Опубликовано в журнале Нева, номер 5, 2005
Эта рукопись поступила на конкурс “Невская перспектива” и была рекомендована жюри к публикации в журнале “Нева”. Автор рукописи — шестнадцатилетняя школьница из поселка Приволжский Тверской области. Суть ее работы — воспоминания очевидцев немецкой оккупации; дополняя друг друга, эти краткие мемуары создают единое, емкое повествование. Сохранив речевую стилистику и фонетику своих героинь-землячек, юный автор представила еще один яркий документ нашего прошлого и настоящего.
Какая наша жисть была?.. Ой… Вот неученая осталась… Четырнадцати лет на работу пошла… О-о-ой… Отца у меня не было… Помёр. Нас двое у матери. Она вдовела. Как дело было? Вышла замуж за первого. Он был на войне. Пришел — помер… А тут мужик вдовел, оставила ему жена троих. Да-а-а… Вот он пришел к матери, нас стало пятеро. Охо-хо-хо! А отец-то недолго и пожил — помёр… Вот… Ну чё делать-то? А были эти-то, тридцатые годы, тогда все в колхозы загоняли, совхозы, — я не помню, знаю, что какая-то была сумотоха… Я-то с двадцать шестого года… вот. Теперь — в школу идти. А у меня обуть-одеть нечего. А школа в другой деревне. Теперь ее нет, школы той… Не слышу ничего, вот шумит в ушах, таблетки принимала-принимала, никак не согоню шум, и да и все… Два года училась… Вот…
Потом мать отдала меня в няньки… Обувать нечёго, говорит, иди, хоть валенки хозяин подошьет… А я у него просидела зиму, пронянчилась — он мне валенки так и не подшил. Сидела с мальчишком. Мальчишке — два года, он ногами не ходил, а мне — чё и было-то? Наверно, двенадцать лет. Я его таскала, раньше ведь не было колясок-то… Хозяйка скажет: “За хлебом сходи!” И с этим мальчишком иду, тащу его… Ой, боже ж мой! Тащу его, на руках! А ему еще шубу сшили, одеяло ватное, тащу его, мне уж говорят: “Упадешь!” Ничего, говорю, не упаду! Валенки-то мне так и не подшили… Вот посидела зиму, пришла домой: “Мама, я больше не пойду никак! Никак в няньки не пойду”. Иди, говорит, тогда работай в колхозе. Лучше в колхоз пойду, говорю, чем его таскать такого, мальчишку этого…
Вот работала в колхозе. На пензию когда пошла, в документах поглядели: “С четырнадцати лет ты пошла на работу”. А я им, в колхозе-то, когда пришла работать, сказала: “С шестнадцати”. Вот, милая, как… Делала все, как и мужчины, а это уж тридцать девятый год—сороковой.
Сорок первый — война. Мы на войну провожать давай. Все собралиса, стоим, провожаим дядинек. А оне и говорят: “Не плачьтё! Три месяца, мы немца сейчас придем и разобьем!” Из деревень разных — много их было… “Разобьем!”… “А вы, — говорят, — давайте помогайте: с сеном, хлеб надо убирать”.
Мы уж — изо всех сил. У нас и лошадей-то отобрали, так мы — на себе! Взяли коляску лошадиную, положим мешок и тащщим… Кто за оглоблю, кто за пружину, кто сзади прет! С горы-то хорошо она едет, а в гору никак… А чтобы взять по узлу бы — сколько нас, девчонок! — да и снести-то, и легче, правда? Вот не хватало ума! Вот теперь все и думаешь: “Зачем такую коляску таскали, а?”… Ой, таскали-таскали эту коляску, теперь говорят: “Пахать!” На себе опять… Таскали плуг изо всей силы: тетка одна держит за рогачи, а мы прем… Еще говорит: “Прямо!” А мы прямо идем, это она не прямо! И смех и грех!.. А камни! Камнистоё полё-то!…
Теперь — вспахали: “Я больше не пойду! Измоталась!” Прям никак не могу пахать! Все боли-и-ит! Ну нас и отменили, стали женщины пахать. Потом уж стали быков учить… Быков, коров — нам всем прикрепили: кому быка, кому корову… О-о-ой, господи-и-и, мука-то! Утром рано встанем, приведем их, запряжем, поедем… Ка-а-к только слепни побежали — и быки наши все побежали в лес. Бегут — ни один ни за пень не заденет, ни за чего не заденет, во как бегают, а?! А мы сидим наверху, с сеном, с возом, а оне несутся!.. А из лесу никак не выгонишь. Туда, в лес — не заденет нигде, ничё не сломаит, а оттуда — никак. Вот еще горе какое наше было, а?..
