звонила в мою дверь минут пять.
Периодически, чтобы ход ее мыслей был понятен, она кричала:
— Я знаю, ты там, скотина. Открывай! Я все равно войду.
Честно говоря, я ей не верила.
Дверь у меня, конечно, не железная, но и не настолько хлипкая, чтобы ее могла снести разъяренная женщина пятидесятого размера.
Наш общий возлюбленный был невозмутим, и это тоже придавало мне храбрости.
Он сидел за кухонным столом и разгадывал кроссворд.
Это давалось ему с трудом. Впрочем, и в более благополучные моменты он не был виртуозом в этом деле.
— Думаешь, сумеешь его получить? Да он теленок на веревочке, куда я его потяну — туда и пойдет!
Тяжелое тело стало биться о дверь.
Зато звонок замолчал.
Неприятный звук у моего звонка. Надо его поменять.
Возлюбленный посмотрел на меня. Но ничего не сказал.
Сказала я:
— Послушай, может, ты выйдешь и как-нибудь ее успокоишь?
— Это невозможно.
Звонки возобновились.
Странным образом вся энергия внутри меня сжалась до размера булавочной головки.
Она замерла где-то в левой половине груди. Возможно, в сердце.
— Послушай, может, следует вызвать милицию?
— И что мы ей скажем? Что моя жена рвется в твою квартиру?!
— А почему бы и нет. Мне жалко мою квартиру. И себя жалко. И тебя, если хочешь знать.
Звонок замолчал. И мы замолчали.
Противники прислушивались.
Я подошла вплотную к двери.
Осторожно прижала ухо к холодной коленкоровой поверхности и попыталась почувствовать, что там — на другой стороне.
Там тоже было ухо.
И не только.
Я явственно слышала, как бьется чужое сердце. Тело мадам замерло, влипнув в дверь, а сердце мощно стучало, перекачивая кровь, кипящую от адреналина.
— Сука! Ты — грязная сука! Ничего у тебя не выйдет. Сссу-ка!..
Она запихнула мне эту “суку” прямо в ухо. С такой страстью и наслаждением, что ухо мое в одно мгновение стало огненным.
Оно пылало, как прощальный пионерский костер. Сию минуту захотелось заплакать.
— Ты не плачешь?
— Нет.
— Не плачь, пожалуйста.
Что не сделаешь ради любимого, который верит: ты со всем справишься. Который встал из-за стола, подошел к тебе, взял в ладони твою голову вместе с двумя разными ушами — розовым и багровым, взял и нежно поцеловал. И не один раз, а несколько.
Поцеловал.
Поцеловал.
— Я люблю тебя.
— И я тебя!
— Не кричи так громко. У нее адский слух.
После “поджога” моего уха мадам изменила тактику.
Начала звонить соседям.
Какая наивность.
Ну кто ж ей откроет в половине первого ночи?!
Кто-кто…
Вот сейчас и узнаем кто.
Один старик ненавидел море.
Он приходил на берег и, испепеляя взором пространства, часами кричал на безответные воды. Ругательски ругал море. Грозил ему карой небесной за то, что оно гонит волны на берег и больше абсолютно ничего не делает.
Но дело было не в деле.
Старик ненавидел море без всякой причины. То есть он, конечно, объяснял, почему оно ТАК ему ненавистно, однако настоящей, убедительной причины у него не было.
Он ненавидел море просто так.
Море было морем. А старик — стариком.
Они были слишком непохожими.
Чересчур чужими.
Старик отчаялся.
Он понял, что надобно сделать что-нибудь такое, от чего море вздрогнет. Вздрогнет и очнется от своего невозмутимого волнотворения.
Ш-ш-ш-ши-ы… На берег.
Ш-ш-ш-шу-у… От берега.
И так, заметим, продолжается бесконечно долго!
Старик жаждал мести. Он метался вдоль границы воды и песка.
Швырял камни, палки и бутылки. Даже осмеливался плеваться. Но далеко ли плюнешь в его-то возрасте?!
Увы, все было бесполезно.
Тогда он пошел на крайнюю меру.
Он вошел в воду. Гордо встал. Расстегнул ширинку. Достал свое вялое орудие и помочился прямо в море.
Он даже не закрыл глаза, чтобы не пропустить реакцию стихии.
Море не реагировало.
