Рассказ
Опубликовано в журнале Нева, номер 3, 2005
Владимир Николаевич Медведев родился в 1944 году в Чите. Работает заведующим отделом литературного журнала “Дружба народов”. Живет в Москве.
— Видишь его? — спросила знахарка.
Аркадий Захарович всмотрелся в мутное зеркало.
— Нет, не вижу.
— Да ты нагнись чуток, — посоветовала знахарка. — Ниже, еще ниже. Он на спине у тебя сидит… Ну как, различаешь?
Аркадий Захарович согнулся и отшагнул назад. Теперь в центральной секции высокого трельяжа отразилась почти вся бедно обставленная комната, посреди которой стоял бедно одетый человек средних лет с мучнисто-бледным лицом и, сгорбившись, смотрел на Аркадия Захаровича. Это был он сам. Вернее, его отражение… Никого более Аркадий Захарович в зеркале не приметил и перевел взгляд на знахарку.
Та пристроилась слева от трельяжа, наблюдая за пациентом.
— Углядел? Вот он самый Жущер и есть…
Аркадий Захарович, чтоб не обижать старуху, пробормотал:
— Милая зверушка.
Однако знахарка все же обиделась:
— Ишь ты, милая… Гляди, зубы-то, зубы какие…
Она осторожно протянула руку и поводила ладонью в воздухе — в полуметре над плечами Аркадия Захаровича. До невидимого существа она, судя по всему, не дотрагивалась.
— Вы, кажется, и сами немного его опасаетесь, — заметил Аркадий Захарович.
— А чего бояться? Твой недуг, не мой. Тебя-то враз сглодает, а мне безвреден.
Старуха опустила ладонь немного пониже. С незримой тварью она обращалась словно змеелов с ядовитой змеей: без страха, но с осмотрительностью. Держалась расслабленно, даже небрежно и вдруг резко отдернула руку — притом настолько убедительно, что Аркадий Захарович, который ни в какого Жущера, разумеется, не верил, неожиданно для себя спросил:
— Что?! Цапнул?
— Где ему! Я ведь тоже не зевала…
— А говорите: для вас безвреден.
— Неприятно… Клыком зацепит — крапивница может пойти…
— А вот я, знаете ли, никого не вижу, — признался Аркадий Захарович.
— Так вот ты почему эдак-то спокоен… Жущера еще не узрел. Ладно, я тебя научу, как смотреть. Глаза не таращи, гляди как бы искоса, словно бы в дальний угол…
Аркадий Захарович терпеть не мог, когда его учили, однако за последние полгода привык выполнять любые распоряжения лекарей, а потому перестал напрягать глаза, расфокусировал взгляд, и тут ему почудилось, что над спиной его согбенного отражения в глубине зеркала сгустилась на мгновение неясная тень. “Быть не может”, — мысленно встряхнулся он, и тень сразу же пропала.
— Ну что, уверился? — ворчливо осведомилась знахарка. — Ну что, мил он, твой недуг, а?
Аркадий Захарович пожал плечами.
— Не мил, — уточнила старуха. — То-то же. А ведь откуда все болезни идут? От обиды да от страха… Жущер, он от обиды зарождается. На кого-то обижен ты сильно.
— А как тут не обидеться, — сказал Аркадий Захарович. — Вы посмотрите, какая жизнь вокруг, что с нами сделали, во что мы все превратились…
— Так-то оно, может, и так, да только ты и сам свою жизнь не украсил. Жущера вон на себя накликал.
Знахарка помолчала.
— Ну да ладно… Родители-то живы?
Аркадий Захарович покачал головой:
— Нет.
— У дедов, значит, гостят… А детки?
— Двое.
— Вот и хорошо. Стало быть, все, что требуется, у тебя есть…
— Простите, — сказал Аркадий Захарович. — Я, видимо, неясно выразился. Родителей у меня нет.
— Нет? Это как же?! А ты откуда произошел?
— Я имею в виду, в живых нет.
Знахарка усмехнулась:
— Были б живы, я тебя лечить бы не стала.
Аркадий Захарович покривился.
— Лечение мое от дедов дается, — сказала знахарка. — Другого не знаю.
Аркадий Захарович тоскливо вздохнул. Это было именно то, чего он опасался, когда противился уговорам сестры сходить к “известной на всю Россию бабушке Степании”. Как он не любил все это — дремучее, темное, многозначительное…
— И в чем же ваша специализация? — спросил он устало, превозмогая навалившуюся вдруг тяжесть.
— Ты сядь, сядь, — сказала знахарка. — Эк, Жущер-то тебя придавил.
Она усадила Аркадия Захаровича на стул возле круглого стола, покрытого бархатной бордовой скатертью с кистями.
— Ишь, Жущерила, негодник, вцепился… Ты зачем человека мучаешь? — бормотала старуха, садясь напротив. — Ну, чего скалишься, чего зубы ощерил! Недолго тебе… — и так же ворчливо пациенту: — Потерпи, потерпи… Изведем мы скоро твоего Жущера. Запоминай, что делать. Прежде всего дашь ему родительскую косточку…
— Не понял, — медленно проговорил Аркадий Захарович.
На плечи ему словно камень давил, а соображал он туго, будто контуженный.
— Ты меня слышишь али нет? Косточку, говорю, надо ему дать.
— Какую косточку?
— Да ты по-русски, что ли, не понимаешь? Ро-ди-тель-скую. Отца твоего покойного кость…
Аркадий Захарович потряс головой, собираясь с мыслями.
— Нет, — сказал он. — Не годится мне такое лечение. Не стану я родительскую могилу раскапывать.
Он встал, пошатываясь.
— Куда вскочил, сядь, — проворчала старуха. — Зачем же могилы зорить? Типун тебе на язык. Скажешь такое… Никто от тебя вещественных костей не требует.
— Вы же сами…
— Так то не кость. Одна мысленность. Да Жущер подлинную-то косточку, пожалуй, не угрызет.
— Ничего не понимаю.
— А тебе и понимать не по чину, — сказала знахарка. — Ты вот что сделай: приди на могилу, зажги над ней веточку ивы. Когда ветка займется, громко позови отца по имени, а затем произноси вот такое слово:
Из-под корня Врех-древа,
Не из мертвого праха,
А от отцова паха
Да материнского чрева
Родится дева,
Именем Параскева.
Язвит она Жущер-недуга железной тростью
И вадит его родительской костью.
Изглодай-ка, недуг, родимую кость,
Меня ж, имярека, навеки брось.
