Опубликовано в журнале Нева, номер 6, 2005
В русской истории известны случаи, когда представителей родовитой знати, носивших княжеские титулы, цари превращали в шутов. Бывало это и при Иване Грозном, и при Анне Иоанновне. Но во времена Петра I произошло обратное: главный участник знаменитого Всешутейшего и всепьянейшего собора был возведен в графское достоинство. И, разумеется, не за подвиги, совершенные во имя Бахуса.
Никита Моисеевич Зотов, дьяк Челобитного приказа, в начале своей карьеры слыл “музем кротким и смиренным и всяких добродетелей исполненным”. Грамотный, скромный, добросовестный приказный неизменно пользовался доверием у сменявшихся в конце XVII века русских правителей. Царь Алексей Михайлович включил его в комиссию для расследования злоупотреблений воеводы И. С. Хитрово, служившего на Дону. При царе Федоре Алексеевиче в 1680 году Зотов и стольник Василий Тяпкин были отправлены послами в Крым для переговоров с ханом о мире. Это ответственное поручение требовало не только политической изворотливости, но и большого самообладания. В 1678 году русская армия в ходе войны с турками вынуждена была сдать неприятелю важный южный плацдарм — крепость Чигирин. И хотя объединенные войска турок и крымских татар, обессиленные кровопролитными боями под Чигирином, в конце концов отступили, но и русской стороне, чьи действия не отличались согласованностью и решительностью, хвалиться было нечем. Ситуация создалась весьма двусмысленная. Надменный крымский хан Мурад-Гирей принял русских послов с крайним пренебрежением. Жилище, которое им отвели, могло скорее назваться загоном для скота, чем посольским двором. В сумрачном строении из дикого камня с голым земляным полом и единственным маленьким оконцем не было ни лавок, ни стола. Послы сообщали царю: “Воистину объявляем, что псам и свиньям в Московском государстве далеко покойнее и теплее, нежели там нам, посланникам царского величества, а лошадям не только никаких конюшен нет, и привязать не за что; кормов нам и лошадям ничего не давали, а купить с великою нуждою хлеба, и ячменя, и соломы добывали, и то самою высокою ценою”. Сдерживая обиду, послы старались достойным образом защищать интересы своего государства. Тогда по ханскому распоряжению к дверям их жилища приставили караул, не выпускавший их за порог и не пропускавший к ним торговцев со съестным. Хан пригрозил засадить послов безвыходно в “яму” (земляную тюрьму), если они не станут сговорчивее. Почти десять месяцев маялись Зотов и Тяпкин в негостеприимном Крыму, отчаявшись остаться в живых, но тем не менее упорно стояли на своем. Бахчисарайский мир был все же заключен, хотя далеко не на тех условиях, которых хотелось бы России.
Москва встретила своих посланников немногим лучше Крыма. Им запретили покидать свои дома, видеться с кем-либо и передавать другим какие-либо вещи. Опасались, как бы они не привезли с собою морового поветрия. Вскоре к Зотову явился пристав с приказом немедленно выехать в деревню. Но хитроумный дьяк не торопился исполнить высочайшее повеление, смиренно заявляя, что без письменного царского указа боится трогаться с места, “чтоб ему того в побег не поставили”. Да и что за радость была поселиться в жалком имении, сельце Донашеве под Коломной, где насчитывалось всего три двора: один крестьянский, один бобыльский да один дворовых слуг. Изгнанный все же из столицы, Зотов сетовал: “Всем-де людям свет, а ему тьма”.
Однако, когда пришла пора учить подросшего царевича Петра Алексеевича, вспомнили именно о Зотове. По рассказам современников, рекомендовал его боярин Ф. П. Соковнин, родной брат боярыни Морозовой. По свидетельству автора XVII века Г. Котошихина, выбирая наставника царскому сыну, первым делом смотрели, чтобы он был из “тихих и не бражников”. Вызванный во дворец дьяк, узнав, что его хочет видеть сам царь, “пришел в страх и беспамятство”. И придворным пришлось приводить его в чувство, прежде чем представить пред царские очи. В присутствии государя Симеон Полоцкий экзаменовал оробевшего Никиту и остался им доволен. Его кандидатура удовлетворяла всех: и окружение царевны Софьи, озабоченно следившее за подраставшим Петром, и царя Федора Алексеевича, проявлявшего заботу о своем крестнике, и мать Петра, не доверявшую Милославским. Патриарх отслужил торжественный молебен, благословил, окропив святой водой, царевича и передал его Зотову, который усадил отрока за первый урок. Но прежде чем начать объяснение, истово поклонился ему в ноги.