Нельзя же считать реакцией это ш-ш-ш-ши-ы и ш-ш-ш-шу…
Никакой реакции. Ни малейшей.
Но старик не смог этого понять. Он был счастлив.
Он так уделал море!
— Откройте! Немедленно откройте!
— Ну! Что ты орешь?!
Вот и сосед Толя. Достучалась бедная женщина. Вышли ей на подмогу русские богатыри.
— У вас есть лом?
— Лом?! А что ты с ним будешь делать?
— Пробью дверь этой суке. Я тебе дверь пробью! А ты, ты, скотина, думаешь, я не знаю, что ты там?! Думаешь, отсидишься! Дай лом!
— Откуда у меня лом?!
— Ну, что-нибудь у тебя есть?
— Стамеска есть.
— Давай!
Э-э-х, Толя-Толя… Я тебя деньгами ссуживала на опохмелку, а ты ей стамеску в руки.
— А на кой тебе дверь ломать? Мужика отбиваешь?
— Он мне муж, а я — мать его детей. А она…
— Ну ладно. Я пойду. Стамеску вот тут потом положишь.
Мадам врубилась в мою дверь с энергией шахтера-ударника. Она вгрызалась в дерево и скоро сумела пробиться на нашу сторону. Она долбила и долбила, словно пытаясь дотянуться до меня этой стальной штуковиной.
А если бы не было двери?
Если бы двери не было?!
Эта стамеска вошла бы в мое тело.
Легко!
Сначала лопнет кожа, а потом, проскользнув между ребер, сталь войдет прямо в сердце.
Она вытащит стамеску и воткнет снова.
И снова.
Тут и втыкать-то недалеко. Сантиметров десять, а то и меньше.
— Я вызываю милицию…
— Ну, если ничего не остается…
— А что остается? Дверь, считай, уже сломана. Еще немного, и замок отвалится. Тогда путь на Москву будет открыт. Ты, может быть, и не пострадаешь. Все-таки она тебя любит. А меня ей любить совершенно не за что. Я вызываю милицию.
Я дозвонилась, и меня обещали спасти.
Не знаю, сколько прошло времени. Дверь начала сдаваться — мадам разбегалась и билась об нее плечом.
А-а-а-а-ух! Хух-хух!
А мы с возлюбленным подпирали дверь.
Плечом к плечу.
Он пытался увещевать этот танк. Уверял, что никогда к ней не вернется. Что она больна и ей надо лечиться. Даже пытался оскорбить ее, заметив, что в ее возрасте надо не бегать по чужим подъездам, а подумать наконец о себе.
Тут он, конечно, перегнул. Видимо, со страху.
Подтянулись стражи порядка.
Два паренька в гражданском нарисовались рядом с нашей мадам. Она обрадовалась публике и закричала не хуже голливудской звезды:
— Я мать его детей! Я мать! А кто она?
— Гражданка, отдайте стамеску и отойдите!
Товарищи милиционеры не без труда оттащили мать от моей двери, резонно заметив:
— Мужик ваш не выйдет, пока вы не отвалите. Он же не сумасшедший, чтоб нарываться. Стойте в сторонке, а мы поговорим. Поняли?
Один держал мадам и стамеску. Другой приступил к переговорам.
— Дамочка!
Я глянула в глазок.
Искаженный плохой оптикой мент. С сияющей улыбкой на лице.
— Вы знаете эту женщину?
— Знаю.
— И кем она вам приходится?
Очень смешно. Ну, просто очень.
Мой любимый снял с вешалки куртку, удачно попал руками в рукава, застегнул молнию и все шесть кнопок, поправил загнувшийся воротник.
Больше делать было нечего.
— Я пойду…
Тихо так.
— Я пойду?
— Дамочка, я еще раз спрашиваю: это посторонний человек или кто?
Я открыла дверь.
— Это моя сестра по несчастью. Жена вот этого мужа.
— Сука!
Это про меня.
Он ухватил меня за руку и сжал пальцы. И потом едва слышно:
— Я вернусь. Прости.
Милиционеры смотрели на нас с нескрываемым любопытством.
— Пойдем, дядя, некогда нам тут заседать.
— Поняла?! Поняла, кто ты, а кто я?
Глаза ее сияли. Волосы растрепались. Пальто нараспашку.
Шапка валяется возле Толяниной двери. Блузка расстегнулась, и видно, как тяжело поднимается грудь в пропотевшем лифчике.
