Опубликовано в журнале Нева, номер 4, 2005
Дмитрий Натанович Притула родился в 1939 году в Харькове. По образованию врач. Прозаик, автор нескольких книг, член сП. Живет в г. Ломоносове.
МЫ ПОБЕДИЛИ!
На войне Елена Васильевна уцелела главным образом из-за своего красивого почерка.
Тут так. После школы ее призвали в армию и обучили на санинструктора, ну да, если ранили друга, перевяжет подруга, но перед тем, как отправить их по ротам, каким-то подробностям будущих подвигов решили недельку-другую подучить в госпитале.
Подучили. И вот перед самым отправлением на передовую фронта отвечающий за них человек собрал их вместе и велел написать заявления (уж зачем, сказать трудно). Он стал просматривать эти бумажки и вдруг буквально изумился. Это чье заявление? Такая-то. А ты сколько классов кончила? Десять. Все свободны, а с тобой, Лена, мы потолкуем. У тебя почерк на удивление понятный и красивый. А ты грамотная? Да, совсем грамотная, почти без ошибок.
Ты неслабенькая, вижу (и это правда, Елена Васильевна была хоть и среднего роста, но тугонькая, крепкая, круглое лицо с постоянным румянцем), в боевых ротах ты была бы на месте, но и нам как раз нужна девушка с красивым почерком и грамотная. Будешь вести наши бумаги.
Все! До конца войны Елена Васильевна прослужила в госпитале. Это был такой передвижной хирургический госпиталь, километрах в ста от передовой. Наши назад — госпиталь назад, вперед — вперед, на месте — значит на месте.
Так она с бумагами и прослужила. Нет, все одно война — бомбежки, подневольная передвижная жизнь, но все же раненого друга с поля боя не выносила ни разу.
А звания получала. Начала войну рядовой, а закончила гвардии сержантом. И сколько-то медалей получила.
Когда после войны Елена Васильевна стала вольным человеком, оказалось, что теперь она должна о себе заботиться исключительно сама. И одна на всем свете: отца убили, мама умерла от голода, деревянный их домик как вполне бесхозный соседи в холодные зимы пустили на дрова. То есть одна, ничего делать, помимо красиво писать, не умеет, и жить негде (ночевала у дальних родственников, в ванну на ночь матрас клали).
Да, а городок был маленький, с трех сторон его окружали немцы, а четвертой стороной он упирался в море. В городок немцы так и не вошли, но лупили от души, так что городок был почти полностью разрушен. А в разрушенном городке какая работа и какое жилье?
На войне, пожалуй, мечтала: вот потом мы заживем весело и красиво, и я выучусь на врача или учителя. Это понятно.
Елена Васильевна уже подумывала, надо, пожалуй, уезжать куда-нибудь в менее разрушенные места и найти какую-никакую работу, а хоть бы и физического направления.
Но повезло. От кого-то она узнала, что у залива организуют НИИ, большой, закрытый и военно-морского назначения. Попытайся воткнуться.
Она попыталась и воткнулась. О, фронтовичка и пишешь красиво и грамотно, нам такой человек нужен в отдел кадров.
И до выхода на пенсию оттрубила на одном месте — сорок лет. И с жильем сносно устроилось. Там была небольшая общага, прямо внутри НИИ.
Подробности. Институт был закрытым морским ящиком. Там ставили и технические опыты, и опыты на людях, к примеру, на большом отряде водолазов, и было навалом медиков (нет, не чтобы спасать водолазов, а чтобы опыты ставить).
И в таком большом ящике командовать отделом кадров должен человек военный, капитан какого-нибудь довольно серьезного ранга.
А Елена Васильевна лет двадцать пять — тридцать была его заместителем. Там такое было разделение (понятно, без приказа): начальник, конечно, отвечает за все, но в первую очередь за военные кадры, а Елена Васильевна помогает ему отвечать за все, но конкретно и лично отвечает за лиц гражданской национальности. То есть она была как бы завотделом кадров среди мирного гражданского населения.
И все однозначно признавали, что Елена Васильевна с работой справляется. Однозначно. И тут уже давно не имело значения, какой у нее почерк. Тут важно, что у нее была до изумления цепкая память. Она лучше всех в институте помнила, когда вышел такой-то приказ и где и на какой полке стоит книга с нужным законом, и по всем бумажным вопросам она была лучшим знатоком. К ней приходило не только начальство, но даже из бухгалтерии. То есть считалось, что Елена Васильевна знает буквально абсолютно все.
Да, отступление. Когда назначали замом отдела кадров, Елене Васильевне предложили вступить в партию — так положено, иначе нельзя, и Елена Васильевна радостно согласилась. Она вступила бы и раньше, но ее не сильно больно звали, самой же напрашиваться было неудобно: надо ждать, когда позовут. Потому что, если зовут, значит, ты ей нужна.
В институте, и это точно, ее уважали. Не любили, не боялись, а вот именно что уважали. Да, она была строга. Но не высокомерна, нет.
