Опубликовано в журнале Нева, номер 5, 2005
В России имя Федора Паторжинского неизвестно, да и в русском зарубежье сейчас о нем вспоминают нечасто. А между тем замечательный хор Федора Паторжинского, в основном исполнявший православные песнопения, был когда-то знаменит.
В двадцатые–тридцатые годы хор Паторжинского пел не только в церквах, но гастролировал с концертами по Западной Европе. Был награжден “Гран-при” на конкурсе в Италии. И Федор Сергеевич говорил с важностью: “Из всех русских этот └Гран-при” получили только Сергей Рахманинов, Булат Окуджава и я”. Пластинки выпускались таким тиражом, что хор был награжден “Золотой пластинкой”. А когда после войны приехал на гастроли наш знаменитый бас Иван Паторжинский, во французских газетах писали о “гастролях брата знаменитого Федора Паторжинского”.
* * *
Как получилось, что супруги Паторжинские, Федор Сергеевич и Мария Владимировна, стали близкими друзьями нашей вполне атеистической семьи? Школьные годы моего мужа Михаила Израилевича Видре прошли в Харькове, тогдашней столице Украины. Семья Видре жила в одном доме и даже на одной лестничной площадке с уже знаменитым в те годы певцом Иваном Сергеевичем Паторжинским, его женой, тоже замечательной певицей, Марфой Фоминичной и их дочерьми Галей и Лидой. Паторжинские привязались к сыну соседей — музыкально одаренному ребенку с ангельским нравом и ангельской внешностью.
Мишина мама была преподавателем музыки, методистом, энтузиастом дошкольного музыкального воспитания и мечтала о хорошем образовании для сына. Галя и Миша учились в одном классе лучшей харьковской школы, между прочим, благодаря Марфе Фоминичне. Проблема поступления в эту вожделенную для Мишиной мамы школу решилась просто. Однажды Марфа Фоминична, выступая на школьном утреннике, взяла Мишу с собой. Он иллюстрировал ее пение криками зверей и птиц. После их выступления директор школы сказал, что мальчик, который так талантливо чирикает, должен учиться в его школе.
Дружба не прервалась, когда столицей Украины стал Киев и знаменитый певец был затребован туда. Миша гостил на даче у Паторжинских и, уже взрослым, навещал их в Киеве, возвращаясь из отпуска в Ленинград. Однажды — это было уже в начале семидесятых — Миша вернулся из Киева очень возбужденным: Галя, к тому времени профессор консерватории, познакомила его с братом тогда уже покойного отца. Сто лет знал Паторжинских, считал их родными людьми, но ни о каком брате или дядюшке-эмигранте слыхом не слыхивал. Миша, можно сказать, влюбился в Федора Сергеевича. Ему не приходилось встречать человека с такой судьбой, да еще музыканта.
* * *
Когда-то Федор и Иван были семинаристами Киевской духовной семинарии. Но затем жизнь братьев сложилась по-разному. Мне известно, что юный Федор в конце гражданской войны покинул родину вместе с белой армией. Через какое-то время попал в Белград, где пел в Хоре донских казаков, и наконец обосновался в Париже. Там создал хор православной музыки из церковных певчих, таких же эмигрантов, как и он сам. Не имея специального музыкального образования, Федор Паторжинский оказался талантливым хормейстером, настоящим самородком.
Хор Паторжинского пел в Париже в соборе Александра Невского и в других православных церквах, число которых увеличилось с притоком русских эмигрантов. Затем хор стал исполнять народные песни, духовные песнопения и много гастролировать. Для примера приведу сообщение, извлеченное мною из Интернета. В Париже в 1930 году состоялся вечер, посвященный 175-летию Московского университета. Среди выступавших названы видные кадеты П. Н. Милюков и В. А. Маклаков, а закончился вечер пением Надежды Плевицкой и хора Паторжинского.
Федор Сергеевич рассказывал нам, что его хор вошел в моду — пел не только у православных, но и на католических свадьбах, всевозможных празднествах и даже в католических соборах. Последнее показалось мне невероятным. Однако недавно, работая над воспоминаниями о Юлии Эдуардовиче Конюсе (1869–1942), замечательном скрипаче и композиторе (я была с ним знакома в ранней юности), кажется, нашла тому подтверждение. Конюс пишет из Франции (19 июня 1937 г.) племяннице Наталии Георгиевне Конюс: “Приятно было услышать написанное мною в прекрасном исполнении, в больших французских соборах, русского хора. Так, как могут только русские петь. Проникновенно, прекрасно. Очень наслаждался” 1. Речь идет об обработке грегорианских напевов, заказанных Конюсу монастырем святой Перминии. Я расспрашивала Федора Сергеевича о Конюсе — они были хорошо знакомы.
