Рассказ
Опубликовано в журнале Нева, номер 4, 2005
ИТОГИ КОНКУРСА
Жюри конкурса среди молодых литераторов на лучший рассказ “Невская перспектива” под председательством Александра Мелихова, рассмотрев поступившие рукописи, приняло следующее решение:
Первую премию
присудить двум авторам — Алексею Аршинскому (г. Каменск-Уральский) за рассказ “Продолжение жизни” и Владимиру Захарову (г. Петрозаводск) за рассказ “Одиннадцатая заповедь”.
Вторую премию
получит Жанар Кусаинова (Петербург) за рассказ “Дневник девочки”.
Третью премию
присудить Дмитрию Шаманскому (Петербург) за рассказ “Рождество”.
Все премированные рассказы будут опубликованы в “Неве”.
Владимир Захаров родился в 1982 году. Окончил художественный колледж, сейчас учится на филологическом факультете Петрозаводского государственного университета. Печатался в городских газетах и литературном журнале “Север”. Был награжден стипендией имени Роберта Рождественского, которая присуждается Министерством культуры Карелии. Живет в Петрозаводске. В “Неве” публикуется впервые.
Владимир ЗАХАРОВ
Одиннадцатая заповедь
рассказ
Что у него внутри творилось? Что наворачивалось? Тридцатилетний, с торопливой неуклюжей походкой ребенка. Молчаливый, с некоторой отстраненностью взирающий на все вокруг. Когда случалось выпивать, то изломанный какой-то, весь из прямых углов и непонятных задумчивых усмешек.
Федор Алексеевич очень много читал. Мог бы поддержать разговор на любую тему. Но не поддерживал. Сторонился всего, где могло обнаружиться нечто свойственное только ему. Одевался он тоже без причуд. Внутренне он видел черно-белый негатив снимка самого себя. Всего такого стильного. В черном длинном пальто и шарфе свободного художника. Даже, бывало, подолгу застаивался у витрин, вроде как прицениваясь, но затем, так и не зайдя в магазин, уходил. Федору Алексеевичу представлялось, сколько энергии придется затратить в откликах на взгляды людей. Хмуриться на злобные, будто говорящие: “Чего вырядился, придурок! Самый умный?” Извинительно улыбаться на завистливые: “Повезло заразе. Где отхватил?” Смущенно краснеть на романтические: “Какой импозантный мужчина”. Так вот, все это ему казалось столь непосильной ношей, что одеваться он предпочитал в нечто средненькое, неприметное. Серенький, слегка мешковатый пуховичок. Отпаренные брючки с рыночного развала. Классические ботиночки, с одному ему известной дырочкой между большим и средним пальцем.
Работал он в интернате для немых детей. Детки молчали и смотрели на него влюбленными задумчивыми глазками. Это его вполне устраивало. И то, что молчат, и глазки, и особливо график. С девяти утра до девяти вечера, но зато всего два раза в неделю, субботу и воскресенье. Конечно, после окончания университета с красным дипломом ему прочили достойную карьеру, но от этой карьеры он сам как-то так вильнул в сторонку, совсем чуть-чуть, и прошла она мимо. Просто ему казалось, что карьерный рост и успехи, а не исключено, что и начальствование, что все это стыдновато и “выпендрежно”, а он всегда боялся стать “выпендрежником”. Это казалось ему чем-то недостойным и составляло одиннадцатую заповедь: “Не выпендривайся перед ближним своим”. Но, впрочем, “ближних” он не особенно жаловал. Боялся и сторонился, а про себя так и просто с трудом выносил. “Ближние” виделись ему злонамеренными примитивными животными, вступать в контакт с которыми он вынужден, но границ этой нужды он ни в коей мере не преступал.
Друзей у него не было. После университета еще кое-как общался, и даже случалось, что на дни рождения приглашал. Но связывающие ниточки потихоньку расходились на волокна, да и чувствовал он, что устает от общения. Друзья устраивали личную жизнь, а у него и свиданий-то толком никогда не приключалось. Друзья шли в бизнес или по общественной линии, а он чтил свою одиннадцатую заповедь. Да и работа по выходным, когда и назначаются обычно дружественные встречи, понятным образом развела мосты приятельствования.