Все знали, что, если отпуск, или добавка к стажу, или выход на пенсию, отдел кадров все сделает в срок, без канюченья с твоей стороны.
Да, была строга. Если кому-то говорила: принесите, к примеру, военный билет, приносили, не дожидаясь напоминаний. Значит, уважали.
И вид она имела соответственный — вот именно строгий. Волосы были уложены светлой высокой башенкой, спину держала прямо, костюмы носила деловые, к примеру, темно-синий с белыми полосами, никаких блузок с рюшечками (ну, если только в самую жару, но без рюшечек, это конечно).
Да, строгая, но ведь же и справедливая. Пример. Кто-то накапал особисту, что у такой-то Вали брат живет в Америке, а Валя, видать, по рассеянности этого в анкете не отметила. Особист пришел посоветоваться. А брат — еврей? Да нет, русский, как и Валя (и это понятно, иначе как бы она затесалась в закрытый ящик). А как же он оказался в Америке? Видать, жена — еврейка. А допуск у Вали какой? Да в том-то и дело, что допуск копеечный, почти никакого. Я потому к вам и пришел. Ладно, я поговорю с ней. Жалко женщину, мать-одиночка с двумя детьми. Хорошо, я спущу дело на тормозах.
Поговорила. Ласково так, по-матерински. Ты почему, Валя, не сообщила нам о перемене в твоей семье? А я не знала, что нужно сообщать, и плачет, это понятно, турнут с работы, и она теряет надбавки за выслугу лет и за военность. Ты с братом в переписке? Ну, что вы, он же понимает, где я работаю, связей никаких. Ладно, Валя, работай, а если будет писать или приедет в гости, сообщишь.
Это что? А это справедливость. Секретности почти никакой, русская, за что же выгонять.
На пенсию ушла в шестьдесят два. Вызвал командир части и говорит: мы, сами знаете, Елена Васильевна, расширились, имеем самое всесоюзное подчинение, и по новому штатному расписанию не только начальник отдела, но и его заместитель должен быть лицом не гражданской, но исключительно военной принадлежности. Не согласитесь ли быть инспектором в отделе? Ваш опыт незаменим.
Но гордая. Пролетело сорок лет, менялись начальники отдела и части, а она бессменно оставалась на боевом посту. Нет уж, закончить тем, с чего начинала, как будто и не было сорока лет, нет, я буду жить на пенсию, тем более она у меня максимальная (по тем годам сто тридцать два рубля).
Да, гордая. Может, по нынешним текущим временам и осталась бы, неважно кем, лишь бы ножки не протянуть. А может, и не осталась бы. Может, уж лучше я ножки протяну, чем соглашусь, что сорока лет не было. Это неизвестно.
Ясно одно: с работой Елене Васильевне повезло. А как иначе считать, если сорок лет отсидела на одном месте, и ее при этом уважали. Если воскресным вечером человек без омерзения думает, что вот завтра начинается новая трудовая неделя — это да, это повезло.
Считается, что работа — половина жизни. А вот и другая половина — семья. Кто главный в семье? Муж. Нет, главной, конечно, была Елена Васильевна, но и муж долгие годы имел место. Но он так давно умер, что его никто уже и не помнит. Кроме, понятно же, Елены Васильевны и детей (но о детях главный разговор впереди).
Подробнее о муже. Он был старше лет на шесть и умер в сорок девять лет. Тихий такой, невысокого роста, с гладко зачесанными назад волосами и сединкой на висках. Да, у него были очень печальные глаза. Словно бы человек наверняка знает, что до старости ему не доскрипеть.
Не курил и совсем не пил, и вот почему такое странное поведение. Он был контужен на войне и даже при перемене погоды маялся головными болями. А от спиртного, даже от одной рюмашки, голова буквально раскалывалась. Зачем же, и это понятно, переводить хороший продукт.
Они познакомились на работе. Он был инженером. Поначалу жили в общаге, потом, когда появился сын, им дали комнату в коммуналке, а еще через сколько-то немало лет (детей давно было двое) дали трехкомнатную квартиру в сталинском доме. Все комнаты изолированные. И потолки высокие — не допрыгнуть, не доплюнуть.
Да, очень повезло Елене Васильевне с мужем: тихий молчун, не пьет и все умеет делать — от мытья посуды до ремонта квартиры. Телевизор, утюг, водоканализация — это само собой. И прожили вместе не так и мало, а лет двадцать, но годы эти пролетели, если сейчас вспоминать, как-то вовсе не заметно. Значит, жили дружно, а может, и счастливо.
Странное дело: всю жизнь муж Елены Васильевны страдал от контузии головы, а умер от рака, и в первые годы, когда Елена Васильев ездила на могилку, она упрекала мужа: как же ты меня одну оставил в этой жизни, как же тяжело одной растить детей.