* * *
Почему столь преуспевший на Западе артист, полностью раскрывший свой талант и занявший достойное место в европейской культуре, решил вернуться на родину, оставленную в далекой юности? Я слышала от Федора Сергеевича — его уговорил вернуться брат, Иван Паторжинский. Видно, певец, обласканный советской властью (народный артист СССР, депутат Верховного Совета СССР), все же предпочитал иметь брата рядом, а не в среде русской эмиграции. Уговоры уговорами, но было ясно, что слова брата упали на благодатную почву. Федор Сергеевич не любил высоких слов, но и без них очевидно, что огромный вклад нашего народа в победу над гитлеровской Германией заставил Паторжинского, как и значительную часть русской эмиграции, другими глазами посмотреть на давно покинутую родину. Федор Паторжинский вернулся в 1958 году и поселился в Киеве.
* * *
Федор Паторжинский поверил в то, что его искусство будет востребовано дома. Но, как говаривал Суворов, “гладко было на бумаге, да забыли про овраги”. В Киеве Федору Паторжинскому предложили место второго хормейстера в Украинском государственном народном хоре, руководимом Г. Г. Веревкой. Скоро стало ясно, что дело не заладилось. Паторжинский был слишком неординарным, самобытным художником, чтобы ходить в подмастерьях. Ко времени нашего знакомства он был уже пенсионером и с горьким юмором рассказывал нам, как плавно, незаметно его перемещали из Министерства культуры в Министерство социального обеспечения.
Федор Сергеевич жил вдвоем с женой Марией Владимировной — Марусей, а для нас просто Мурочкой — в двухкомнатной квартире рядом с Крещатиком. От этой пары веяло теплом и доброжелательностью. К тому же меня привлекал и отпечаток чего-то не похожего на опостылевшие советские стандарты.
А прошлое у этой семьи было непростое. Федор Сергеевич ко времени их знакомства с Марией Владимировной был давно женат на неведомой мне Нине, о которой знаю только, что она была старше Федора на 19 лет. Мария Владимировна Николаева, русская рижанка, совсем молоденькой приехала в Париж в поисках работы. Начала петь в хоре Паторжинского, со временем взяла на себя и большую часть административных дел. Они полюбили друг друга. Когда Федор Сергеевич задумал вернуться на родину, его брак давно уже казался фикцией. Пришла пора выбирать. “Мне все говорили: └Куда тащишь старуху? Возьми молодую””, — вспоминал Паторжинский. Но, видно, что-то крепко связывало Федора Сергеевича с Ниной, и он простился со своей любимой Марусей, как полагал, навсегда. В Киеве Нина долго болела, а когда она умерла, Федор Сергеевич попросил Марию Владимировну приехать к нему. Думаю, ей было нелегко принять решение. Сначала приехала в гости, как туристка. Затем насовсем, и они поженились.
Связи с французскими друзьями не прервались. Самыми близкими и любимыми были маркиз де Сервиль и его жена Лена (в девичестве — Тумаркина), русская, в недавнем прошлом — любимая солистка Паторжинского, подруга Марии Владимировны. Мишель де Сервиль — высокий, красивый, моложавый француз (мы познакомились, оказавшись одновременно в Киеве у Паторжинских). Он получил титул и наследство после смерти старшего брата. В родовом замке Мишель устроил приют для детей-инвалидов. Вообще много сил и средств вкладывал в помощь детям-сиротам. Лена и Мишель часто навещали Паторжинских в Киеве.
* * *
Хотя искусство Федора Паторжинского оказалось на родине невостребованным, материальных затруднений наша пожилая чета не испытывала. Кроме небольшой советской пенсии, им ежемесячно переводили из Франции страховые выплаты (правда, наш банк выдавал сертификаты с большим запозданием. “Банк надеется, что мы умрем”, — шутил в свойственной ему манере Федор). Впервые я воочию увидела, что деньги, заработанные долгими годами труда, позволяют в старости жить достойно. Хотя Федор Паторжинский как раз сильно заскучал, оказавшись не у дел. Мое знакомство с Паторжинским связано именно с этим обстоятельством.
Однажды в нашей ленинградской квартире раздался телефонный звонок. Звонил Федор Сергеевич, звонил из больницы — его сбила машина на одной из ленинградских улиц.