Надо сено запасать. Раньше ведь и овцы были, и лошади, всем надо сена… О-о-ой, вот наша жисть какая! Какая молодость-то была, а?!.
Теперь — работали-работали, стали освобождать от немцев, говорят: “Давайте дров!” Там чё-то топить: школы, учреждения все. Ну опять — пошли пилить. Пилить пошли… Напилим, бывало, да тащщим на дорогу. Тут уж, не знаю, как его возили. О-о-ой… Теперь стали назначать в другое место — немца-то угнали! Там — лес. О-ой… Бывало, елка такая — конца не видать! А я только “Мама!” кричу… Глаза не видят, где и макушка-то… Вот зиму пилим, а вёсной — возить. На сплав. А плот-то, милая моя, не в одно брёвно…
Подгоним, сделаем плот, в три ряда, скрутят мужчины — дедушки старые, мужчины раненые — скрутят бревна, чтобы оне не раздвигались, и поедут в Москву наши дрова. Зажгут костер, земли натаскают кто повезет (девчонки возили все), и вот два катерка… Как сейчас вижу: один впереди, а другой сзади. Сзади бежит — так и толкает, а впереди — туда-сюда его гонит! О-ой, господи… Вот жизнь какая, всего наглядишься… Вот так вот… Милая моя, спрашиваешь: “Какая наша жизнь, а?” Вот такая… Зато сейчас все и болит. Чего и говорить…
А война-то кончилась — и не верится! О-о-ой! Мы тогда навоз возили, на ферме. У одной девчонки всех убили братей. Она плачёт, плачёт! Мать умерла, отец умер, а ей десять лет, девчонке этой. Жила она у тетки… А мы — ну-ка, радость какая! Война кончилась! Война кончилась — все потише будет!..
А то, милая моя, на снег: зиму-то нас, было, снег расчищать посылали. До станции доехать надо, а от станции до нашей деревни пятнадцать километров. Да там, наверно, километров десять. До шоссейки в Углич. В войну из Москвы в Углич возили заводы, фабрики. Вот мы расчищали снег. Зимой назначали — каждый день! — по десять человек. Метелица не метелица, а поезжай. Там надо расчищать, а то машины не пройдут. Расчищаем — укутаемся, в шалях ходим — кульки! Снежищу! Уйма! Бежит дядька: “Если завтра война, всколыхнется страна, а мы врага разобьем жестоко!” Ха-ха-ха! Он бегает, эту песню поет!.. Проводим дядьку, побежит в другую бригаду… А машины едут! Мы кричим: “Чего везете?” — “Заводы! Москву бомбят!” Так и присядем все… Девчонки были такие-то вот, как вы… Ой… Голод был, холод был. А вшей-то сколько! В городе были мы, в доме двухэтажном. Загнали нас туда, много девчонок. Инвалиды еще были, они нам пилы точили, топоры — молодцы, помогали. Вечером сядем: “Давай я у тебя поищу!” — “Давай!” А они, вши бесстыжие, так и ходят, поверху. А мужики возьмут рубашку, особенно вязаные — вши эти так по дорожкам и сидят, — возьмут топор, молоток, и только — ра-а-аз! Ра-а-аз! Падали со смеху! А иначе не убьешь. Эти — немецкие вши-то, тут ведь немец был. Наши такие кругленькие, а у немцев длинные такие и с хвостом. Да, мы разглядели! Да-а! Как только увидим — черные, с хвостом, — значит, это немец оставил… Ушел немец, всю деревню спалил, вот три дома оставил… Вот какая наша жизнь. И голод, и холод. Вот, говорят: “Пенсию вам дают!” Правильно дают, нам есть за что! Мы всю войну без копейки! Нам ничего не помогали: ни хлеба, ничего! Мы всё на материных харчах жили, на мякине да на траве. Вот так. Вот… Где они возьмут? У них ни копейки, у нас тоже. Вот какая мука была. О-о-ой, вот, милая моя, сейчас бегают — сытые, чистые, не знают, чего поесть. На улице поглядишь — мороженое, пирожное, а мы и не пробовали. А теперь бы поел — зубов нет. Нельзя есть…