— Экая чушь, — пробормотал Аркадий Захарович. — Нет, это мне по подходит.
Он не желал принимать участия в первобытном фарсе. Ему была отвратительна мысль о том, что для собственного исцеления нужно отдать на съедение кого-то другого. Пусть даже покойника, пусть даже условно, в воображении. А уж приплетать сюда еще и отца — это вообще не лезло ни в какие ворота… Однако Аркадий Захарович не мог просто встать и уйти, поскольку дал дома твердое обещание “хотя бы выслушать советы бабы Стеши”. Он чувствовал, как внутри по всему телу разливается жгучая боль.
— Беспокоится Жущер-то твой, — сказала знахарка. — Про кость услыхал, а где она — не чует… Ты не спорь, а слушай дальше. Как на кладбище то слово скажешь, сразу иди домой. Веточку обгорелую закопай под крыльцом.
— Нда… Сложный процесс.
— Ничего сложного. Это все.
— В каком смысле?
— Сделаешь, как я сказала, и здоров станешь. Не сразу, конечно… С месяц Жущер будет то уходить, то вновь возвращаться. А потом сам не заметишь, как исчезнет, будто его и не бывало. Слово запомнил? А то запиши на бумажке…
Боль немного отпустила, и Аркадий Захарович решил убраться подобру-поздорову, чтобы попасть домой до нового приступа.
— Спасибо, — торопливо сказал он. — Все запомнил. Сколько я вам обязан?
— Денег и подарков не беру.
Аркадий Захарович успел уже достать бумажник и теперь неловко вертел его в руках.
— А как же плата за работу?
Суровая старуха не производила впечатления бескорыстной альтруистки.
— Проклятие это, а не работа, — мрачно сказала она. — Повозись-ка целый день с такими, какой у тебя на спине сидит, да с такими, как ты сам…
— Зачем же возитесь?
— А куда деваться? От своего дара не убежишь. Дар — он похуже недуга.
Аркадий Захарович помолчал, потом нерешительно проговорил:
— Ну я пойду.
— Постой-ка. Скажи, родители-то у тебя родные?
— По определению… Какие они еще могут быть?
— Разные, — сказала знахарка. — Отчимы бывают, мачехи. Есть родители приемные. А то и вовсе подменные… Ты сам-то, часом, не из подменышей?
— Нет, — сказал Аркадий Захарович, — скорее из интуитивных дестабильных меланхоликов.
— Хорошо, коли так. И все же выясни наверняка… А то позовешь чужого отца, так недуг на его детей перекинется… Сам не излечишься и других погубишь. Ты понял? Хорошо понял?
— Лучше некуда, — пробормотал Аркадий Захарович, чтобы побыстрее отвязаться от старухи.
— Тогда иди. Да скажи там, пусть следующий заходит…
Двор знахарки, как и улицу перед ее домом, наводняли жаждущие исцеления. Впервые в жизни видел Аркадий Захарович такое обилие и многообразие зримых проявлений болезни и, по-прежнему убежденный, что его хворь никому не видна, ощутил себя чуть ли не симулянтом.
Он пробрался через толпу увечных и страждущих и побрел по мощенной брусчаткой улице мимо старинных купеческих домов, украшенных колоннами, кариатидами и затейливыми балконными решетками. Аркадий Захарович любил этот городок, в котором родился и где давно уже не был. Да и сейчас оказался здесь, в Старой Бологе, лишь потому, что врачи определили жизни ему несколько месяцев, и он приехал попрощаться с сестрой. Она-то и заставила его пойти к знахарке.
При мысли о целительнице Аркадий Захарович сплюнул, чтобы сбить оскомину. Он не хотел, чтобы неприятное чувство, оставшееся после темного старухиного бреда об отцовских костях, помешало ему насладиться воспоминаниями. А приступ боли, похоже, уже заканчивался.
Старая Болога — городок древний, в летописях упоминается с одиннадцатого века, но если говорить о временах более близких, то остался он совершенно таким же, каким его с младых ногтей помнил Аркадий Захарович. Новых домов здесь в советское время не строили, если не считать здания из бетона и стекла, напоминающего гигантский радиатор парового отопления, которое при Хрущеве возвели для райкома партии. Зато снесли десятка с два церквей и часовен. Но все равно куда бы ты ни шел в Старой Бологе, то по-прежнему над крышами домов и зеленью деревьев всегда виднелась маковка то одного, то другого храма. Все было как прежде, в золотые времена детства и юности. Аркадий Захарович шествовал неспешно, дышал чистым и теплым летним воздухом и…
И вдруг остановился как вкопанный. С забора, с огромного цветного плаката на него смотрела, нагло и снисходительно ухмыляясь, ненавистная рожа Анатолия Злыги… Настроение разом рухнуло, и боль вернулась. Тут уж не до прогулок, и Аркадий Захарович поплелся домой.
Сестра жила на улице Коммунистической в старом родительском доме. Аркадий Захарович открыл калитку в зеленом дощатом заборе и вошел. Сестра ждала его в палисаднике.
— Ну что, Аркашенька? Что?!
— Во всем мире третье тысячелетие, а у вас тут неолит, — раздраженно буркнул Аркадий Захарович. — Века Трояновы!
— Аркадий, опять за свое! Мы ведь уже все обсудили… К бабушке Степании из области и из Москвы приезжают. Многих из могилы подняла. Говори быстрее, что она тебе назначила.
— Зверя незнаемого на мне обнаружила… Ну погляди сама! Видишь хоть что-нибудь?! А что за лечение твоя баба Стеша прописала, ты даже вообразить не сможешь.
— Косточку? — тихо спросила сестра.
— Представляешь, а?! Каннибализм!
— Сделай, Аркаша, как она говорит, — едва слышно прошептала сестра.
— Ну, Катька!.. От кого-кого, а от тебя я такого не ожидал!
Сестра молча посмотрела на него, повернулась и пошла к дому.
— Катя, ты не права! — крикнул Аркадий Захарович ей вслед. — Я не могу… Это дико, нелепо, кощунственно. А главное — бессмысленно!
Сестра даже не обернулась.
Он тяжело поднялся на крыльцо и протопал в отведенную ему комнату, бывшую родительскую спальню. Здесь тоже ничего не изменилось с той поры, когда мать с отцом были еще живы. В углу стоял трельяж, такой же, как у знахарки.
Аркадий Захарович подошел к зеркалу. Собственная физиономия тоже вызывала раздражение. “Эх ты, кандидат в покойники по одномандатному списку”, — подумал он и слегка прищурился, чтобы затушевать тени под глазами, морщины… и вдруг там, в зазеркалье, из-за спины человека с изможденным, страдальческим лицом выплыло на миг, словно проявилось, отчетливое отражение какого-то существа, сидящего у него на плечах.