Единственной отрадой в жизни Федора Алексеевича была его собака. Огромная среднеазиатская овчарка по имени Батыр. Души в ней не чаял. В Батыре он словно воплощал все недостающие ему самому качества. Горделивую стать. Воинственный характер. Готовность отстаивать свои убеждения в пылу самой ожесточенной драки. Батыр отвечал ему преданностью и уважением. Именно уважение, сквозящее в больших карих глазах собаки, льстило Федору Алексеевичу. На неделе он подолгу бродил с Батыром по близлежащему леску. Чесал его, освобождая от свалявшейся шерсти. Говорил с ним о Пушкине и сочности живописи импрессионистов. Наличие большой собаки создавало определенную дистанцию между Федором Алексеевичем и опасными людьми. Вероломные соплеменники сторонились злющего пса, а следовательно, и его хозяина.
Ну, а насчет суженой, то тут Федору Алексеевичу и вовсе не везло. Пару эпизодиков в юности, разбивших ему сердце, и один пренеприятный случай с коллегой Людмилой Александровной.
Она ему казалось привлекательной. Ну, когда встречались в коридорах интерната и перекидывались парой фраз о вяло текущем педагогическом процессе. Людмила Александровна носила очки с облезающей позолотой и мушку над верхней, чуть припушенной губой. “А ноги у нее ничего…” — смущенно провожая взглядом коллегу, думал наш герой. Она была дамой на исходе поры зрелого очарования, к тому ж одинокая. Вследствие этого кандидатуру Федора Алексеевича рассматривала как единственно возможную. То есть выбора никто не предоставлял, а амплуа старой девы представлялось ей до слез постыдным. И решила Людмила Александровна взять инициативу в свои руки, ибо “нерешительный он, будто телок”. И продолжительными и напористыми стараниями уговорила его таки посетить один чудный ресторан, вполне доступный их “просвещающим” кошелькам.
И пришел роковой вечер. Федор Алексеевич долго вертелся перед зеркалом и советовался с Батыром по поводу того, не лоснятся ли рукава старенького пиджака и не слишком ли зализан пробор. Потом и вовсе порывался переоблачиться в милые поношенные спортивочки и остаться дома. Но предвидел неминуемую сцену в интернате и решил все же пойти. Авось пройдет гладко.
Они встретились у ресторана с говорящим названием “Рубикон”. Людмила Александровна взяла его за руку, и они под насмешливыми взглядами других посетителей прошествовали через холл к своему столику. Заказали мясо в горшочках и вино. На вине настояла Людмила Александровна, Федор Алексеевич противиться не стал, хотя вино не пил из-за аллергии. Ужин начался чинно и важно. Со взаимными реверансами и легким заигрыванием со стороны дамы. Федор Алексеевич, конфузясь, произносил тосты, чокался и, чуть пригубливая, ставил бокал. Чего не скажешь о Людмиле Александровне. Она энергично поглощала бордовый хмель, все больше румянясь и повышая голос. Федор Алексеевич не помнил точного момента, с которого начался кошмар. Ему хотелось чего-то тихого и спокойного. Только этому он готов был довериться и дать шанс. А она, дурища, вдруг напилась и начала откровенно хамить и упрекать в его лице все мужское население Земли. Он, конечно, мог понять, что она женщина, побитая жизнью. Что созрела, а принц так и не припарковался на самой захудалой кобыленке. Что, возможно, много зла повидала от “козлиных мудачин”, как она называла мужчин. Но он-то тут при чем? Федор Алексеевич не на шутку испугался. Он всегда боялся пьяных женщин, а тут такая фурия. И делать-то что с ней? Еще драться вздумает. И все, что родил его горячечный разум под непрерывной пальбой из всех орудий оскорбленной женственности, так это план скорейшего, с потерей чувства самоуважения отступления с поля боя. “В туалет, в туалет мне надо”, — лихорадочно пробурчал он и семенящим шагом, готовым в любую секунду сорваться на рысь, поспешил прочь. Домой он бежал. Бежал сквозь режущий щеки снег, тени фонарей, удивленные взгляды. Закрыв за собой дверь, он съехал по ней спиной и, тяжело дыша, заплакал. Батыр уткнулся своей мордой в его грудь, и долго они так сидели, человек и собака.