На торфу была два года, посылали. Вот так вот всю жисть. А потом замуж вышла. За инвалида. Тоже не рабочий, инвалид-то. Первой группы. Он в мальчишках был, а тут война, в армию не успел призваться, а послали — там отогнали немца-то, — послали, он говорит, в какое-то Иваново. Ой, говорит, и голод, и холод. И там чего-то наелись, все зубы отравили. Вот которые, говорит, ребята ничего, а у кого ни одного зуба не стало… Вот так всю жисть и мучаюся…
Два сына. Учились хорошо. Я им все говорила: “Учитесь! Я вот неграмотная осталась. Только расписаться кой-как могу. Как, говорю, плохо. А не будете учиться — кинь да брось, пойдете работать. С мешками ворочаться…” Первый хорошо учился, в школе все время его хвалили, а второй ленился. А чего ленился — ребятишки-друзья такие. Как говорится, с кем поведешься, от того и наберешься, да? Поведешься с подругой хорошей — и будешь ты хорошая, а поведешься с плохой, то и ты такая будешь. Вот так. Вот так и живу…
А? Чего-то не слышу, не поняла. Когда сюда приехала? Когда… в шестидесятом году. Я сюда замуж вышла! Меня высватали! Какой-то дядька высватал меня, познакомил, нахвалил жениха… А ведь война была — мы все, девчонки, за инвалидов пошли, и безногих, и глухих, и безруких — всяких. Всех подобрали, да. А что ж, они виноваты, что ли, которые такими с войны пришли? У нас один был, глухой-глухой, а хороший парень, пошла девчонка замуж за него. А хороших-то и не было. Мало хороших-то. Хорошие пришли, так они вон уехали, в Москву да за Москву, когда война-то кончилась… А я гуляла с парнем… пять лет! Война кончилась — пять лет с ним гуляла, а? О-ой! Хороший парень. Техникум кончил, а устроиться — нигде не устроишься. Нигде не берут. Он был пленный. Вот из-за плена его никак не брали. Он взял и уехал. Уехал — ой, забыла, в какой город-то… далёко… Мне он не писал. Я думала, что он теперь уж все, забыл меня. Взяла и замуж вышла. Посватали. Вон сколько парней хороших было, я их упустила из-за него. Вот сама себе говорю: “И этого упустишь!”, вышла вот замуж… Только вышла замуж, а он и приехал! Отец его жил рядом с нами, отец так с ума и сошел: “Зачем ты вышла?” Мне-то не говорил, а матери моей говорил: “Зачем отдала?” Скоро, говорит, сын приедет.
Ну чего же, вот вышла — живи… В Казахстан он тогда, парень-то мой, уехал! Какую далищу! Казахстан… Знать, не судьба. Я до сих пор всё жалею… Вот он приезжает туда, в деревню, а мы не видимся. У меня там, дома, нет никого. Я одна осталась. А у него там был отец… Приедет, всё сюда собирается. Ему говорят: “Куда ты? У нее там семья, ребятишки. Куда ты пойдешь?” Его ругали: “Не ходи!” А я говорю: “Пригласил бы, я бы пошла”. Ушла бы, не стала бы здесь жить. В Казахстане, там, наверно, хорошо, а?..
