Опубликовано в журнале Нева, номер 6, 2005
О. Лихачева “сквозь листву”. спб., 2004
Книга Оксаны Лихачевой “Сквозь листву” (СПб., 2004) при первом чтении показалась мне неожиданной на фоне постмодернистского дежа вю.
Почему?
Так, бывает, едешь в электричке, и симпатичная девушка напротив открывает книгу, и ты случайно видишь, что там не убористый научный текст и не разреженный детективный, а вдруг — в столбик — стихи! И уже неважно что. Хотя потом всю дорогу подмывает спросить… Трудно удержаться.
Предисловие первой книги (“Ради мгновения”, 2000) предупреждало читателей, что перед ними поэтесса. “Для всех нас, пишущих женщин, особенно почетным казалось, когда о нас говорили — поэт. Постепенно поэтессы почти повывелись, стали в дефиците. Поэтому Оксану Лихачеву я с гордостью и некоторой завистью (ибо ярлык └поэт” уже пристыл ко мне навсегда) назову настоящей поэтессой” (Галина Гампер).
Подобное разделение по половому признаку Нонна Слепакова когда-то называла “банным принципом”. Но с тех пор повывелись и поэты… Мне лично больше по душе цветаевская формулировка: “…женщина оказалась поэтом, а вернее, поэт — женщиной”.
Надо выбрать, что вернее, так как разница “дьявольская”, как говорил Пушкин (правда, по другому поводу — про отличие просто романа от романа в стихах).
Собственно, цель этой рецензии и заключается в возможности показать, как молодой автор отыгрывает роль поэтессы и перерастает в поэта.
Впрочем, если автору рецензии это лишь показалось, то потому, что в электричке трясет, и часто выкрикивают рекламу товара, даже чаще, чем по телевизору. Так что сначала ничего, кроме отдельных строчек, не воспринимаешь. Зато какие!
И, может быть, ты просто не заметил
там, в зеркале, своих счастливых глаз.
……………………………………………
Я чувствую — ты здесь, в тиши
со мной — на расстоянье вздоха.
………………………………………
Желай меня, как я тебя хочу, —
Без обещаний и без объяснений.
………………………………………
Моя ладонь свободна и легка,
но и ничьей ладонью не согрета.
И так далее, то есть любовная лирика (почти романсовая), трудно поддающаяся оценке материя. Но прав Бодлер: “Состояния делают только на прекрасных чувствах”.
К подобным стихам возвращаешься как к воде среди предложенных наливок и разносолов — чистота вкуса, от которой мы успели отвыкнуть.
Постепенно стихи из мелодраматических превращаются в элегические. Как это достигается? Например, не надо выговаривать всех прекрасных чувств, можно оставить обрывок диалога, и тогда “со скоростью лета в июльский вошли поворот” — как бы включается другой мотор метафорического развертывания, убыстряющий, проясняющий:
И светится все то, что вспомнить смог,
прозрачно, искренне, подобно акварели.
(“Я в детских снах кружусь на карусели…”)
Тогда за стиховым жестом обозначается содержательный человеческий объем, пропадает “заоблачная легкость”, зато намечается там, внизу, какой-то город:
И с холма, прижавшись тесно к травяному боку,
смотреть на мир — не прихотью ума,
не по привычке будничной — для проку,
нет, словно возвратился и прощен
(ступни босые, странника примета),
с восторгом,
с жадностью, младенческой еще,
вдыхать безмолвие — и не искать ответа…
(“Изборск”)
Стихи вдруг становятся по-другому узнаваемы, обретают петербургскую сутулую традиционность, то “синтетическое пространство”, которое независимо от автора создает принадлежность к определенной школе.
Обозначается жанр не только послания, прямоговорения адресату, — появляется собеседник, по сходству, что ли, ума или характера:
и не обложками сойтись, на полках стоя —
лицом к лицу, как минимум, в метро.
Стихи делают крен от XIX к XX веку, от Мирры Лохвицкой, страстной, но демократичной, к современному разговору на разные темы (не только о любви) — о старике и Конфуции, о парке в Ропше, о какой-то кофейне, о дачном участке. Не нами сказано, что чем повод “случайней, тем вернее”.
Я никуда отсюда не уеду,
сквозь дымку парника туда глядеть, туда —
ладонь к глазам, и всматриваться жадно,
как бронзовеет вечером слюда
высоких окон.
