Опубликовано в журнале Нева, номер 4, 2005
Пятьдесят лет журналу “Нева” — это не только очевидные достижения, о которых с удовольствием вспоминается в дни юбилея. Было, к сожалению, и немало обиднейших неудач. Думается, стоит рассказать об одной такой неудаче. А для начала надо вернуться в необыкновенно жаркий августовский день 1969 года.
Я вышел из полупустой электрички в Комарове и направился на Озерную улицу. Накануне мы договорились с Даниилом Александровичем Граниным окончательно утрясти у него на даче состав книги “Неожиданное утро”. Предыдущая попытка издать книгу Гранина “Наш комбат” потерпела фиаско, и я, редактор этой книги, получил взбучку от директора Лениздата за идеологическую слепоту. Удивляться не приходилось: уже приказала долго жить непродолжительная хрущевская оттепель, цензура освирепела, Смольный с превеликим подозрением относился к тому, что появляется из-под пера писателей. В число особо подозрительных попал Даниил Гранин.
Солнце нещадно палило, и, пока я добрался до гранинской дачи, легкую рубашку на мне можно было отжимать. Около крыльца меня встретил хозяин. Рядом с ним стоял улыбающийся в рыжую бороду Сергей Орлов, автор знаменитого стихотворения-реквиема “Его зарыли в шар земной, а был он лишь солдат…”. Кстати, в начале 60-х Сергей Сергеевич руководил отделом поэзии журнала “Нева”.
Даниил Александрович предложил прежде всего съездить на Щучье озеро освежиться. Мы с Орловым не заставили себя уговаривать, тут же влезли в раскаленный “Москвич” и помчались на Щучье.
Там вдоволь поплавали, посидели на берегу и уже не спеша поехали обратно. Впереди, при въезде на Озерную улицу, показалась солидная дача профессора Евгения Ивановича Наумова.
— Недавно я заходил к Евгению Ивановичу. У него на магнитофоне записаны интереснейшие песни какого-то зэка, — вдруг сказал Гранин.
— А давайте зайдем к нему, послушаем, — тут же предложил я.
— Да ты что, Боря, нельзя же так сразу, без предупреждения, он человек занятой.
— Действительно, как-то неудобно, — засомневался и деликатнейший Сергей Орлов.
— Эх вы, танкисты! Я всё беру на себя, — с молодым апломбом заявил я.
Мои попутчики не знали, что в этом доме меня всегда принимали с душевной теплотой. В мои студенческие годы Евгений Иванович был моим наставником в университете, руководителем дипломной работы о творчестве Вадима Шефнера. А совсем недавно в Лениздате вышла книга Наумова “Сергей Есенин. Личность. Творчество. Эпоха” под моей редакцией.
— Ну смотри, действуй сам. В случае чего мы с Сергеем ни при чем. Будем здесь тебя ждать, — улыбнулся Гранин и притормозил машину.
Я уверенно отворил калитку. Меня, как всегда, первым благосклонно встретил огромный пес Том. За ним показалась колоритная фигура профессора в старой пропотевшей тельняшке. В руках у него была лопата. В этакую-то жарищу! Узнав, в чем дело, поспешил к нежданно нагрянувшим гостям. Он явно был рад нам. Ему действительно повезло заполучить редчайшую пленку, которую они с Граниным уже успели прослушать.
Евгений Иванович рассказал, что тот, кто подарил ему пленку, утверждал, будто автор и исполнитель — в прошлом фронтовик, затем матерый уголовник по фамилии Васильев, и что всё это похоже на правду, поскольку в одной из блатных песен от первого лица впрямую фигурирует этот самый зэкá Васильев и его дружок Петров.
