Пьеса в двух действиях
Опубликовано в журнале Нева, номер 6, 2005
Алексей Сергеевич Козырев родился в Ленинграде в 1944 году. Окончил Ленинградский педагогический институт им. А. И. Герцена. Председатель Общественного совета Санкт-Петербурга, председатель Комиссии по помилованию при губернаторе Санкт-Петербурга. Автор нескольких повестей, рассказов, сценариев.
Когда в прошлом году мы впервые за последние годы представляли на страницах “Невы” пьесу, мы оговорились, что это исключение из правил: обычно журнал пьес не публикует. Но тогда пьеса З. Сагалова была встречена читателями с доброжелательным интересом, и потому сегодня такое “исключение из правил” мы решили продолжить.
Автор пьесы “Не жалею, не зову, не плачу…” Алексей Козырев уже знаком нашим читателям: в минувшем году “Нева” опубликовала его повесть “Запятая в кармане, или Минус один” (“Нева”, 2004, № 2).
Алексей Козырев
“Не жалею, не зову, не плачу…”
М а р т о в А л е к с а н д р С е р г е е в и ч — председатель Комиссии по помилованию, писатель
Р о т и к о в — заместитель председателя комиссии, депутат местного совета
Е л е н а А л е к с а н д р о в н а — секретарь комиссии, директор школы
А р т и с т — член комиссии, народный артист России
К а к т у с С е м е н А р о н о в и ч — член комиссии, врач
Первое действие
Комната для заседаний Комиссии по помилованию одного из городов России. На большом длинном столе папки, блокноты, бутылки с пепси и минералкой, в центре его настольная лампа и небольшая фигурка из металла, изображающая символ правосудия. В зале несколько стульев. У двери большой платяной шкаф. В одном углу тумбочка с телефоном, в противоположном — большие часы с маятником. На стене в золоченой раме портрет президента, левее — по стене золотыми рельефными буквами: “Казнить нельзя помиловать”, рядом — репродуктор.
Из репродуктора звучит песня “Клен ты мой опавший”.
Входит Елена Александровна в шубе и шапке, раздевается, вешает их в шкаф. Подходит к репродуктору, делает звук тише.
Входит Мартов. Раздевается. Стучит ботинками по полу, сбивая снег, подходит к репродуктору и увеличивает громкость. Песня звучит на весь зал:
… и, как пьяный сторож, выйдя на дорогу,
Утонул в сугробе, приморозил ногу…
Подходит к Елене Александровне, целует ей руку.
М а р т о в. Здравствуйте, любезнейшая Елена Александровна. Вы, я смотрю, уже на боевом посту. Ну и снег сегодня! Особенный какой-то, не как всегда, не могу только название ему подобрать. Вертится в голове… Но и морозище знатный! Я, пожалуй, не одну, а сразу обе ноги приморозил… Чудная песня, не правда ли?
Е л е н а А л е к с а н д р о в н а. Александр Сергеевич, давайте-ка я чайничек поставлю, сразу отогреетесь.
М а р т о в. Спасибо, Елена Александровна. С преогромнейшим удовольствием, но, пожалуй, чуть попозже.
Из репродуктора:
…Сам себе казался я таким же кленом,
Только не опавшим, а вовсю зеленым…
Идут к столу. Рассаживаются. Часы бьют пять раз. Входит Ротиков. Раздевается, подходит к репродуктору и выключает его.
Р о т и к о в. Всех присутствующих — с искренним депутатским приветом!
М а р т о в. Привет, Ротиков. А вы — молодец. Знаю: точность — вежливость королей, но никогда не думал, что и депутатов тоже.
Р о т и к о в. Это у меня выработалось, когда я еще следователем работал. Там без точности нельзя… Мы все же закон вершили, а не размышляли, как бы кого от ответственности увести… Ну что, открываем заседание? (Садится, перебирает бумаги.)
Е л е н а А л е к с а н д р о в н а. Итак, господа члены комиссии по помилованию, кворум у нас с вами — пять человек. Пока присутствуют, увы, только трое: Мартов, Ротиков и я. Давайте зарегистрируемся. (Расписываются по очереди на листе бумаги.)
М а р т о в. Странно, что Артиста нет, обещал подъехать. Васильев — в командировке, Батюшка наш — отец Петр — звонил, отпросился: рождество на носу. Леонтьев — тот вообще никогда не ходит. Ну, а Семен Аронович — он всегда опаздывает. Сейчас примчится. А вот и он…
Влетает опоздавший Семен Аронович Кактус. В руках букет нераспустившихся роз, пакет и мобильный телефон устаревшей модели.
К а к т у с. Извините, ради бога, за опоздание. Прямо из больницы. Очень сложный случай… Еле успел цветы купить. У моей Оленьки круглая дата.
Р о т и к о в. Роскошный букет, конечно… Будь у моей супруги юбилей, я бы цветами не отделался.
К а к т у с. И правильно — юбилей как-никак. Так что вчера преподнес жене новый телевизор. Но это скорее не Оле, а теще получилось. Трактором не оттащишь от ящика этого… Как думаете, распустятся за вечер?
Елена Александровна достает из тумбочки банку, наливает в нее минералку и ставит туда букет.
Р о т и к о в. Домой придете, наберите в ванну воды и бросьте их туда. Распустятся — и неделю вянуть не будут, гарантирую. Сам проверял.
Е л е н а А л е к с а н д р о в н а. А пока пусть так постоят. Если и не распустятся, то хотя бы сохранятся.
К а к т у с. А еще вот в книжный заскочил. Оля очень Есенина любит. Смотрите, Александр Сергеевич, какое издание прекрасное… (Вынимает из пакета томик Есенина, передает Мартову.) Ой, чуть не забыл… (Кладет на стол мобильник.) Вот, на вахте дали. Какой-то мальчишка принес, просил обязательно председателю передать. Почему не начинаем?
Е л е н а А л е к с а н д р о в н а (обращаясь к Кактусу). Кворума нет, вот и не начинаем, ждем пятого. Обидно, конечно. Сегодня только одно дело. Можно было бы минут за тридцать–сорок, и — домой. Но, увы, ждем…
М а р т о в (Кактусу). Семен Аронович, дорогой, поздравьте супругу от меня. Искренне завидую вам — такую красавицу жену иметь. А что уж совсем редко, еще и человек хороший. Раз Есенина любит… Это я по себе сужу. (Листает томик Есенина, читает вслух.)
Вечером синим, вечером лунным
Был я когда-то красивым и юным.
Неудержимо, неповторимо
Все пролетело… далече… мимо…
Звонит телефон. Елена Александровна подходит к тумбочке, берет трубку.
Е л е н а А л е к с а н д р о в н а. Это наш Артист звонит. Подождите, сейчас громкую связь включу.
А р т и с т (сейчас и в дальнейшем по громкой телефонной связи). Привет вам, воистину самым милостивым государям во всем нашем субъекте Российской Федерации. Ну, и вам, государыне нашей Елене Александровне, естественно, в первую очередь…
М а р т о в (громко, повернувшись в сторону тумбочки с телефоном). Слушай, Народный, а где ты, собственно говоря, пропадаешь? Ты у нас сегодня кворумом величаешься.
А р т и с т. С этим-то как раз плохо, ребятки мои. Обязан доложить, что “ваш всенародный кворум” вчера с лестницы навернулся. И вот вам результат: одна нога теперь костяная. Слышите гипс. (Отчетливо слышен стук.) Хорошо, хоть верные поклонники имеются. Фанаты по-нынешнему. Коляску вот мне притащили, и я, вместо того чтобы с вами заниматься делом, судьбы человеческие вершить, битый час навыки фигурного вождения осваиваю. Маркизу бедному хвост переехать уже успел. Сидит вот обиженный на шкафу и на меня со злостью смотрит. Придется, видимо, “Вискасом” откупаться. Так что на автобан мне пока рановато. Буду продолжать тренировки…
Е л е н а А л е к с а н д р о в н а. И что же нам, дорогие мои, с кворумом этим делать?
А р т и с т. Я вот что думаю: какая разница, где я? Душой всегда с вами. Связь работает. Чем не кворум? Начинайте.
Р о т и к о в. Нет, так нельзя! Закон нарушать не имеем права. Телепатического или какого-нибудь там виртуального участия указ не предусматривает. Я недавно в Берлине был — с их системой помилования знакомился. Так вот там — да! Там такое практикуется и законом предусмотрено. А у нас — нет! А на “нет”, как говорится, и суда нет! Предлагаю перенести заседание и разойтись.
Все собираются расходиться…
М а р т о в. Подождите, подождите! Давайте посоветуемся. Тут мать одного нашего просителя прислала нам письмо. У нее и так не жизнь, а горе сплошное: дочка погибла, у младшего сына — что-то там с наркотиками, и вот старший за решетку угодил. А через месяц его во взрослую колонию переводят. Ну, она и переживает, и понять ее можно. Сейчас сын среди сверстников да воспитателей. Попадет же во взрослую — все!
Елена Александровна, посмотрите, пожалуйста, где-то это письмо должно быть.
Е л е н а А л е к с а н д р о в н а. Вы вот это имели в виду, Александр Сергеевич? От Есениной?
М а р т о в. Да, да, это самое. Такая вот фамилия великая. Прочтите нам последнюю страничку, пожалуйста. Там, где у меня красным подчеркнуто.
Е л е н а А л е к с а н д р о в н а (достаточно холодно читает). “…Ни для кого не секрет — любая мать считает, что ее дети самые хорошие. Знаю, что и вы подумаете: вот очередная мама сына своего выгораживает. Я понимаю это и не осуждаю вас. Долго не решалась вам написать. Я уже ни во что и никому не верю. У меня нет слез, мне в тягость жизнь. После гибели Настеньки я схоронила своих родителей. Они не перенесли потери внучки. Прямо из зала суда после оглашения приговора Володе, моему старшему, “скорая” увезла мужа. Инфаркт. Он так и не вышел из больницы. Памятью их — самых дорогих мне людей — заклинаю вас: переломите себя и попробуйте мне поверить. Мой сын не способен на убийство. Я слишком хорошо его знаю. Все случившееся с ним — страшное недоразумение. Не пожалейте времени и ваших душевных сил — вникните в дело и примите решение. Буду благодарна вам за любой ваш выбор. Прошу, умоляю вас только об одном: рассмотрите как можно быстрее дело моего сына и, ради бога, не отнеситесь к нему формально. И попробуйте мне поверить. Мне — старой, убитой горем и совершенно больной женщине. Женщине, которой еще нет и сорока…”
М а р т о в. Вот такое письмо. Страшное, горькое и, по-моему, искреннее. Посему предлагаю не откладывать заседание.
Р о т и к о в. Господа! Ну, давайте будем себя уважать. И закон тоже. Настаиваю: кворума нет, значит, все! И говорить не о чем.
М а р т о в. А я за то, чтобы начать. Есенин этот — совсем молодой парень. Ранее, из дела видим, не судим. Ему и впрямь грозит перевод во взрослую колонию. А там уголовник на уголовнике. К чему контакты эти приведут — мы знаем и продолжаем бюрократией заниматься: есть кворум — нет кворума. Мать просит, надеется на нас. Бывают же действительно случаи, когда откладывать решение нельзя.
К а к т у с. Вот сегодня отчего я опоздал? Привезли ко мне совсем еще мальчишку, а он одной ногой уже — там. (наверх показывает.) По закону одних анализов да исследований надо вот такую пачку собрать. Пока соображаешь, что на сей миг важнее: закон, совесть, клятва Гиппократа или еще что-то — рука сама скальпель находит, и — вперед. На свой страх и риск, пока вторая нога у мальчугана вроде еще на этом свете.