Эти довольно точные строки еще соседствуют с общепоэтическими (“Октябрь”), но концовки стихотворений всегда убедительно лаконичны, иногда сведены к скрытой или явной перекличке с другими поэтами:
Мне бы только запомнить, успеть до поры —
Это хрупкое время подвержено тленью,
И уже обреченно дымятся костры,
Невесомость листвы предавая забвенью…
Прямыми словами это прощание с легкостью первой книги обозначено так:
Мы чувствуем снова: на счастье невинно-домашнем
следы от иллюзий — кровавою, узкою меткой…
Причем эта тема у автора может быть вынесена в отдельное стихотворение “Элегия на темы семейной жизни”, но ничего лучшего, чем фольклорная бытовая сценка, из этого не получается. В стихах тема может существовать в двух планах одновременно, но не выносится в отдельный сюжет, как в прозе.
Героиня книги как бы задумала цветной мир сквозь листву, вернее, фотограф задумал, “чтоб жизнь мою движеньем, разом перенести на лист цветной”:
Но я, упрямясь неумело,
быть черно-белою хотела,
пугаясь истины иной.
(“Фотограф, чья рука легка…”)
И в стихотворении следом:
Мы, конечно, спасемся! И я не покину
этот хрупкий уют за отчаянно-нежной стеной —
чем еще дорожить в недрах плоти непрочной?
И неважно, где станем скитаться —
В воде ледяной, непроглядной, соленой…
Но лучше бы в южной, проточной.
(“Створки сердца открой…”)
Собственно поэзией я называю последнюю строчку, все остальное — экспозиция, сюжет. То же в хорошем стихотворении “Звездная карта”: после жанровой сценки, где прикрепить карту неба, вдруг такой выплеск:
Теперь стою на сквозняке Вселенной
в смущении — и мне в висок почти
кометы хвост, скопленье звезд горячих —
Где дверь с глазком, что от чужих нас прячет?
…Где страх того, что нам не по пути?
Пожалуй, одно из лучших стихотворений книги!
То же в стихотворении “Нет, не в Пицунде знойной разомлев…” — все можно отдать за такую вот поэтическую выходку:
…Они не захотели —
классифицировать подробно, как Линней,
живущее… Безумец, в самом деле —
объять, — писал Прутков, — не хватит рук,
а что касается фонтана — он не вечен,
дай отдохнуть ему. Все сделалось не вдруг —
и мир был дик и неочеловечен…
Вряд ли этим стихам требуется рефлексирующее продолжение, которое, к сожалению, иногда договаривает то, что стиху не требуется…
Вот что — по сквозной теме книги — противостоит этому женскому, уютному миру — не природа, а некая угроза, первобытность. Если на это смотреть сквозь пальцы или “сквозь листву”, то получится вот такая книга, какую мы держим в руках. Но мне кажется, что следующая книга Оксаны Лихачевой могла бы быть лишена этого романтического двоедушия, идеального плана. Вернее, он может разворачиваться быстрее в пределах одного произведения. Тем более что сам автор говорит: “…само наблюдение жизни, ее созерцание вполне может быть и должно быть, как мне кажется, искренним и непосредственным, практически деятельным…” Возразить можно только словами Оскара Уайльда: “Быть естественным — это поза, и самая неприятная из всех”. Тем более что стихи не естественная речь, а выстроенная по определенным законам.
Не все можно построить только на принципе атмосферном, на интонационной чистоте и выразительности, гармонизируя пространство во что бы то ни стало… Я вижу для автора выход в углублении субъективной жизни. Надо утвердиться в единственности, может быть, одиночестве выбранного стиля, не разбрасываясь на “блеск этого мира” или, как это названо, “игру с определенной метафорической системой”. Мне кажется, все это трудно сопрягается с самозаданием — радоваться и “приобщить других к умению радоваться Земному” (цитирую по одной из статей Оксаны Лихачевой”).
Задача по нынешним временам потруднее, чем вывести Эвридику из царства теней. Потому что… Потому что светится не все “самое лучшее”, а “то, что вспомнить смог…”
Впрочем, возможно, что автор нам еще покажет, что все это возможно, что действительное действительно разумно и, главное, красиво. Конечно, если смотреть сквозь листву!
БОРИС ГРИГОРИН