Вот и до детей дошли. Витя и Вера. Воспитывала она их строго: баловать детей — это фактически их портить. Правда, ее строгость уравновешивалась мягкостью отца. Елена Васильевна могла накричать на детей, нашлепать их, он же никогда. Пока она готовит еду или убирает квартиру, он им книжки почитает, проверит уроки, а потом и спать уложит.
Витя (главный, а может, и единственный позор жизни Елены Васильевны) учился так себе, любил допоздна погонять во дворе, школу закончил и сразу ушел в армию. Тогда не было еще в заводе от армии отбиваться. Пришло время — иди родину защищай. Мы с твоим отцом защищали, и ты иди, родина у нас одна, и она не может быть беззащитной.
Из армии вернулся с вернейшей профессией — шофер. Работал в автопарке, а сколько-то времени был даже таксистом.
Но ему не повезло: рано женился. Девушка, с которой он встречался, однажды сказала, что у них будет маленький, и что делать?
Виктор посоветовался с матерью. С другой стороны, а что с ней советоваться — взрослый человек, два года держал в руках автомат, и что она скажет? Порядочные люди выполняют свой долг. Бегать от собственных детей — последнее дело.
Женившись, Виктор отселился от матери. Там такое дело. Семья жила в деревянном домике в Шанхае, и на этом месте готовились строить новый микрорайон. И нам, если пропишешься у нас, дадут трехкомнатную квартиру. Что удивительно — и не обманули, и дали. Именно что трехкомнатную.
Да, но в новой семье Виктора поджидала большая беда. Хотя как сказать: на той земле, которую мы покуда топчем, это даже и не беда, а привычное дело. Там был пьющий тесть. Он каждый вечер засиживал бутылочку. Но что удивительно: это не мешало ему быть толковым, видать, слесарем на автобазе.
Витя начал помаленьку к тестю прибиваться, а когда молодая мама перестала кормить дочку собственным молоком и перешла на молоко казенное, она тоже стала присаживаться к столу. То есть в этой семье не пили лишь теща и малютка по имени Света.
Вскоре после переезда умерла теща. У нее прыгало давление (видать, от мужнего питья), и парализация была такая, что сознание покинуло ее сперва на два дня, а потом уж и навсегда.
И если теща хоть как-то сдерживала мужчин и присоседившуюся к ним дочь, то после ее смерти преград уже не было.
Пили они основательно, и, конечно же, с оргвыводами для их жизни. Сперва Виктора турнули с такси, он малость порулил на других машинах, но нигде не задерживался, это и понятно, сколько-то повертелся на внутренних работах в автопарке (тесть устроил), а потом уж перебивался случайными заработками. По виду был бомж. Правда, напомним, с жилплощадью.
Жена его проходила примерно такой же путь. Была воспитательницей в детском саду, потом санитарочкой, потом ее тоже турнули и тоже на случайные заработки.
Первым сбежал тесть Виктора. Видать, сообразил, что он единственный, кто работает постоянно и на постоянном же месте, и он не нанимался кормить эту ораву, и уж лучше я поживу подальше от этих пьянчужек. Настоял на размене. Ему досталась маленькая комнатеха в коммуналке, а им тоже маленькая, но двухкомнатная квартира (где растет, будем помнить об этом постоянно, девочка Света).
Через сколько-то лет сбежал от жены Виктор. Однажды Елена Васильевна как-то очень уж окончательно сказала сыну: надоело тебя ругать, это бесполезно, в таком вот состоянии ты мне не сын, и покуда не вернешь себе человеческий облик и внешность, знать тебя не желаю.
Да, и это всем известно, женщины в пьянке сходят с круга очень резво и без возврата. Вряд ли слова матери на Виктора так уж подействовали, но, видать, он не вполне еще с круга сошел, и где-нибудь в затылке вертелось соображение, что в паре со спившейся женой он обязательно с круга именно что сойдет и подохнет если не под забором, то в каком-нибудь чужом подъезде.
Он развелся с женой и сбежал в город к какой-то, пожалуй, тетке. И больше сына Елена Васильевна не видела.
Надеется, если б завязал с питьем, навестил бы старую мать, вот, мол, какой я нынче трезвенький, буквально что стеклышко в космическом аппарате. Также надеется, что сын жив. В противном случае его провожали бы в последний путь по месту прописки, а не по месту жительства, и Елена Васильевна об этом бы узнала.
Невестку она видела в последний раз лет пять назад. Грязная, пьяная, в обнимку с тоже пьяной и грязной, будем прямо говорить, тварью. Жива сейчас, нет, бомжиха, нет, сказать невозможно.
Это, значит, старший сын Виктор.
А теперь дочка Вера. Ну, тут все более-менее нормально. Закончила химический институт, на работу поступила тоже в химический институт, но не для студентов, а для науки, вышла замуж за молодого научного сотрудника этого же института, родила сына Федю, а через два года Колю, тоже сына.