У Аркадия Захаровича заколотилось сердце и ослабли ноги. Не веря своим глазам, он впился взглядом в зеркало, но тварь пропала. Он облегченно перевел дух: “Наслушался старую чертовку”, и устало опустился на край кровати. Трельяж находился справа от него, и Аркадию Захаровичу почудилось, будто в зеркале что-то промелькнуло. Он резко повернул голову.
В узкой створке трельяжа виднелась лишь его отражение. И ничего более.
Аркадий Захарович отвернулся, но тут же краем глаза вновь уловил сбоку от себя какое-то движение. На этот раз он не стал поворачивать голову, а просто еще сильнее скосил глаза.
Тварь была там. Она действительно сидела у него спине. Аркадий Захарович рассмотрел лишь голову, длинную шею, часть туловища и передние конечности, вцепившиеся в его плечи. Остальное срезали края створки.
Со слов знахарки Аркадий Захарович невольно вообразил себе Жущера чем-то вроде крокодила в чешуйчатой броне, но то, что он увидел, оказалось ни на что не похожим. Рыхлое, слизистое, покрытое наростами и пульсирующими жилками… Аркадия Захаровича затошнило. Даже в ночных кошмарах недуг не являлся ему таким страшным и отвратительным.
“Не паникуй! Это всего лишь галлюцинация”, — приказал он себе.
Следует успокоиться, и тогда наваждение исчезнет само собой. Надо лишь доказать собственному восприятию, что оно заблуждается. “Вот, смотри”, — произнес он вслух, обращаясь к зрению, и надавил на левый глаз. Испытанный дедовский прием распознавания галлюцинаций. Реальные объекты должны раздвоиться, воображаемые — не изменятся.
Все раздвоилось, включая Жущера. У Аркадия Захаровича захолонуло в груди, но он взял себя в руки. “Ладно, не бери в голову, — сказал он зрению. — Сейчас я его пощупаю, и осязание продемонстрирует тебе, что там ничего нет. Пустота”.
Оказалось, однако, что заставить себя прикоснуться к видению страшного зверя не так-то просто. Несколько раз Аркадий Захарович, глядя в зеркало, поднимал и тут же отдергивал руку, так и не решаясь ткнуть пальцем.
“Чего тут бояться? Ну, вижу я воочию свой недуг… И что с того? Что это меняет? Хуже уже не будет… То есть будет, конечно, и еще как будет… но от обличья болезни сие никак не зависит”, — рассуждал Аркадий Захарович, подбадривая себя смутным обликом бесформенной, невидимой смерти, маячащей где-то неподалеку… С близкой кончиной он уже сжился — ему ли страшиться банальной галлюцинации, да еще к тому же явно навеянной фильмами о “чужих”?
“Ну так потрогай. Галлюцинации не кусаются”, — съязвил какой-то особо трезвый уголок его сознания.
“А вот мне возьмет да почудится, что укусила…” — возразил Аркадий Захарович трезвому уголку. Всякий знает, что подробная, многомерная галлюцинация может включать в себя и ощущение тяжести на плечах, и раздваивающийся фантом, и боль от воображаемого укуса…
“Боль болью, а ранок-то от зубов не останется”.
“Не факт. Ты что, про стигматы никогда не слышал?..”
Трезвый уголок промолчал.
“А что если я просто сошел с ума?” — тревожно подумал Аркадий Захарович.
“Ерунда, сумасшедшие не сомневаются”, — отрезал трезвый, и больше они к этой теме не возвращались, хотя спорили еще долго. Сошлись наконец на том, что придется попросту принять Жущера таким, каков он есть, — не задумываясь о степени его реальности…
Постучалась сестра и сухо позвала ужинать. Аркадий Захарович, не открывая дверь, отказался. За окном стемнело, но он все не решался лечь, просидел полночи на краешке кровати, окончательно обессилел и стал прикидывать, как бы устроиться в постели, чтобы ненароком не придавить Жущера. Наконец осторожно прилег на бочок и замер, боясь шевельнуться. В голове вертелись абсурдные истории, которых он наслушался в очереди к знахарке…
“Из Кремля тут один приезжал. Показала ему бабушка Степания его недуг, прописала косточку. А он: └Лечите по-другому! Без косточки. Чту, мол, родительскую память…” А как по-другому?! Вернулся он в Москву ни с чем и — к лучшим хирургам: └Удалите мне зверя со спины”. Те смотрят — никакого зверя не видят. А он все свое: удалите да удалите. Врачам деваться некуда, договорились сделать вид, что режут. └Поводим, мол, инструментами в воздухе…” Положили его на стол. А как повели пилой, кровь так и брызнула. └Задели! — кричат хирурги. — Тело задели”. А на теле ни царапинки. Быстро его в карету, и в аэропорт — отправлять в Германию, в лучшую клинику… Не довезли. В воздухе помер. Об этом тогда во всех газетах писали…”
Жущер тихо возился сзади в темноте, словно собака, которой позволили примоститься под бочком у хозяина. Без света недуг мнился не таким страшным и опасным, как днем, да к тому же Аркадий Захарович успел уже, наверное, с ним свыкнуться. Держат же некоторые в доме ядовитых змей или пауков. “Вот и относись к нему как к домашнему питомцу. Ведь этот твой собственный недуг…”
“Воображаемый”, — поправил трезвый уголок, который все еще отказывался признавать поражение.
“Какая разница”, — устало подумал Аркадий Захарович. В конце концов, чем отличается, скажем, реальный крокодил от крокодила-галлюцинации? Только одним: реальный может сожрать. А насчет Жущера в этом смысле сомнений нет.