Историк М. М. Богословский доказал, что произошло это не в 70-е годы, как повествовали ранние источники, а после возвращения Зотова из Крыма. С этого времени он уже не имел оснований жаловаться. Патриарх, поздравляя Никиту с высочайшей милостью, подарил ему 100 рублей, царь — двор в Москве, Наталья Кирилловна — богатое одеяние, царевич Петр — золотую нашивку с кистями. И впоследствии его то и дело награждали: то деньгами, то дорогими тканями, то песцовым и лисьим мехами. В 1683 году он стал думным дьяком. От Зотова требовалось немного: обучить своего подопечного грамоте да познакомить его с Библией и Псалтырем. Однако Никита, проникнувшись важностью порученного ему дела, старался приноравливаться к интересам непоседливого, но любознательного ученика. Он просил Наталью Кирилловну найти художников, чтобы списать с книг дворцовой библиотеки на отдельные листы изображения европейских городов, зданий, кораблей, исторические иллюстрации и т. д. Когда резвому мальчику надоедало выводить непослушным пером буквы, Зотов водил царевича по комнатам с развешанными листами и рассказывал ему о чужих странах, о прошлом своей земли, о выдающихся правителях и полководцах. И в то же время внушал, что без глубоких знаний невозможно стать достойным главой государства. В результате Петр так и не освоил изящной каллиграфии, писал коряво и с ошибками, но зато Никита сумел развить его мышление, память, пробудить в нем тягу к познаниям…
И вряд ли взятый на время в царские горницы скромный учитель мог предполагать, что отныне ему всю жизнь предстоит быть при Петре. Мальчика-царевича он сопровождал в поездках по монастырям и загородным резиденциям, юношу-царя — в подмосковных походах с “потешным” войском. А потом отправился воевать под Азов в качестве начальника походной канцелярии государя. Царская переписка, протоколы допросов пленных, рассылка приказов — все шло через его руки и требовало предельной собранности. Сочувствуя нелегкому положению Зотова, царь в письме князю-кесарю Ф. Ю. Ромодановскому просил извинить Никиту за задержку военных известий, так как тот “бдел в непрестанных же трудах письменных, расспрашиванием многих языков и иными делами”. Нередко приходилось ему записывать царские приказы прямо на позициях, под вражеским обстрелом. Зато после Азовской победы во время триумфального вступления русских войск в Москву Зотов, восседавший в парадной царской карете со щитом и саблей в руках, возглавлял шествие. Сам Петр шел в строю с Преображенским полком. За азовскую службу Зотов получил золотую медаль, “кубок с кровлей в 4 фунта”, “кафтан золотной на соболях” и вотчину в 40 дворов.
Служа интересам своего государя, Зотов без рассуждений старался справляться с любым возложенным на него поручением. В 1698–1699 годах он вместе с главой Посольского приказа Л. К. Нарышкиным принимал посланников австрийского императора. Причем чувствовалось, что Нарышкин, получивший эту высокую должность в силу родственной близости с царем, был в переговорах скорее парадной фигурой. Деловая же часть досталась Никите. Секретарь посольства И. Г. Корб в дневнике ответил, что, когда пришло сообщение о женитьбе австрийского императора, было “совещание с думным дьяком касательно новой верительной грамоты”. В это же время после подавления стрелецкого бунта велся жестокий розыск. Следственная комиссия составлялась из людей, к которым Петр питал исключительное доверие. По словам Корба, “царь принудил Зотова” стать одним из следователей. И тот бестрепетно кнутобойничал в преображенском застенке. Не узнать было робкого приказного, который когда-то едва не лишился чувств, переступив порог царских палат. Никита входил в состав “кумпанств”, совместными усилиями строивших торговые и военные корабли, необходимые для России. С 1701 года возглавлял Печатный приказ, стал бессменным главой Ближней канцелярии царя. В 1703 году он вместе с Петром закладывал новую северную столицу и возводил один из земляных бастионов Петропавловской крепости, который так и назвали — Зотовским. В официальных документах он именовался “ближним советником и Ближней канцелярии генерал-президентом”. К этому времени он стал состоятельным человеком, имевшим во владении более 400 крестьянских дворов в Коломенском, Вяземском, Ружском и других уездах. Не ограничиваясь своим московским подворьем недалеко от Боровицких ворот Кремля, Никита скупает дорогие усадьбы в Москве: у стольника И. А. Волынского, у жены стольника А. Ю. Одоевского и т. д., а также становится владельцем подмосковного села Козьмодемьянского.