И некоторое время все они жили вместе, в смысле — у Елены Васильевны. Да, а бабушкой Елена Васильевна была, видать, не такой уж замечательной, во всяком случае, никто ни разу не видел, что она толкает коляску и агукает при этом. Ну да, бабушка устала на работе, и ей надо отдыхать. Внуки же имеют обыкновение иной раз орать по ночам, а днем играть и шуметь при этом. Словом, дети должны жить отдельно от родителей.
И тут самое время напомнить, что квартира была в сталинском доме, и потому размен прошел более-менее. Елене Васильевне однокомнатная квартира, Вере — двухкомнатная.
Нет, сколько-то лет жили вполне по тем временам сносно. Мальчики росли здоровыми, зарплату выдавали в срок, зять гнал к финишу диссертацию, на работе выдают заказы, а на земле (на нашей, во всяком случае) мир.
Семья Веры и была семьей Елены Васильевны. Праздники, дни рождения отмечали вместе, это понятно. Да и просто, без дела заходила. А в этой семье ее уважают. И даже внуки, шустрые и веселые мальчики.
А потом разом обвал: пошли реформы, институт несколько раз сокращали и грозились вообще закрыть, зарплаты были совсем смешные, да еще и с задержкой.
Ну, это все понятно.
Все, кому было куда бежать — бухгалтеры, экономисты, — убежали, а мне бежать некуда, говорил зять. Не всем же быть челноками и вышибалами. Елена Васильевна этот стареющий заквас поддерживала: она не любила новых людей, считая их жуликами или бандитами, поскольку, говорила, в нашей стране честно разбогатеть нельзя.
И сколько-то лет они терпели. И ведь вытерпели. Через несколько лет институт начал получать заказы, и зять два раза сгонял в Китай. И кандидатскую защитил. Понятно, продукты и одежда только самые дешевые. Но ведь же вытерпели.
Да, а Елена Васильевна уже смогла помаленьку помогать им (ну, обувь или штанцы купить внукам, обмундирование к школе, все такое). И тут исключительное спасибо участковому. Нет, не милиционеру, а доктору.
Нет, какой-нибудь такой болезни, какая грозит быстрым сворачиванием жизни, у Елены Васильевны не было. Ну, давление прыгает, ноги ходят медленно, суставы буквально все болят к дождю.
Однажды доктор сказал: а давайте попробуем вас на инвалидность просунуть, идет естественная убыль участников ВОВ, комиссии в последние годы подобрели.
Надо же, ей дали вторую группу инвалидности ВОВ. Да, времена подлые, но, оказывается, есть еще люди, которые помнят, что ВОВ все-таки была.
Так! Добрались до внуков.
Когда Светочке, дочери Виктора, было лет двенадцать, она однажды пришла к бабушке, буквально бухнулась на колени, громко плача, размазывая слезы по лицу, стала умолять, чтоб бабушка взяла ее к себе. Бабуля, я больше не могу с ними жить, они ведь пьют не только днем, но и ночью, а мне ведь, бабуля, учиться надо, возьми меня к себе, бабуля, я все-все буду делать, ну, все-все, ты только не прогоняй меня.
Елена Васильевна потом рассказывала, что она буквально окаменела от этого плача, она боялась шелохнуться, и такая была жалость к этой зачуханной, замызганной девочке, что Елена Васильевна даже задохнулась. Конечно, она жалела и любила своих детей, особенно в их малолетстве, но такой любви, что нечем дышать и ноет сердце, прежде не бывало.
Всё! Живи у меня. Я всё сделаю — оборвала она, казалось, бесконечный плач Светочки.
Когда Елена Васильевна видела, что ее вмешательство необходимо, она становилась что таран, и преград для нее не существовало. Да, волевая женщина.
Короче, она добилась, чтоб Виктора и его жену лишили родительских прав, оформила опекунство над внучкой и поселила ее у себя.
Да, еще добавление. Когда Виктор развелся с женой, он ведь затеял обмен. Но тут уже основательно вмешалась Елена Васильевна. То есть Виктор хотел получить хоть вшивую, но комнатеху, а Светочке с пьяно-грязной мамочкой — плохонькую, но однокомнатную квартиру. Ага, а мамочка по пьянке когда-нибудь продаст квартиру за ящик водки, но это ее дело, а вот Светочку я в обиду не дам.
Короче, у всех оказалось по крохотной комнатке в коммуналках, но это все-таки какое-никакое, а собственное Светочкино жилье.
Правда, сколько-то лет она там не жила вовсе, а жила она, и это понятно, у бабушки.
И Елена Васильевна любит вспоминать те годы, что они жили вместе. А дружно жили. Светочка любила бабушку и вовсю старалась помочь ей: и квартиру убирала, и стирала, и еду готовила.
Была на удивление послушна. Бабушка, я пойду погуляю, иди, Светочка, но к девяти будь дома. На часы можно не смотреть — в девять она дома.
Закончила пищевое училище, вышла замуж за худенького вежливого курсанта, и, пока он учился, жили в Светиной комнатехе, это понятно.