— Сожрешь ведь? — прошептал Аркадий Захарович еле слышно, чтоб не будить притихшую галлюцинацию, и та сонно заворочалась: непременно сожру… А в ответ в памяти сонно заворочался и вдруг развернулся ярким рекламным клипом рассказ, который Аркадий Захарович утром пропустил мимо ушей, но, оказывается, хорошо запомнил:
“Про Чушатихина-то слыхали? Нет, не про учителя… В школе это братец Чушатихина работал, а сам он был инженером. На обувной фабрике, кажется… Так вот, ему родительскую косточку назначили. Он все сделал как надо. Пришел с кладбища домой, а на сердце неспокойно. Все ему чудится, вроде с братом что-то неладно… И телефон у того не отвечает. Поехал Чушатихин к брату. Входит, смотрит: брат лежит на полу, а на нем — недуг и рвет его зубами и когтями… Чисто как тигр… Чушатихин бросился оттаскивать, да куда там! Чушатихин — к бабе Стеше: └Помоги!” Она спрашивает: └А ты, часом, не приемыш?” — └Да, — говорит, — меня Чушатихины из детского дома взяли”. Бабушка Степания так и ахнула: └Что ты наделал! Я ж тебя предупреждала: недуг на родных детей перекинется!” — └А я что, разве им не родной?! — кричит Чушатихин. — Я покойных Чушатихиных, отца и маму, за родных почитаю. И брат мой, хоть и нареченный, а роднее не бывает”. — └Родные, да не кровные, — говорит баба Стеша. — Иди, теперь уж ничего не поправишь”. Ушел Чушатихин, а вечером его не стало… Загрыз недуг. Обоих. И Чушатихина, и брата его нареченного, учителя…”
“Очень мило, — прокомментировал трезвый уголок. — Отличный образчик городского фольклора. Ты же не собираешься, надеюсь, принимать эти душераздирающие сказки всерьез?”
Аркадий Захарович и спорить с ним не стал. Сказка или не сказка, а всколыхнула она совсем неожиданно былые детские тревоги. А впрочем, наверное, само состояние тревожной бессонницы напомнило, как когда-то давным-давно, перед тем, как его должны были принимать в пионеры, он накануне полночи крутился в постели и думал, что вряд ли достоин красного галстука: поскольку если вдруг выяснится, что его родители — шпионы, он никогда не сможет на них донести… Странные мысли для мальчишки (сколько ему тогда было? десять, двенадцать?). Сейчас-то понятно, конечно, что сказалось влияние эпохи, но только чудится, что тут скрывается еще и нечто большее, чем отголоски шпиономании, а именно — детский страх, что родители вовсе не те, за кого себя они выдают. Это еще полбеды, если окажутся всего лишь шпионами… А что если вдруг из-под маски выглянет кто-то такой чужой, что и представить невозможно? Забавно, но, кажется, такие подозрения возникали в детстве не у него одного. Интересно, а почему маленьких короедов вообще волнует кровное родство? Ведь им должно быть совершенно неважно, родные ли родители или приемные, главное — чтоб любили, защищали, кормили… Его-то самого любили, о нем заботились, и все равно иной раз мелькало в голове: “А не приемыш ли я?”
Неужто это говорила детская интуиция, устами которой глаголет истина? Да нет, ерунда… А что если все-таки правда? Или наполовину правда… Предположим, мама — родная, а отец женился на ней уже после моего рождения, а от нас, детей, это скрывали… От меня скрывали… Катя-то должна знать… Утром спрошу… Нельзя рисковать — пусть хоть один шанс из миллиона, а все равно нельзя… Ведь это ей грозит опасность, если… Стучу, никто не отзывается… Открываю дверь, вхожу. Катя в своей комнате… Распростерта на полу, а на ней — Жущер и рвет ее когтями и зубами…
Содронулся Аркадий Захарович и… опомнился. Никакой Жущер Кате не грозит, потому что никто ни на какое кладбище не пойдет и никаких костей никакому недугу предлагать не будет! Вот так-то!
Подтвердив самому себе еще раз решимость не отдавать родительские кости на поругание, Аркадий Захарович немного успокоился. Но тут же встревожился вновь: ведь он, выходит, уже не сомневается в реальности Жущера и возможности исцеления при помощи косточки… Как же так?! Он замер и порылся в сознании, ожидая возражений. Никто не возразил. Трезвый уголок либо был полностью согласен, либо спал. А вскоре уснул и он сам.
Когда он проснулся, Жущер сидел у него на груди.
Притворяясь спящим и едва сдерживаясь, чтобы не вскочить и, заорав, попытаться стряхнуть тварь на пол, Аркадий Захарович рассматривал недуг через неплотно зажмуренные веки.
Трудно поверить, но Жущер показался ему одновременно и страшным, и прекрасным. В оголенности его анатомии, в воспаленных тканях, некротических зонах, в сочащихся наружу соках таилась особая, запредельная красота. Одна лишь чистая физиология, вознесенная в ранг судьбы. Одно лишь жадное воспаленное существование, и ничего больше. Это была сама природа — бесчувственная и абсолютно безразличная к нему, Аркадий Захаровичу, и, видимо, даже не подозревающая о его существовании…
Однако знала ли, не знала о нем природа, но сам Аркадий Захарович вскоре ощутил обращенный к нему ее естественный зов. Надо было вставать, да поскорее. Он стиснул зубы, затаил дыхание и стал медленно приподниматься на локтях. Жущер переступил когтистыми лапами и переполз на левое плечо.
Аркадий Захарович сел на кровати. Жущер неспешно переместился на спину и принялся грызть под левой лопаткой. Потихоньку. Наверное, не совсем еще проснулся…
“Как же теперь с рубахой быть? — подумал Аркадий Захарович. — А впрочем, надевал же я ее прежде, когда его не видел. И ничего вроде… Обходилось”.
Он вдруг позабыл, как это делается. То ли надо сначала одну руку продеть в рукав, а уж потом… То ли прежде накинуть рубаху на спину, а затем… Как ни исхитряйся, Жущера заденешь непременно… А зов природы все усиливался, и из двух зол — обеспокоить недуг или опорожниться прямо на пол — Аркадий Захарович выбрал наименьшее. Сам не зная как, он напялил рубаху, штаны и выскочил из спальни.
Недуг отнесся к его потребностям с пониманием и не особенно озлился. Когда Аркадий Захарович, облегченный и умытый, вошел на кухню, Жущер лишь слегка покусывал его то тут, то там… Вероятно, лишь затем, чтобы о нем не забывали.
Сестра по-прежнему дулась. Зато племянник Аркашка радостно воскликнул:
— Здоров, дядь Аркаш.
“Глупое какое приветствие”, — подумал Аркадий Захарович, однако вслух сказал:
— Здоров, тезка, — и потянулся к сестре. Поцеловать.
Катерина отстранилась.
Аркадий Захарович как ни в чем не бывало сел к столу (благо на кухне стояли не стулья, а табуретки без спинок), принял тарелку с едой и сразу же принялся налаживать дипломатические отношения. Начал он с нейтральной темы.
— Шел я вчера, Катенька, а по всему городу плакаты с Толькиной рожей расклеены, — сообщил он.
— Ну и что? — сухо осведомилась сестра.