Миновала зима. Федор Алексеевич оправился от пережитого и зажил еще более уединенно. Все бы вроде хорошо, но стало что-то происходить с Батыром. Он по нескольку раз за день вытаскивал хозяина на прогулку. Там, неприглядно истекая слюной, тащил его от одного куста к другому. Тянул носом по ветру. Федор Алексеевич не скоро сообразил, что пес жаждет удовлетворения своих половых функций, а когда сообразил, то лишь поморщился. Этот инстинкт, который он в себе уже давно приглушил, был ему отвратителен. Он увещевал Батыра, что, мол, брось, друг, не стоят они того. Но Батыр с каждым днем становился все угрюмей. Порыкивал на своего хозяина. Из его глаз испарилось столь любимое Федором Алексеевичем уважение. Он отказывался от пищи. И вскоре с тоски захворал и отдал собачьему богу душу.
Федор Алексеевич сутки лежал у недвижного тела, тихо поскуливая и плача. А поутру облек мощи в мешок от картошки и, взяв лопату, пошел под мост хоронить. Там было местечковое кладбище домашних животных. Посидел над могилкой, выпил водки, положил цветочки к импровизированному кресту.
Дальнейшее его бытование было преисполнено отчаяния. Он стал попивать водочку под любимого Шопена и размышлять над смыслом жизни. И, как все неглупые люди, придумал глупейшую концепцию. Он рассуждал следующим образом: “Я лишний человек. С неохотой земля меня носит, да и мне она редко когда мила была. А ведь в природе все построено по принципу равновесия. Кто-то умирает, и кто-то рождается. А я, выходит, занимаю место. Выходит, что препятствую я появлению какого-нибудь милого карапуза”.
И долго ли, скоро ли, но пришел он к мысли о необходимости самоустранения себя из круговорота жизни. Единственно никак не мог придумать способа. Вешаться боялся, так как еще в детстве имел пренеприятный опыт общения со сдавливающими горло руками двоюродных братьев. Таблетки сначала показались вполне подходящей методой, но, почитав специальную литературу, он узнал ужасающие подробности. О том, что не так это и безболезненно. И не засыпаешь, как ребенок, а исходишь в болезненных мучениях. Хотел застрелиться: и благородно, и примеры из классики прибавляют экстравагантности, но из-за отсутствия непосредственного орудия отмел и это. Падение с высоты — вот на чем остановился Федор Алексеевич.
Его только смущало, что сей акт весьма прилюден и “выпендрежен”. А напоследок нарушать свою заповедь он никак не собирался. Как жил, так и умирать должен. Но, подумав, он пришел к выводу, что предметы с высоты падают с огромной скоростью и к тому же упасть можно в кустики, где и не видно тебя будет.
Подходящую шестнадцатиэтажку он вскорости отыскал и в один солнечный летний день шагнул с ее крыши. И вот тут приключилось нечто им неожидаемое: на полпути к земле, где-то на уровне восьмого этажа, его полет был пресечен. Его будто ладонь снизу подхватила и не пускала вниз. Федор Алексеевич искренне изумился и даже возмутился. Несомненно, это было божественное вмешательство, но с чего это вдруг, и почему он?! Внизу стали собираться зеваки, пораженно взирающие на висящего в воздухе человека, отдувающегося от тополиного пуха. Федор Алексеевич покраснел. Он понял, что это с его стороны первостатейный выпендреж. Он взмолился Богу, чтобы тот отпустил его, и забил кулачками в воздушную подушку под собой, задрыгал ножками. Ладонь долго не хотела отпускать в общем-то неплохого человека, но у всех есть предел терпения. Последнее, что услышал Федор Алексеевич, — это усталый, исполненный оскорбленной мудрости вздох и затем кляксой растекся по асфальту.