Наконец хозяин врубил большущий ленточный магнитофон, и бобины медленно завертелись. Пленка оказалась некачественной, видимо, от многократных переписываний, и тем не менее нас сразу же захватил, ошеломил необычный, хриплый, мощный голос. Он пел блатные песни, в том числе о двух зэках, которым за побег “добавили срока”. Но особенно сильное впечатление произвели на нас песни о минувшей кровавой войне — о братских могилах (“Здесь нет ни одной персональной судьбы, все судьбы в единую слиты”), о штрафных батальонах (“Ведь мы ж не просто так, мы — штрафники, нам не писать: └Считайте коммунистом””), о соседях по палате слева и справа во фронтовом госпитале, о не вернувшемся вчера из боя товарище…
Два опаленных огнем фронтовика-танкиста, профессор филологии и я, недавний студент, сидели, не шелохнувшись, и слушали песни много пожившего и многое пережившего человека. В это мы сразу и безоговорочно поверили.
Прошло совсем немного времени — и вся страна узнала имя нового барда. Нет, он никогда не был заключенным, как не был и фронтовиком. И фамилия его оказалась вовсе не Васильев, а Высоцкий. Владимир Высоцкий. Песни его под собственный аккомпанемент гитары распространялись с невиданной скоростью — переписывались с магнитофона на магнитофон. Несмотря на бешеную популярность, всеобщую, всенародную любовь, песни Высоцкого тогда не были опубликованы. Он так и умер, не увидев свои стихи в печатном исполнении. Имя его было под запретом. К счастью, магнитофоны запретить было невозможно.
Надо ли говорить, что я переписал на свой ленточный магнитофон множество песен Высоцкого. Пленки неважного качества до сих пор хранятся у меня как память о том времени — об эпохе Владимира Высоцкого.
В конце 1980 года в Ленинград приехала моя давняя знакомая из Западного Берлина Ингеборг Голлерт. Зная мою любовь к творчеству Высоцкого, она привезла мне в подарок большую пластинку с записями песен в авторском исполнении в сопровождении оркестра. На черном глянцевом конверте — выразительный фотопортрет Владимира Семеновича и — крупно: Vladimir WISSОTSKI “Von der Erde” und andere Lieder1.
Внизу — мелким шрифтом: (P) 1980, Dortmund.
Всего на пластинке записано четырнадцать песен. Их тексты, напечатанные на русском и немецком, были вложены в конверт. Именно здесь я увидел впервые стихи Высоцкого, набранные типографским способом. (Самая первая, посмертно изданная книга Высоцкого “Нерв” вышла в свет поздней осенью 1981 года.)
Так или иначе, но в новогоднюю ночь 1981 года компания моих друзей слушала у меня дома прекрасно записанные песни Высоцкого.
Именно в это время я перешел работать в “Неву” по приглашению главного редактора Дмитрия Терентьевича Хренкова. Раньше мы много лет работали в Лениздате: он — главным редактором, а я — старшим редактором редакции художественной литературы. В журнале я сразу же включился в подготовку очередных номеров. Нужно было найти для майского, победного, номера что-то значительное, новое. И тут меня осенило: а не попытаться ли напечатать Высоцкого? Вдруг да и выгорит, ведь попытка не пытка. А для начала надо убедить в этом главного редактора. Перепечатал на машинке тексты четырех с давних пор любимых песен, которые сами по себе свидетельствовали о незаурядном поэтическом даровании Высоцкого: “Песня о земле”, “Он не вернулся из боя”, “Сыновья уходят в бой”, “Братские могилы”. Фамилию автора стихотворений я не указал.
На следующий день я вошел в кабинет Главного и молча положил ему на стол листки со стихами. Дмитрий Терентьевич, или Д. Т., как мы его называли, был общепризнанным специалистом по поэзии, автором нескольких серьезных книг и множества статей о творчестве А. Гитовича, М. Дудина, С. Орлова, О. Берггольц, Б. Лихарева, А. Межирова и др.
Он быстро прочитал стихи, снял очки и порывисто встал из-за стола.
— Какие замечательные стихи! Обязательно — в майский номер! Слушай, но я где-то вроде бы читал их… Точно читал, только вот не помню где. Кто их написал?
— Не могли вы их читать. Честное слово, не могли, — не без волнения начал я. — А вот слышать — слышали много раз. Высоцкий это.
— Ну да, ну да, — как-то обескураженно произнес Д. Т. — Конечно, слышал. Замечательные стихи!.. Жаль, напечатать не сможем.