Как попал Паторжинский в Ленинград? Известный актер Алексей Баталов, решивший дебютировать как режиссер в фильме “Игрок”, обратился к Паторжинскому с просьбой помочь достоверно поставить эпизоды в казино. Федор Сергеевич был очень рад и с увлечением принялся за работу. Вспомнил былое, списался со сведущими людьми. Ему прислали несколько рулеток (одна, подаренная нам, давно заброшенная, и сейчас пылится на антресолях). Его помощью остались довольны — позже сама слышала выступление Баталова по телевидению. Он говорил, что теперь они, мол, знают о рулетке абсолютно все, так что, если кому надо — пожалуйста. А о Паторжинском — ни полслова.
Мне кажется, старик был несколько обижен — не столько из-за более чем скромного вознаграждения, сколько из-за полного безразличия к нему, когда с ним случилась беда. Впрочем, он был очень сдержан и избегал разговоров на эту тему.
Узнав о случившемся, мой муж сразу же побежал в больницу.
Надо сказать, Миша не стал профессиональным музыкантом (“Война нам закрыла заветные двери”, — писала о нем и о себе его подруга детства). Он бросил консерваторию, блестяще закончил Военно-медицинскую академию и стал замечательным врачом.
Поговорив в больнице с коллегами, он узнал, что прогнозы были не плохи, и при первой возможности забрал Федора Сергеевича к нам домой. Вскоре приехала и Мария Владимировна.
Этот месяц медленного выздоровления Федора Сергеевича под неусыпным надзором Миши и Мурочки стал медовым месяцем нашей дружбы. В моей памяти навсегда остались наши долгие вечерние беседы на кухне. Рассказывали в основном Паторжинские. Меня интересовала в первую очередь их бывшая среда обитания — русская эмиграция, моего мужа — актеры, музыканты, история хора.
От Паторжинских мы впервые услышали о похищении генерала Миллера советской разведкой. Сейчас эта история широко известна. Похищению Миллера активно способствовала супружеская чета — генерал Николай Викторович Скоблин и знаменитая певица, исполнительница русских романсов и народных песен Надежда Васильевна Плевицкая. Федор Сергеевич был хорошо знаком с ней — она пела вместе с хором. Он знал о ее тоске по родине, на чем и сыграла советская разведка. И если автор книги о Плевицкой И. Нестьев 2 утверждал, что “ее здесь не стояло”, что супруги были невиновны в этом преступлении и чисты, как слеза ребенка, то Паторжинские нам рассказали другое: Плевицкая сидела в машине, за рулем которой был ее муж, и именно она пригласила в машину генерала Миллера, с которым супруги были дружны. С тех пор он исчез бесследно, как и генерал Скоблин, который, в отличие от Плевицкой, избежал кары французского суда.
* * *
Я уже писала 3, что мне посчастливилось познакомиться с большей частью творческого наследия М. А. Булгакова, в том числе и романами “Белая гвардия” и “Мастер и Маргарита”, еще в 1943 году, в Ташкенте. Мария Владимировна нам рассказывала, что с одним из братьев Михаила Афанасьевича, известным биологом, они отдыхали в санатории в Швейцарии. Младший же брат Иван Афанасьевич в Париже стал балалаечником в одном из русских оркестров. По-видимому, он спился. Не раз, когда хор пел в церкви, во время богослужения прибегала какая-нибудь хористка и сообщала, что Ваня опять сидит на паперти, в рванье, дрожит от холода и плачет. Хористки выбегали, уводили Ивана, мыли, кормили, собирали одежду, а через какое-то время все повторялось сначала. Я подумала, что это была участь Николки Турбина, моего любимого героя из “Белой гвардии”, но позже узнала, что у Булгакова было несколько братьев, так что, может быть, Николку и миновала такая судьба.
* * *
Паторжинские нам рассказывали о расколе, который произошел в русский эмиграции после нападения гитлеровской Германии на СССР. Они с отвращением говорили о вчерашних приятелях, которые радовались бедам родины и надеялись после победы гитлеровцев вернуться в старую и монархическую Россию. Паторжинские ненавидели фашизм и, хотя не питали никаких иллюзий в отношении советской власти, глубоко сочувствовали русскому народу и радовались его победе. Рассказывали о спорах с теми, кто уповал на фашистов, спорах, часто заканчивавшихся разрывом старых связей. Мария Владимировна в годы немецкой оккупации совершила настоящий подвиг (хотя и считала свой поступок нормальным человеческим поведением). Все те страшные годы она прятала у себя в комнате маленькую дочку казака, певшего в Хоре донских казаков, и его жены-еврейки, которая с подложными документами, полученными с помощью православной епархии, жила в монастыре. Заключительный аккорд этой истории таков. После смерти Федора Сергеевича Мурочка гостила в Париже. Ее часто приглашали, по старой памяти, петь в церковном хоре. Подарили на прощание золотой крестик с цепочкой взамен украденного в страшный час смерти Федора Сергеевича.
