Опубликовано в журнале Нева, номер 6, 2005
Валерий Романович Барзас родился в 1940 году в поселке Барзас Кемеровской области. Прозаик, критик, публицист. Живет в Санкт-Петербурге.
ХРОНИКА УБИТОЙ ВЫСТАВКИ. 1975 г.
В мае–июне 1975 года, по горячим следам, я написал репортаж с неудачным, безликим названием: “25 МАЯ”. Его читали многие художники-авангардисты, их друзья и знакомые. Подозреваю, снимались и копии. Кто-то, как мне писали, намеревался пристроить его в какой-то неформальный журнал. Помимо моей воли, очерк ушел в самиздат и там с течением лет тихо “преставился”, ушел в небытие. Почему же сейчас возникла потребность его “оживить”?
Казалось бы: незначительное событие — 30-летие художественной выставки. Тем более — несостоявшейся. Но документальный, хроникерский характер очерка “Авангардисты”, надеюсь, дает ощущение, отпечаток того времени, когда неформальным художественным выставкам придавалось огромное, не по чину, значение, когда их с большим скрипом разрешали власти (или не разрешали, как в данном случае), а после открытия осаждали толпы молодежи. Так что тут скорее не “юбилей события”, а оттиск прошедшей эпохи, юбилей того времени. Каким оно было для молодых (и не очень) художников, отступающих от предписанных канонов искусства, от эстетики соцреализма? Очень сложным, нелегким, подчас трагическим, но вместе с тем и радостным — от первых встреч со зрителями и почитателями, с которыми они долгое время были разлучены.
А потом жизнь разбросала всех авангардистов в разные стороны, в разные города, страны и континенты. Некоторые из них приобрели известность у нас и за границей, другим повезло меньше, кто-то тихо и незаметно канул в Лету. Есть повод “оживить” всех…
2005, СПб.
22 мая 1975
Квартира Вадима Филимонова на Петроградской стороне. Предварительная беседа за час до собрания всех. Филимонов настроен решительно: Игорь Синявин приятно удивлен этим. Выставка на открытом воздухе будет! Пусть не всесоюзная, как намечалось, а лишь питерских художников.
Информация: в двух центральных газетах — идейный разгром авангардистов СССР. Статья “Третьего пути не дано” (я не читал). Кого-то, рассказывают, изгнали из ЛОСХа за отклонение от соцреализма. Многие из ленинградских авангардистов получили повестки в УВД. Филимонов показал свою, — пришел домой позже назначенного срока. Часа через полтора, при нас, милиционер принес Вадиму новую повестку, на завтра.
Стали собираться художники и приглашенные, человек сорок. В. Леонов сделал доклад о недавнем визите членов оргкомитета к Скворцову, начальнику Управления культуры города. Большой контраст с беседой 13 мая, много уступок. Пообещали дать неформальным художникам осенью этого года помещение в Гавани, с тем условием, что они не будут устраивать самопальную выставку “на пленэре”, то есть в парке.
— Пообещали пряник, чтоб не плакали, — съязвил Филимонов.
Сбиваясь на повторы, Леонов продолжает строить планы на будущее.
— Зачем говорить об осени? — перебил Синявин. — На повестке у нас 25 мая. Давай по существу!
Юрий Жарких сообщил о московских событиях. Совещание у Оскара Рабина. Были представители всех групп и объединений. Положение сложное: питерская выставка активно бойкотируется властями. Увещания и угрозы, анонимные звонки по телефону (метод явно гэбэшный). Москвичи отказались от выставки. Резюме Ю. Жарких: будем ждать осени, “мы не пушечное мясо, наше дело рисовать картинки”; осенью, как обещают, будет выставка. Еще раз в том же духе — В. Леонов.
Александр Арефьев возмущенно кричит:
— Один тебе обещал, а осенью придешь — сидит другой, ничего не знает, ничего никому не обещал. Их до Москвы раком не переставишь!
Крики, шум. Филимонов тщетно звонит в колокольчик. Многие чуть не хором: ждать, ждать осени, наше дело — холсты и краски, а политикой пусть занимаются другие…
Синявин порывисто:
— Мы хотим взывать к мировому общественному мнению, но кто же нас будет поддерживать, если мы сами не пошли, сдрейфили?!
Овчинников, Леонов, Есауленко, Дышленко, Петроченков — ждать, не переть на рожон, не устраивать политических демонстраций!