— Да как же так, вы же сами говорите, что стихи замечательные. Смотрите, какой редкой красоты строки: “Отражается небо в лесу, как в воде, и деревья стоят голубые”! Да и стихи эти о вашем поколении фронтовиков, о моем отце, который в сорок четвертом не вышел из боя. Ну что в них вредного, антисоветского, в конце-то концов?!
— Подожди, подожди, Боря, не горячись, сядь, успокойся. Я тебе говорю: ничего у нас не выйдет. Высоцкий в черном списке, а список составили на самом-самом верху, понял?
— Ну и что, а вы все же попробуйте в обкоме объяснить, что Высоцкого из этого списка надо вычеркнуть. Ведь они с вашим мнением считаются.
— Не так уж они и считаются, сам знаешь… Ишь, хитрец: объясни им. Да никакими объяснениями их не возьмешь.
— Вы просто дрейфите говорить с ними о Высоцком, — использовал я последний козырь, намеренно передергивая: в чем-чем, но только не в трусости можно было бы обвинять Д. Т., и я это отлично знал. Еще за финскую кампанию он, молодой журналист, был награжден орденом Боевого Красного Знамени.
— Ну что мне с тобой делать! — притворно нахмурился Д. Т. — Не забывай, что все-таки я тут главный редактор.
— А кто главнее: главный редактор или редактор главного редактора? — нашелся я, имея в виду то обстоятельство, что несколько книг Д. Т. были отредактированы мною.
— Конечно, ты главнее, — заулыбался Главный. — Но даже ты бы их не убедил, поверь мне.
Разговор был окончен. Уходя из кабинета, я задержался в дверях и вполголоса прочитал:
Наши мертвые нас не оставят в беде,
Наши павшие — как часовые.
Отражается небо в лесу, как в воде,
И деревья стоят голубые.
— Погоди, — вдруг сказал Д. Т. — Давай стихи, поеду, попробую. — Он, наш Главный, всегда всё решал и делал быстро, не откладывая на потом.
Из Смольного Д. Т. вернулся смурной, нахохленный.
— Знал я, знал: ничего не выйдет, просто съездил для очистки совести. Да и ты бы глядел косо, если бы не поехал, знаю я тебя… Ладно, не будем делать из этого трагедию. Знаешь поговорку об обухе и плети? То-то, — и неожиданно предложил: — А не пройтись ли нам сегодня по “гуренковкам”?
(“Гуренковками” Д. Т. называл коньячные в честь своего друга, редактора “Вечернего Ленинграда” М. Н. Гуренкова.)
…После третьей “гуренковки” на Невском, рядом с Литейным, мы оживленно беседовали о поэзии, бережно поддерживая друг друга. Время от времени я доставал из кармана стихи Высоцкого, и мы по очереди их читали.
На улице Маяковского около нас остановилась “Волга”. Из нее вышла редактор популярнейшей в те годы газеты для детей “Ленинские искры” Людмила Анищенко — красивая, чернобровая женщина. Она картинно всплеснула руками и весело пропела:
— Издалека заметила, что вы что-то не очень твердо двигаетесь по земле-матушке, руками размахиваете. Давайте я вас до дому подброшу на машине.
— Нет! — заупрямился Д. Т. — Мы с Борей в полном порядке. Вот только зайдем на Салтыкова-Щедрина в “гуренковку” и — домой. Хочешь, пойдем с нами, мы тебе стихи почитаем.
Людмила сочла за благо откланяться, а мы продолжили путь к намеченной цели.
Почти четверть века прошло с тех пор, но не забывается одна из самых досадных моих редакторских неудач. Трудно поверить в то, что когда-то имя Владимира Высоцкого было наглухо запрещено для издания. Сейчас в любом книжном магазине можно приобрести сборники его произведений, воспоминания о нем.
А у меня, лишь поцарапанного в детстве войною, наворачиваются слезы, когда слышу знакомый с давнего летнего дня в Комарове хриплый, бередящий душу голос:
Всё теперь — одному. Только кажется мне:
Это я не вернулся из боя.
1 “Песня о земле” и другие хиты.