А та девочка, когда-то спасенная ею, ставшая вполне обеспеченной и независимой женщиной, предложила: “Мурочка! Мама умерла, оставайся со мною. Я рада буду скрасить твою старость”. Но Мурочка не осталась — наверное, побоялась в какой-то миг оказаться лишней.
* * *
Расскажу о матери Марии. Юная поэтесса серебряного века Елизавета Юрьевна Кузьмина-Караваева интересовала меня давно. Я знала, что Блок посвятил ей стихотворение, что в эмиграции она приняла постриг и стала матерью Марией. Знала и о ее предсмертном подвиге. Впрочем, это известно всем.
Паторжинский был дружен с матерью Марией и ее другом и сподвижником отцом Дмитрием. Знала, что они участвовали в Сопротивлении, в конце войны были арестованы (вместе с сыном матери Марии от второго брака Юрой) и попали в лагерь Равенсбрюк.
В 30-е годы мать Мария занималась благотворительностью, в частности, создала приют для престарелых эмигрантов. Жертвовали на приют не очень щедро. Хор Паторжинского давал благотворительные концерты в пользу приюта, а иногда хор пел и для питомцев матери Марии. Помню как сейчас слова Федора Сергеевича: “А когда наступали совсем черные времена — мать Мария сама становилась к плите и пекла пирожки. И это была катастрофа!”
Милый Федор Сергеевич! Вижу его доброе круглое лицо, хитро поблескивающие глаза…
Дружил Паторжинский с пианистом Исайей Добровейном. Не слыхать бы нам об этом великом музыканте, если бы не воспоминания Максима Горького о Ленине, о том, как в 1920 году в квартире Екатерины Павловны Пешковой вождь слушал в исполнении Добровейна бессмертную “Аппассионату” Бетховена. Помните, как взволнованны слова Ильича, когда он говорит о любимой “Аппассионате”?
Паторжинский, рассказывая моему мужу о Добровейне, упомянул о встрече с ним во время гастролей в Швеции. Вдруг он примолк — я встрепенулась и подняла голову, — лицо у Федора деланно безразличное, а в глазах бесы прыгают: “Да, между прочим, Исайя утверждал, в тот знаменательный вечер играл он вовсе не └Аппассионату”, а └Лунную”…”
Решила проверить свою хваленую память. Мог ли встретиться Добровейн с Паторжинским в Швеции? Попросила дочь достать что-нибудь о Добровейне. И вот передо мною извлеченная из Интернета биографическая справка Эммануила Сливко. Пожалуйста: “Последние 13 лет своей жизни (1940–1953) он возглавлял Гётеборгский симфонический оркестр в Швеции”.
Любил Федор Сергеевич повторять сентенцию сильно пьющего Куприна: “Молодой человек! Водка никогда не бывает плохой — она бывает хорошей или очень хорошей”. С таким поучением, думаю, Куприн обращался не только к молодому Федору. Кстати, сам Федор Сергеевич отнюдь не злоупотреблял крепкими напитками. Разве что ежедневно выпивал крохотную стопку коньяку перед обедом — для здоровья.
* * *
Еще кое-какие рассказы из жизни хора.
Однажды, гастролируя в Румынии, хор пел на приеме во дворце румынской королевы. После выступления хористов пригласили к столу. Сервировка была роскошная, а вот угощение — более чем скудное. Озорники переглянулись и, мгновенно поняв друг друга, решили наказать королеву за скаредность. Хористы встали, подняли старинные бокалы, и один из них произнес пышный тост, который закончил таким возгласом: “А теперь, по старинному русскому обычаю, за здоровье матушки-королевы…”, и хрустальные бокалы под крики “Виват!” были с силой брошены на дворцовый паркет.
А вот другая анекдотическая история, иллюстрирующая, так сказать, творческие приемы Федора Паторжинского.
Во время гастролей в Англии хор был приглашен петь в американском посольстве. Репетировали исполнение святого для американских граждан государственного гимна. Дело не ладилось. Паторжинский нервничал. Хористы стали оправдываться: “Федор Сергеевич, ну не получается, уж больно язык какой-то собачий…” — “Пустяки, ребята, — нашелся Паторжинский, — пойте на своем родимом! Ну хотя бы так: └Ах ты, сукин ты сын, ра-астудыть твою ма-ать…”” И что вы думаете? Дело пошло. Успех был триумфальный. Наутро в лондонских газетах появились восторженные отклики: “Особенно сильное впечатление произвело исполнение американского гимна, спетого русскими с большим чувством”.