— К нам едут из Одессы, Свердловска, других городов, — сказал Александр Исачев. — Чем же мы их встретим?
Ему возразили, что вряд ли едут, так как “Голос Америки” каждый час передает уже, что ленинградская всероссийская выставка авангардистов 25 мая сорвана властями…
Филимонов вынес предложение, о котором условились некоторые из участников еще до собрания:
— Итак, кто не хочет идти на выставку, могут покинуть помещение, остальные займутся оргвопросами.
Постепенно, с горькими шутками стали расходиться. Все словно ждали еще чего-то… Синявин подошел к Виктору Кривулину, представителю группы неформальных поэтов:
— Ну как, поэты поддержат нас?
— В принципе, да. Надо посоветоваться.
— Ясно. А теперь вам нужно уйти. У нас пойдут узкие вопросы.
Поэт и большинство художников и наблюдателей ушли. Комната превратилась в большую лакуну.
Жарких не двигается, молча сидит на подоконнике.
— Юра?! — удивляется Синявин.
— Я не могу уйти, — глухо говорит художник. — Вы поступаете дурно: раскалываете наше движение. Ваша авантюра будет стоить нам осени…
— Вы отказались идти, сами откололись, — возразил Синявин. — Когда-то ты говорил, что мы устроим выставку в парке, даже если не получим разрешения властей… Уходи, Юра! Ты будешь нам мешать.
— Нет, я не уйду!
Среди оставшихся замешательство: не применять же мускульную силу.
Все взвинчены.
— Ладно, — оказал Игорь Синявин. — Бог с тобой, Юра. Сиди, но только не вмешивайся. Не агитируй. Все решено.
Стали составлять список оставшихся.
— Я пойду с вами, — неожиданно говорит Жарких. — До места выставки. С холстами. И до конца буду разубеждать вас.
— А потом?
— Если вы не послушаетесь доводов разума, я буду выставляться вместе с вами.
— Прекрасно! — смеется Игорь. — Записывай Жарких! Сейчас составим письмо в Управление культуры с извещением, что выставка пройдет, как и намечалась, 25 мая в парке Сосновка.
Жарких срывается о подоконника:
— Меня не записывай! Вычеркни мое имя!
Смех, но не слишком веселый. Стали обсуждать — шестеро из сорока — детали предстоящей выставки. Кружком у стола. Жарких оцепенело молчит. Вдруг произносит тихо, точно в забытьи:
— Ребята, а о судьбе России вы думаете или нет?
Кажется, никто из художников этой фразы не расслышал. Позднее передал ее Синявину. “Красивые слова! — сказал он. — Что сделали хоть когда-нибудь для России соглашатели и трусы?! Вот мы как раз и делаем что-то для России”. Признаюсь: слова обоих художников показались мне тогда “слишком красивыми”…
Минут десять среди оставшихся велись споры по поводу вернисажа на пленэре: время и место сбора, способы оповещения публики и западной прессы… Юрий Жарких тяжело встает с подоконника и молча, медленно идет к выходу. Филимонов поводит плечами:
— Ух, сразу дышать легче стало!
— Меньше народа — больше кислорода, — объясняет Синявин с обычной своей скупой усмешкой сквозь усы.
За столом шесть человек:
АЛЕКСАНДР ИСАЧЕВ
АНДРЕЙ КРАСИЛЬЩИКОВ
ВЛАДИМИР ЛИСУНОВ
ВЛАДИМИР НЕКРАСОВ
ИГОРЬ СИНЯВИН
ВАДИМ ФИЛИМОНОВ
— А ведь сейчас, — возбужденно сказал Синявин, — Жарких передает в Москву, Рабину и инкоррам, компрометирующую нас информацию! Нам срочно нужно идти звонить самим.
— Что же он может сказать о нас дурного?
— Да все что угодно! Вплоть до того, что мы — не художники, а провокаторы движения, креатура КГБ…
Вот мысль!! Нечего сказать: славно думал художник о художнике!..
Такова была ситуация. Буквально о каждом шаге авангардистов знали в органах и упреждали все акции. Сексотом (просто информатором без жалованья) мог оказаться всякий. Но не подозревать же — всех!! Оставалось одно: плюнуть и все делать открыто, честно и, в конце концов, мужественно. Для того и приглашались “окольные” люди: поэты, литераторы. Чтоб не переврали, не оболгали идеи и замысла…
— Ладно, — сказал Филимонов. — Идите звонить. В субботу свозите ко мне холсты. Буду ждать с 12-ти часов.