Потом они уехали, куда юного лейтенанта послали (а куда-то за Байкал), жили дружно, у них росла дочка Леночка. И Елена Васильевна радовалась и гордилась, что жизнь Светочки складывается удачно.
Комнату Елена Васильевна сдавала, но денежки считались Светиными.
И однажды они очень и очень пригодились.
Но как же все на свете повторяется.
Лет через десять (после плача Светы) так же плакал и так же размазывал слезы по лицу Федя, старший сын Веры.
Он сбежал из армии. Бабушка, если бы ты знала, как они (солдаты постарше) издевались надо мной: и били, и еду отбирали, а то собирались засунуть головой в очко, но засунули только ногами. Я хотел повеситься, но стало жалко маму и тебя. Я туда не вернусь.
И снова Елена Васильевна слушала, окаменев. Но тут была некоторая разница. Светочка — это одно, а Федя, если говорить прямо, дезертир. Да что за бандитская у них армия, ну да, у бандитов и армия бандитская. Но, с другой-то стороны, если все разбегутся, кто будет родину защищать. Да, власть подлая, но родина у человека все равно одна.
Елена Васильевна понимала, почему внук пришел к ней: у родителей его схватят, а вот про бабушку не подумают.
Она не плакала вместе с внуком, она не говорила про долг молодого мужчины защищать ее, старуху, но Елена Васильевна была строга.
Значит, так, Федя. Ты, конечно, живи у меня, но ведь не всю оставшуюся жизнь. Долго в бегах жить нельзя. Обещаю тебе, найду лучшего адвоката, но и ты не тяни. Чем раньше сдашься, тем лучше.
Не подвела. Наняла дорогого адвоката, для чего взяла Светочкины деньги (та простит — и простила) и последний свой тонкий жирок — гробовые (уже две пенсии получала). Адвокат старательно напирал, что солдат не из армии бежал, а к больной бабушке, инвалиду второй группы ВОВ.
Начальнику Феди, видать, лишний скандал не так уж был нужен, и решение было такое: пусть идет дослуживать оставшийся срок, а побег оформим как отпуск к почти умирающей бабушке.
Из армии Федя пришел взрослым мужчиной. Главное, глаза у него были современного взрослого мужчины: жесткие, неуступчивые, будем прямо говорить, волчьи глаза.
Друг (учились вместе) взял его в свой кооператив. Где уж он взял деньги на устройство кооператива, абсолютно его личное дело.
И они строили дачи для новых людей. Нет, Федя не гвозди забивал, а отвечал за работу с клиентами. Да, видать, так ловко отвечал, что через пару лет друг взял его в долю (видать, при Феде шли совсем другие деньги).
За три года Федя купил себе квартиру и машину (причем иностранную, может, и не новенькую, но ведь же иностранную).
И бабушку не забывал: подарил ей стиральную машину и японский телевизор, жениться не собирался. Может, с кем-нибудь жил, но бабушке не докладывал.
Работал он с утра до позднего вечера. Потому Елена Васильевна и принимала его подарки. Потому что если человек вкалывает от темна до темна, он уже труженик. Пусть капиталист, но не бандит же.
Кто же еще остается? А младший внук Коля. Тут все коротко. Школу он закончил, и нормально, делал попытку прорваться в институт, но не получилось. Дать за него было нечего, и он без сопротивления пошел в армию. Попал в самые боевые войска — а прыгать с парашютом на голову врага, из армии он не бегал, возвратился в положенный срок. И сразу женился. Обещал своей девушке: будешь меня честно ждать, сразу и поженимся. Она, видать, ждала его честно. И пока шли приготовления к свадьбе, выяснилось, что невеста уже ждет ребеночка, который появится пусть не скоро, месяцев через восемь, но ведь же появится.
Коля признавался, что ничего в этой жизни делать пока не умеет, помимо палить из автомата и прыгать с парашютом.
На работу его взял старший брат Федя. Кем? А рабочим — копать ямы, носить кирпичи, ну да, на строительстве больших дач не надо ведь прыгать с парашютом и палить из автомата.
Коля продержался у брата несколько месяцев. То ли брат мало платил (а видать, как всем, не братьям), то ли обидно было, что родной брат, хоть и постарше, хозяин, а младший на него, по-старому говоря, батрачит.
И Коля по контракту ушел воевать. Эта вот окружающая жизнь не по мне. Куда пошел? А где больше платят. То есть в Чечню. Вернулся, когда дочке было четыре месяца.
Жили у Веры: комната молодым, комната пожилым.
А все нормально, говорил Коля, ясная цель, правое дело. Я же наемник не в Африке, а в своей родной стране.
Вот съезжу в Рязань, получу деньги, малость отдохну и снова запрягусь в контракт. Вернусь, будем думать о своем жилье: дети должны жить отдельно от родителей.