И нам с вами, с Есениным этим, надо не только на закон смотреть, но и сердце включать. Я это вам как врач говорю. Давайте начинать. Такое мое мнение.
Е л е н а А л е к с а н д р о в н а. Я как женщина прекрасно понимаю маму Есенина, сочувствую ей искренне. И мы, Семен Аронович, обязательно рассмотрим прошение ее сына, но — через месяц, на следующем заседании. Вы поймите, уважаемые члены Комиссии по помилованию, случай-то особо тяжелый. И мы все равно отклоним ходатайство. Это, по-моему, всем абсолютно ясно. Так какой смысл спешить? Раньше отклоним или позже — нет разницы. Ну, а если вдруг случится невероятное и мы примем положительное решение, то Москва все равно его обязательно отменит и вернет на повторное рассмотрение. Уж что-что, а отсутствие кворума они вычисляют сразу. И вместо благого дела мы только добавим неприятностей Есенину и его маме. Я против того, чтобы сегодня рассматривать дело Есенина.
А р т и с т. Как, объясните мне, неразумному, Москва насчет кворума допрет? Здесь я, туточки, с вами я! Протокол подпишу, и будет все у нас в полном ажуре. Абсолютно солидарен с Семеном Ароновичем — нечего время терять. На кой черт мы тогда в комиссию эту шли?
К а к т у с. А знаете, что я от Оленьки моей услышал, когда она прознала о предложении мне поработать в комиссии? Заявила, что если соглашусь, то первое же прошение, которое я получу, будет как раз ее прошение о разводе. Вот так! Но мы все здесь. Значит, что-то заставило нас так поступить.
М а р т о в. Черт его знает, что заставило? Если несколько высокопарно сказать, то сострадание, наверное. Особенно к молодым да неопытным. Если как-то попроще выразиться, то… (задумывается…) то все равно сострадание. Ну, наделали по молодости кучу ошибок. И что же, всё? И помочь некому! А мы на что? Мы-то с вами не в Берлине, а в России живем. Вот и Есенин наш…
Вспомните, сколько через нас дел прошло, в которых все замешано на мальчишеской дури и нашем родном русском авось. Вот я и думаю: не смог, допустим, наш Есенин себя по молодости сберечь, так, может, мы чем поможем… (Продолжая листать томик Есенина, поднимает палец кверху.)
…Ведь и себя я не сберег
Для тихой жизни, для улыбок.
Так мало пройдено дорог,
Так много сделано ошибок!..
Е л е н а А л е к с а н д р о в н а. И все-таки, господа, по-моему, мы только зря время тратим. Подписать дома протокол — это не называется участвовать в заседании комиссии. Липой это называется. Я как ответственный секретарь комиссии допустить подобного не могу. Кворума нет, и давайте расходиться…
А р т и с т (по громкой связи). Начинаем заседание. Я тут.
Р о т и к о в. Вас здесь нет! Нужен эффект присутствия. Указ президента (указывает пальцем в сторону портрета) для нас — закон. И будьте любезны его выполнять! Неужели вам не понятно, для чего в указе так дотошно все мелочи прописаны? Думаете, случайно? Нет, конечно! Главная задача закона, а значит, и нас с вами — не выпустить преступника на свободу. И чем больше будет преград для этого, пускай и чисто формальных, тем лучше! Не будьте наивными: комиссии по помилованию должны быть, но если откровенно, то они абсолютно никому не нужны…
К а к т у с. Послушать Ротикова, так комиссия наша как те самые розы в ванне: не вянут, но никому там и не нужны. А вы бы спросили любого из тех девяти, кои вышли на свободу благодаря нам с вами: “Нужна комиссия или нет?” Спросили бы их родственников, друзей… Так что ошибаетесь, коллега. Ох, как ошибаетесь!
М а р т о в. Помните несчастного парнишку — студента, который пять лет схлопотал только за то, что в своей общежитской комнатенке жучка на счетчик поставил. Не хватало пацану стипендии, ну и умишки, надо признаться, тоже. В колонии, ко всем прочим бедам, успел туберкулез заработать. Дома мама при смерти. Мы тогда поддержали прошение. Москва потом его документы теряла несколько раз. Мы по новой высылали. Короче говоря, пришел парнишка домой лишь на три дня раньше срока. И все равно счастлив был, бедолага. Меня нашел, благодарил. Главное, сказал, успел с мамой попрощаться. Так вот, ради одного этого мальчишки, ради его мамы, которая все-таки дождалась и свиделась с сыном, мы нужны!
А р т и с т. Послушайте, бывшая молодежь, объясните мне, малообразованному: что это за звери такие — эффект присутствия, эффект отсутствия? Меня вот слышите? Ногу слышите? (Опять стучит по гипсу.) Мало? Видеть хотите? Ладно, подъехать могу, если машину дадите. На пятый этаж — это уже не по мне будет — так хотя бы из окна полицезреете.
М а р т о в (набирает номер на своем мобильнике). Виктор (сейчас и в дальнейшем с ударением на “о”), обернись-ка быстренько за Артистом, тут пять минут, не больше. Записывай адрес…
В и к т о р (по телефону). На кой мне адрес. Сам знаю. Ездил уже…
Мартов и Елена Александровна смотрят в окно.
Е л е н а А л е к с а н д р о в н а. Понесся, только снег из-под колес…
М а р т о в. Вот! Грустный он какой-то…
Е л е н а А л е к с а н д р о в н а. Кто грустный, Виктор?
М а р т о в. Только сейчас понял, какой сегодня снег. Снег грустный. Падает и падает весь день. Монотонно и печально. Тяжело как-то падает. Нет привычного блеска на солнце. Нет беззаботного кружения снежинок, игры красок… Приглядитесь внимательно, Елена Александровна, видите, как грустит он сегодня.
Е л е н а А л е к с а н д р о в н а. Пожалуй, пожалуй…
Кактус перелистывает Есенина.
К а к т у с. А может, это не снег грустит? А мы с вами… Вот послушайте:
Снежная равнина, белая луна,
Саваном покрыта наша сторона.
И березы в белом плачут по лесам.
Кто погиб здесь? Умер? Уж не я ли сам?
М а р т о в. Вот и он туда же. Вы, Семен Аронович, как врач обязаны нам положительные эмоции прописывать. Ну, скажем, пилюли для радости, порошки от тоски или, там, микстуру для веселья — двадцать капель перед едой. Так нет же — совсем наш доктор тоску нагнал.
А р т и с т. По двадцать перед едой?! По двести перед закуской! Эх, если бы не проклятая нога моя загипсованная, я бы вам без всякого рецепта настроение поднял. У меня дома столько микстуры этой скопилось. И ирландской, и армянской, и французской, и хрен поймешь еще какой. Фанаты всё мои любезные. Так что милости прошу, заходите после комиссии. И Маркиз рад будет. А вон и Виктор прибыл! Одеваюсь, и, как говаривала Анна Каренина: “До скорого”.
Р о т и к о в. (берет телефон, рассматривает). Старье какое. Там и бомба вполне может быть! Я за свою следовательскую деятельность и не такие штучки видывал. Вы не представляете, сколько сейчас отморозков! Сегодня вот в первой подростковой двое таких охранника убили и женщину в заложницы взяли. Сестричку из медсанчасти. Требуют полмиллиона долларов и бронированный автомобиль. Ни много ни мало…
Е л е н а А л е к с а н д р о в н а. На что надеются, негодяи? Не успели жизнь по-настоящему начать, а уже и невинную кровь пролили. Что же с ними дальше-то будет?
Р о т и к о в. То и будет… Кровь-то сегодня у них не первая. Оба и без того за убийства сидели…
М а р т о в. Да, я на комиссию ехал, Виктор как раз приемник включил. Слышал, передавали. Там аж трое в заложниках! Двое заключенных и сестричка. Девчушку особенно жаль. Но дай-то бог, все у них там нормально завершится. Ну, а у нас несколько минут есть, можно и поработать. (Достает из дипломата черный ноутбук.)
Е л е н а А л е к с а н д р о в н а. А я пока обещанный чай заварю.
Елена Александровна идет заваривать чай.
Е л е н а А л е к с а н д р о в н а. Неужели новый роман нас ждет, Александр Сергеевич? Сознавайтесь! Непривычно, правда, видеть вас за компьютером.
М а р т о в. До нового романа, Елена Александровна, руки, увы, пока не доходят. Пишу сейчас как раз о наших с вами болячках (мне “Вечерка” статью о помиловании заказала). А с чемоданчиком этим (показывает на компьютер) мы в добрых отношениях. Все свои “бессмертные” на нем строчу. Он мне, кстати, сам кавычки с запятыми, где надо, ставит. Вот и в статье этой. Знаете, где он ошибку обнаружил? В том самом — “Казнить нельзя помиловать”. (указывает пальцем на плакат.) Поставил запятую. Притом не куда попадя, а именно после слова “нельзя”. Душа его электронная не смогла посягнуть на душу живую, человеческую. Нельзя, мол, казнить. Миловать — и всё. Вот так! (Нежно гладит свой ноутбук.)
Р о т и к о в. Казнить — миловать. Тоже мне проблему нашли! Кстати, это и к Есенину вашему относится. “…Не дай бог, во взрослую колонию. Испортят пай-мальчика…” (Передразнивает.) Детский лепет! А кто знает, может, это он самый сейчас над несчастной сестричкой в камере измывается да полмиллиона с броневиком требует… И что — миловать таких?! Пусть судьбу благодарит, что не расстреляли. Двенадцать лет всего-навсего дали. По четыре годка за каждого убитого. Будь я на месте судьи, ни секунды не сомневался бы. Вышка — и точка! Это было бы и гуманно, и справедливо, и целесообразно, в конце концов. Тюрьмы забиты. В камерах духота, вонь, болезни страшные. А мы всё туда пихаем, пихаем, пихаем…
Е л е н а А л е к с а н д р о в н а. Помните из учебников, как бедненького Ильича царские сатрапы в одиночке томили? Так того законы требовали: один заключенный в камере — и всё. И тюрем на всех хватало, потому что сидело в них восемьдесят–девяносто тысяч на всю Россию. Это факт, можете мне как педагогу поверить.
Р о т и к о в. В том-то и дело — восемьдесят–девяносто. А у нас сегодня сколько? Вот и сидят, как сельди в бочке. Один за мешок картошки, другой за души человеческие. И того, и другого кормить надо. А я думаю, обоим им в тюряге делать нечего. Первого — отпустить. Второго — расстрелять, и весь разговор.
М а р т о в. Расстрелять — оно, конечно, можно. И экономически вполне целесообразно. Не надо кормить, одевать, охранять. Не надо тюрьмы новые строить, вместо старых можно элитное жилье возвести, тысяч по пять за метр. Кладбища вообще намного компактнее и экономичнее тюрем. И для статистики неплохо…
А правосудие наше сортировкой заниматься будет. Этого казнить — немедленно на расстрел, этого помиловать — отпустить. Казнить, миловать, казнить, миловать… (В такт словам пальцами раскачивает вверх-вниз весы в руках фигурки “Правосудие”.)
К а к т у с (держа в руках томик Есенина).
…Кто-то учит нас и просит
Постигать и мерить.
Не губить пришли мы в мире,
А любить и верить!
Звонит телефон.
В и к т о р (по телефону). Привез вам одноногого Народного. Выгружать али как?
М а р т о в (захлопывая компьютер). Вот, пожалуй, и поработал.
Все собираются у окна. Мартов машет рукой.