На улице, у телефонной будки — какая-то нехорошая нервозность: Игорь звонит, остальные оглядываются стыдливо или пугливо. Не впервые подумалось: о чем хлопочет Синявин? о свободе ли творчества?
Спустя час на Невском проспекте встретил Таню Горичеву, информировал о событиях, очень интересовавших ее. О Синявине свои сомнения выложил: кажется, небескорыстен в этом движении, устраивает себе рекламу за рубежом с целью, далекой от искусства…
— Это ничего, — возразила Горичева. — Главное, он делает нужное дело, шевелит этот сонный муравейник.
Я был согласен с Таней. Иначе зачем бы вообще влез в эти авангардные дела?..
24 мая 1975
Тосно. С утра пошел к Синявину: не ближний свет, школа-развалюха на окраине города.
Упаковали две картины. Одна — желто-красные спиральные полосы на белом фоне, очень музыкальная; другая, более экспрессивная, насыщенная световыми глубинами, дает ощущение космоса. Самые удачные, на мой взгляд, его работы. Остальное у Игоря — подчас интересно по цвету и замыслу, но все несовершенно, недоделано, а часто — поразительно неловко, даже топорно. Отсутствие самоцензуры, высокой строгости к себе, а также сильная размытость модернистской эстетики позволяли Игорю Синявину выставляться рядом с такими блестящими мастерами, как Оскар Рабин (Москва), Юрий Жарких, Анатолий Белкин, Владимир Овчинников, Александр Исачев… Мне, однако, польстило, что Игорь выбрал для новой выставки те работы, которые я еще прежде одобрил…
Благополучно, — автобус, электричка, трамвай, — доставили холсты на Петроградскую, к Филимонову. Игорь рассказывал о вчерашних событиях. Его остановили в Тосно на улице и попросили зайти в отделение милиции. Прочли статью, уже всем знакомую, о нарушении общественного порядка. Он возразил, что статья эта к художникам не относится. Беседовали корректно. Спросили, что он там все рисует? Ответил: круги, линии, ничего крамольного (под запретом были секс, политика и религия). Сказал им на прощание:
— Вот мы тактично и вежливо с вами беседуем. Я надеюсь, что, если вам дадут команду задробить нашу выставку, вы будете так же корректны? Мы ведь не уголовные элементы, а художники.
— А разве у вас есть факты, что мы с художниками поступаем жестоко? — спросили его в ответ.
“Я хотел им напомнить, — рассказывал Игорь, — о варварском разгроме московской выставки на открытом воздухе 15 сентября 1974 года, когда на площадь в новом районе города, где художники расставили свои холсты, наехало много бульдозеров, площадь огородили, а художников и зрителей бульдозерами вытеснили вон. Но решил не обострять отношений накануне нашей выставки”…
Направили его в Ленинград, в УВД, где от него потребовали подписку не устраивать выставок, если они не разрешены “соответствующими органами”. Дать подписку отказался.
У Филимонова были Владимир Лисунов со своим ню-холстом и кое-кто из сочувствующей публики. Лисунов рассказал об анонимных угрозах по телефону с отборным сквернословием. Вчера утром Филимонов два часа беседовал о “проблемах искусства” с подполковниками КГБ. Сегодня к нему приехала группа художников (Леонов, Петроченков и др.), уговаривали отказаться от выставки в парке. В Управлении культуры в обмен на это им обещали новые “золотые горы”. Отдельно приходил Жарких c той же целью…
Фотограф П. снимал холсты и троих участников выставки — более никто не пришел. Через некоторое время появился Андрей Красильщиков. Нерешителен. Когда Филимонов на минуту вышел из комнаты, обратился к Синявину:
— Меня беспокоит, не будем ли мы выглядеть бледно. Вадим возьмет своего “Христа”, другие по две-три работы…
Синявин авторитетно возразил:
— Вадим выставит не одного “Христа”, а несколько полотен, другие тоже. Бледно мы выглядеть не будем.