Непросто далась ей победа.
Булавочная головка, засевшая в области сердца, начинает вибрировать, и я чувствую, как внутри меня нарастает крик.
Пока он не вырвался наружу, но я не уверена, что смогу удерживать его долго.
— Пошлите, хватит тут глазами сверкать.
Один милиционер берет мадам за рукав и тащит к лестнице, другой подпихивает туда же нашего возлюбленного.
Они оттесняют их от моей двери.
Впереди мадам. Потом милиционер. Потом он, а за ним другой милиционер.
Цепочкой.
— Ну, мужик, ты и вляпался. По самое не могу.
Говорит замыкающий шествие. Тихо и сочувственно.
Оборачивается и подмигивает мне.
Я устанавливаю на место развороченную дверь, потерявшую замок и способность закрываться.
Иду к окну. Не знаю зачем. Возможно, для того, чтобы убедиться в реальности происходящего.
Убедилась.
Вон милиционеры — они влезают в свой “козел”.
Хохочут.
Вон мадам — она смотрит вверх. Ей хочется вдарить по клавишам в последний раз.
И она вдаряет.
Отклячив задницу, машет мне ручкой.
Ей кажется, что это очень эффектный жест.
А где он?
Он уходит по дороге.
Не оборачиваясь.
Уходит.
И не смотрит на мое окно.
Не оборачивается.
Больше невозможно терпеть.
А-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а…
Я могу кричать, но почему-то не могу заплакать.
А-а-а-а-а-а-а-а-а-а…
Наверное, в моем организме что-то не так.
А-а-а-а-а…
Я люблю его. А он любит меня.
И никто нам не помешает.
А?!
Я падаю на диван и закрываю глаза.
И тут же вижу ее лицо — пылающие щеки и огромный рот, из которого слова вылетают, как снаряды из жерла орудия.
Сука!
Сука!
Огонь!
Я открываю глаза.
Лучше не становится.
И никто, никто не может мне помочь.
Господи, помоги мне! Что мне теперь делать?
Кто мне теперь починит дверь?
Поставит новый замок?
Да черт с ней, с дверью! Как мне теперь жить после этого?
Может, и не жить?!
Пусть они живут вдвоем. Теленок и мать его детей.
Пусть растят их. Обедают. Ужинают. Смотрят телевизор.
Пусть живут, пока не умрут.
Господи, помоги мне!
А?!
В одной горной деревне жили люди, которые ходили только на костылях.
И дети, и взрослые, и старики.
Никто не знал, когда это началось.
Так было всегда.
Все ходили на костылях.
Все делали это виртуозно — и старики, и взрослые, и дети.
Каждый костыль был произведением искусства, а некоторые — особенно ценные — передавались по наследству.
Однажды девочка по имени Тигона сказала своему отцу:
— Папа, мне приснился сон! Я видела… Я знаю, что можно ходить без костылей.
— Без костылей?! Как это можно — ходить без костылей?
Отец засмеялся.
— Очень просто можно ходить без костылей — НА НОГАХ.
— Да?! Ну что ж, попробуй. Я позову соседей, и ты покажешь нам, как это выглядит.
Собрались старики, взрослые и дети.
Тигона встала перед ними.
Попыталась сдуть со лба прилипшую челку.
Не получилось.
Отбросила свои красивые костыли. Замерла, раскинув руки в стороны.
Шагнула!
Аа-а-а-х!
И упала лицом в серую пыль.
Все засмеялись.
И только один старик был печален, ему было жалко девочку:
— Ходить можно только так, — сказал он и поковылял на своих роскошных костылях прочь.
Если я немедленно с кем-нибудь не поговорю, я умру.
Но с кем я могу поговорить в час ночи?!
Это только так кажется, что можно легко кому-нибудь позвонить в час ночи.
Но на самом деле это практически невозможно.
Разве что Людику.
— Алло!..
Конечно, я ее разбудила. Голос хриплый и чужой.
— Это я. Мадам разнесла мне дверь. Они ушли.
— Кто это?
— Я…
— Я?! И это все?! Тогда кто вам нужен?
— Людик, это не ты?
— А похож?! Идиотство какое-то…
Короткие гудки.
Идиотство.
Посмотрела бы я на вас в такой ситуации. Без двери. Без слез. Совершенно одна.
Людик, отзовись!
— Алло!