— Это же загрязнение окружающей среды… Куда тут у вас смотрит санитарная служба?!
Сестра промолчала.
— Мечтал, хоть здесь-то от вида его поганого отдохну, — продолжал Аркадий Захарович. — Дома я из-за него и телевизор не включаю. Куда ни плюнь, всюду Толька Злыга! С души воротит.
— Он же был твоим лучшим дружком, — язвительно напомнила сестра. — Водой не разлить.
—Толька?! Дружком?!! Никогда!
— Неправда, — сказала сестра. — Вы в одном классе учились, и я помню, как он к нам домой приходил.
— Дядь Аркаш, тот самый Злыга? Олигарх?!! — оживился Аркашка.
— Какой к бесам олигарх! Вор он… Плут, демагог и ворюга. Полстраны обокрал, обездолил, и все ему мало. Старики по его милости с голоду мрут, а он церковь в Старой Бологе строит… Вот вам, земляки. Не забываю, мол, малую родину. Мало что бандит, так еще и ханжа! И ведь не застрелит его никто, не взорвет, не отравит…
Но племянник не слушал.
— И ты с ним дружил?!
— Ну, дружил не дружил, а так… общались… — хмуро признал Аркадий Захарович. — До тех пор, пока он не стал председателем совета дружины. Тут уж к нему не подступись. Партийный начальник, да и только. Весь в папашу своего, секретаря райкома. Яблоко от яблони…
Он осекся. Катя, стоявшая у раковины и перетиравшая полотенцем посуду, швырнула тарелку на пол:
— Какой ты злой, Аркадий! Какой тупой, какой бесчувственный! — и выбежала из кухни.
Оба Аркадия, дядя и племянник, поспешили за ней. Катя у себя в комнате лежала ничком на кровати и горько рыдала.
— Мам, ну ты чего? Все нормально, — сказал Аркашка, трогая мать за плечо.
— Катя, — сказал Аркадий Захарович, не зная, что еще сказать.
— Ты что, забыл, от чего папа умер? — прорыдала Катерина. — А теперь и у тебя та же самая болезнь… И Миша мой зачах… Ну что, мало тебе, мало? Ты хочешь, чтобы я совсем одна осталась на белом свете?
— Мам, а я? — встрял Аркашка.
Но мать его не слушала.
— Ну что тебе дороже? Принципы твои идиотские или сестра? Обо мне ты подумал хоть на секунду? Нет, ему не до того! Ах, какой он благородный! Кости он бережет… Вот увидишь, спросит у тебя Бог, спросит на том свете: “Берег ты сестру?” Что ты ему ответишь? “Косточки, мол, сохранил…” Как тебе не стыдно, Аркадий!
Наслушался за свою жизнь Аркадий Захарович женских рыданий и женских упреков, но тут вдруг проняло его до самых костей.
— Катенька, — сказал он, — Катя, не плачь…
— Я устала, устала хоронить! Ты хоть это понимаешь?
— Ну не плачь. Пойду я на кладбище…
— И Аркашке, раз уж нет отца, так хоть дядя нужен…
— Ты ведь слышала: я все сделаю, как ты просишь, — угрюмо сказал Аркадий Захарович..
— Мне самой порой жить не хочется…
— Катя! Я же пообещал, что пойду волхвовать! Ты мне одно только скажи, — Аркадий Захарович нагнулся и прошептал ей на ухо, чтобы не услышал племянник, — не могло ли так случиться, что я у родителей был не кровным ребенком?..
— Чего?
Катерина приподняла голову и сощурила красные распухшие глаза с таким яростным недоумением, что Аркадий Захарович понял: лучше не продолжать, а там — будь что будет.
— Так, ничего, — промямлил он. — Ничего, Катюша.
— Аркашенька, седлай мотоцикл, — сказала Катерина, садясь и вытирая слезы. — Повезешь дядю Аркадия к реке.
Как и в прошлые свои приезды, вновь не узнал Аркадий Захарович скромную речку Бологу, словно худенькую девочку, расплывшуюся в необъятную дебелую бабищу. Сколько лет назад поставили плотину, но он все никак не мог ни привыкнуть, ни смириться — мало того что реку загубили, так еще и затопили старинную часть города, а вместе с ней и старое кладбище, на котором похоронены его с Катей родители.
— А это что торчит? — недовольно осведомился он, неуклюже выбравшись из мотоциклетной люльки и вглядываясь в водный простор.
Вдали над розовой зеркальной водой возвышался непонятный предмет. С берега и не разберешь, что за штуковина… Какой-то шест с перекладинами.
— Крест, — сказал Аркашка. — На старой церкви…
— Отродясь не было там никакого креста.
— В прошлом году Иван Кузякин… сварил и… приладил… прямо в воде, — с натугой проговорил Аркашка, извлекая из коляски “Урала” тяжелый тюк из серой резины.
Он сноровисто раскатал сверток на траве и принялся накачивать надувную лодку мотоциклетным насосом.
— Дядь Аркаш… знаешь… как лодка называется?.. — пыхтел он меж мощными качками. — “Нырок”… Она ведь и впрямь… может нырнуть… Плавать-то… умеешь?..
— В твои годы Бологу переплывал. Ну а сейчас… — Аркадий Захарович поежился, представив, каково это в воде транспортировать на себе Жущера. Да еще неизвестно, как тот отреагирует на холодное и мокрое.
— Эт хорошо, — буркнул Аркашка. — А то в борту… прокол… Воздух травит… Отец заклеить хотел, да не успел… А я не рыбак…
Аркадий Захарович пожал плечами.
— Да ты не бойся, дядь Аркаш, — сказал Аркашка, бросая насос. — Дырочка махонькая… Часа на полтора… Успеешь?
Аркадий Захарович вновь пожал плечами.
— Тут три отсека, — успокоил Аркашка. — Один спустит, остальные удержат на плаву. Должны удержать…
Он сволок лодку в воду, придержал ее, пока Аркадий Захарович забирался в резиновое суденышко и умащивался на положенной поперек доске.
— Удачи, дядь Аркаш.
“Нырок” легко покачивался на воде. Аркадий Захарович никогда прежде не плавал на таком снаряде, но быстро приспособился, вставил весла в резиновые уши с проушинами и погреб, держа курс на крест. Жущер пристроился поудобнее у него на плечах и затих. Грести не мешал и почти никак не давал о себе знать.