Я разделил сомнение Красильщикова, но не высказал его… Пошли с Игорем пообедать в ближайщую забегаловку. Он рассказал, что вчера Таню, его жену, вызвал к себе завгороно Тосно. В его кабинете сотрудник местного отделения КГБ убеждал ее “повлиять на мужа”, который “ступил на опасный путь”. Задавал странные вопросы: “А почему ваш муж такой худой?” — “Вероятно, потому, что в детстве пережил блокаду”. — “Зачем он носит на груди иконку?” — “Так ему нравится. Это его личное дело, что носить”… Затем начались плохо маскируемые угрозы такого рода: ваш муж, наверное, болен и может оказаться в психушке, а вы будете лишены материнства, так как разделяете взгляды мужа и не можете воспитывать детей… Это, конечно, самое ужасное. Дети и семья значат для Синявина, думаю, гораздо больше искусства…
Вернулись к Филимонову. Обсуждали детали завтрашнего дня. Как поступить, если у входа в парк будет стоять кордон милиции. Не прорываться же силой! Синявин предложил тут же у ворот расставить холсты…
Я попрощался с художниками, пожелал удачи на завтрашний день. На улице им. академика Павлова огляделся. Так и есть! За липами, через Кировский проспект стоят трое мужчин в серых плащах. При моем появлении стали пригибаться, чтобы крона деревьев не мешала им рассмотреть меня в лицо. Ладно, смотрите, любуйтесь! — закипела внутри веселая злость. Вместо того чтобы сразу свернуть налево и смешаться с прохожими, пересек проспект и едва не столкнулся со шпиками лоб в лоб…
25 мая 1975
Все прошедшие дни стояла мрачная сырая погода. Сегодня — солнце, как по заказу. В 8.00 — пешком к Синявину. Метров за триста от его дома встретил Л., соседку Синявиных. Встревожена.
— Игоря арестовали!
— Когда? — спросил я.
— Только что. Он попросил: “Проводи меня на всякий случай до Валерия”. Мы дошли уже почти до колонки, и в этот момент нас обгоняет “газик”, останавливается, выскакивают молодчики в штатском и к нам. “Куда вы идете?” — спрашивают Игоря. “Это мое личное дело”. — “Садитесь в машину, поговорим в отделении милиции”. — “Я уже не раз беседовал с вами, — говорит Игорь, — и теперь отказываюсь. Я спешу. Если меня арестовывают, то покажите ордер. Иначе ваши действия будут произволом”. — “Не заставляйте, — говорят, — нас применять силу. Мы вас долго не задержим”.
(И это была заведомая ложь. Как рассказывал Игорь, в милиции его обвинили в передаче наркотиков какому-то человеку на Васильевском острове, что этого человека везут сейчас в Тосно для очной ставки. В этот момент Игорь всерьез перепугался за свою судьбу: что стоит “технически” сфабриковать ложное дело, найти “свидетелей”?.. Но мифического человека с наркотой так и не привезли. А Синявин не попал на выставку.)
— Поднимался ведь вопрос ночевать не по своим квартирам, — сказал я.
— Все равно, — возразила Л. — За всеми следили. Этот самый “газик” торчал перед нашей “школой” дней пять… Игорь попросил меня известить по телефону участников выставки и Володю Нестеровского. Только не дадут, наверно, — она затравленно оглянулась.
— Вы звоните из Тосно, а я поеду в Питер и позвоню там.
Распрощались. Думаю, всем участникам выставки, как Игорю, не дадут выйти из дома… Буду записывать кратко все последующие эпизоды. Это стоит очерка… Сейчас, в вагоне электрички, подумал, что скорее всего задержат одного Синявина, рассчитывая, что остальные сами не пойдут, убоявшись. Но ведь они наверняка пойдут и выставят также работы Игоря, сообщая публике, что их автор арестован…
Решил сойти в Славянке, чтобы позвонить отсюда: была мысль, что мое передвижение известно и в Ленинграде меня сразу перехватят на вокзале. Зашел к И., живущей здесь, известил ее.
— О Боже! Я это чувствовала!
Вспомнил ее реакцию, когда после совещания художников 22 мая заехал сообщить ей, что небольшая группа авангардистов решила идти на выставку вопреки запрету властей. Болезненно охнув, она сказала: “Опять бульдозерами будут разгонять, как в Москве!”
Да, “пророчество” И., кажется, сбывается. В Питере это сделают, конечно, менее хамски, как-нибудь “интеллигентней”, но с тем же результатом.
Половина девятого. С вокзала Славянки позвонил Лисунову. В трубке голос пожилого человека:
— Владимира нет. Он ушел.
— Так рано! Куда?
— Он не сказал.
— Вы, простите, его отец?
— Да. Что передать, когда он вернется?