Е л е н а А л е к с а н д р о в н а (обращаясь к Ротикову). Ну, как? Я теперь, если честно, то и не знаю: есть кворум или нет кворума?
М а р т о в. Виктор, ну-ка дай Народному трубку.
А р т и с т (по телефону). Так что, драгоценные мои? Тут я! Слышать — слышите, видеть — видите… Чего еще надо? Понюхать, может? Спуститесь, понюхайте. Марганцовка, гипс и “Шанель”, “Эгоист платиновый” называется. Устроит? Так что начинайте, я — с вами. Пока буду по Витиному мобильнику. Уж извините, какой там у вас тариф, не знаю. А через полчаса из дома могу вообще не отключаться от громкой связи. Всё! Начинайте! Мы с Виктором назад поехали. Маркиз надолго не отпустил.
М а р т о в. Предлагаю открыть заседание. Кто “против”? Нет. И слава богу! Заседание открыто. Всех попрошу отключить мобильники. А теперь давайте не будем нарушать традицию, отвлечемся от дел суетных, настроимся на работу, тяжелую и ответственную. Человеческие судьбы ведь впереди. Ошибаться нельзя. Объявляю минуту тишины.
Все молчат. Перебирают документы, отключают мобильники, Елена Александровна украдкой крестится…
М а р т о в. На повестке дня у нас сегодня один вопрос. Рассмотрение ходатайства о помиловании осужденного Есенина Владимира Михайловича. Есть изменения, дополнения к повестке? Нет изменений и дополнений. Предлагаю повестку дня утвердить. Кто “за”? Единогласно. Так, кто у нас сегодня докладывать по делу будет? Давайте вы, Ротиков, сегодня ваша очередь.
Р о т и к о в (зачитывает). Из дела следует: Есенин Владимир Михайлович, осужден по статьям номер… такой-то, такой-то… за умышленное убийство троих человек (фамилии приводятся) и нанесение легких телесных повреждений некоему Красавину Н. А. Из материалов следствия видно, что преступление это — преднамеренное, было заранее подготовлено и осуществлено из хулиганских побуждений… Так, дальше все неинтересно… ага, вот: Есенин В. М. сам пришел на место преступления в квартиру одного из потерпевших. По показаниям потерпевшего Красавина Н. А., Есенин В. М. имел при себе нож, который впоследствии, по всей видимости, скрыл от следствия. В качестве орудия преступления Есенин В. М. использовал пистолет потерпевших. Пистолет системы “макаров” 1950 года выпуска и гильзы калибра 7,62 миллиметра в количестве четырех штук приобщены к материалам следствия. На данном пистолете в результате проведенной дактилоскопической экспертизы обнаружены отпечатки пальцев обвиняемого Есенина В. М. Данные баллистической экспертизы, многочисленные следственные эксперименты, опросы свидетелей и показания потерпевшего Красавина Н. А. однозначно свидетельствуют о совершении данного преступления именно Есениным В. М. Результаты экспертиз и прочие материалы прилагаются. Есенин В. М. был арестован в результате следственно-розыскных мероприятий у себя дома, по адресу… Так… Сопротивления при аресте не оказал… Так… Вину на суде признал частично… В настоящее время признал полностью и раскаивается… Вот, пожалуй, по делу и все…
Телефонный звонок, Кактус встает и молча снимает трубку.
Р о т и к о в. Так, а теперь… где же у нас “Ходатбйство осэжденного”?
А р т и с т (по громкой связи). Да, я тоже очень люблю русского языка… Ходатбйство осэжденного, отнйсенного к возбэжденному. Блеск!
М а р т о в. Так, добрался до дома Артист наш, значит.
А р т и с т. Спасибо Виктору! По дороге еще пивка прихватили и “Вискас”, обещанный Маркизу моему. В общем, у нас — полный кайф.
М а р т о в. Мы тут заседаем, считай, сутками сидим, а у него, эгоиста платинового, кайф полный… Ты Виктора мне отпусти, пусть тоже немного перекусит.
А р т и с т. Да вы хоть с утками сидите, хоть с курами, а я — с “Бочкаревым”. Имею право! Все по закону, ни один Ротиков не подкопается — больничный у меня. А насчет Виктора своего — не волнуйся. Он у меня уже полхолодильника “немного” перекусил. Да отпущу, отпущу! Учту ваше ходатайство за него.
М а р т о в. И на том спасибо. Как, кстати, точно сформулировал: учту ваше ходатайство. То есть мое, а не Виктора. И зря Ротиков ищет! Есенин наш не ходатайство, а ПРОШЕНИЕ написал. В отличие от бюрократов самых высоких мастей. Умница! Негоже самому за себя ходатайствовать! За других — извольте! За себя, родного, увы…
Е л е н а А л е к с а н д р о в н а. Пусть они там пивком с “Вискасом” балуются, а у нас чай готов с печеньем. Еще и лучше… (Разливает чай.)
Р о т и к о в (издевательски). Неужели имею право продолжить? Премного вам всем благодарен.
М а р т о в. Не ерничайте, Ротиков, продолжайте, мы вас слушаем…
Р о т и к о в. Еще раз благодарствую! Александр Сергеевич, нет, вы уж если председатель комиссии, то и председательствуйте, пожалуйста… А то утки, куры, коты, пиво, чаи…
А р т и с т. Я так понимаю, Елена Александровна, чай Ротикову можно не наливать?
Р о т и к о в. (Елене Александровне). С печеньем, говорите?
Е л е н а А л е к с а н д р о в н а. Еще как с печеньем…
Р о т и к о в. Ну, уж если еще как, тогда наливайте.
Е л е н а А л е к с а н д р о в н а. И правильно решили.
Р о т и к о в. Ну, ходатайство, то есть прошение, оно, понятно о чем: просит освободить из мест лишения свободы. Нового тут ничего наш Есенин не изобрел… Из характеристики… Предоставлена, кстати, первой подростковой колонией. Заметьте! Та самая, с заложниками… (Многозначительно поднимает палец вверх.) Так, значит, русский, восемнадцать лет, мама, брат четырнадцати лет. Отношения с родственниками поддерживает. Так… принимает участие в самодеятельности. Но это все они принимают… Много читает, любит поэзию, опрятен, со старшими вежлив, отношения строит… Дальше опять лирика… Вот и итог: колония не поддерживает ходатбйство (исправляет ударение), извините, ходатбйство (слышен хмык Артиста по телефону) в связи с наличием неснятого дисциплинарного взыскания. Всё.
Е л е н а А л е к с а н д р о в н а (разливая чай). Вот видите — не поддерживает! А в деле что-нибудь сказано, за что взыскание?
Р о т и к о в. Сейчас посмотрим. Взыскание, взыскание… Ага, нашел. Нет. Дата только. И все. Совсем недавно схлопотал.
Е л е н а А л е к с а н д р о в н а. Ну вот, что я вам говорила!
К а к т у с. Я врачу колонии звонил. Знакомы мы, вместе учились когда-то. Так вот, у Есенина была попытка самоубийства. Хорошо, успели парня из петли вытащить. Еле откачали. Ну и, естественно, начались проверки. Кучу нашли всякого. И изъяны в воспитательной работе, и неуставные отношения, и лекарства просрочены, и на кухне подворовывали… В общем, спасибо нашему Есенину, руководству — три выговора, одно несоответствие. Какая уж тут поддержка прошения!
Р о т и к о в. И правильно решили! Есенину вашему что чужие жизни, что своя — одна цена — копейка… Убийца, да еще и никуда не пригодный, слабый, безвольный человек.
М а р т о в. Маяковский, Фадеев, Цветаева… Есенин тот же, в конце концов, что, тоже слабаки?
А р т и с т (по телефону с пафосом).
До свиданья, друг мой, до свиданья.
Милый мой, ты у меня в груди.
Предназначенное расставанье
Обещает встречу впереди.
До свиданья, друг мой, без руки, без слова,
Не грусти и не печаль бровей,
В этой жизни умирать не ново,
Но и жить, конечно, не новей.
Кактус и Елена Александровна негромко аплодируют.
А р т и с т. Спасибо вам, но я не ради этого. Мне вот что интересно: а наш Есенин, перед тем как в петлю лезть, оставил “стих” какой?
М а р т о в. Тут ясности нет. Говорят, что вроде и была какая-то записка. Я вчера запрос в колонию сделал. Обещали в течение дня сообщить. Ну, мы их пунктуальность хорошо знаем, а теперь с этим ЧП с заложниками, думаю, и вообще рассчитывать не на что.
Р о т и к о в. Слушайте! Кому нужна эта записка? Мне, например, совсем не нужна. Такой же голубиный бред.
К а к т у с. Какой еще такой голубиный?
Р о т и к о в. А вы как считаете: “Друг мой, милый мой, ты у меня в груди…” Не голубой, что ли?
К а к т у с. А в дружбу настоящую вы, Ротиков, не верите? А то, что Есенин мог эти стихи и сыновьям посвятить, и самому себе, кстати…
Р о т и к о в. Ну, я бы все равно так не написал…
А р т и с т. Вот с этим, милый мой, и впрямь как-то трудно не согласиться…
Р о т и к о в. Не надо только к словам придираться. Ни я, ни вы, ни Кактус Семен Аронович… ни Пушкин Александр Сергеевич — я это имел в виду.
Е л е н а А л е к с н д р о в н а. Послушайте меня, Ротиков, я все-таки почти двадцать лет литературу преподаю. У вас в милицейском протоколе действительно должно быть все строго формально и однозначно. Но это же — поэзия!!! В ней веленья сердца, порывы души, а не ваши статьи и параграфы. Вот, к примеру:
…Рад послушать я песню былую,
Но не лай ты! Не лай! Не лай!
Хочешь, пес, я тебя поцелую
За пробуженный в сердце май?
Поцелую, прижмусь к тебе телом
И как друга введу тебя в дом…
Да, мне нравилась девушка в белом,
Но теперь я люблю в голубом…
А р т и с т. Драгоценная наша Елена Александровна, поберегите бисер! Вынужден заметить, что для Ротикова с его подходами вы подобрали не самый убедительный пример. Теперь он нашего автора еще и к зоофилам причислит…
Р о т и к о в. Думаю, что не сильно в этом плане и ошибусь. Тем паче “в голубом” опять…
К а к т у с. А по-моему, так: “У кого что болит, тот о том и говорит”. Зайдите как-нибудь к нам, Ротиков. У нас в больнице сейчас диагностика поставлена очень даже неплохо. Могу прямо сейчас выписать направление. Определим, кто вы там у нас есть в этом плане…
А р т и с т. Да пусть Ротиков у нас в этом плане хоть пассивным некрофилом выступает. Но, мужики, вы чего-то не того Есенина защищать начали. Не нуждается он в вашей защите. И личное дело поэта, кому он там кровью последний свой стих нацарапал. Хоть бы и мужичку какому… Не наше это дело. Так что давайте возвращаться к Владимиру Есенину.
М а р т о в. Так и всенародный наш туда же…
А р т и с т. Ну все же “друг мой, милый мой…”. Куда же от этого деться. Я помню, в школе, во времена далекие, нас на всякий случай так учили: “До свиданья, друг мой, до свиданья, милая!!! Ты у меня в груди…” Тоже ведь не просто так…
М а р т о в. Доброжелателей с баночками черной краски в руках у нас хватало во все времена. Я Есенина обожаю, кто-то его не любит. Но, согласитесь, все лучшее в его биографии и стихах связано с ЖЕНЩИНОЙ. Только женщине он мог написать кровью своей предсмертные стихи. Кто она? Не знаю. Это и впрямь его личное дело. Его личная тайна. Так он решил. Вы тут Пушкина всуе помянули, мол, он бы так не написал. Послушайте тогда уж и Пушкина:
Мой милый друг! Расстался я с тобою.