Берег быстро отдалялся, и справа от успевшей стать крохотной фигурки племянника, присевшего рядом с мотоциклом, открылся вид на лодочную станцию на пологом берегу — небольшой деревянный причал, а возле него несколько лодок, и рядом — дощатый домик с наблюдательной вышкой, высоко поднятой на четырех столбах. А в глубине пейзажа, в отдалении от берега начинались городские предместья.
Волны тихо плескали в тугие резиновые бока “Нырка”. Аркадий Захарович отложил весла и заглянул за левый борт. Глазами прокол не увидишь, однако откуда-то, от самой поверхности воды, исходило еле слышное шипение, слегка присвистывающее: “…тс-с-с-с-с-с-ш-ш-ш-ш-ш-с-ш-ш… ш-ш-ш-с-с-с-с-с-с… с-с-с-с-с…”
“Нырок” накренился, шипение смолкло, а из невидимой дырочки, погрузившейся в воду, побежали пузырьки. “Вот так же и из меня вытекала жизнь, — подумалось Аркадию Захаровичу. — Но теперь, теперь-то что будет?”
Он был смущен и растерян. Ради сестры, и только ради нее, согласился он на это недостойное, гнусное лечение, и, хотя, казалось бы, ему не в чем себя упрекнуть, он винил себя за распиравшую его изнутри подлую радость: буду, буду жить… Будешь-то будешь, но какой ценой? Так ведь не сам, Катя заставила… Тогда хоть не ликуй так позорно! Но он и радовался, и стыдился, и никак не мог разобраться в своих чувствах.
Осторожно, чтобы не потревожить Жущера, он повернулся всем телом и глянул вперед. Крест был совсем близко — лодочка уже плыла над затопленным погостом.
Аркадий Захарович опять взялся за весла, и тут над водами раздался трубный глас, доносящийся с берега, от спасательной станции. Усиленный динамиками, он вещал размеренно и бесстрастно, словно Левитан, декламирующий сводку Совинформбюро:
— ГРАЖДАНЕ ОТДЫХАЮЩИЕ! ВОДОЕМЫ — ЭТО МЕСТА ПОВЫШЕННОЙ ОПАСНОСТИ, ГДЕ МАЛЕЙШАЯ НЕОСТОРОЖНОСТЬ МОЖЕТ СТОИТЬ ВАМ ЖИЗНИ. В ОДНОМ ТОЛЬКО МИНУВШЕМ ГОДУ В РЕКАХ, ПРУДАХ И ВОДОХРАНИЛИЩАХ РОССИИ УТОНУЛО ШЕСТНАДЦАТЬ ТЫСЯЧ ШЕСТЬСОТ ПЯТЬДЕСЯТ ДВА ЧЕЛОВЕКА…
Станция проводила с населением разъяснительную работу, транслируя на всю округу тексты, начитанные диктором. Механический голос стлался над водоемом, как черный туман:
— ГРАЖДАНЕ ОТДЫХАЮЩИЕ, СТРОГО СОБЛЮДАЙТЕ ПРАВИЛА ПОВЕДЕНИЯ НА ВОДАХ. ЗАПРЕЩАЕТСЯ ОТПЛЫВАТЬ ОТ БЕРЕГА НА НАДУВНЫХ МАТРАСАХ, АВТОМОБИЛЬНЫХ КАМЕРАХ, РЕЗИНОВЫХ ЛОД…
Голос смолк, забулькали звуки перемотки, взорвался обрывок какой-то песенки, и наступила блаженная тишина. И тут же в освободившееся акустическое пространство, покинутое по-хозяйски нахрапистым громкоговорителем, стали робко протискиваться со всех сторон малоимущие звуки: шорохи, шелесты, плески, дуновения… Последним подоспел прокол в борту “Нырка”. Как и другие, он вначале теснился на пределе слышимости, но, обнаружив, что никто не выгоняет, набрался смелости и засвиристел поразборчивее.
Аркадий Захарович прикрыл глаза, вслушиваясь в тихий звук, и вдруг осознал, что прерывистые свист и шипение отчетливо складываются в слова:
— …с-с-с-с-лы-ш-ш-ш-ш-и-ш-ш-ш-шь?.. ты с-с-лы-ш-ш-ш-ш-и-ш-ш-ш-ш-шь?..
В ответ в резиновый борт лодки мягко зашлепала волна:
— …э-то шлюп-ка… шлюп-ка… шлюп-ка…
— Рас-с-с-с-с-с-пла-ва-лис-с-с-с-с-с-сь с-с-с-здес-с-с-с-с-с-с-с-сь… — неодобрительно пузырясь, просвистел прокол.
— Кто это?.. кто это?.. кто?— вопросила волна.
— Ар-каш-шшшшш-ка-а-а… Кто же е-ш-ш-ш-ш-ще!.. Аркаш-ш-ш-ш-шшшка…
— Пло-хо… пло-хо… о-о-о-х плохо… — вздохнула волна.
Грустное замечание звучало очень знакомо, напоминая о детстве. Так вздыхал сосед, старик Потапыч, которого давным-давно нет на свете. И слова, и интонации те же самые, точь-в-точь…
— С-с-стервец, — просвиристел прокол. — С-с-нова небос-с-сь в с-сос-с-с-сед-с-с-кий с-сад за с-с-лива-а-а-ми…
Ба, да и это, оказывается, старый знакомец. Покойный Савелий Сысоев, в просторечии — Сысоич, природный враг всех окрестных мальчишек.
— За сли-ва-ми? Коли бы так! — проплюхал Потапыч. — Ведь навер-ня-ка за костями…
— Иш-ш-шь ты, — прошипел Сысоич и позвал: — Аркаш-ш-шка!
Аркадий Захарович после минувшей ночи не нашел ничего необычного в том, что слышит покойников, однако вступать с ними в беседы не собирался… Только этого не хватало! Он молча работал веслами, но Сысоич не отставал:
— Аркаш-ш-ка, тебя чем крес-с-с-с-тили?
— Водой его кропили, как всех. Водой. Чем же еще…
— Чего ж он тогда творит? Водой крещен, а с-с-с-с-сам по воде за родительской костью плывет…
Вот противные старикашки! Какими занудами помнил их Аркадий Захарович, такими и остались. Печально, что ни старость, ни смерть не делают человека мудрее или хотя бы терпимее…
А тут еще подул ветерок, наморщил воду и прошептал:
— Вот они, наследнички… Живем — нéлюди, а умрем — не родители.
— Малые детки — малые бедки, вырастут детки — большие бедки, — откликнулась, пролетая, какая-то пичуга.
Призрачные голоса гомонили, перебивая друг друга.
— Аркаша, коли ты за косточками, мои возьми. Не пожалеешь, — звенел женский голосок.