Помолчал, подумал. Вряд ли отец Лисунова в курсе. Говорить ему о задержании Синявина вряд ли разумно. Он или не поймет, о чем речь, или перепугается за судьбу сына. Пробурчал что-то о намечаемой выставке, затем извинился, что потревожил так рано, и положил трубку…
Позвоню Володе Нестеровскому из Ленинграда. Стыдно тревожить людей в такую рань. Хотелось бы встретиться с Володей и вместе идти к Филимонову… Телефонов других участников не знаю… Еще раз звонить Лисунову, может, вернулся… Не знаю, что делать в первую очередь. Кажется, немного растерялся…
Московский вокзал не встретил сюрпризом. Успокоительная обычная суета.
Пешком по Невскому.
Выпил чашку двойного кофе в пустом “Сайгоне”. Из автомата — Нестеровскому. Женский голос: его еще нет с ночной работы, хотя должен уже быть… Голос молодой, рискнул:
— Когда он придет, передайте ему, пожалуйста, что Игорь Синявин задержан в Тосно. Вероятно, вы в курсе, о чем речь?
— Да, о выставке в парке. Я передам. Что сказать Володе о вас?
— Валерий, он знает. Кстати, более никто не передавал вам этого сообщения?
— Нет, никто.
Ясно: Л. не дали позвонить…
Бодрым шагом — по Невскому проспекту, к одноименной станции подземки. Долгий перелет под Невой, нестерпимо затянутый…
Часы у станции метро “Петроградская” — без четверти одиннадцать, еще уйма времени. Пешком до улицы Академика Павлова. На том месте, где вчера шпики стояли, никого. Посмотрел вдоль улицы — стоит чуть подальше от подъезда черная машина. Подозрительно. На скамье в сквере налево выкурю сигарету на солнышке, сориентируюсь. Потом перейду в парк направо от Кировского проспекта, оттуда видны окна филимоновской квартиры. Надо сообщить художникам о происшествии в Тосно. Скоро они уже начнут ждать Синявина и волноваться… Странная нерешительность. (Позднее при чтении этого места меня спросили: “Как же так? День назад смело пошел навстречу шпикам, а сейчас растерялся!” — “Да вот уж так”, — развел я руки от собственной непоследовательности, утешаясь тем, что хотя и поддался панике, но не дал ей вполне овладеть собой.)
В парке вижу много милиции. Странно. На мостике через рукав пруда двое мужчин смотрят на песчаную отмель под липами. Там лежит человек в темном костюме, явно не жилец.
— Что здесь произошло?
— Утопленник. Из пруда достали.
Прошел мимо. Вернулся, посмотрел. Не из художников ли кто? — мысль шальная… Нет, лет 55-ти, лысый, полный, обрюзглый. Такие не бунтуют, такие пьют горькую…
Иду вдоль ограды парка по улице Академика Павлова. Улица пуста, если не считать той же мрачной машины у подъезда. Но, судя по всему, она вообще не на ходу, давно стоит здесь на приколе. Почему же я прежде ее не замечал, вот фокус?! Вероятно, потому, что был не один и другие брали на себя “наружное наблюдение”…
Какая-то девушка прохаживается по тротуару. Лицо знакомое отдаленно. Кажется, видел ее на совещании авангардистов 22 мая, или позднее, 24-го. Не супруга ли хозяина квартиры или ее подруга? Возможно, вышла, чтобы о чем-то предупредить? Подошел, поклонился.
— Простите, вы не от Филимонова?
Смутилась. Обжигающая мысль: уж не за гэбэшника ли приняла? Какая гадость лезет в голову!
— Нет, о нет!
Меня окликают по имени. Нестеровский! Крепкое рукопожатие.
— Это вы мне звонили?.. Я пришел минуты две спустя и сразу же направился сюда, живу тут неподалеку. Уже был у Филимонова, передал им ваше сообщение… На лестнице стоит наряд милиции, однако никого не задерживают…
Глядя на невозмутимого Нестеровского, я позавидовал: решительный человек, не чета мне. (В объяснение своей пугливости скажу, что любой “визит” в милицию стоил бы мне высылки из Ленинграда, ибо я жил тогда истинно на птичьих правах: с два года просроченной временной пропиской в Саблино.)
— Сколько там сейчас художников?
— Шестеро.
— Лисунов там?
— Нет, не видел.
— А Красильщиков?
— Там.
Значит, вместо Лисунова и Синявина присоединился еще кто-то. (Уже в парке выяснилось, что под давлением как “слева”, так и “справа” отказались от участия в выставке А. Исачев и В. Некрасов, но зато влилась группа стерлиговцев.)