Душой уснув, безмолвно я грущу.
Блеснет ли день за синею горою,
Взойдет ли ночь с соседнюю луною,
Я все тебя, далекий друг, ищу;
Одну тебя везде воспоминаю,
Одну тебя в неверном вижу сне;
Задумаюсь — невольно призываю,
Заслушаюсь — твой голос слышен мне…
Неожиданно раздается мелодия “Не жалею, не зову, не плачу…” (впервые оживает странный мобильный телефон).
Р о т и к о в. Не трогать! Взорвется! Всем лежать…
К а к т у с. Да идите вы. (Берет телефон.) Не понял! Сейчас к микрофону поднесу. (Несет мобильник к тумбочке с телефоном.)
И з т р у б к и г р о м к о: Я, Сергей Есенин.
К а к т у с. Сергей Александрович???
С е р г е й (чуть заикаясь). Нет, Сергей Михайлович. Я очень вас всех прошу разобраться и помочь. Володя, брат мой, — самый лучший человек на свете. Он и в школе отличником был. Учил меня и Настю читать, писать, рисовать. Всего Есенина знал наизусть. А разве может плохой человек Есенина любить? Спасибо Вовке, теперь и я тезку своего хорошо знаю. Я очень многим Вовке обязан, он и защищал нас всегда… А после школы он поступил в медицинский. Вечерами работал санитаром в больнице. Его там ценили очень. А тех подонков он приговорил правильно. И если уж отвечать, то это скорее я должен, а не он. Ведь это они меня на иглу посадили. В одиннадцать лет. Только Володя смог меня вытащить. А они снова… Думаете, меня одного?! И ничего им не сделаешь. Главный-то — это сынишка нашего областного прокурора. Они, я уверен, руки приложили и к смерти Насти, сестренки моей. Только как докажешь-то? Ну, Володя и пошел разбираться. Думал поговорить по душам, может быть, пару раз по мордам врезать, не больше. А стрелять они первыми начали. У Вовки и оружия-то никогда в жизни не было. Ну, самбо и бокс — тут он силен. Кандидат в мастера. Вот и получилось три трупа. Вся милиция с ног сбилась. А он сам через пару дней пришел с повинною… И не виноват он вовсе, а в колонии ему плохо очень. Не вытянет он всего срока, тем более во взрослой. Я-то его хорошо знаю.
Очень вас прошу, умоляю, помогите нам, пожалуйста, — освободите Вовку! Я правду говорю. Поверьте мне, пожалуйста!
Александр Сергеевич, я читал ваши книги, они такие добрые. Значит, и вы добрый. Умоляю вас! Маму нашу пожалейте…
Умрет она, не дождется Вовки. Меня тоже пожалейте. Очень вас прошу, дорогой Александр Сергеевич. Вы хороший! Я верю вам! Вы разберетесь и сами потом убедитесь, сами поймете… Плохо, если поздно будет… Очень плохо!
…Короче, так. Я сейчас сижу на подоконнике. Этаж девятый. Вот окно открываю. Слышите машины внизу? Если не помилуете, лечу вниз. Мамой, братом, памятью Настеньки, Богом — кем хотите, клянусь!!! Мне тоже теперь терять нечего. В общем, решайте…
Короткие и громкие на весь зал гудки, пауза. Кактус нажимает на разные кнопки, никак не может выключить телефон. Елена Александровна осуждающе качает головой. Мартов встает из-за стола и нервно ходит из угла в угол. Ротиков продолжает перебирать документы.
М а р т о в. Час от часу не легче… Не знаю, как остальным, но мне показалось, что парнишка был искренен. А что если он прав и все так и было?
Е л е н а А л е к с а н д р о в н а. И если вдруг действительно сиганет вниз? Мы же еще и виноваты будем.
К а к т у с. А мне кажется, волноваться не нужно. Давайте спокойно все взвесим. Да, сейчас мальчишка явно на взводе, но, скорее всего, это я вам как врач говорю, пройдет немного времени, и он успокоится.
М а р т о в. Знаете, нам как-то от вашего “скорее всего” легче не стало…
Е л е н а А л е к с а н д р о в н а. Мне, если честно, тоже тревожно. Но вспомните, мы с вами раз и навсегда договорились не сомневаться в приговорах суда. Это и в указе прописано. Есенин кается, а мы уж решаем: применять к преступнику, подчеркиваю: к преступнику, милость или нет.
М а р т о в. Это, Елена Александровна, с одной стороны. Но с другой — мы все прекрасно знаем нашу милицию, да и суды наши, “самые гуманные в мире”, тоже неплохо знаем.
Р о т и к о в. Не многим хуже, чем в той же Германии. Можете мне поверить.
М а р т о в. Не знаю, что там в Германии, а в нашем деле потерпевшими не самые простые люди оказались. Убит сын прокурора. Наверняка на следствие и суд оказывалось давление. А значит, Владимир Есенин действительно, может, не столь уж виновен. Кто еще хочет высказаться?
К а к т у с. То есть получается, что, если твердо по закону идти, мы внимания на этот звонок обращать не должны. А если по совести? А если мальчишка прав? Да, брат его нарушил закон. Но если детей в наркоту втравливают, а милиции дела до этого нет, то получается — он брата родного и других детей спасал. Значит, поступал по совести… И если мы сейчас будем разбираться в действиях следствия и суда, то тоже вроде по совести поступим, но где-то не в духе закона… Извините, запутался… Но уж не знаю и почему, мне кажется, что парнишка сказал правду. Вот вроде и все. Еще раз простите за бестолковость.
Е л е н а А л е к с а н д р о в н а. Я все-таки так полагаю, что это чистой воды шантаж. Демонстративное и грубое давление на комиссию. Идти на поводу нельзя категорически, это дорога в никуда. Один раз Есенину этому уступим, и — все! Завтра Маяковские появятся, Демьяны Бедные… и мы вместо юридически выверенных решений будем прислушиваться к ребячьему бреду.
Р о т и к о в. Вы, Елена Александровна, абсолютно правы: Есенин наш, убив трех молодых ребят, закон нарушил, и, значит, он преступник. А преступник, как известно, должен сидеть в тюрьме. Чтобы нам с вами, детям нашим и внукам спокойно жилось на земле. Я всю жизнь стоял на страже закона. И стоять буду всегда! А сейчас, как вам известно, не только стою, но как депутат работаю над законами, которые все, и мы с вами, должны выполнять…
М а р т о в. Похоже, нам сегодня предстоит нелегкий выбор. Каждый должен будет определиться, как поступить — по закону или по совести. Для Ротикова, как я понял, важнее всего закон.
Р о т и к о в. Да! Закон. Притом всегда!
М а р т о в. Ну, а я всегда выбирал совесть. И никогда, знаете ли, не жалел об этом. Тем более что законы бывают всякие. Бывают и плохие.
Е л е н а А л е к с а н д р о в н а. Александр Сергеевич, по-моему, если закон плох, то надо все сделать для того, чтобы его изменить или исправить. Но пока он закон, пока он действует, его надо выполнять. Вы говорите: “Живи по совести, закон — на втором месте”. Ну, хорошо, у вас совесть чиста. Могу нескромно предположить, что и у меня тоже. И вроде от нашего выбора вреда никому не будет. Но если все, вместо того чтобы чтить закон, начнут прислушиваться к совести? А она, может быть, кое у кого очень даже нечистая. Что тогда будет? Тогда воцарятся произвол, беззаконие, преступность?
К а к т у с. Легко сказать: закон надо исправить. А как? И сколько времени на это потребуется? Вот хотя бы у Ротикова спросите, он как депутат знает. А пока закон действует, пусть даже и плохой, вы предлагаете его выполнять? Вспомните хотя бы законы фашистской Германии, обязывающие немцев сообщать в гестапо о скрывающихся евреях. И законопослушные бюргеры сообщали, направляя в концлагеря на верную смерть не только евреев, но и укрывающих их немцев. Немцев, которые действительно нарушили действующий закон…
М а р т о в. А наш доморощенный Павлик Морозов… Он не смог изменить закон, но зато свято его выполнил. Сколько людей погибло, сколько судеб искалечено только потому, что для многих закон был превыше морали, совести, сострадания. Потому-то для меня все-таки закон вторичен. А бояться, что люди с нечистой совестью будут поступать так же, не стоит. В том-то и дело, что жить по закону проще, удобнее и спокойнее, чем жить, постоянно сверяясь с совестью… Может быть, действительно к нашему делу все это имеет отдаленное отношение. А может…
А р т и с т. Любезнейшие мои. Вынужден на несколько минут вас покинуть. Тут, Семен Аронович, ваш коллега в белом халате по мою душу пришел. Вернее, по мою ногу… Ага, говорит, даже и не по ногу… Укол делать будет. Но и душой и ногой я с вами и, если процедура не закончится летальным исходом, сразу выхожу на связь… (Короткие гудки.)
М а р т о в. А мы продолжим заседание. Кто хочет высказаться?
Р о т и к о в. Всяческие рассуждения: закон — совесть, совесть — закон (подражая Мартову, пальцами раскачивает чашки весов “Правосудия”) — удел обывателя. Нет ничего выше закона! Не придумали пока. Посему предлагаю на дурацкие звонки не реагировать и работу завершать. У меня есть предложение: в связи с особой тяжестью преступления в помиловании Есенину Владимиру Михайловичу отказать. Давайте ставить вопрос на голосование.
Е л е н а А л е к с а н д р о в н а. Поддерживаю предложение. Да и что он на свободе делать-то будет? Мы с вами должны и о людях по эту сторону решетки думать. Навыпускаем бог весть кого… Есенина он, видите ли, наизусть знает… А он домой вернется и либо опять кого-то грохнет, либо снова повесится…
Мартов (держит открытый томик Есенина и задумчиво декламирует).
…И вновь вернуся в отчий дом,
Чужою радостью утешусь,
В зеленый вечер под окном,
На рукаве своем повешусь.
(Громко захлопывает томик Есенина.)
Кактус неожиданно громко смеется.
К а к т у с. По-моему, вопрос на голосование ставить рано.
Раздается телефонный звонок.
Е л е н а А л е к с а н д р о в н а. Похоже, Артист наш возвращается… (Подходит к телефону, снимает трубку.) Нет, Кактус, это вас. Очень милый женский голос.
К а к т у с. Оленька, дружочек мой милый! (Мартов поднимает вверх палец.) Поздравляю тебя. Ну, не обижайся! Постараюсь поскорее. Ну, в крайнем случае, начинайте без меня. И правильно — кто же лучше подарок сделает, коли не сама себе. Понятно, а я и цену знаю — сто пятьдесят. Угадал? Так муж же врач у тебя! А врачи все знать должны. Ну все, дружочек мой. Пока. Не обижайся. Да, привет тебе и поздравления от Александра Сергеевича. Пока!
К а к т у с (к присутствующим). Сказала, что Есенина себе купила в синем переплете. Чудное, мол, издание… Всё! Извините. Давайте продолжать заседание. Повторяю: предложение Ротикова не поддерживаю. Рано нам еще голосовать.
Р о т и к о в. Я не снимаю своего предложения. В первой подростковой сидят в основном “по слабым” статьям. Это я знаю. Тяжеловесов обычно в “тройку” отправляют. Так что почти с уверенностью можно полагать, что один из тех отморозков, кто охранника убил и удерживает заложников, как раз наш с вами Есенин и есть. Представьте себе на минуту: мы помиловали, а ему пожизненное светит. Да всех нас после этого разогнать мало будет.