Вот тут странность. Молодой и здоровый парень едет в Рязань за деньгами. И в поезде внезапно умирает. Ну, если б ехал обратно, с деньгами, то да — убили, ограбили, отравили. Так нет же, ехал с пустым карманом, с целью этот карман наполнить, лег, что характерно, трезвый и во сне отлетел. Сердце, потом сказали, внезапно остановилось. Но ведь же молодой, так не бывает. Значит, все бывает, и иной причины смерти мы не находим.
Всё! Схоронили мальчика. За деньгами ездила вдова (для верности брала с собой младенца). Не обманули, рассчитались полностью.
Всё! Конец этой истории. Конец жизни Елены Васильевны. Как-то разом сломался в ней стержень, который не только заставляет человека утром встать и что-то такое весь день хлопотать, но иной раз дает человеку порадоваться, что вот светит солнышко, и лето в этом году жаркое, и какая сегодня полная, налитая луна. Нет, не должны родители переживать детей, а тем более внуков.
И как-то враз поняла Елена Васильевна, что делать ей здесь больше нечего. Нет, помирать, пожалуй, не хотелось, а иначе с чего бы это она доказывала Вере и соседке, что прожила не зря. И себя, видать, каждый день уговаривала: вот родину защитила, дожила не только до внуков, но и до правнуков, и был хороший мух, и любимая работа. Ну да, уговоры уговорами, а сама, видать, понимала, что делать ей здесь больше нечего.
Чужая страна, чужая жизнь, и это, знала точно, уже навсегда. Прежнее, нет, не вернется.
Может, и без смерти Коли стержень жизни испарился бы, но ведь не так резво. После похорон Елена Васильевна перестала есть. Пила чай с булкой, но ничего больше. Уговоры на нее не действовали: мне хватает. И за три месяца Елена Васильевна из полной и даже избыточной пожилой женщины превратилась в костлявую и сморщенную старуху.
Она таяла, ну, буквально, что свечечка, уже с трудом ходила по квартире, и Вера ночевала у нее.
За день до смерти она с Верой смотрела по телеку кино, и там люди шли за духовым оркестром и пели: “…и все-таки, и все-таки мы победили”.
И, засыпая, Елена Васильевна сказала Вере: “Вот что главное, доченька, в моей жизни: все-таки мы победили!”
ПРОКЛЯТИЕ
Петр Николаевич Сивков овдовел в сорок девять лет. Это как: рано или нет — овдоветь в сорок девять лет? Да рано, чего там. Жене его тоже было сорок девять, и это, конечно, рановато — навсегда улететь на небушко.
В последние десять лет жена Петра Николаевича Полина Васильевна очень уж болела: то давление прыгает до каких-то очень уж непонятных высот, то с сердцем плоховато. Доктора говорили ей, с такой вот головой и с таким сердцем вам положена инвалидность, это не дело — с таким давлением выпекать хлеб в горячем цехе.
Но Полина Васильевна (чего-то) была женщиной упрямой: когда особенно болела голова, она, наглотавшись таблеток, мочила полотенце в очень холодной воде и стягивала им лоб. Уверяла мужа, вот как раз Петра Николаевича, — помогает.
Правда, один совет докторов она исполнила: из горячего цеха перешла в ОТК. Но и там работа была сменная. Говорили ей: вам надо спать в собственном доме, а не в казенном. Тем более в казенном доме надо не спать, а внимательно следить, хорошо ли нынче выпекают хлеб.
Нет, все понятно: хлебный завод был частный, и там сносно платили, а пенсийка — это же известно какая.
Но, с другой-то стороны, муж — отставной прапорщик, пенсия идет, и еще он охраняет военное горючее. Заметить надо, не бензоколонку, а военный склад, и там нужно ходить с оружием, и за такое доверие положена добавочная денежка. Все-таки военный объект охраняет, а не, к примеру, детский сад.
Да, а жили они вдвоем. И никому ничего не должны. Нормальная двухкомнатная квартира. Сын окончил военное училище, служит где-то на Урале, уже капитан, у него жена и дочь, пишет веселые письма, мол, у нас все хорошо.
И вот при таком семейном раскладе Полина Васильевна отказывалась выходить на пенсию. Нет, уж, видать, не в жадности дело. А только ведь по-всякому бывает. Один человек думает: а посижу я дома, может, несколько лишних лет и проскриплю, а другой — чем в сорок пять становиться инвалидом и скрипеть несколько лишних лет, и это еще вопрос, проскрипишь ли, лучше буду я в родном коллективе, все веселее жизнь бежит.
И вот однажды у Полины Васильевны случился большой инфаркт сердца, и она всего день с ним и прожила. Все! Конец жизни и дружной семьи.
Но не конец истории, а только ее начало. Речь же идет о проклятии. Кого-то же Петр Николаевич проклинал. А кого? Ну, судьбу, это понятно. Себя ругал, что не заставил свою жену бросить работу.
Но главное — проклинал он капитана первого ранга Петракова, большого начальника из большого же закрытого морского ящика.
Да, но нужно малость отмотать время назад — точнехонько на два года.