На углу улицы и у входа в парк собирается молодежь; несколько знакомых лиц. Фотограф П. показал снимки, что делал вчера. Мбстерские.
— Когда же они выйдут? Я хотел снять их, когда будут о холстами садиться в трамвай. К сожалению, должен спешить: работа.
Подходят еще люди. Рукопожатия, вопросы. Появился молодой человек с холстами, перевязанными бечевкой. Новый участник выставки, мне не знаком. Его окликнули, сказали о Синявине, о наряде милиции у квартиры Филимонова. Посоветовали пока не “засвечивать” холсты…
Подкатил лихо желтый “газик”, на дверцах: “ГУВД”. Вывалилось несколько штатских, скрылись в дверях. Мы решили зайти в парк, сесть на ближних скамьях и наблюдать. В открытом окне квартиры Филимонова (третий этаж) видны знакомые лица. Красильщиков с дымящейся сигаретой. Все-таки пришел, хоть и колебался накануне…
Из тех же дверей вышло четверо в штатском, с бравой выправкой. Один, солидный, лет 60-ти, прошел в глубину парка. Трое молодых, плечистых, в серых плащах усаживаются на скамью, что напротив нашей. Ситуация пикантная: в упор разглядываем друг друга. Кто-то громко процитировал есенинские строчки:
— Лицом к лицу лица не увидать. Большое видится на расстояньи.
На наших скамьях смех, на противоположной — каменные лица, в глазах пустота. Старший вернулся, прошел мимо нас. Молодцы в сером, как по команде, встали и последовали за ним. Исчезли в тех же дверях…
Без двадцати двенадцать. Пора идти помогать художникам, сейчас будут выходить с холстами. Улица Академика Павлова оживилась. Группы молодежи. Какая яркая палитра!
Вхожу в полумрак. Внизу, у лифта, стоят наши знакомцы в сером. На площадке между этажами два милиционера; за ними тесно сгрудились художники с холстами в руках. Шумно. Возмущенные голоса, едва не срывающиеся на крик. Вероятно, первая реакция, только что спустились.
Голосом идиота говорю солидному в штатском:
— Скажите, так не будет выставки?
— Нет, не будет.
— О, почему? Жаль, очень жаль, — еще более идиотским голосом.
— Мммм, — мне в ответ.
Соблюдаем правила игры. Чувствую: очень хочется ему послать меня подальше, но декорум не позволяет. Они же тут “ни при чем”. Стою рядом, слушаю диалог художников с властью.
— Я не понимаю, — звонко, возмущенно говорит Филимонов, — вы что, нас арестовываете? Если да, покажите ордер прокурора!
— Нет, мы вас не арестовываем, — ефрейтор милиции спокоен, как скала.
— Тогда в чем дело? Это ничем не обоснованное насилие!
— На каком основании вы нас задерживаете, срывая нашу выставку? — спрашивает Красильщиков.
— У нас устный приказ.
— Это для нас не основание! Мы не нарушители порядка, не хулиганы. Мы художники и хотим показать людям свои работы. Что в этом дурного, объясните?!
— Вы служили в армии?
— Да.
— Так должны знать, что и устный приказ командира выполняется безоговорочно.
— Но что же, в конце концов, нам делать? — спрашивает Филимонов.
— Ничего. Несите картины наверх.
— А самим?
— Что хотите.
— Значит, без картин вы нас выпустите?
— Разумеется.
И это вновь была частичная ложь. Позднее у парка Сосновка Вадим Филимонов, едва он на минуту оказался один, был схвачен, запихнут в машину и отвезен домой, где находился “под охраной” милиции до конца дня. Кроме него, содержались под домашним арестом Федор Гуменюк и Александр Арефьев. Последнему, вероятно, не простили фразы про высокое начальство, которое до Москвы… ну помните? Порывать с большинством Арефьев не стал, хотя душой был на стороне меньшинства… Хотя, возможно, накануне он неосторожно высказал кому-то желание участвовать в выставке… Игорь Синявин содержался в отделении милиции города Тосно до 19 часов. Лисунов же, по его словам, был поднят с постели в 8 утра 25 мая (то есть за несколько минут до моего звонка), отвезен на Каляева, откуда был выпущен лишь 27 мая…
Итак, художники стояли в нерешительности.
— Прекрасно, — сказал Филимонов. — А теперь сообщите, пожалуйста, ваши фамилии, чтобы мы в нашем протесте могли сослаться на вас.