М а р т о в. Семен Аронович, вы говорили, что знакомы с врачом колонии, чуть ли не учились вместе. Может, попробуете ему позвонить? Вдруг да знает чего-нибудь.
К а к т у с. Отчего бы не попробовать? Сейчас и позвоню. Достает записную книжку. Набирает номер. Слышны долгие длинные гудки. Так, в кабинете нет. Попробуем по трубочке. (Набирает номер.) Алло, Алексей, это я, Семен. Что там у вас случилось?
А л е к с е й (по телефону). Что у нас случилось? Трагедия у нас, Сеня, случилась. Большая трагедия. Подробностей сам не знаю. У нас здесь всего одна камера для особо опасных. Там четверо их сидело. Все по сто пять, по второй части.
Р о т и к о в (Тихо). Убийство двух или более лиц…
А л е к с е й. Один на живот пожаловался. Катюша, медсестра моя, чудная девчушка, и пошла. Как положено, в сопровождении охранника… Почему я сам, дурак, не пошел? Никогда себе не прощу… Ну, а дальше… охранника заточкой. Пистолет в руки. Катюшу простынями связали. Пьяные оба. Грозят, что убьют и Катю, и двоих своих сокамерников. По-моему, слабо понимают, что творят. ОМОН уже здесь.
К а к т у с. Леша, а фамилии этих двоих не знаешь?
А л е к с е й. Не помню. Один с красивой такой фамилией. Не то как у артиста какого, не то писателя… Нет, не вспомню! Все, Сеня, потом перезвоню. Извини. Самое страшное началось. Просил, умолял ведь: не надо штурма. Только не штурм. Нет, пошли. Всех ведь перебьют… Только бы с Катюшкой все хорошо было. Дай бог… (Короткие гудки.)
К а к т у с. Ну вот, отключился. Что делать-то будем?
Р о т и к о в. Расходиться надо. Вот что. Вы меня не послушали — начали разбирать прошение. А уж коли начали, то деваться некуда, по закону должны принимать решение. Полагаю, всем теперь ясно, что положительного решения в принципе быть не может. А то нас будут называть — “Комиссия по помилованию трупов”. Остается мое предложение: прошение Есенина отклонить.
К а к т у с. Закон, по-моему, гласит: за каждое конкретное преступление человек может быть наказан только по приговору суда. Я вовсе и не уверен, что Есенин один из тех двух подонков! И никто не уверен. Поэтому предлагаю продолжить заседание. И это тоже будет вполне по закону…
Раздается телефонный звонок. Елена Александровна подходит к телефону, снимает трубку.
А р т и с т. Примите к сведению: я пока жив, всегда с вами и весь внимание…
Р о т и к о в. Слушайте еще раз: вас шан-та-жи-ру-ют! Я тоже не из железа и могу понять переживания матери и ее попытки разжалобить нас. Понять и простить. Но отчего вы верите убийце и какому-то мальчишке? Они оба врут. На каждом шагу. Полистайте дело — там ни слова о наркотиках. Не было их! И Есенин отличником не был, и не ценили его на работе, и не учился он в медицинском. Так же как не был кандидатом в мастера спорта. Почитайте внимательно документы. Вон их сколько. Там все изложено. А мальчишка вам лапшу вешает: “У Володи никогда в жизни оружия не было, сам с повинной явился. Есенина всего на память знает…” Не было никакой повинной! А вот нож-то как раз был.
К а к т у с. Где же это вы нашли, Ротиков? Я что-то не вижу…
Р о т и к о в. Осужденный и сам это подтверждает. Вот смотрите — черным по белому написано. Смотрите, смотрите. На суде отпирался, а сейчас всю вину признал. И что умышленно, и что оружие, нож то есть, заранее приготовил, и что никаких наркотиков не было… читайте — это его слова!.. Есенина наизусть! Да хоть Шекспира… Короче, сплошное вранье.
А р т и с т. Врать впрямь недозволительно. Что в жизни, что на сцене — всюду ложь не приемлю…
М а р т о в. Ну, а если предположить, что здесь та самая ложь во спасение. Ведь если осужденный, то есть Есенин Владимир, не признает вины и не раскается, то мы и прошение его рассматривать не вправе. Так ведь в указе сказано? Младшего тоже понять можно: брат все-таки…
Е л е н а А л е к с а н д р о в н а. Я тоже считаю: врать непростительно, и все тут. Даже “во спасение”.
М а р т о в (читает из Есенина).
Обратись лицом к седому небу,
По луне гадая о судьбе,
Успокойся, смертный, и не требуй
Правды той, что не нужна тебе…
К а к т у с. А кто из вас помнит нашего юного пианиста Игоря Светлова?
М а р т о в. Знаю, знаю. Отличный мальчишка. Сам тоненький, как тростинка, голубоглазый. Волосы светлые, вьющиеся. Всегда румянец на щеках. Ну, прямо опять Есенин вспоминается. Сколько ему? Лет десять, не больше, а играет — Клиберн отдыхает… Вот уж настоящий вундеркинд. Всем советую на его концерт сходить. Истинное удовольствие получите.
Е л е н а А л е к с а н д р о в н а. Действительно, очень одаренный мальчик. Я знакома с Игорем — одно время по литературе его подтягивала. Запустил предмет немного — одна музыка в голове. И сладости любил. А Игорю их как раз и нельзя было. У него то ли диабет, то ли еще что-то… Помню, убирала при нем разные там “сникерсы” да прочие гадости вроде пепси. (Брезгливо указывает на бутылки.) Но, слава богу, вроде бы все позади. С месяц назад встретила Игоря на улице вот с таким брикетищем пломбира. Щеки горят… Я к нему: “Тебе же нельзя!” А он мне: “Нет, Елена Александровна, мне теперь все можно. Доктор сказал, что я совсем уже выздоровел. Вот так! Когда, спрашиваю, концерт-то будет? Не скоро, говорит. Завтра, мол, в санаторий уезжает. Доел свой брикет, тряхнул есенинской шевелюрой и убежал.
М а р т о в. А что он вам вдруг вспомнился, Семен Аронович?
К а к т у с. Не будет больше концертов. Никогда. Игорек умер неделю назад. Я, врач, чего только не навидался! И все равно рассказывать тяжело. Но раз уж заговорил… Загородный филиал нашей больницы для него и был тем самым санаторием. На моем отделении он умирал. Я и с родителями его хорошо знаком. Они раньше жили в Чернобыле, когда все это с реактором случилось. Вышло так, что радиация их пожалела, но жестоко отыгралась на будущем единственном сыне. Буквально пару месяцев назад оставалась надежда, но вскоре пришлось признаться родителям, что сын их обречен.
До самой последней минуты мама с папой внушали Игорю, что он выздоровел. Вы не представляете, какие они вместе строили грандиозные планы, притом на несколько лет вперед. Они подарили ему новые лыжи, хотя точно знали, что их сынишка до снега не доживет, договорились, что следующим летом обязательно поедут в Диснейленд, и даже получили для этого визы в Америку. Конечно, это была ложь! Но как они могли поступить иначе? Они делали все возможное, чтобы скрасить ему последние дни. И им это удалось: Игорек умер почти счастливым… (Тяжело вздыхает, Мартов сидит, прикрыв глаза руками.)
Р о т и к о в. А я говорил и сейчас говорю, что мать Есениных понимаю и прощаю ей желание любой ценой спасти сына. Мне даже жалко ее. Я мальчишкам этим не верю. Врут они.
К а к т у с. Погодите, самое удивительное из этой грустной-прегрустной истории вы еще не услышали. Дело в том, что Игорек все прекрасно знал. Он сам признался мне в этом перед смертью. Оказывается, один из его друзей по палате услышал о страшном диагнозе от своих родителей и потом все выложил Игорьку. Он знал, что обречен. Он знал, что ему оставалось жить несколько недель. Он знал, что все эти лыжи и диснейленды — ложь. Та самая святая ложь его мамы и папы. И он не мог признаться им, не мог сказать: “Перестаньте, я все знаю”. Он слишком их любил. И поэтому тоже лгал. Он был уверен, что так им будет легче. Они и до сих пор этого не знают и дай бог, чтобы никогда не узнали. Никогда!
М а р т о в. Да, лютому врагу не пожелаешь. Увы, но родители просто обязаны умирать раньше своих детей. А мальчонка? Такой хрупкий, такой тепличный, голубоглазенький такой, а какая силища! Это просто удивительно. Удивительно потому, что мы все в детстве немножко эгоисты. Я тоже своих родителей очень любил и помню, как всем своим сердцем мечтал, чтобы они жили долго-долго. Дольше всех, дольше меня… Вот таким добреньким я был. Самому теперь стыдно. И спасибо вам, Семен Аронович, за повесть эту печальную. Нелегкая у вас профессия. Страшно, когда уже никто помочь не в силах. Особенно маленькому, беззащитному человечку. Нам как-то легче — мы хотя бы помиловать можем. Даже у таких, как Есенин, надежда есть. Если мы, конечно, не ошибемся и правильно все решим. (Встает, подходит к репродуктору и включает его.) А для этого надо и отдых мыслям своим давать.
Слышится песня:
Ты жива еще, моя старушка?
Жив и я. Привет тебе, привет!
Пусть струится над твоей избушкой
Тот вечерний несказанный свет.
М а р т о в. Посему предлагаю объявить перерыв на пятнадцать минут.
Пишут мне, что ты, тая тревогу,
Загрустила шибко обо мне,
Что ты часто ходишь на дорогу
В старомодном ветхом шушуне.
(Смотрит в зал.) Перерыв.
Начинает опускаться занавес. Увеличивается громкость исполнения песни. Наполовину включается в зале свет. Вдруг вновь оживает странный мобильник, и раздается мелодия звонка: “Не жалею, не зову, не плачу…”.
М а р т о в. Подождите минутку (обращается к комиссии и к залу). Не расходитесь, пожалуйста… (Делает тише репродуктор.)
Елена Александровна берет трубку, включает громкую связь.
Я, Сергей Есенин…
Е л е н а А л е к с а н д р о в н а. Слушай, Есенин. Друг мой дорогой. Мы тебя понимаем, сочувствуем тебе. Но не надо, Серега, дурака валять. И врать не надо. Совсем ведь заврался — то ты Есенина наизусть знаешь, то с девятого этажа сигануть хочешь… Не знаешь ты, Серега, Есенина, да и квартира у тебя номер три… — вот в анкете у меня написано черным по белому. А это, друг мой, первый этаж. Так что давай сигай. А на нас не дави…
С е р г е й. Не три, а тридцать три. И у меня не квартира, а комната в коммуналке. Вот… Кактус тут…
К а к т у с. Тут… что, кактус, где еще?..
С е р г е й. Кактус в горшке на подоконнике. Отпускаю, считайте… (Через несколько секунд раздается грохот разбившегося горшка.)
Р о т и к о в. Где-то метров тридцать, девятый или десятый этаж получается. В зависимости от того, какой серии дом.
С е р г е й. Сто тридцать седьмой серии. Правильно сосчитали, а то все вру и вру… Зря, дурак, на вас надеялся. Ну, и ладно!
Живите так,
Как вас ведет звезда,
Под кущей обновленной сени.
С приветствием
Вас помнящий всегда,
Знакомый ваш
Сергей Есенин…
Это я опять… ну, вру в смысле я или не вру — насчет Есенина… И все, больше звонить не буду. Записывайте номер…
М а р т о в (Ротикову). Запишите.
Ротиков пишет в блокноте.
