Опубликовано в журнале Нева, номер 5, 2005
До войны мы жили в Сегеже. Это небольшой городок в Карельской ССР (это потом она стала автономной). Основным предприятием был там целлюлозно-бумажный комбинат. И отец, и мать работали на нем. Нас было пятеро детей, четыре сестры и брат. Я была младшей. В последний мирный учебный год я — тогда Катя Царева — училась в 10-м классе.
Вблизи городка был большой лагерь, и заключенные работали в основном на строительстве объектов комбината и в городе. С началом войны часть заключенных — видимо, политических и тяжких уголовников — куда-то вывезли. Осужденных за бытовые преступления выпустили, и они приходили со своими справками об освобождении записываться добровольцами. Их было много, мне кажется, почти половина приходивших. Я работала в мобилизационном пункте как канцелярист. Пункт был устроен в нашей школе, дело было летом, занятий не было. Этих выпущенных заключенных отличить было легко: они сильно выделялись среди других и одеждой, и обликом. Лагерь после этого опустел и, кажется, был ликвидирован.
В октябре 41 года наше предприятие эвакуировали, и мы всей семьей поехали с предприятием на Урал. Мы ехали туда целый месяц, в теплушках. По приезде на место, в Тавду, нас устроили с жильем. Это сделала местная администрация. Были даже организованы точки общественного питания для эвакуированных.
Тавда находится к северу от Свердловска, небольшой городок, окруженный могучими лесами. Мы жили у самого леса. Жизнь там была спокойная и по военному времени вполне благополучная. В апреле 42 года моя подруга Оля Афанасьева (тоже из Сегежи) сказала мне, что райком комсомола проводит комсомольский призыв девушек в армию. Оля была старше меня, ей было 22 года, а мне еще только 19. По вечерам мы с ней ходили на курсы медсестер. Но пойти добровольцами на войну — это было гораздо серьезнее. Мы решили пойти. Родителям ничего не сказали.
В райкоме нас записали и сказали, когда явиться на общий сбор. Тут, конечно, пришлось и родителям сказать. Они всполошились и пытались меня отговорить. Но я уперлась. Пытались воздействовать и “по административной линии”. У них была знакомая повариха из райкомовской столовой, чтобы она попросила райкомовцев как-то отвести меня. Но из этого ничего не вышло.
И вот мы явились на общий сбор. Он проходил в Доме культуры. В зале сидели мы, человек 80 девушек. Перед нами выступил военный, офицер. Он сказал: “Девушки, вы идете на опасное дело. Всё ли вы хорошо обдумали? Может быть, у вас трудности в семье, остаются беспомощные родители. Может, какие другие обстоятельства. Может быть, вы поддались первому порыву, а теперь одумаетесь и будете жалеть. Подумайте. Сейчас еще не поздно отказаться”.
Может быть, я не точно его слова передаю, но смысл верный. Все сидят с каменными лицами. Одна девушка встала. Он сказал ей: “Вы свободны”. Она вышла. Мы даже не узнали ее фамилии. Потом мы все прошли медкомиссию. И вот через несколько дней назначили: такого-то числа отъезд. Нам все рассказали, что и как — что с собой взять, куда явиться.
Наступил срок — завтра отъезд. Последняя ночь дома. Темно, спать надо — да не спится. Слышу, родители не спят… Да и я в постели ворочаюсь. Что я думала тогда? Думала ли, что могу погибнуть и домой не вернуться? Да, и такое приходило в голову.
Но все же больше думалось, что все будет хорошо. Более всего мучила неопределенность: а что мне там придется делать?
На вокзал провожать меня пошел отец. Провожающих было много, пришел мой класс (я там была учительницей, вела второй класс). И Олин класс тоже пришел.
Нас повезли в Свердловск обычным пассажирским поездом. Туда съехались девушки и из других мест, со всего Урала. Нас собрали в Театре оперы и балета, выступил представитель ЦК комсомола. Там мы узнали, что все мы будем направлены в части ПВО и повезут нас в Москву. Нам выдали сухой паек. Мы ехали в теплушках примерно неделю до Москвы. Вот так — консервы, сухари и кипяточек на станциях. Воинское обмундирование нам выдали позже, уже в Москве.
Немцы бомбили Москву. Бомба попала даже в Кремль (вблизи Арсенала). Но это было до нашего приезда. Хотя зимой 1941/1942 года их и отодвинули, все же они были недалеко. Они летали и на Москву, и даже на Горький, где было много оборонных заводов. В Москве нас приняли: “Вы правильно, девушки, понимаете — вы прибыли, чтобы заменить мужчин, которые уходят на фронт”. Скажу наперед: и мы делали эту работу не хуже мужчин. Оля тоже была здесь, но в другом отделении. Сначала было обучение, но вскоре начались боевые дежурства. Я была наблюдателем. В пекле не были, но служба была тяжелая. Нас без конца обучали. Силуэты самолетов — и наших, и немецких — надо было знать как отче наш.
Мы разместились поначалу совсем в центре. Наши зенитные пулеметные установки стояли на Центральном телеграфе, на здании Наркомата морфлота (ныне Министерство морского флота), на “Большом доме” на площади Дзержинского. Это были зенитные пулеметы системы Шпагина БКШ. Вскоре появились зенитные пушки. Жили мы в помещениях тех зданий, на крышах которых стояли наши огневые точки, — поближе к крыше. Мы были 20-й зенитно-пулеметный полк. Потом были преобразованы в 91-ю зенитно-артиллерийскую дивизию. Командир, полковник Басин Борис Григорьевич, очень настойчиво добивался для нас хороших бытовых условий — и в Москве, и позже, где условия были хуже.
По мере удаления фронта на запад и мы перемещались из центра Москвы на окраины и дальше. Вот где мы стояли: Ржев, Зубец, Волоколамск, Кубинка, Можайск и так далее. Ну, всего не расскажешь. Да и скучно будет. Я постаралась рассказать только самое начало: как нас взяли на войну.
Демобилизовалась я в августе 45 года, я была тогда радиотелеграфисткой при штабе дивизии.
Как видите, судьба моя во время войны была не такой уж тяжкой, и хвалиться тут особенно нечем. Взять, к примеру, тех же девушек ПВО, охранявших Дорогу жизни и Ладожскую переправу. Им досталось пострашнее. Все же мне хотелось все это рассказать, потому что все это правда и это есть маленький, но истинный кусочек нашего прошлого.
Люди, которые были вместе со мной — и выше по положению, и рядом, — были хорошие люди. Мне не пришлось сталкиваться с рвачами и тупицами. Я благодарна судьбе за это.
И здесь, в конце, я хочу сказать самое главное. Всегда, во все времена, даже самые тяжелые, мы верили: НАС победить — невозможно, не выйдет. МЫ победим. Может быть, лучше даже сказать не “верили”, а “знали” — настолько глубоко и прочно сидела эта вера. Но мы тогда не думали, что эта война будет такой долгой и такой жестокой.