Фамилии были сообщены (трудно сказать, подлинные ли), и, записав их, художники стали подниматься наверх. Я обратился к квазиштатскому:
— А мне подняться позволите?
— Ваше дело! — с плохо маскируемым раздражением.
По лестнице наверх.
— Туда можно? — спрашиваю милиционеров.
— Можно.
— А оттуда? — откровенно усмехаюсь.
— И оттуда тоже, — ухмыляются.
Догоняю художников. В комнате жму руки. Сильное замешательство: что делать? Комната напоминает подогретую молекулу: хаотическая пульсация “атомов” с усами, бородами и жаждой справедливости. Решительный голос Вадима Филимонова:
— Едем в Сосновку! Будем встречать приглашенных и объяснять ситуацию.
Бодрой толпой вниз, мимо блюстителей “порядка”. Кто-то на ходу рассказал свежий анекдот о новом начальнике “Большого дома”, который вместо “железного Феликса” повесил на стену портрет А. С. Пушкина. На удивленные вопросы коллег, при чем здесь Пушкин, — тот отвечал вопросом: а кто первым сказал: “Души прекрасные порывы”?
У подъезда (машина с литерами “ГУВД” исчезла, как не бывало), на улице, в парке — толпа молодежи. С недоумением смотрят на марш художников без холстов.
И — на дребезжащем трамвае мы поехали в парк Сосновка на убитую выставку…
* * *
Спустя менее года, находясь на Дальнем Востоке, я получил письмо от одной пламенной энтузиастки авангардной живописи. Привожу его здесь вживе, лишь с незначительным сокращением:
“В культурной жизни Ленинграда произошло крупное событие — выставка художников, не членов СХ. Произошло оно (событие) во время, для меня, к сожалению, не совсем удобное: выставка длилась с 10-го по 20 сентября. А 13-го я уже уезжала на юг и смогла побывать там только один раз. Выставка состоялась в ДК └Невский” и занимала довольно большой, но, увы и ах для желающих выставляться художников и посетителей, очень малый зал. А народу, как и следовало ожидать, было очень и очень много — вот ужас, колоссальный хвост. Выстояла я, и когда попала наконец в святилище, то пришла в уныние, поняв, что и тот жалкий час, что был отведен нам для просмотра, я не выдержу, ибо столько толпилось народу у картин — воистину плюнуть негде. Давка неимоверная! Ну как тут не вспомнить парк Сосновка и то, что там могло быть?!
И тем не менее, несмотря на жуткое скопище, удовольствие я получила колоссальное. Потряс, как и многих, Анатолий Белкин: “Образ”, “Начало”, а рисунок “Что с вами, Ира?” — от одного названия можно сойти с ума, так это здорово и современно. Жарких знаменитый не произвел никакого впечатления. Очень понравились, — не знаю, говорят ли тебе что-нибудь их имена, — Рохлин, Некрасов, Юрий Козлов, Любушкин, но больше всех все же Белкин (и на взгляд многих, с кем я делилась впечатлениями). Но очень много также было и совершенно, на мой взгляд, неинтересных, серых работ или же попросту смешных. Но в общем мне жаль было, что в силу многих причин я не смогла побывать на выставке еще и насладиться свободным, современным мне искусством.
Теперь о Синявине. Ни его работ, ни работ Филимонова на выставке не было… Одна моя подруга (ты ее не знаешь) шла с кавалером по Невскому и узнала в идущем навстречу страшно бледном и изможденном человеке Синявина (она видела его на предыдущей выставке в ДК им. Газа). Ее кавалер, как оказалось, лично знаком с Синявиным. Тот сказал, что в знак протеста по поводу отстранения от выставки он объявил голодовку на все то время, пока длилась она, т. е. 10 дней…
Выставка не афишировалась абсолютно, но из уст в уста передавались сведения о ней. Спустя полтора месяца └Ленинградская правда” откликнулась мерзкой, сугубо идеологической статьей. Сущность ее — откуда у этих бездарных, мечтающих пусть о скандальной, но славе художников такое болезненное восприятие мира?”