С е р г е й. И если до восьми вечера ваша отстойная комиссия не примет по Вовке положительного решения, ровно в восемь и одну минуту я лечу на свидание с кактусом…
К а к т у с. Опять кактус, о боже мой…
Громко, на весь зал, звучит сигнал “занято” на фоне песни “Письмо матери”:
Так забудь же про свою тревогу,
Не грусти так шибко обо мне.
Не ходи так часто на дорогу
В старомодном ветхом шушуне.
Немая сцена.
Занавес опускается полностью.
Второе действие
Та же комната. За окном стемнело. Сквозь стёкла видно, как падает снег. На столе включена яркая лампа. Те же лица.
Елена Александровна и Ротиков листают документы. Пиджаки мужчин на спинках стульев. Галстуки развязаны. Мартов с Кактусом стоят у окна. У Мартова томик Есенина.
М а р т о в (декламирует).
А по двору метелица
Ковром шелковым стелется,
Но больно холодна.
Воробышки игривые,
Как детки сиротливые,
Прижались у окна.
И дремлют пташки нежные
Под эти вихри снежные
У мерзлого окна.
И снится им прекрасная,
В улыбках солнца ясная
Красавица весна…
Да! Вроде уже и не юноша я пылкий, не восемнадцать… А все равно весны хочется, как и птахам этим… Знаете, Елена Александровна, сколько было поэту, когда он эти строки написал? Четырнадцать. Ровно столько, сколько нашему Сережке Есенину… Не знаю, но, по-моему, чем-то они похожи…
Р о т и к о в. Один вот только прекрасные стихи пишет, а другой нас с вами шантажирует. Действительно похожи…
М а р т о в. А если бы его сестренку Шуру как Серегину Настеньку? А если бы наркотики да прокурорские сынки, тупые следователи да слепые душой судьи, брат с петлей на шее и мать-старуха в сорок лет… Не знаю, обратилось бы сердце четырнадцатилетнего Сергея Александровича к проблемам “пташек малых”… Может, потому и нет у нас сегодня Пушкиных, Чайковских, Репиных… Потому вот и Сергей наш в сей момент не в лицее постигает изящные науки, а мерзнет на подоконнике девятого этажа коммуналки сто тридцать седьмой серии… и не до улыбок ему красавицы весны…
Е л е н а А л е к с а н д р о в н а. Красавица весна… Красавин… Красавин… Тот, четвертый, легкораненый, который жив остался. Знакомая уж больно фамилия.
М а р т о в (захлопывая книгу). Красавин, говорите… У меня на фамилии, признаюсь, память плохая, но что-то действительно вспоминается. Не через нас ли проходил?
Е л е н а А л е к с а н д р о в н а. Правильно! Был у нас Красавин. И не очень давно. Теперь точно помню. (Достает из тумбочки несколько пухлых папок. Перебирает их.) Ну вот, и нашелся наш Красавин. Николай Анатольевич. Мы его дело осенью рассматривали. Так… Восемь лет строгого режима. Хранение и распространение наркотических средств среди несовершеннолетних. Задержан в школе. При себе имел десять граммов героина, что является партией “особо крупных размеров”. Вот и ходатайство его. Отсидел чуть больше месяца, а уже о помиловании пишет. Пожалуй, это и не ходатайство вовсе, и даже не прошение, а категорическое требование. “…Я еще очень молод. И вы просто обязаны дать мне шанс…”
К а к т у с. Что-то не помню такого случая. Ну и что, дали мы ему шанс?
Е л е н а А л е к с а н д р о в н а. Нет, конечно. Вот протокол. Отказали. Единогласно. Ротиков тоже “за”.
А р т и с т. Кто бы сомневался. Когда отказать, то Ротиков всегда “за”. Слушайте, дорогие мои, а чего, скажите на милость, его к нам сюда прислали?.. Ему бы в трибунал… ох на месте бы был…
Р о т и к о в. При чем здесь трибунал? Вы считаете, что раз Комиссия по помилованию, то такие, как я, в ней не нужны. Ошибаетесь! Очень даже нужны. Я верю в наш закон, верю в правоохранительную систему, судам верю. По крайней мере, в сто раз больше, чем всем этим, которые прошения пишут: Есенину, Красавину этому… Они вам напишут. А вы, наивные, читаете. Еще и слезу пустить готовы.
Чикатило, тот тоже писал. Не читали? Я читал. Мерзкая бумага. В ней только о себе. Какой он бедный и несчастный, богом да судьбой обделенный. Детство у него, видите ли, трудное было. И ни слова о пяти десятках детей, которых так и не дождались домой их папы и мамы. Ни одного слова! А в конце эта мразь заявляет, что, если ему сохранят жизнь, он еще принесет пользу родине и послужит своему народу. И, главное, буквально в каждой строчке звериный страх смерти. Именно звериный! Да он и не человек, он зверь и есть. Притом бешеный. А бешеных зверей надо стрелять. Если бы Чикатило твердо знал, что за ЭТО его обязательно, именно обязательно, расстреляют, может быть, заканчивали бы сейчас эти ребята школы, радовали своих родных, дружили, влюблялись. Никакой жалости к таким. Вышка, и точка. Чтобы другим неповадно было.
Батюшка наш как-то заявил, мол, не нам это решать. Там, на небесах, душа рождена, там суд высший и будет. Он и рассудит. А я не возражаю. Высший так высший, только пусть он пораньше состоится. Чего ждать-то?
М а р т о в. Вот мы тут постоянно мучаемся, куда эту несчастную запятую поставить… (Показывает на стенку.) А Ротикову эта запятая вообще не нужна. У него одни точки. Он уже готов чуть ли не патроны подносить. Вот уж действительно “сердце не разбудишь”…
Вы такую заповедь “Не убий” слышали? Конечно, слышали и, конечно, понимаете, что расстреливать однозначно не по-божески. И тем не менее просите бога поторопиться. Чуть ли не в компаньоны приглашаете. Ну, почему вы так людей не любите, Ротиков?
К а к т у с. Зря вы так, Александр Сергеевич. Я, как вы знаете, врач и клятву Гиппократа давал. Но, если честно, сам бы этого Чикатило грохнул. Собственной рукой. Вот этой! И всю жизнь гордился бы своим поступком. Можете после этого со мной, Александр Сергеевич, не разговаривать …
М а р т о в. Вы знаете, Семен Аронович, я противник смертной казни… (Задумывается.) Но если откровенно, если о Чикатило, то тут и у меня с категоричностью этой проблемы возникают… Не буду врать. Сам не знаю, в какой чашечке истина! (Качает весы фигурки “Правосудия”.) Но вот только не надо всех под одну гребенку. Вспомним, что первую жертву Чикатило, семилетнюю девчушку, “повесили” на Александра Кравченко. Парню вышку тогда дали. А то, что девочка эта к Кравченко никакого отношения не имела, уже позже выяснили. Из показаний самого Чикатило. Но приговор-то уже в исполнение привели. Все! Не поправишь!
Тут, кстати, Ротиков, и доверие ваше великое к правоохранительным органам да к судам. Увы, но Кравченко не одинок. Очень много ошибок, и не только ошибок…
Но сейчас хватит об этом. Вернемся к делу. Теперь мы знаем: наркотики быть могли. По крайней мере, у Красавина они были. И, похоже, что Сережка Есенин говорит правду. Думается, что из записки Есенина-старшего мы тоже много бы чего узнали.
Елена Александровна, не в службу, а в дружбу, я начальнику колонии номер факса вахты дал. Спуститесь, пожалуйста. Верить, конечно, системе этой все равно что жилконторе: не обманут только тогда, когда обещают воду отключить. Но чем черт не шутит, а вдруг и прислали.
Е л е н а А л е к с а н д р о в н а. Конечно, надо сходить. Заодно предупрежу, что сегодня закончим позже обычного. (Уходит.)
К а к т у с. А я вот что скажу: давайте постоянно и о Сережке думать. Мы с вами сегодня, как минимум, двоих спасаем. Голосовать надо непременно “единогласно”, иначе рассчитывать на понимание Кремля наивно. Мы с вами это уже не раз проходили. Тем паче в нашем случае с тремя трупами. Так что предлагаю: давайте сверим позиции. Как там у вас, у депутатов?.. (Смотрит на Ротикова.) Проведем рейтинговое голосование. Я, повторяю, буду голосовать — за помилование. Как остальные?
Р о т и к о в. Аргументов я привел за сегодняшний вечер более чем достаточно. Все они веские и убедительные. Мне жаль мальчишку, если случится невероятное и он выполнит свое обещание. Но даже тогда я не буду испытывать ни малейших угрызений совести. Потому что, не пойдя на поводу у малолетнего шантажиста, мы останемся независимыми. И все будущие Есенины будут твердо знать: в нашей комиссии такое не проходит. Наша комиссия ни под каким давлением не выпустит опасного преступника на свободу и тем самым предотвратит появление новых, ни в чем не повинных жертв. У вас у всех есть дети. У многих и внуки. От вашей слабости, нерешительности, беспринципности и безответственности, от вашего непонимания главенствования закона им может угрожать реальная и серьезная опасность. Очнитесь! Одумайтесь!
Я буду голосовать “против” и призываю вас найти в себе гражданское мужество и поступить так же.
М а р т о в. А мне кажется, что нам надо принимать положительное решение. Я почти уверен в решимости Сережи. Есенины, видимо, все такие. И гибель Сережи на нашей с вами совести будет. Опять, видите, совесть — на карте. А если даже окажется, что мы ошиблись, приняв положительное решение, ну что же, в конце концов, последнее слово вот за ним. (указывает на портрет президента.) Он поправит, а мы и возражать не станем. Но я-то уверен, что это не будет ошибкой. Я, в отличие от Ротикова, как раз намного больше верю этим двум несчастным братьям Есениным. Больше, чем всем этим судам, следователям, системе этой пенитенциарной, или как там ее? Всем вместе взятым. В общем, я буду решительно “за”.
А р т и с т. Господи! Как, как вы сказали? Пе-ни-тен-ци-ар-ная! Туда, по-моему, попасть проще, чем выговорить… По крайней мере, мне… Постучу-ка, на всякий пожарный, по костылю. (Слышен троекратный стук.) Хотя все равно — от сумы да от тюрьмы… мудрость русская гласит.
М а р т о в (читает из Есенина).
И меня по ветряному свею,
По тому ль песку
Поведут с веревкою на шее
Полюбить тоску.
Р о т и к о в. Вот именно, что русская. В цивилизованных странах в принципе такой мудрости быть не может. Потому что там абсолютно все знают, что если они закон не нарушат, то никакой тюрьмы да, скорее всего, и сумы не будет. И по костылю стучать не надо, и прошений писать, и по телефону шантажировать… Живи себе по закону, и все о’кей будет.
Входит Елена Александровна с листом факса в руках.
М а р т о в. Неужели не обманули? Да здравствует наша пенитенциарная!!!
Е л е н а А л е к с а н д р о в н а. Знаете, я по пути глазами пробежала. И, честно вам скажу, мне зачитывать трудно будет. Не женское это дело. Возьмите, здесь написано: на имя председателя. (Передает факс Мартову.)
М а р т о в. Из Главного управления исполнения наказаний. Председателю комиссии по помилованию Мартову А. С.: “На ваш запрос о письме заключенного Есенина Владимира Михайловича, написанного при несостоявшейся попытке суицида, сообщаю следующее. Данное письмо действительно было обнаружено, изъято как вещественное доказательство и в настоящее время находится в личном деле осужденного. По вашей просьбе ксерокопию данного письма прилагаю. (Переводит дух.) Читаю!