Но как сам Петр являлся перед современниками в разных ипостасях — то в качестве царя, то “бомбардиром Питером”, то “господином каптейном”, то плотником Петром Михайловым, — так и Зотов жил двойной жизнью. В 1690 году состоялось избрание нового патриарха Адриана. И Зотов был в числе тех, кто после торжественной церемонии в Успенском соборе благоговейно сопровождал Адриана в его патриаршие палаты. Но юный царь уже вынашивал планы ликвидации патриаршества, задумав жестко подчинить церковь светской бюрократической системе. Чтобы подготовить к этому общественное мнение, он постарался прежде всего скомпрометировать в глазах современников прежние церковные традиции и обряды. И вскоре на святочном празднестве в селе Преображенском сам Зотов был провозглашен “архиепископом Прешбургским, всея Яузы и всего Кокуя патриархом”. Прешбург — название потешной крепости на Яузе, где проходили учения петровских полков. Так началась деятельность скандального Всешутейшего и всепьянейшего собора. Корб, приглашенный на Масленице в Москве на “освящение” только что отстроенного нового дворца Ф. Я. Лефорта, с нескрываемым изумлением увидел превращение степенного думного дьяка в бесстыдно-разгульного шутовского патриарха: “Митра его была украшена Вакхом, возбуздавшим своею наготою страстные желания. Амур с Венерой украшали посох, чтобы показать, какой паствы был этот пастырь. За ним следовала толпа прочих лиц, отправлявших вакханалии: одни несли большие кружки, наполненные вином, другие — сосуды с медом, иные — фляги с пивом и водкою”. Торжественно распевая на мотивы церковных гимнов ернические непристойности, процессия обошла комнаты дворца, покадив в каждой табачным дымом, и под конец “причастилась” принесенными хмельными напитками. Через несколько дней во дворце состоялось веселое пиршество. Завершая застолье, “святейший Ианикита” в патриаршем облачении поднялся с огромным кубком. И “каждый должен был в виде шутки преклонить пред ним колено и просить благословения, которое он давал двумя чубуками, крестообразно сложенными”. В шутовской потехе пришлось принять участие и послам разных держав, но лишь один из них, не вытерпев кощунства над церковными святынями, отважился потихоньку удалиться. Остальные стали свидетелями, как “тот же Моисеевич, с посохом и прочими знаками патриаршего достоинства, первый пустившись в пляс, изволил открыть танцы”.
Саму идею Всешутейшего и всепьянейшего собора Петр заимствовал из народной антиклерикальной сатиры XVII века, которая была направлена не против основ христианской веры, а против официальной церкви и ее установлений. Так, пародийно-шутовское действо “Служба кабаку” воспроизводило обряд церковной литургии, но прославляло хмельной разгул. А “Калязинская челобитная” рассказывала о “развеселом монастыре”, где праздные чернецы служат вместо аналоя вокруг бочки с пивом, звонят в чарки и кружки и непрочь пошататься по окрестным слободам с целью “благословения” податливых прихожанок. В трансформации, которая произошла с богобоязненным, известным “благочинным житием” царевичевым наставником, нет ничего удивительного. Он лишь добросовестно исполнял очередную “службу”, которой требовал от него государь. Причем возглавить “бахусоподражательную” компанию ему пришлось вовсе не потому, что он имел склонность к неумеренному винопитию, а скорее как раз потому, что он был менее других к этому способен. По законам смеховой народной культуры, воссоздающей шутовской мир “наизнанку”, все должно быть наоборот: и надетые тулупы вывертывались вверх мехом, и человек оказывался в не свойственном ему положении. Когда в Петербург на очередной смотр недорослей язился Иван Карамышев, отличавшийся беспримерным косноязычием, Петр указал ему быть при шутовском патриархе “в чтецах”. Иван жил у Зотова, но, измученный непосильными обязанностями, воспользовался отъездом хозяина и сбежал домой, известив, что занемог “животною и ножною болезнью”. Однако Петр под угрозой жестокой кары вытребовал его назад, настаивая на продолжении шутовского “служения”. Отлынивать от этого было не менее опасно, чем от любой государевой службы. Отправляясь в Воронеж строить корабли, на северное побережье или в Ригу, царь требовал, чтобы “собор” следовал за ним. В 1702 году он из Тотьмы писал князю-кесарю Ф. Ю. Ромодановскому: “Извещаю вашему величествию, что Михайла Бунаков ушел с Вологды из собора святейшего; и того для он, отец наш, указал к вам писать, чтоб его не мешкав, как возможно скоро, с нарочитым посыльным на великой шейной чепи прислать к Городу (Архангельску или Архангел-городу. — И. Г.); а буде вскоре не сыщется, двор и деревни отписать, а жену и людей взять за караул”. И. А. Желябужский в своих записках поведал, чем кончилась эта история: “А как изволил быть государь у Архангельского города, и там пытаны в государственном великом деле Михайла Петров, сын Бунаков, да Федор Никитин, сын Тараканов, и сосланы в ссылку в Сибирь”.