— Извини, что я так поздно, но мне больше некому позвонить…
— Это не Людик! Неужели неясно: вы не туда по-па-ли! Вы знаете, сколько времени? Нормальные люди спят давно!..
— Вы же не спите.
— Я — не сплю. Не сплю! Но это не имеет никакого значения.
II.
Я повесил трубку.
Маня смотрела на меня вопросительно.
— Какая-то идиотка не туда попала.
Она кивнула и снова принялась плакать и причитать:
— Я не смогу… Я прямо не знаю… Как же мы теперь будем… В одном доме… Я не знаю… После всего этого…
Это продолжалось уже два часа.
С перерывом в пять минут. Сначала она ходила в туалет, потом я. Все остальное время я ее слушал.
Вернее, она говорила, а я думал, что делать.
Ничего не придумывалось.
Болели костяшки на правой руке. Видно, здорово я шандарахнул ему по морде.
— Не дай бог, узнает твоя мать! А как мы сумеем скрыть, как? Верочка пронюхает. Ты представляешь, что начнется?!
— Ну что, стреляться теперь?! Никто еще не умер. Все здоровы.
Я тебя прошу, помолчи. Успокойся и помолчи. Ничего мы сейчас не придумаем.
— Ты так говоришь, потому что ты ничего не видел! А я видела! Видела! У меня и сейчас все стоит перед глазами. Прямо вот тут!..
Она машет ладонью перед своим распухшим носом. Какие у нее уродливые пальцы. И какой дурацкий черный лак на ногтях.
— Я вхожу, а они голые в нашей кровати…
— У тебя совершенно дурацкий лак.
— В нашей кровати!
— Отлепись! Я уже сто раз это слышал!
— Пойди и поговори с ним. Ты — отец!
— А ты — мать!
Круг замкнулся.
Сейчас я закурю, а Маня снова нальет себе коньяка и скажет: “Я не смогу… Я прямо не знаю… Как же мы теперь…” Ну и так далее.
Она потянулась за бутылкой.
Я засмеялся.
Подождал, пока она выпьет. Мне даже стало интересно: скажет или не скажет?
— Я не смогу… Я прямо не знаю… Как же мы…
— Я тоже, пожалуй, выпью.
Мы выпили вдвоем. Потом вдвоем закурили.
Внесли разнообразие в ситуацию.
Но ситуация и сама начала меняться.
Ребенок тоже решил посетить туалет.
Мы услышали: щелкнул замок, он открыл дверь и прошлепал по коридору, не особенно опасаясь нашего преследования.
Маня хлопотала лицом, пытаясь подвигнуть меня на подвиг.
Мне не хотелось его видеть.
Мне было противно его видеть. Какое-то чувство брезгливости, если не тошноты.
А ведь это мой ребенок.
А меня от него тошнит.
Я встал и пошел к туалету. На перехват.
Стоя в коридоре, я слышал его журчание. Отличная акустика.
Все процессы как на ладони.
Он вышел.
Не глядя на меня, пошел в свою комнату.
Я поплюхал за ним.
Заходить мне не хотелось.
Я сел под дверью. Прямо на пол.
Давно я не сидел на полу.
— Морда не болит?
Он молчал.
— Согласен, глупый вопрос. Но я не знаю, что я должен спросить?
Из кухни вышла Маня. Коньяк ее, похоже, не брал.
— Ви-тали-ик… Как же так? Мальчик мой… Как же так…
Она шагнула к двери, но он ее опередил.
Щелкнул замок.
Она держала свою голову руками — двумя ладонями две щеки.
Дурацкий лак!
И раскачивалась.
— Кто тебя просил лезть! Я сам с ним разберусь. Мальчик… Видали?! Ему девятнадцать лет, этому мальчику-с-пальчику. Проснулась!
— А ты где был? Где ты был, что теперь предъявляешь мне претензии?! Не такой он, видите ли, вырос, как ты хотел? Меньше бы шлялся, больше бы дома бывал, может, и не случилось бы ничего!
— Знаешь, что?! Ты только не строй из себя барышню-крестьянку!
— Был бы ты нормальным мужиком, и он бы вырос человеком.
Мы не заметили, как он открыл дверь.
— Заткнитесь, наконец! Как вы меня достали. Знаете, кто вы?! Вы гнусные, мелкие козявки! Вот такие козявки… — Он показал наш размер. — Облепили и сосете, сосете! Вы ж ничего не можете. Только пилить опилки и посыпать ими голову…
— Ви-та-лик… — пропела Маня, и он скривился.