Дорогой Сережка! Не ругай меня и не жалей особо. Очень не хотел я тебе и маме больно делать, но не справиться мне со своим горем и обидой. Не могу я жить, когда такая подлость человеческая на земле есть. Я думал, что я сильный, все снесу и выдержу. Ошибся. Дальше, знаю, еще хуже будет. Так зачем ждать, когда из тебя все человеческое, что осталось, выбьют, как выбивали, когда следствие вели да суд шел.
Ты, Сережка, не переживай и себя ни в чем не вини. Виноват этот сынок прокурора да его дружки. Даю тебе честное слово, что, если бы все можно было бы вернуть назад, я снова пошел бы к ним. Мстить за Настю, защищать тебя и таких, как ты. И снова без оружия. И если бы, как и в тот раз, они начали меня избивать, а потом схватились за пистолеты, я бы снова стал защищаться. Потому что я уверен в своей правоте. Ты ведь помнишь, как они меня отделали? Но я даже не думал их убивать. И сейчас страдаю, что так получилось. Я и не помню, как мне удалось у них пистолет выбить. Они мне лоб раскроили, и сквозь кровь я ничего не видел. Только нажимал на курок, когда получал очередной удар. Нажимал, и все! А потом наступила тишина… (Наливает минералки, залпом выпивает.) Не помню, как и домой добрался, а когда стало чуть полегче, сразу пошел в милицию. Я хорошо помню слова этого подонка: “Вы молодец, что сами решились прийти. Следствие и суд обязательно учтут вашу явку с повинной и чистосердечное признание. Вы не превысили пределы необходимой обороны и опасности для общества не представляете. Идите домой, долечивайтесь и спокойно ждите повестки”. И все это сладким таким, отеческим тоном, с дружеским похлопыванием по плечу. Знал бы я, что в эти минуты мысленно он уже капитанские погоны примерял. А я, дурак, поверил! Даже не попросил, чтобы он мое заявление зарегистрировал, как надо. Дальше ты сам все видел. Спецназ, автоматы, наручники… И этот гад во главе. Ныне герой в капитанских погонах — следователь Ротиков. Будь он проклят! А ты, Сережка, прости меня, успокой, как можешь, маму. Теперь ты один за нее отвечаешь. И знай: я “не жалею, не зову, не плачу”. Ни о чем не жалею и не хочу, чтобы жалели меня, не взываю о помощи: все равно помочь мне уже никто не сможет. И не плачу. И ты не плачь. Будь мужчиной. Еще раз прости…
Володя.
Тишина. Елена Александровна стоит у окна, спиной к залу, растирает руками виски. Ротиков делает вид, что ищет какой-то документ. Мартов достает из кармана таблетки, глотает их и запивает водой. Кактус, не отрываясь, в упор смотрит на Ротикова.
К а к т у с. Фу, как все это противно и скверно.
А р т и с т (по телефону гневно).
Черт бы взял тебя, скверный гость!
Наша песня с тобой не сживется.
Жаль, что в детстве тебя не пришлось
Утопить, как ведро в колодце…
Я всегда говорил, что этот слуга закона и знаток русского языка — сукин сын и прохвост. Ну, ничего, он у меня еще получит…
Е л е н а А л е к с а н д р о в н а. Господи, как вы, Ротиков, могли на это пойти? Вы можете нам объяснить?
Р о т и к о в. А идите вы все, знаете куда, либералы хреновы!
М а р т о в. Сначала вы, Ротиков, немедленно извинитесь перед Еленой Александровной, а потом обязаны будете все нам разъяснить. Я как председатель комиссии считаю, что это имеет самое прямое отношение к рассматриваемому делу, и отмолчаться вам не удастся.
Р о т и к о в. А я как заместитель председателя комиссии так не считаю и пояснять бред сумасшедшего не собираюсь. А насчет извинений — вынужден их принести. (С издевкой.) Извините.
М а р т о в. Ставлю вопрос на голосование. Считаете ли вы, что разъяснения Ротикова необходимы?
Голосуют.
М а р т о в. Так, трое — “за”, один, естественно, — против. Артист чего-то отключился, будем считать — воздержался. Предложение принимается. Мы вас слушаем, Ротиков.
Р о т и к о в. Нет уж, вы мне сначала скажите, что вас конкретно интересует?
Е л е н а А л е к с а н д р о в н а. Если вернуться к извинениям вашим, Ротиков, то они мне даром не нужны, а вот была явка с повинною или не была — вы уж нам расскажите, пожалуйста.
М а р т о в. Да, это, надо понимать, сейчас самое главное.
Р о т и к о в. Извольте. Если с правовой точки зрения, то явки с повинной не было. Просто прийти и рассказать, “что почем”, — это не явка с повинной. Это детским лепетом называется. Требуется соблюсти целый ряд нормативных актов. Они соблюдены Есениным не были. А значит, и явка с повинной признана быть не может. Все.
К а к т у с. Нет, не все, Ротиков. Совсем даже не все. Кем соблюдены не были? Несовершеннолетним несчастным и избитым Есениным, ничего не понимающим в ваших нормативных актах. Или вами — стоящим на страже закона? Полагаю, что именно вами, потому что вам очень хотелось получить капитанские погоны. Есенину же нужно было только одно — справедливость. И вы Есенину в ней отказали. Вы постоянно о законе да о праве печетесь, а сами уже и право на силу променяли: спецназ, автоматы, наручники. А там, где права сила, там бессильно и право. Не говоря уже о совести, сострадании, чести… С чем же вы остаетесь, Ротиков? Вы… Вы бессовестный человек, вы подлец, Ротиков! Это я вам как врач говорю.
Р о т и к о в. А я вам как юрист отвечаю: незнание закона не освобождает вашего Есенина от ответственности. Тем более что Есенин — опасный преступник, была явка с повинной, или не было явки. Это вы, надеюсь, понимаете. Вам всем просто рассуждать: “Ах, какой Ротиков, такой-сякой! Бессовестный!” Над вами нет ничего и никого. Пустота. Вот вы о совести и морали и разглагольствуете. А надо мной целая шеренга милицейских начальников, да и прокурор тот же. Вы думаете, я сам все это придумал? Черта с два! Я как только Есенина в коридоре увидел, сразу руководству доложил. Я обязан был это сделать. Что же мне страдать из-за паршивца? Ну, а дальше уже машина сама закрутилась — хрен остановишь.
К а к т у с. Где вы опасного преступника нашли? Я все больше и больше убеждаюсь, что Володя Есенин и есть потерпевший. Самая настоящая жертва. Жертва нашей тупой, но очень сильной и жестокой правоохранительной системы. Той самой машины, которую такие, как вы, запускают, а потом — хрен остановишь…
М а р т о в. Итак, ответ получен. Явка с повинной была, и я полагаю, что все написанное в записке Есенина, — правда!
Р о т и к о в. Не было явки…
М а р т о в. А если все, что написано, правда, значит, Есенин понес незаслуженное наказание. И первое, что мы должны сделать, это немедленно проголосовать за удовлетворение его прошения о помиловании. И обязательно единогласно!
К а к т у с. Чем больше мы заседаем, тем больше и больше я склоняюсь к положительному решению. Надо парня из тюрьмы вытаскивать. Нечего ему там делать. Нечего! И поторопимся с решением.
М а р т о в. Голосуем?
Р о т и к о в. Позвольте вам, господа, напомнить. Что жертва ваша в этот самый момент, может быть, уже заложников расстреливает. Если, конечно, ОМОН его первого грохнуть не успел…
К а к т у с. Попробую домой позвонить. Может, что-нибудь по телевизору передадут. Сейчас как раз время новостей. (Набирает номер телефона.) Оленька, просьба к тебе. Телевизор смотрите… Родная моя, то, что нужно!.. Погромче сделай. И телефон к телевизору поближе. Вот уже слышно немного. Ну, попробуйте тогда с мамой телевизор пододвинуть. Вот уже лучше…
Г о л о с к о р р е с п о н д е н т а. А сейчас прокомментирует события заместитель командира ОМОНа полковник Виталий Жадюк. Виталий Сергеевич, так чем же дело закончилось?
Ж а д ю к. Закончилось все благополучно. Была провйдена скоростная операция “Вихрь-антитеррор”. Есть пострадавшие. Но главное, что бандиты, взявшие в заложники медсестру и двоих осэжденных, силами ОМОН уничтожены. Это матерые уголовники Владимир Петров и Сергей… (Раздается страшный грохот, слышен треск, шум осколков стекла. В телефоне громкие короткие гудки.)
К а к т у с. Господи помилуй, что там у них стряслось?! (Набирает номер телефона.)
К а к т у с. Оленька, боже мой, что за грохот?.. Ну, ничего страшного! Скажи маме, купим новый. Передай, что я не обижаюсь — сам ведь просил телевизор поближе пододвинуть… Пока, дорогая. Маму успокой!
М а р т о в. Прямо мистика какая-то с этой фамилией…
Е л е н а А л е к с а н д р о в н а. Давайте-ка радио включим. Там тоже могут что-нибудь сообщить. (Подходит к репродуктору, включает его.)
Г о л о с и з р е п р о д у к т о р а. …Как я уже доложил, благодаря детально разработанной руководством отделения операции и четким действиям бойцов бунт с захватом заложников в колонии номер один успешно нейтрализован. Трое преступников ликвидированы. Прокуратурой возбэждено уголовное дело.
Г о л о с д и к т о р а. Вы слышали комментарий начальника ОМОН полковника Владимира Бугристого. Спасибо, Владимир Иванович. А сейчас мы продолжаем передачу “Встречи у микрофона”, и следующим нашим гостем по вашим многочисленным просьбам будет блистательная и неповторимая Верка Сердючка…
М а р т о в. Елена Александровна, я вас умоляю…
Елена Александровна выключает репродуктор.
М а р т о в. Семен Аронович, может, Алексею своему попробуете набрать.
К а к т у с. Сейчас, сейчас… (Набирает номер телефона.) Леша, ну как там у тебя? Сестричка жива! Ну, слава богу. ОМОН, как я понял, на этот раз четко сработал. Узнал фамилии преступников? Что ты говоришь? Можно я громкую связь включу? Спасибо!
А л е к с е й. Фамилии узнал. Петров Владимир и второй, который с фамилией артистической, — Сергей… Лемешев… А ОМОН твой и ни при чем вовсе. Спасибо одному из заключенных, который в заложниках был. Он этих двоих голыми руками обезоружил и скрутил. Когда ОМОН ворвался в камеру, все уже и без них кончено было. Так они тех двоих перестреляли и парня этого в плечо ранили. Еле я его от них отбил. Вот сейчас перевязываю. Слава богу, ничего страшного. Кость даже не задета. А ОМОНУ я его не отдам, и все. Чужой славы захотели. Он и Катюшу мою спас.
К а к т у с. Алексей, как фамилия парня?
А л е к с е й. Не знаю даже. Да он и сам скажет.
О ч е н ь т и х и й с л а б ы й г о л о с. Осужденный третьего отряда, статья сто пять, часть вторая, Есенин Владимир Михайлович…
К а к т у с. Леша, дорогой, где ты там? Слышишь меня? Не отдавай им Есенина, ни за что не отдавай!!! Кричи им, что он под защитой Комиссии по помилованию. Кричи, что если они его хоть пальцем тронут, то мы… Хватит нам миловать… Сажать пора… Все дела бросим, займемся только этими Бугристыми, Жадюками… Кричи! Громче кричи!
А л е к с е й. Сеня, все в порядке. Я передал, и они все поняли! Уходят. Все, Сеня, конец связи… (Долгие короткие гудки “занято”.)
М а р т о в. Молодчина Кактус. Не ожидал. Боже мой! Как же все здорово, друзья мои дорогие. Как все прекрасно!