“Небось красавица, судя по голосу… Сирена…” — невольно подумал Аркадий Захарович, но его тут же разубедило развязное кряканье проплывавшей неподалеку утки:
— Аркашенька, не льстись. У нее кости гнилые да желтые. Лучше на мои полюбуйся: белые, крепкие, гладкие. И целую я крепче…
— Мои возьми, мои… Я цену заламывать не стану.
— А я за так отдам…
У Аркадия Захаровича голова пошла кругом.
— Бабы, хватит паренька-то смущать.
— Этого смутишь, — глухо прошлепал Потапыч. — Как же!
— Родительскому праху в покое полежать не дает.
— Небось про отца сто лет не вспоминал. А как чирей вскочил, сразу к бате. Кость, мол, давай, лечиться хочу…
— Я бы с таким в разведку не пошел, — сообщила издали самоходная баржа геройским прокуренным басом с хрипотцой.
— Ты, малый, лучше бы родителям свечку в церкви поставил, чем их этак-то позорить…
Аркадий Захарович с досады чуть не сплюнул за борт. “Любит русский человек обличать да поучать. Уж и в земле, и могила водой залита, и голоса-то своего нет, а все учит”.
— Да они, наверное, ему вовсе не родители…
— Видать, что так.
— Может, и впрямь… Свой не поплыл бы…
“Как понимать?! — мысленно ахнул Аркадий Захарович. — Обычный треп, или покойники впрямь что-то знают про меня и родителей? Может, им оттуда виднее…”
— Что, друг Аркадий? Пасуешь перед референтной группой?
Мужской голос, и почти непризрачный. Зычный, веселый. Да это же Маркони! Учитель физики Макар Ионович, которого в школе вначале прозвали, само собой разумеется, Макаронычем, а когда узнали и полюбили, наделили титулом.
“Откуда он здесь?! Умер-то в Уфе”.
— Та-а-а-а-к, — протянул Маркони. — В Уфе, говоришь? Значит, мало того что подался в конформисты, так еще и забыл все, чему я вас учил об относительности пространства.
“Пространство” Аркадий Захарович пропустил мимо ушей, а на “конформиста” сильно обиделся — по юношеской привычке, которую запустил голос учителя. “Макар Ионович, — мысленно закричал он ломким мальчишеским голосом, — бога побойтесь! Не конформист я! И при чем здесь референтная группа? Это вы старичье покойное так называете?!! Да я их мнение и тогда-то, в молодости, ни в грош не ставил, а теперь уж и подавно. Вся их болтовня…”
— Постой, постой, Аркадий, — сказал Маркони, — ты что, и впрямь считаешь, что это мертвецы с тобой говорят?
“Нет, конечно, — спохватился Аркадий Захарович, возвращаясь в свои лета. — Хотя… вообще-то…”
— Как не мертвецы?! — обиженно закричали отовсюду. — А кто же?
— Ну, уж не знаю, — вслух сказал Аркадий Захарович.
И тут откуда-то издали — похоже, с берега, от лодочной станции, — серым спиритическим туманом потянулся над водой еще один зычный глас:
— А НУ ПРЕКРАТИТЬ! ТЫ, МОЛОДОЙ ЧЕЛОВЕК, БРОСЬ ТУТ У НАС ЭМПИРИОКРИТИЦИЗМ, МАХИЗМ И БОГДАНОВЩИНУ ПРОПОВЕДоВАТЬ…
Покойный Илья Карпович, бывший секретарь райкома партии, Анатольки Злыги папахен… Из-за гроба вещает, а тон такой начальственный, словно и впрямь живее всех живых. Вот что значит старая партийная закалка!
— А ВЫ, ТОВАРИЩИ, ЧЕГО ОРОБЕЛИ? — прорек меж тем Злыга-отец. — ДАЙТЕ ИДЕЙНЫЙ ОТПОР. ПРОУЧИТЕ КАК СЛЕДУЕТ…
Хор на миг притих, и только прокуренный геройский бас прохрипел:
— Будет командовать-то! Здесь все равны.
Однако широкие массы покойников привычно подхватили призыв.
— Проучить — это мы можем. Учить — не лечить!
— Тащи его, Аркашку, сюда.
— А что, мужики, если все вместе потянем, то, пожалуй, и утащим…
— Сдернуть его вниз да очко порвать!
— Зря вы так, коллеги. Я на его месте сам бы от косточки не отказался… Особенно если с мясом… С человечинкой по-киевски, скажем…Ха-ха-ха. Шучу…
В этом гомоне Аркадий Захарович едва различил слабый голос отца:
— Аркадий, сынок, не слушай никого! И не сомневайся…
Значит, родительская могила где-то неподалеку.
— Отец, — прошептал Аркадий Захарович, — прости…
Он достал из нагрудного кармана рубашки коробку спичек и поднял со дна лодки ивовую веточку, которую по пути срезал для него племянник. Зажечь сырой прутик на ветерке, тянувшем над водой, оказалось непросто. Спички гасли одна за другой, а Жущер нетерпеливо переминался на спине у Аркадия Захаровича и заглядывал через плечо.
Наконец на немного подсохшем и обуглившемся кончике прутика занялся и стал разгораться язычок пламени. Аркадий Захарович осторожно, чтобы не погасла, поднял веточку, держа ее как восковую церковную свечку…
Мысленно он спустился сквозь толщу воды вниз, туда, где сумрачно, тихо и в зеленоватой мути едва проступают очертания надгробий и крестов, занесенных илом. Бесцветное царство абсолютного равенства, где нищий крест и элитное надгробие всего лишь кочки на бурой равнине, уходящей во тьму. И каждый Орфей, желающий знать, где лежит родитель, будет скитаться здесь вечно, не в силах…
— МУЖЧИНА!!!
Голос с небес. Громовый механический голос, запредельно усиленный и искаженный громкоговорителем:
— МУЖЧИНА НА НАДУВНОЙ ЛОДКЕ!!!
Аркадий Захарович, которого резко выдернули из области теней на слепящий свет божий, испытал нечто вроде приступа кессонной болезни и не сразу сообразил, что громовый голос обращается к нему:
— НЕМЕДЛЕННО ПОГАСИТЕ ВЕТОЧКУ!
Вещали с лодочной станции на берегу. Установив источник звука, Аркадий Захарович перенес внимание на веточку и обнаружил, что руки его пусты, а уроненный от неожиданности прутик лежит на дне лодки и от него вьется дымок. Стало быть, прутик тлеет, и если уже не прожег, то вскоре прожжет тонкое резиновое днище.