Сам же Зотов твердо вошел в порученную ему роль. Свои послания он писал с достоинством духовного “владыки”, благословляющего “сослужителя” протодьякона Петра (или Питирима). И в то же время сочетание в его письмах чинно “витиеватого слога с неожиданными скоморошьими прибаутками производило комический эффект. В 1699 году на письмо Петра, находившегося в отъезде и сообщавшего о встрече Масленицы, Никита наставительно отвечал: “Нашего смирения сослужителю, геру протодьякону ‹…› Зело удивляемся вашей дерзости, что изгнанную нашу рабыню, то есть масленицу, за товарища приняли, не взяв о том у нас свободы; только ведайте: есть при ней иные товарищи — Ивашка и Еремка, и вы от них спаситесь, чтоб они вас от дела не отволокли; а мы их дружбу знаем больше вашего…” Ивашка Хмельницкий на шутовском языке олицетворял пьянство, а Еремка — распутство. В 1715 году, посылая Петру очередное “благословение”, Никита важно пишет: “И за труды ваши, которые тщательно показали в строении мореходных судов, благодарствуем”. И тут же следует двусмысленная приписка: “…писано в трудности келейных дел главоболения ради”. То ли от массы государственных забот у писавшего разболелась голова, то ли от чрезмерного служения Бахусу… Свои грамоты Зотов подписывал в соответствующем духе: “Смиренный Аникита властною рукою”. Но этой “властной руки” современники побаивались не на шутку. Во-первых, “патриарх” во время соборных служений от обильных возлияний приходил в неистовство и вместо благословения мог, не помня себя, здорово накостылять нарушителям уставного порядка. “Сослужителю” Петру он даже дал курьезную расписку: “Всешутейший князь-папа дает сие письмо протодиакону, что во время шумства его оному протодиакону унимать словесно и ручно”. Во-вторых, с теми, кто пришелся ему не по нраву, “смиренный Аникита”, распоряжавшийся страшным кубком Большого орла, сводил счеты на соборе, налагая такую “епитимью”, что бедолаги не чаяли остаться в живых. Биограф Петра И. И. Голиков, со слов И. И. Неплюева, сообщал, что даже правдивый и независимый сенатор Я. Ф. Долгорукий, не боявшийся перечить самому царю, однажды покривил душой, разбирая тяжбу Зотова с полковником Блеклым. Подписав вместе с другими несправедливый приговор в пользу Зотова, он тут же сам посоветовал полковнику подать жалобу царю. А Петру потом объяснял: “Блеклый прав, а Зотов виноват, но сильная рука Зотова превозмогла; ныне наступали святки, а он брата моего по злобе на него уже опоил; то если бы я обвинил Зотова, мне предстояла бы та же участь. А как ты, государь, переделаешь и нас обвинишь, так не на кого будет и сердиться Зотову…”
Своим сыновьям — Ивану, Василию и Конону — Зотов дал хорошее образование, отправил их учиться за границу. Но держал взрослых сыновей в строгом повиновении. Иван Никитич, которому Зотов поручил управление своими многочисленными имениями, завидовал братьям, успешно делавшим карьеру, и молил царского секретаря А. В. Макарова помочь ему вступить на государственную службу: “Я ныне, бедный, закоснел и в скорби упал по воле отцовской, понеже держал меня для деревень под клятвою и ни в какую службу не выпускал…” Болезнь Ивана явилась удобным предлогом, чтобы вырвать его из домашней кабалы. Петр, настаивая, что Ивану необходимо срочное лечение, отправил его во Францию. Но не так-то просто было Ивану уехать, даже имея на руках письменное царское повеление. Он сетовал: “И тот указ я получил, а пашпорт и поныне удержан у господина моего отца, который за жалостью разлучения и для строения дому и поныне меня не отпускает…” С немалым трудом Петру удалось хоть на время вызволить его из-под отцовского диктата.