Именно два года назад капитан первого ранга Петраков сбил своей машиной жену Петра Николаевича Полину Васильевну. Гололед ли был, туман ли, плохая работа фонарей — вопрос другой. Главное — сбил, и Полину Васильевну отвезли в больницу.
У нее нашли трещину в руке, сотрясение головы и синяки на теле.
Буквально на следующий день к Полине Васильевне пришел Петраков. И он сказал, что, пожалуй, будет заведено уголовное дело. Впрочем, может, и не будет, но рисковать не стоит. А не могли бы вы, Полина Васильевна, сказать им то-то и то-то, ну вот когда я ехал, вы шли так-то и так-то.
А то и без хождений к следователю моя жизнь складывается не сильно удачно: дочь больна, что-то у нее с головой, и, говорят, будет операция. А ей всего двадцать семь лет. А сыну ее, моему внуку, три годика, отец его ушел к другой женщине, и от всех переживаний у моей жены болит сердце.
А также я понимаю, что лекарства стоят дорого, и хочу вам помочь и дать денежку. Ну, много не могу, но на лекарства должно хватить. А может, что-нибудь и останется.
Полина Васильевна и пожалела этого человека. Вся семья буквально больная, и, даже если накажут этого Петракова, ее-то голове легче от этого не будет.
Пожалеть-то пожалела, но денежку взяла. А и правда, лекарства сейчас очень уж дорогие.
Приходил следователь, Полина Васильевна рассказала все точнехонько, как подучил Петраков, ну, был туман, она переходила улицу, что-то задумалась и буквально самостоятельно налетела на машину. Ну, тут вины водителя нет, а на нет и дела нет.
Всё! Мужу про Петракова и его деньги не сказала, видать, догадывалась, что Петр Николаевич будет возмущаться: все вокруг продаются, но я не думал, что и ты такая же, и заставил бы, пожалуй, денежку вернуть.
Этого делать Полина Васильевна как раз не собиралась. Мужу сказала, что на заводе дали большую годовую премию, и это неожиданно, так давай купим новый, а хотя бы и японский телевизор, а старый отвезем на дачу. Так и сделали.
Рассказала Полина Васильевна обо все этом года через полтора. Ну, Петр Николаевич маленько покричал, мол, этим большим начальникам все можно, в том числе подкупать милицию и жен простых прапорщиков, и я бы эти деньги ему в глотку затолкал.
Однако не затолкал (о чем потом жалел), тем более все денежки уже тю-тю, потрачены.
Плохо жил без жены Петр Николаевич. Скучно без нее. Приходишь с работы, а дома никого. Попивал, это конечно.
Пробовал сойтись с женщиной, пожил у нее месяца два, но ушел. Что-то не завязалось. Подробности тут неважны. Главное — не завязалось. То есть покуда получалось, другой женщины, помимо Полины Васильевны, для него нет. Зарекаться навсегда не стоит, всякое бывает, есть некоторое количество жизни, там видно будет, а покуда вот именно так. То есть работал, попивал и скучал по Полине Васильевне.
Но однажды Петр Николаевич встретил на улице знакомого участкового доктора, а вот вы скажите, доктор, моя жена умерла от высокого давления и инфаркта, а два года назад у нее было сотрясение всего головного мозга и синяки на теле, так могло это повлиять на ее инфаркт?
А что доктор мог ответить? Где голова, а где сердце, но, с другой стороны, все связано, и сотрясение мозга никак не полезно для сердца. Да при высоком давлении.
Всё! С этого времени жизнь Петра Николаевича изменилась: одно дело — ругать злую судьбу, которая унесла дорогую жену, и совсем другое — буквального и конкретного человека.
Коротко: Петр Николаевич бесповоротно понял, что в смерти его жены виноват капитан первого ранга Петраков. И этого Петракова Петр Николаевич ненавидел.
Конечно, понимал, что через суд достать его он не сможет: Полина Васильевна теперь вряд ли сумеет изменить свои показания.
Да, ее нет, но жив муж, и он сумеет за нее отомстить.
Да, а у Петра Николаевича был хороший знакомый, тоже отставник, но мичман, и он работал в одном с Петраковым ящике. Правда, не мичманом, а слесарем. И Петр Николаевич как-то спросил: а что это за мужик, Петраков? Да нормальный вроде мужик, говорят, дочь у него больная, что-то с головой.
Короче, городок маленький, узнать, где живет нужный тебе человек, — вопрос не так и сложный. И Петр Николаевич как-то вечером пошел к Петракову.
Разговор был короткий, не дальше прихожей. Когда-то вы сбили мою жену, и через два года она от этого умерла. Я вас проклинаю. Пока не погибнет вся ваша семья, не успокоюсь. И ушел. Никак объяснений слушать не стал.
Как все это понимал Петр Николаевич, сказать затруднительно. Если один человек виновен в смерти другого человека, он должен быть наказан. Конечно, всякое бывает, и многим виновным все сходит с рук — хоть газетку почитай, хоть телек посмотри. Но Петр Николаевич отчего-то уверен был: ненависть его такова, что она непременно достанет Петракова.