— Как вы меня задолбали! Что вы тут зависли? Идите спать. А если не спится, то хотя бы не орите у меня под дверью. О’кей?!
Народ безмолвствовал.
Он закрыл дверь.
— Ты видел, какой у него синяк?
— Не видел. Он прав. Иди спать. Все равно мы ничего не придумаем.
Нетвердо шагая, она подошла к двери, подергала ручку и заголосила:
— Ви-та-лик! Я же люблю тебя, сынок! Люблю тебя, ты слышишь? За что ж ты меня так… Сына…
Он снова открыл дверь.
Маня шарахнулась в сторону, запуталась в ногах и свалилась на пол.
Теперь мы оба были на полу.
Он смотрел на нас сверху.
— Придурки! Что вы знаете про любовь, придурки?! Перепихнулись пару раз в парадняке и сразу меня заделали. Ноги в руки — и в загс. А то как же! Не-при-лично! С пузом и без мужика. Схавала его и рада?! С телкой застукала?! Тоже хорошо — теперь есть чем в глаза тыкать. Есть над чем слезу пролить. Двадцать лет его гнобила! Думаешь, и меня будешь?
Он захохотал.
Мне стало страшно.
— Я ненавижу вас и всю вашу гребаную любовь. Ненавижу!
— Быть педерастом лучше?
Лучше бы она этого не говорила.
— Лучше! Лучше! Да! Я его люблю! Ты это хотела услышать?! Да?! Тебе этого не понять. И тебе не понять.
Он тыкал в нас пальцем.
Какие уродливые у него пальцы. С обкусанными ногтями.
— И тебе не понять! И тебе! Он единственный, кто меня услышал. Один человек во всем этом вонючем мире. Он меня открыл. Мне жить захотелось!
— Виталик, зачем ты так говоришь? Почему в парадняке? Откуда ты это взял? Мы с папой не были близки до свадьбы. Скажи ему! Что ты молчишь?!
Маня подползла ко мне и теперь трясла за плечо.
— Ты слышал? Ему жить захотелось… Теперь у нас не будет внуков.
Она хихикнула. Глаза у нее стали безумными.
— Меня тошнит.
Она попыталась встать. Но не смогла.
Пришлось вставать и поднимать ее. Волочь в туалет.
Ее выворачивало наизнанку.
Смотреть на ее муки я не мог.
Хватит того, что я эти муки слышал.
Потом она переползла в ванную. Плескалась там довольно долго.
Я ждал ее в коридоре, а он ушел на кухню. Чем-то там позвякивал.
Не коньяком ли?
И пусть.
Лучше бы пил, чем такое.
Пароход потерпел крушение.
В лодке посередине океана оказались люди.
Ничтожная часть тех, кто плыл через океан.
Их было двенадцать, и каждый говорил на своем языке.
Такой маленький Вавилон.
Только остров.
Плывущий остров. И без Вавилонской башни.
Они очень хотели выжить, но не знали как.
Когда голод и жажда начали превращать их в зверей, один старый индус увидел на горизонте дым.
Потом всплыла труба, из которой валил дым. А потом и весь пароход, увенчанный трубой.
Индус показал рукой в сторону горизонта и улыбнулся.
Люди закричали, запрыгали — лодка закачалась и едва не перевернулась.
Они замерли, не зная, что делать.
Спасение проплывало мимо — имелся лишь ничтожный шанс, что их могут заметить с палубы крошечного белого парохода.
Тогда они стали молиться.
Это был вопль.
Каждый кричал на своем языке, и слова шли из самой глубины их потерянной за долгие годы сущности.
Они забыли все заученные, затертые, замусоленные от долгого обращения фразы.
Они были похожи на струны, устремленные ввысь.
Их молитва стала страстной музыкой.
Бог услышал.
Он открыл каждому путь к спасению.
— Ты забыл? Они же говорили на разных языках! Разве Бог — полиглот?
— Он говорил на языке любви.
— Но такого языка нет! Ты все придумал…
— Когда есть любовь, есть и язык любви.
— И как им удалось спастись?
— Не знаю. Я там не был.
Все кончается.
Она буквально выпала из ванной, и я потащил ее в спальню.