Е л е н а А л е к с а н д р о в н а. Вы знаете, я всегда была абсолютно уверена, что миловать убийц нельзя. Тем более если на совести три человеческие жизни. Я и сейчас продолжаю так считать. Нельзя убийц выпускать на свободу… (Задумывается.) Но, видимо, и вправду бывают особые случаи — исключения. И я вынуждена признать, что Есенины — это тот самый особый случай. Спасибо вам (смотрит на Кактуса и Мартова), что вы первыми сумели это понять. Если мы спасем Есениных, то благодарить они должны будут только вас. Не меня, хотя я тоже буду голосовать за помилование.
Р о т и к о в. Я против.
Е л е н а А л е к с а н д р о в н а. Ротиков, но вы и так сколько горя Есениным принесли. Неужели у вас совсем нет совести?
К а к т у с. Да откуда она у него? Это я вам как врач говорю. Мне уже начинает казаться, что Ротиков — это и не фамилия вовсе, а диагноз, болезнь. Притом болезнь заразная — инфекционная по-нашему. Боюсь, и половым путем тоже передается. Придет ко мне такой больной, а я его на рентген — что там у него за органы внутренние. Сердце послушаю — о чем стучит. Энцефалограмму обязательно сделаю — какие гадости на уме, кровь проверю на черноту. И в результате, вполне возможно, поставлю диагноз — “острый инфекционный Ротиков”. Но лечить не буду! Что я все лечу и лечу? Кого-то иногда ох как хочется покалечить!
М а р т о в. Не будем пачкаться, уважаемый Семен Аронович. Он и так поступит, как надо. Или я свою завтрашнюю статью в “Вечерке” за ночь так перелопачу, что погоны у некоторых сами начнут спрыгивать с мундиров. Возможно, и не только капитанские.
Р о т и к о в. Не знаю, как там насчет идиотского диагноза Кактуса, а вот шантаж, оказывается, болезнь действительно заразная. Вы, Семен Аронович, как врач, полагаю, об этом и не знали? А статеечку вашу, господин писатель, не волнуйтесь, я перекрыть успею. Ни убеждений, ни позиций не менял и менять не собираюсь. И не запугаете. Не боюсь я вас! Покалечить хочется?! Можно и на статью нарваться! Не надо забывать про депутатскую неприкосновенность…
Медленно со страшным шумом и скрипом открывается дверь. Сначала появляются белый гипс и костыль. Затем въезжает коляска с Артистом.
А р т и с т. А я тебя, паршивца, руками касаться не буду. Я тебя костылем огрею. Обязательно огрею, иначе зачем я сюда на этом “мерседесе” (указывает на коляску) тащился? Зачем фанаты мои надрывались?
Черный человек!
Ты прескверный гость.
Эта слава давно
Про тебя разносится.
Я взбешен, разъярен,
И летит моя трость
Прямо к морде его,
В переносицу…
В быстром темпе катит через всю сцену в сторону Ротикова. Ротиков вскакивает, обегает вокруг стола. Артист на коляске с костылем наперевес гонится за ним. В конце концов Ротикову удается спрятаться за Елену Александровну.
А р т и с т. Ой, за даму спрятался! Вот и вся твоя хваленая депутатская неприкосновенность. Кстати, ее у тебя очень скоро может и не быть вовсе. У Ротикова на носу (Господи, ну каламбур с этой фамилией) — выборы. Знаете что, господа? Никогда я во власть не ходил. А сейчас вот готов решиться. По какому вы там округу идете, Ротиков? Можете не отвечать, я знаю: по Центральному вы идете. Вот и я по тому же пойду. За народного все проголосуют — с первого же тура проскочу! А вы, Ротиков, почетное второе место займете. Хотя такой прохвост, как ты, и его абсолютно недостоин. А костылем я тебя все равно отметелю. Чуть позже. Так что поднимай свою поганенькую ручонку, пока еще цела, и голосуй “за”.
Р о т и к о в. Идите вы все, знаете куда? Да чтобы отвязаться от вас, хоть за черта лысого проголосую. Но предупреждаю: вы здесь долго не задержитесь. Попрут вас вскоре. Не извольте сомневаться. Я уж постараюсь. Это не комиссия, а палата какая-то. Не поймешь только — хирургическая или психическая?
К а к т у с. Психиатрическая…
Р о т и к о в. Тем более.
Е л е н а А л е к с а н д р о в н а. Итак, вы “за”?
А р т и с т. “За”, еще как! Этот мерзавец у нас всегда “за”.
М а р т о в. Ну что же, решение принято. Единогласно. Давайте все распишемся в протоколе.
Все по очереди подходят к Мартову и расписываются. Последним — Ротиков.
А р т и с т. Вы добровольно подписываетесь, Ротиков! Правильно?!! Никакого шантажа, давления, насилия, не дай бог. А то потом скажете, что к вам приставали и что мы все здесь голубыми оказались, а Елена Александровна розовая. (Смотрит в упор на Ротикова.) Молчишь? Значит, всё добровольно! В четком соответствии с законом — что главное!
Р о т и к о в (собирая вещи). По-моему, так вы башкой, а не ногой с этой лестницы навернулись. Палата и есть палата. Всё. Сюда я больше не ездок.
А р т и с т (вслед). Вы не ездок, Ротиков. Вы не ездюк!..
Р о т и к о в. Прощайте. (Уходит.)
А р т и с т. До свидания, друг мой, до свидания… (Достает из коляски бутылку и какую-то закуску, подъезжает к столу и громко ставит бутылку на стол.) Все ближе к водке. Предлагаю по стопке. Надо снять ротическое напряжение (ну и фамилия у прохвоста!). Нож консервный есть? Лосось в собственном соку изумительный. Есть нож! Прекрасно!
Появляются стаканы. Разливают водку.
А р т и с т. Да, ребятки мои, с закуской я малеха промахнулся. Маркизке второпях не ту банку открыл. То-то сожрал в одну минуту да на меня обалдело глядел. Короче, придется “Вискасом” закусывать. Ну да ладно, давайте — за комиссию нашу, за именинницу Оленьку и за всех Есениных.
Е л е н а А л е к с а н д р о в н а. Ура! Да здравствуют Есенины! Да здравствует комиссия! (Кактус берет букет и вручает его Елене Александровне.) Нет, нет! Это ведь жене! С чем же вы на юбилей придете — цветов уже нет, Есенин уже есть… О телевизоре и не вспоминаю…
К а к т у с. Букет, Елена Александровна, вам, от нас с Оленькой. Она умница у меня и будет только рада. А это для меня очень много значит.
Чокаются, пьют.
Е л е н а А л е к с а н д р о в н а. Без четверти восемь. О Сережке-то не забыли?
Свет постоянно падает на циферблат часов.
М а р т о в. Надо срочно звонить. Давайте вы, Елена Александровна. Вы как женщина это лучше сделаете. Только помягче, поласковее как-то…
К а к т у с. Правильно, пусть Елена Александровна. И женщина, и педагог. У нее хорошо получится.
Е л е н а А л е к с а н д р о в н а. Да, конечно, давайте я. Диктуйте номер.
Все ищут. Перебирают бумаги, перелистывают блокноты.
М а р т о в. Ротиков ведь записывал. И блокнот, подлец, с собой забрал. (Звонит по телефону.)
На весь зал: “Телефон абонента выключен или находится вне зоны действия сети”.
К а к т у с (Мартову). Вы ведь сами сказали, чтобы все мобильники отключили…
А р т и с т. Ох, зря я поганца все-таки костылем не прибил. Зря! Глядишь, и блокнот на месте был бы. Вы бы меня, надеюсь, помиловали? Хотя тут, по-моему, уже и не до шуток!
Е л е н а А л е к с а н д р о в н а. Боже мой, ну надо же что-то делать. Адрес вот есть в анкете. Я же специально номер квартиры перепутала — назвала три вместо тридцать три, чтобы парня проверить…
М а р т о в (по телефону). Виктор, ты где?
В и к т о р. К заправке подъезжаю. Я тут, грешным делом, подумал, что туда-сюда еще ездить придется, вот и двинул…
М а р т о в. Головой надо думать, а не грешным делом… Заправка отменяется! Быстро записывай адрес. (Смотрит на Елену Александровну.)
Е л е н а А л е к с а н д р о в н а (читает громко). Улица Есенина. О, Господи!.. дом одиннадцать, квартира тридцать три.
К а к т у с. Девятый этаж.
В и к т о р. Записал.
А р т и с т. Несись, милый. Плюй на светофоры, знаки, гаишников… десять минут тебе на все про все. Уже даже девять. Подъедешь к дому, ори во всю глотку только одно слово — помиловали!!! Во всю глотку!!! Потом уже в квартиру беги. Все понял? Несись.
В и к т о р. Уже мчусь. Несутся куры. Движение, зараза, большое. Пробок, блин, до дури…
М а р т о в. На тебя вся надежда, Виктор, не подведи! Витенька, я тебя умоляю.
Артист дрожащими руками разливает водку по стаканам. Раскладывает “Вискас”. Мартов продолжает глотать таблетки. Кактус ходит из угла в угол. Елена Александровна крестится, просит у Мартова таблетки, запивает их водкой.
Е л е н а А л е к с а н д р о в н а. Господи, хоть бы успел…
К а к т у с. Остается только ждать. Мы теперь бессильны…
М а р т о в. Комиссия по помилованию ничем не может помочь…
А р т и с т (с Есениным в руках, смотря в окно и очень грустно).
Тебе, о солнце, не пропеть,
В окошко не увидеть рая,
Так мельница, крылом махая,
С земли не может улететь!
Кактус залпом выпивает целый стакан водки, затем с “Правосудием” в руках встает на стул перед лозунгом “Казнить нельзя помиловать”. Он отдирает одну из кавычек, переворачивает ее и уже как запятую пытается приколотить “Правосудием” к стенке после слова к а з н и т ь.
К а к т у с (зло). Вот на что наше правосудие только и годится! Больное оно. Очень больное! Это я вам как врач говорю.
Раздается громкий бой часов. Восемь раз. И тишина, только стихающий звук часовых курантов. Прожектор направлен на часы. Все остальное — в полутьме.
Мартов в отчаянии бьет кулаками по столу и так замирает. Кактус, стоя на стуле, неподвижен с запятой в одной руке и с фигуркой в другой. Артист ломает о гипс костыль и замирает с двумя половинками в руках. Елена Александровна стоит у окна и продолжает сжимать пальцами виски.
М а р т о в. На этом самое печальное заседание Комиссии по помилованию объявляю закрытым. Мы проиграли. Победили Ротиковы. Как всегда! Всё, господа! Всё!!!
Несколько секунд полной тишины. В комнате почти темно. Занавес начинает опускаться. Медленно включается свет в зале. Вдруг начинает светиться Сережин мобильник. Затем громко, на весь зал, из него раздается мелодия: “Не жалею, не зову, не плачу…”. Трель постепенно перерастает в песню с голосом и оркестром. Помещение наполняется ярким светом.
…Увяданьям золотом охваченный,
Я не буду больше молодым.
Кактус уже прикрепляет запятую после слова н е л ь з я. Рядом с ним вместо портрета президента в той же золоченой раме портрет улыбающегося Сергея Есенина.
…Я теперь скупее стал в желаньях,
Жизнь моя? Иль ты приснилась мне?
С прижатым к уху Сережиным мобильником Артист с трудом встает из коляски и очень неуклюже на одной ноге танцует вальс под эту мелодию. И широко улыбается.
…Словно я весенней гулкой ранью
Проскакал на розовом коне.
ЗАНАВЕС