Ну, что тут сказать? От горя, одиночества и выпиваемых малокачественных жидкостей что-то, видать, сместилось в нормальном понимании сообразительных дел голову Петра Николаевича. Постоянно говорил себе: Петраков должен быть наказан, и он будет наказан. Поскольку Петр Николаевич его проклял.
Но что самое странное в этой истории. Буквально через полгода проклятие начало действовать. Его знакомый, ну, который работал в ящике, доложил однажды, что у Петракова большое горе: умерла дочь. Представляешь, тридцати нет, а уже опухоль головы. Прооперировали, нет, не в нашей истребиловке, а в академии, а все одно через неделю умерла. Хороший мужик, жалко его — все же единственная дочь.
Нет, Петру Николаевичу не было жалко незнакомую молодую женщину. А была, странно сказать, некоторая радость: его проклятие не пустой звук, но действующая сила. Понятно, дети за родителей не отвечают, но, с другой-то стороны, как вы думали, дорогие ребята, вам можно ездить на машинах, сбивать незнакомых женщин, а ваших близких пальцем не тронь? Нет, так не получается, дорогие мои ребята.
Да, был доволен. А приятно понимать, что весь мир — не беспредельное место, где зло вольно бродит и распевает веселые песенки, типа: “А нам все равно, не боимся мы волка и совы”, но нет: выходит, отыскался человек, который может щелкнуть зло точнехонько по носу.
Но это было только начало.
А вот и продолжение: через три месяца после смерти дочери от инфаркта умерла жена Петракова.
И что характерно, Петр Николаевич узнал об этом от самого Петракова.
Да, однажды Петраков пришел к нему домой. Петр Николаевич даже не сразу узнал его: так тот похудел и почернел.
Я пришел поговорить с вами. Ну да, понимаю, проходите. Может, примем по рюмочке? За этим делом Петраков его и застал, клюкал привычно. Пожалуй, приму за упокой моей жены. Ну, приняли. Теперь мы сравнялись — вдовцы. Хочу поговорить с вами. Может, хватит, вы рассчитались со мной, и пора остановиться?
Нет, все это очень странно получается. Ладно, в голове Петра Николаевича все перекрутилось на такой вот странный манер: пока ты проклинаешь другого человека, выделяется некая энергия, и она направляется точнехонько на того, кого ты проклинаешь.
Но это ладно: Петр Николаевич — простой бывший прапорщик, к тому же выпивающий. Но капитан первого ранга Петраков! Вполне ведь грамотный и технический человек, один из самых главных начальников в большом и умном ящике. И что характерно, в научном и исследовательском ящике.
Ну, так-то если со стороны посмотреть: дочь долго болела, ее плохо прооперировали, жена Петракова от такого горя не захотела жить дальше, и у нее случился инфаркт.
Но нет, всерьез верит, что это от проклятия выпивающего бывшего прапорщика. Все-таки странные люди!
И тут выясняется, чего больше всего боится Петраков: а больше всего он боится, что прапорщик доведет до конца свое проклятие. То есть, попросту говоря, доберется до внука.
Может, он не особенно-то и верил во все эти сказки про месть и проклятие, но кто же знает, а вдруг это все правда! То есть внуком Петраков рисковать не хотел.
Допустим, я во всем виноват, но внук-то ни при чем! Он даже сейчас и не живет со мной — его забрал отец. Я прошу. И даже умоляю.
Петр Николаевич почувствовал: вот сейчас Петраков бухнется перед ним на колени. А вот этого как раз не надо: не должен капитан первого ранга стоять на коленях перед прапорщиком. А почему? А вот не должен, и все тут.
Ладно, торопливо сказал он, внука я прощаю. А вас — нет. И правда, иначе выйдет несправедливо: дочь умерла, жена умерла, а виновник всего, хоть похудевший, почерневший, целехонек.
И Петраков малость успокоился. Уходя, он для верности спросил: мы договорились? Договорились, подтвердил Петр Николаевич.
Дальше так.
Чтобы попасть в ящик, надо перейти железную дорогу. Там насыпь, и люди, пропустив электричку, перебегают и даже буквально перелетают через рельсы. А Петраков? А он однажды терпеливо ждал подхода электрички, и, когда оставалось метров двадцать, он вышел на пути. Всмятку, понятно.
Это ему рассказал знакомый, служивший с Петраковым. Ну, задумался человек, еще не отошел от горя, вот и не заметил электричку. Нет, растолковал ему Петр Николаевич. Это значит, он не поверил моему слову и не захотел рисковать: а вдруг сила проклятия, которую я направлю на его семью, пойдет куда-нибудь не туда, попадет не на деда, а как раз на внука. Рисковать Петраков не хотел. То есть внука любил больше, чем себя. Уважаю! И жалею. И даже очень жалею!