* * *
Это уже — история. “Иных уж нет, а те далече”. Буквально так. Кое-кого из авангардистов, упоминаемых в моей Хронике, точно, уж нет. Умер (трагически погиб) Вадим Рохлин. Умер в 1987 году один из ШЕСТИ — Александр Исачев, замечательный живописец, с пронзительными холстами которого многие россияне познакомились на цветных вкладках журнала “Огонек”; там же, кстати, печатались очаровательные Ангелы Владимира Овчинникова. Александр Арефьев, как говорили, раздавлен автомобилем в Париже (самоубийство). Недавно, слышал, умер Владимир Лисунов. Возможно, судьба отметила крестом и кого-то еще. Филимонов, Жарких, Любушкин, Оскар Рабин и многие другие пребывают за границей, успешно выставляются. Почти не публикующийся когда-то поэт Виктор Кривулин, можно сказать, уже “выбился в люди”, точнее, в поэтические мэтры: его имя и на слуху, и на виду; кажется, он тоже далече (умер в 2001-м). Менее удачливой, несмотря на издание нескольких поэтических книжек, оказалась творческая судьба Володи Нестеровского, — встречал его лет пять назад случайно на Владимирском проспекте. Татьяна Горичева, философ и литератор-диссидент, “выдворенная” перед Московской олимпиадой (1980) из блаженной памяти СССР, живет и трудится во Франции, приезжает на побывки. Сейчас я держу в руках ее книгу “Православие и постмодернизм”, изданную в 1991 году Ленинградским университетом, из которого она (времена меняются) чуть не “загремела” за инакомыслие перед самой защитой диплома в начале 70-х…
Другие же авангардисты живут здесь, уже в Санкт-Петербурге, участвуют во многих выставках, которые устраиваются регулярно и не имеют уже дразнящей притягательности запретного плода. Авангардизм в искусстве как творческий метод и как социальный феномен стал нормальным и обычным явлением нашей жизни…
Анатолий Белкин, кстати, редактирует весьма “прикольный” глянцевый и толстый журнал “СПб. Собака. Ru” и регулярно печатает в “Огоньке” на десерт свои “приколы”.
Особый разговор о Игоре Синявине. Очень скоро, в 76-м, кажется, году он вместе с семьей выехал за рубеж, был встречен администраторами Толстовского фонда, снабдившего его средствами на путешествие в Италию. Потом жил в Нью-Йорке неприкаянным мытарем. От живописи отстал — не в жилу тягаться с американскими авангардистами. Вечный оппозиционер, он и там умудрился стать диссидентом: обвинил Америку в бездуховности и вещизме. Попытался, вероятно, прилепиться к А. Солженицыну, но только что заработал презрительные полфразы в “Угодило зернышко…”: “…от Синявского до Синявина…” В начале перестройки вернулся на родину великим патриотом, давал интервью “Литературной газете” — без единого антиштатовского выпада; вероятно, сократили за ненадобностью…
Поселился он почему-то в Москве или под Москвой и стал (или пытался стать) одним из идеологов “Памяти”. Его узкий сектантский ум нашел здесь полное применение… Программа, которую он еще при Горбачеве привез в Ленинград на утверждение местному отделу движения “Память” и которую “по старой дружбе” прочел мне в пустом сквере на Литейном проспекте, была архимракобесной, архипатриотической и… архиглупой. Если бы питерские “памятливцы” приняли ее, они окончательно скомпрометировали бы себя в обществе. (Не с этой ли целью он и привез ее в Питер?) Я высказал ему свое мнение. Помню, уже на Невском я схватил его за грудки, чтобы заставить себя слушать, и тихо закричал:
— Знаешь, куда ведет твоя идиотская “Программа”? К “холодной войне” еще лет на пятьдесят, к безумной гонке вооружений, к нашей экономической катастрофе, а в итоге — к катастрофе мировой, экологической! Ты этого хочешь своей обожаемой России?!
— А ты хочешь, чтобы нас проглотила Америка?
— Она не дура. Она и глотать не будет, ибо знает: подавится!
Весело покричали на Невском проспекте! От дальнейших встреч я отказался. Сказал ему на прощание почти ласково, не без иронии:
— Ты все такой же заговорщик.
Он, странный человек, ухмыльнулся довольно…
Неисповедимы пути человеческие!
Но отдадим Игорю Синявину должное: в 70-х годах он делал “нужное дело”, как и все авангардисты. (В 2001 году прошел слух, что его похоронили в Москве.) Ни упрямые диссиденты, ни философы инакомыслия, ни поэты и писатели, по своей разобщенности, — рок в музыке и авангард в живописи какое-то время в 70–80-х годах шли впереди движения протеста и освобождения от закоснелых догм, вдохновляли нас противостоять бездушной тотальности государственной машины…
1975 — май 1992, 2002