После Полтавской победы, когда на сподвижников Петра сыпались чины и награды, Зотов, получивший в дар лишь “царскую персону” (портрет Петра в драгоценной оправе), счел себя несправедливо обойденным. Не церемонясь, он настаивал на более существенном поощрении. И Петр не решился отказать своему верному “дядьке”. В 1710 году, празднуя взятие Риги, царь возвел Никиту в графское достоинство — “по прошению и за службу”. В 1713 году с приближением семидесятилетия Никита решился уйти от дел и, приняв постриг, замаливать свои прегрешения в одном из московских монастырей. Но Петр этого не одобрил и в шутку присоветовал лучше жениться. Исполнительный Зотов со всегдашней готовностью отрапортовал: “Указали мне для домового смотрения иметь в супружестве жену, избрав добрую, средовечную, дабы старость мою покоила ‹…›, а если, государь, в сих часах обрящется жена , к супружеству моему годная, позволь, милостивый наш государь, мне здесь в Москве супружество принять неразглашательное и от разбивки злых человек петербургским жителям сокровенное ‹…›, а в приезде, государь, нашем в Петербург какую изволишь для увеселения вашего государского публику учинить, то радостною охотою вас, государя, тешить готов, только б бабу супружеством из Москвы уволочь, а без того никакая вдова с женихом без супружества ехать не похочет по замерзелому своему стыду”.
Вскоре нашлась подходящая невеста, Анна Еремеевна, вдова капитан-поручика Стремоухова. Но венчание царь назначил в Петербурге. В сентябре 1714 года началась подготовка к небывалой “патриаршей” свадьбе. Петр, предвкушая грандиозную потеху, с увлечением самолично расписывал, кому какой пошить наряд для праздничной процессии: Меншикову, Апраксину, Брюсу идти в “гамбургском” платье с лирами в руках; Головкину, Долгорукову и Голицыным — в “китайском” с дудочками; Мусину-Пушкину и Репнину — в “венецком” со свирелями; Толстому — в “турском” и бить в медные тарелки и т. д. Поезжане в “калмыцких” костюмах должны были играть на балалайках, в “венгерских” — стучать в сковороды, в “тунгусских” — звенеть в колокольчики, в “лопарских” — бить в “горшки хивинские”, в матросских — вертеть трещотки и т. д. В многолюдной процессии не должно было быть более 3–5 одинаковых костюмов, предусматривались даже “японские” и “американские” наряды. Особую группу составляли ветхие годами представители родовитой знати в старинных охабнях и терликах: “…сии без игр для того, что от старости своей не могут ничего в руках держать”.
Сыновья Зотова, не успевшие еще опомниться от родительской блажи насчет монашества, узнав о предстоящем семейном торжестве, пришли в неописуемый ужас. Конон Никитич, морской офицер, счел отцовское “прелюбодейство” следствием старческого слабоумия и в начале 1715 года “с душевным плачем” обратился к царю: “Умилосердись, государь! Предвари искушению дьявольскому и хотящей нам быти наглой напасти ‹…› Таким ли венцом пристоит короновать конец своей жизни, яко ныне приведен отец мой чрез искушение!” Конона удручало не только то, что престарелый родитель готов выставить себя на публичное посмешище, — он опасался, что моложавая вдовушка, выходя замуж “против натуры”, имеет корыстные цели и быстро сведет Никиту в могилу: “Я в его здоровье оной весьма не верю, но чаю, что, польстя себя наследством по смерть его всего, получити свободу как можно будет радеть”. Молодые Зотовы боялись лишиться наследных прав. Тем более что сам Никита то уверял сыновей: “Я-де вас не оставлю”, то, раздраженный их упреками, злорадно обещал: “Вам такого черта на шею навяжу, что вы своему животу не будете рады”. Иван даже согласен был, оставя мечты о служебной карьере, жить при отце “для покоя его старости”. Конон уверял царя, будто Никита, опомнившись, сам пожалел о своей затее и признался: “Я бы рад отречься моей женитьбы, но не смею царское величество прогневать, столько-де стариков собрано для меня и платья наделано”. Отчаянное письмо Конона, помеченное 14 января, запоздало; через два дня, 16 января, состоялась церемония бракосочетания в духе разгульного святочного веселья с его грубоватым юмором. Накануне приглашения на свадьбу развозили по городу заики, едва способные связать несколько слов. Иронизируя над чванливой старой знатью, гордившейся своей родословной, Петр предписал косноязычным глашатаям “позвать вежливо, особливым штилем, не торопясь, того, кто фамилиею своею гораздо старее черта”.