Сам Федор Сергеевич тоже не был полиглотом. Прожив много лет во Франции, даже по-французски говорил, как он выражался, с матерным акцентом.
* * *
Чудо, чудо! Уже закончила свои, увы, не очень обширные воспоминания, собиралась ставить точку, и вдруг мне на колени плавно спланировал листок бумаги. Всматриваюсь: тридцатилетней давности письмо Паторжинских. Загробный привет, так сказать, знак — они довольны, что я пишу о них. Чушь, конечно, а все же, все же… Вот отрывки из этого письма.
“Дорогие Кеночка и Михаил Израилевич! Трудно передать нашу радость, когда встретились с Борисом Дмитриевичем и получили такой шикарный souvenir и Ваше ласковое письмо… Мы Вас очень любим, мечтаем о встрече. Хочется объединиться за бутылочкой вина, как это бывало. Не знаю, возможно ли это. Ф. С. всю зиму болел и никуда не выходил из дома. М. б., он за весну окрепнет, и мы рискнем отправиться в путь. Ждем к нам Катеньку… К сему руку приложил Ф. Паторжинский, тяжело больной СССР.
Сейчас принесут пенсию, и за автограф почтальон даст мне, между прочим, 100 рубликов. А с Вас не беру ничего. Целую Вас крепко, а Борис Дмитриевич вчера долго целовался с Марусей. Все. Я.
Дорогие, любимые. Больной руку приложил, теперь прощаюсь. Будьте все здоровы. Привет от Гали! Федя и Мурочка”.
Борис Дмитриевич Бродецкий, дорогой друг, Мишин однокурсник по консерватории. Тонкий пианист. Его тоже уже давно нет. Почему-то запомнила, как он, украинец по национальности, мягко мне объяснил, что украинцы имеют право на самостоятельность, а вовсе не одна нация с русскими, как я полагала.
* * *
Федор Сергеевич скончался скоропостижно где-то в конце 70-х. Инфаркт. “Скорая” не успела довезти живым до больницы.
Мария Владимировна чувствовала себя в Киеве после смерти мужа одинокой. Съездила в Париж, повидалась с друзьями. Стала бывать на родине, в Риге. Несколько раз гостила у нас в Ленинграде и на даче в Кавголове.
В последний свой приезд поведала, что решила вернуться в Ригу, жить там вместе с кузиной. На прощание вдруг сказала: “Хочу уехать из Киева. Я много лет жила при Федоре и Нине — не хочу после смерти лежать у них в ногах”. Эти слова меня удивили, но я их тогда не осмыслила. И лишь сейчас, заканчивая эти заметки, задумалась над ними и, кажется, кое-что поняла. Поняла, как сильно Маруся любила Федора, как самоотверженно служила ему много лет, поняла, какую глубокую рану нанес ей Федор, когда расстался с ней.
Она выстояла.
Прошли годы, изменились обстоятельства, и Федор Паторжинский позвал ее снова. После недолгих колебаний Мария Владимировна превозмогла обиду и приехала к нему. Навсегда.
Так возникла замечательная семья, которую мы узнали и полюбили.
Я думала, та старая рана давно зажила. Оказалось — нет! Затянулась, конечно, но исподволь саднила.
И только когда Федора Сергеевича не стало, она позволила себе взбунтоваться — бежать из Киева, из их дома, лишь бы не найти последнего пристанища в ногах у Федора и Нины.
Мы еще успели навестить Муру в Риге незадолго до ее кончины. Она тихо угасала.
* * *
“Уходят, уходят, уходят друзья”. Мои — все в “никуда”, никто не ушел в “князья”. (Помните песню Галича?).
Истекает и мое время. Я тороплюсь. Хочу спасти от забвения (так я назвала один из своих очерков) тех, кого я знала и любила (пусть не все они знамениты, не в этом дело). Хочу, чтобы возникли снова “друзей моих прекрасные черты”.
1 Масловская Т. Ю. Юлий Конюс. Возвращение на родину. Труды Музея музыкальной культуры им. М. И. Глинки. Альманах 2.1989.
2 Нестьев И. Звезды русской эстрады. М.: Советский композитор, 1974.
3 Видре К. И. Какая она была, Фрида Вигдорова. Звезда. 2000. № 5.