Положил на мятые простыни. Укрыл одеялом.
Она открыла глаза.
— Я не могу здесь… Прошу тебя… Я вошла, а они тут голые, на нашей кровати…
А может, это лента Мёбиуса? И мы никогда из нее не выберемся?!
Надо же, я еще помню про ленту Мёбиуса…
Я перетащил ее в кресло.
Она была в халате.
Бледная.
Голая.
Расслабленная.
Я сел возле нее на колени и запустил руки под халат.
Она не сопротивлялась. Но продолжала что-то говорить. Мне уже было неважно, что именно.
Я стащил ее на пол.
Давно я не занимался этим на полу.
— Я люблю тебя… — пропела Маня.
Какое это имеет значение?!
Какое это имеет…
Какое это…
Какое это…
Какое…
Какое…
Какое!
Какое оссссс-вобожде-е-ение!
Мы лежали в ущелье. Справа — стеной кровать, слева — утесом кресло.
Маня шуршала возле моего уха — что-то опять говорила.
Мы сможем… Мы теперь по-другому… Мы справимся…
Проснемся…
Слова не связывались.
Проснемся?! Разве мы спим?! Мы засыпаем.
Дождь.
Я его слышу. Он там — за окном.
Дождь.
Я вяло попытался ухватиться за действительность…
Дождь.
И не смог.
Вот проснусь, тогда и разберемся…
III.
Я вытирала свою красавицу, блестящую от капель ночного дождя.
Лика так и не позвонила.
Ни вечером, ни ночью, ни утром.
Она игнорирует мои сообщения.
Она уверена, что меня можно выбросить из своей жизни, как надоевшую рубашку.
Нет, милая моя, эта рубашка ближе к телу.
Ты думаешь, что сумеешь обойтись без меня?! В такой день?!
Нет.
Я хочу видеть этого человека.
Я хочу участвовать в этом празднике.
Я хочу подарить тебе черные тюльпаны, прилетевшие прямо из Амстердама.
Поехали.
Чуть-чуть рассвело.
Три гуся шли в село. Один серый, другой белый, третий чуть-чуть… рассвело. Три гуся шли в село. Один серый, другой белый…
Красный.
Желтый.
Поехали.
Тюльпаны цвета маренго.
А не какие-нибудь банальные белые розы.
Ликины кудри цвета маренго — мой черный одуванчик.
И нежное белое тело, бегущее от солнечного света, — лунное тело.
Разве может кто-то любить больше меня?
Понимать лучше меня?
Чувствовать тебя лучше, чем я?!
Чуть-чуть рассвело. Три гуся шли в село. Один серый, другой белый, третий чуть-чуть…
Красный.
Я набираю номер. Но ее труба по-прежнему “вне зоны действия”.
Вне зоны моего действия. Вне меня.
Ну ничего, мы войдем в эту чужую зону.
Вот он — дворец счастливых сердец. Вот они — очумевшие брачующиеся.
Что смотрите?
Не нравятся мои черные тюльпаны?!
Это еще не все, что я вам привезла.
— Мужчина, помогите мне занести эту крупногабаритную вещь.
— Куда?
— Сюда!
Я указую пальцем. И мы вносим наш груз.
— Теперь куда?
— А вот тут и ставьте. У зеркала. Спасибо, мужчина.
— Не за что.
Есть за что. Просто ты об этом пока не знаешь.
Я иду в комнату невест.
Чуть-чуть рассвело. Три гуся шли в село. Один серый, другой…
Вот она, моя Лика. Черное облако волос над белым облаком кружев.
— Привет! Я бы придумала тебе другое платье.
— Ле-е-ра…
Я не видела ее месяц.
— Это тебе!
— Ле-е-ра…
— Тюльпаны цвета маренго.
— Ле-е-ра…
— Да, это я! Ты не хотела меня видеть?!
— Лера!
— Не хотела, я знаю. Но это неправильно. Согласись, это странно: узнать о твоем решении от третьих лиц. Я ведь все-таки не посторонний тебе человек. Верно?
— Лера!
— Это все, что ты можешь мне сказать?
— Лера…
— Какого черта!
— Не надо орать!!
Она выбегает из комнаты. Шуршит пышное белое платье. Я иду за ней. Чуть-чуть рассвело…
Лика резко оборачивается и быстро говорит мне:
— Ты прекрасно знаешь, что я всегда хотела жить в Италии! Я буду там жить, буду, даже если тебя это не устраивает.