Вот такая наша жисть, девчонки… Знать, не судьба мне. Пять лет прогуляла с ним. По-честному гуляли, я ему никак ничего не доверяла, говорю: “Я не надеюсь, говорю, на вас. Вы ученые, сейчас, говорю, здесь живете, а потом возьмете и уедете, не признаетесь”. — “Нет, я не брошу, — говорит. — Ты первая меня бросишь”. Так и получилось…
В деревне я жила мало, наверно, три года. Со свекровью. В колхозе работала. Мы всё барду возили, коровам. А потом в школе техничка ушла. Меня учительница взяла в школу, техничкой. Я и пошла. А потом свекровь не стала дома жить: “Продам дом!” Дачники-то тогда стали покупать дома. Муж говорит: “А мы-то куда же?” — “Куда хотите, туда и идите”. А куда идти-то? У меня уж старшему сыну третий год. Вот учительница и говорит: “Приходите, живите в школе. Комната есть, кухня есть, живите”. Ну, мы и пошли. Потом купили домик в поселке… Я яблони насажала. Яблони покупала, да-а! А тут стали квартиры давать, стройку завели. Сам говорит: “Давай в квартиру переедем”. — “Да что тебе тут не нравится? Как хорошо — река рядом, огородик… Давай, говорю, подрубим домик-то да будем жить! Повыше дом-то будет!” — “Не буду и рубить. Дрова таскать не буду!” Там надо всё дрова таскать, рубить. “Я, — говорю, — сама натаскаю!” — “Не буду, и все! — говорит. — Давай квартиру, и все тут!” Вот дали квартиру, так тут и живу. А там мне нравилось.
Вот наша жисть какая… Осталось одно вспоминанье. И война… всё дело наделала… Сколько денег одних на нее пошло… А деревни… пустые! Нашей деревни теперь нету. Девчонку видела оттуда, спрашиваю: “Ну как там?” — “Да живут двое-трое. А куда деваться? А было как хорошо, красиво. Гулянье какое было! Веселое! А теперь ничего нету”.
Как гуляли? Вот вы гуляйте, как я гуляла, да! Парни пришли — с войны! — вот какие наши парни-то! А так — никого нету, с кем мы гулять-то будем? Как только вырос — подгодился, — взяли в армию! А уж когда пришли инвалиды, у нас поседки стали зимой. Клуб сделан был в колхозе, он не запирался, ничего. Мы все в клуб ходили, гуляли. У нас кадрили были. Дядьки придут, газеты читают, рассказывают друг дружке. Тогда никаких замков не было. Как дождь — все в клуб. Холодно — в клуб. У нас жисть спроста была. Кино привезут, а нас не пускают. Говорят: “В кино нельзя, малы. В кино пускай большие идут”. А мы возьмем у матери по два яйца, несем кинщикам. Они нас и пустят. Оно немое, ничего не говорит, а так…
Вот какая наша жисть, девчонки, была! Работали как лошади… У каждой девчонки лошадь прикреплена была. У меня была моя. Ты мою не запряжешь, а я твою — нет. Так за своей и ходишь. Мальчишка тоже — пахал: плуг, борона наша, повозка, все прикреплено. Что сломалось — плотник придет, починит. А теперь и лошадей-то нету. А мы ростили. Сами. Таких вот жеребяток сами выростём. А теперь машины, машины… всё расковыряли — ничего и не растет. Или растет? А бывало, полоска как грядки: аккуратненькие, чистенькие, а теперь, милая моя, вон борозда, и вон борозда. О-о-ой, така ширина! Травищи-то сколько! А бывало, пропашешь ее хорошенько, боронишь, она и чистая. Бригадир в деревне. А не бригадир — дядька есть такой в деревне. Дедушко. Ему лет шестьдесят. Он любил ходить по полям. Сейчас если увидит, что плохо: “Переделай”. Да-а-а… Хоть мне скажет, хоть дедке скажет, кому хочешь. А сам уж устарел переделывать. Следили все в деревне. А теперь вспашут — о-о-ой! — в борозде-то утонешь! Ничего не ростет. Кто пашет, а кто ковыряет… Бывало, сеяли — идешь с лукошком. Бабушка идет с лукошком сеять, а ты идешь сзади ее с зерном в мешке. Скажут, бывало: “Мы умрем, а вы давайте учитесь сеять”… Ну такое время будет, пожалуй, да? Нет, теперь не будет, не вернешь… Теперь не вернешь его, нет… Не вернешь… Теперь все грамотные…
… Какая наша жисть… Не надо никакой войны, спаси и сохрани. Живите спокойно. Нам-то всем досталось…
Мы здесь ходим такие все бабушки — от силы пять лет, все помрем. А вам надо жить. Вы старайтесь. И глядите. За нами тоже всё глядели. Глядели и учили. Вот так… Такая наша жисть.