В день свадьбы к Троицкому собору двинулось необычное шествие: впереди вместо скороходов еле тащились, тяжело отдуваясь, четыре чудовищных толстяка; за нами чету “молодых” вели под руки дряхлые старцы, сами спотыкавшиеся на каждом шагу. Свадебный поезд возглавляла колесница князя-кесаря Ромодановского, изображавшего царя Давида, по углам колесницы были привязаны четыре громадных медведя. За колесницей на санях и пешком следовала вереница поезжан в разнообразных костюмах и с немыслимой музыкой. Снабженные всевозможными музыкальными инструментами, но не умеющие ими владеть, участники процессии дули что есть мочи в свирели, флейты, охотничьи рога, свистки и гудки, драли струны балалаек, скрипок и лир, дубасили в медные тарелки и тазы, потрясали трещотками и пузырями с горохом. Ревели медведи, звонили вперебой церковные колокола. От чудовищной какофонии вставали на дыбы и шарахались лошади, путая ряды. Царь Петр, по рассказу секретаря ганноверского посольства Х. Ф. Вебера, шел в матросском костюме и “искусно выколачивал на барабане”. Сам Вебер в одежде немецкого пастуха добросовестно выдувал из флейты всё что мог. Зато он отдал должное “богатой изобретательности”, которую выказал царь в подготовке этой потехи. Венчание вел, пошатываясь, выписанный из Архангельского собора священник, которому было более 90 лет. Пир проходил во дворце Меншикова. На другой день маскарадная свита опять ходила по городу, “славя” молодоженов. Для народа выставили столы с угощением, выкатили бочки с водкой и пивом. Развеселившийся петербургский люд озорно кричал: “Патриарх женился! Да здравствует патриарх с патриаршею!”
Но опасения Конона, что с новой женой отец “так долго не может жить, как бы еще мог без сей женитьбы продлить свою жизнь”, вполне оправдались. Семейного счастья достало Зотову всего на два с лишним года. В 1718 году Петр писал И. Ф. Ромодановскому: “Всешутейший Аникита от жития сего отыде и наш сумасброднейший собор остави безглавен”. Его сыновьям пришлось вести долгую тяжбу с мачехой о наследстве. Но главная обида заключалась в том, что им и потомству их не разрешили носить графский титул. Только в начале XIX века, когда правнук Зотова, Николай Иванович, посватался к княжне Е. А. Куракиной, ее отец, не желая смириться с тем, что его любимая дочь из титулованной аристократки превратится в заурядную дворянку, сумел выхлопотать у Александра I дозволение вернуть жениху графское достоинство.
ПОСТКРИПТУМ
НАШ ЧЕЛОВЕК В РЯЗАНИ
И вот пришло еще одно, ностальгическое, письмо. Я получил его как раз тогда, когда в ушах еще стояли шум и гром многодневного празднества по случаю 300-летия Санкт-Петербурга. Письмо прислала Ирина Владимировна Грачева, давний автор “Седьмой тетради”. Она пишет: “Хотя бы заочное участие в духовной жизни города, который до сих пор мне снится, для меня очень дорого. Уезжая после окончания университета, я думала, что каждый год буду навещать Петербург, любимые музеи, своих друзей. Кто же мог тогда предполагать, что нас загонят в такой “прожиточный минимум”, что дальше собственного порога и на тридцать километров не сумеешь уехать. Не удалось мне и на юбилейных торжествах побывать. У нас тоже был свой маленький провинциальный юбилей. Разрешите подарить вам книжку о мещерском городке, о существовании которого Вы, наверное, и не слыхали…”
Городок называется Касимов. Я его знаю по рассказам уроженца Касимова, поэта “ленинградской школы” Геннадия Морозова. Ему, говоря выспренне, помогали настраивать поэтическую лиру Всеволод Рождественский, Анатолий Аквилев, Глеб Горбовский и нынешний завотделом поэзии “Невы” Борис Друян. Сейчас Геннадий Морозов плотно засел в родном городке, готовит к печати и издает собрание своих сочинений. Первый, довольно солидный том сей касимовский Державин уже прислал в “Неву”. Я его внимательно изучил, так же как и книжку Ирины Грачевой, любовно, с глубочайшим знанием исторических реалий созданную автором.
Я много интересного, неожиданного для себя и, разумеется, нового почерпнул из этой уже ставшей раритетом книжки о городе Касимове. Спасибо автору.
РЕДАКТОР СТ