— Мы можем жить в Италии вместе.
— Да?! Ты думаешь, тебя там ждут?! Ты думаешь, там нужны такие, как мы? Мы никому не нужны!
Ее белые щеки розовеют.
— Я прошу тебя, прошу: не надо ничего выяснять. Все уже произошло, Лера!
Она молитвенно складывает ладони. Черно-белая мадонна.
— Лера! Ты слышишь, Лера! И не надо на меня так смотреть!
— Это брак по расчету?
— Это брак по любви!
— Я хочу его видеть.
Я поворачиваюсь и иду в комнату для женихов.
Чуть-чуть рассвело. Три гуся шли в село. Один…
Лика семенит за мной. У нее туфли на очень высоких каблуках. Сегодня она выше меня.
— Где он?
— Тони!
Какой у нее странный голос. Сладкий голос.
— Это моя подруга Валерия.
Один из женихов оборачивается.
Какой херувим! Жаль, что лысый!
Все женихи смотрят на меня.
— Привет, мальчики!
— Могла бы найти и помоложе. Или он так богат? Или так хорош в постели?
— Лера, он говорит по-русски…
— Какая удача! Я поздравляю тебя! И вас, Тони!
— Спасибо.
У него черные злые глаза. Он прожует мою Лику и выплюнет. Ему не нужна моя Лика. Она нужна только мне!
Только мне.
Я беру его за руку.
— У меня для вас подарок. У нас принято дарить подарки в такой день. Идите за мной, не бойтесь.
— Лера! Куда ты его тащишь?
Она цепляется за мой рукав. Она хочет остановить меня. Она думает, что это возможно.
Вот зеркало. А вот моя картина.
Я срываю бумагу. И вот она — моя Лика.
Вот она — в полный рост. Сияя карминовыми сосками, заманивая девственно гладким лобком и черной жемчужиной пупка на перламутровом животе.
Ее глаза прикрыты, а белые ладони упираются в невидимое стекло.
Ослепительная Лика.
Тварь!
Судьба отжимает меня, как мокрую тряпку. Пот течет между лопаток, вдоль позвоночника.
— Нравится?
Я вижу римский профиль, подпорченный многочисленными варварами.
— Теперь ты будешь иметь ее каждый день.
— Лера, Лера, Лера…
Она причитает, как пьяная баба на похоронах. Маленькая корыстная тварь.
— Это очень дорогой подарок.
Итальянский херувим не может оторваться от трех квадратных метров моей живописи.
Он пожирает мою Лику. Мою голую Лику.
Он не сможет дотерпеть до брачной ночи. Он начнет прямо сейчас.
— Это очень дорогой подарок!
Самый дорогой.
Лика любви.
— Лика! Ты можешь уйти со мной. Прямо сейчас. Я отвезу тебя в Италию. Я! И буду любить тебя лучше этого римского папы и всех прочих. Поверь мне! И не смей к нему подходить! Не смей! Не смей…
Три орущих серых гуся, переваливаясь с боку на бок, тащились черт знает куда.
Ты едешь в поезде и видишь в окно множество незнакомых людей.
Они стоят на платформах, ожидая электричек.
Они копают картошку, носят пустые ведра, вешают белье.
Они разговаривают, гуляют, ездят на велосипедах.
Они рубят дрова, укачивают детей, играют в мяч.
Они дразнят собак, пьют, целуются, кормят кур, дерутся.
Живут, как могут.
Ты знаешь, что никогда больше не увидишь каждого из них. Эта живая картинка — только фрагмент без начала и без конца.
Ты видишь рождение жеста и не знаешь, как он завершится.
Ты видишь поцелуй и не понимаешь: это прощание или встреча?
Ты видишь идущего по дороге, и тебе не дано узнать, куда он идет и откуда.
Все останется незавершенным. Все останется неизвестным.
Чтобы продлить узнавание, тебе надо сойти с поезда и войти в жизнь этих людей.
На секунду тебя охватывает это искушение — СОЙТИ С ПОЕЗДА.
Но потом стремительная волна падает, расплывается и отступает.
Ты едешь в своем поезде. И тебе незачем входить в чужую жизнь.
Ты и в свою-то не можешь войти.
Если ты не умеешь любить, то какая, в сущности, разница, кого именно ты не умеешь любить.