Аркадий Захарович лихорадочно заскреб по скользкому полу непослушными перстами, но веточка не давалась в руки… Неожиданно помог Жущер — вдруг взлютовал так, что Аркадия Захаровича от боли качнуло в сторону, “Нырок” накренился и зачерпнул волну обмякшим левым бортом. Дно лодки залило водой, и тут же Аркадий Захарович собрал все силы, исхитрился и непонятно зачем сгреб мокрую веточку, уже совершенно безопасную, и замер, пережидая болевую атаку.
Так сидел он, ни жив ни мертв, до поры, когда органы чувств, несущие стражу, несмотря ни на что, донесли ему, что высокая волна стала вдруг опасно подбрасывать легкое суденышко, а откуда-то со стороны налетает тарахтящий звук, усугубляющий боль. Тарахтение смолкло… Человеческий голос, непривычно громкий и грубый, рявкнул:
— Мужчина, почему нарушаете?!
Аркадий Захарович поднял голову. У него едва хватило сил, чтобы различить белый моторный катер, за рулем которого развалился толстый краснорожий мужик в пятнистом камуфляжном бушлате.
— А что я, собственно, нарушил? — пробормотал Аркадий Захарович, истратив на это последний остаток сил.
— Не знаете? — иронически вопросил толстяк в камуфляже. — Ну-ну… А в руках что?
Только и сумел Аркадий Захарович, невольно повинуясь риторическому вопросу, глянуть на обгоревшую веточку и тут же полностью переключился на борьбу с болью. Донеслись лишь до него бессмысленные слова: “А ну давай к берегу. Будем протокол составлять…”, после чего он перестал обращать внимание на то, что происходит вовне. Его внутренний страж предоставил жирному стражнику в камуфляже управляться самому и лишь вполглаза следил, как тот на буксире транспортирует “Нырок” к берегу, помогает Аркадию Захаровичу выбраться из лодки и, поддерживая, ведет к дощатому строению рядом с причалом и в какой-то тесной комнатке усаживает на стул возле письменного стола, а сам садится напротив.
— Мужик, ты живой?
Аркадий Захарович с трудом перевел дух.
— Оклемался, — определил стражник и раскрыл конторскую книгу в картонном переплете.
— Фамилия.
Аркадий Захарович назвался.
Стражник внимательно глянул на него.
— Имя-отчество.
Аркадий Захарович назвался.
Стражник положил перо.
— Ты что ль, Бунчук? — спросил он неуверенно и всмотрелся внимательнее. — Ну да, Аркашка Бунчуков. А я тебя сразу не узнал. Похудел, побледнел. Краше в гроб кладут. Болеешь, что ль?
Аркадий Захарович пожал плечами.
— Да, болезнь, она и поросенка не красит… — философски заметил стражник. — А я Петька Мехреев. Вот так-то!
Его самого тоже не сразу узнаешь — бывшего одноклассника, хулигана и двоечника, которого даже учителя иной раз, забывшись, звали Мехряком и с которым Аркадий Захарович никогда не дружил, как, впрочем, и не враждовал. Да и сейчас оба не были расположены к сантиментам.
— Ну ладно, давай ближе к делу, — сказал Мехряк. — Ты чего приехал — и сразу нарушаешь?
— Ты объясни вначале, что я тут у вас нарушил.
— Налог в городскую казну не уплатил.
— За что?
— Как за что? За обращение к родителям.
— Так это же мои собственные родители.
— Твои-то твои, а лежат они где? Земля-то чья? Тоже твоя? И все, что в земле лежит, тоже твое? А коли не твое, а чужое, то плати налог за использование чужого в личных целях…
— Нет такого закона.
— У нас все законно, — сказал Мехряк. — Местная администрация приняла решение и провела его официально. А то ведь прежде такая несправедливость творилась… К Степании народ валом валит, а все мимо кассы. Городу ни копейки не перепадает. Денег-то старуха не берет. Хотели прикрыть ее, но начальство не разрешило. У нее и глава администрации, и все городские власти лечатся. Вот и нашли выход — взимать налог с больных. С тех, кого баба Стеша на погост посылает…
“Ах, Катька, хитрюга, — подумал Аркадий Захарович. — Нарочно промолчала, что за родительские кости деньги дерут. Утаила… Думала, если узнаю — меня сюда на буксире не затащишь. И почему в этой стране всяк, даже родная сестра, берет себе право все решать за другого?.. Даже то, жить ему или умереть…”
— Слушай, Петр, я просто не знал. Мне никто не сказал.
— Ты из себя мальчика не строй, Бунчук, — сказал Мехряк. — Не знал он. Незнание от ответственности не избавляет. Так, кажется?
— Я даже слово сказать не успел.
— Никто с тобой разбираться не будет: успел — не успел… Веточку зажег, и баста. Плати.
— А если не заплачу?
— Взыщем по всей строгости административного закона. Через милицию. Да еще штраф уплатишь.
В другое время Аркадий Захарович взвился бы на дыбы, но сейчас, после приступа боли, он устрашился даже вообразить всю вереницу чинов и чинариков, с которыми пришлось бы биться, и сдался без боя:
— Сколько?
— А это в зависимости от услуги… Лишнего не возьму. У нас все через кассу, по расценкам. Вот прайс, читай, — Мехряк протянул Аркадию Захаровичу листок, в верхней части которого значилось:
Станция спасения Болога
Услуги и расценки
Прайс-лист
Далее шел длинный список предлагаемых услуг:
Родительское прощение…………….
Родительское утешение…………….
Слеза родительская…………………
И еще много разного. Напротив каждой позиции обозначалась ее цена. Родительская косточка помещалась в самом конце списка и стоила дороже всего. Аркадий Захарович полез в кошелек, чтобы проверить, хватит ли наличности.
— А если обману? — спросил он. — Ты ж не сумеешь меня проверить.
— Не обманешь. За что заплатишь, то и получишь, — сказал Мехряк с такой непоколебимой верой в способность местной администрации распоряжаться магическими силами, что Аркадий Захарович, протягивая ему деньги, не удержался и продолжил расспросы:
— Ты сам как думаешь, реально все это? Слезы, косточки…
— Какая разница, — равнодушно проговорил Мехряк, пересчитывая купюры. — Бабки-то реальные. Слушай, а ты веточку купить не желаешь?
— Чего? Какую еще веточку?
Аркадий Захарович чувствовал, как Жущер на спине требовательно скребет когтистыми лапами. Собачке надоело ждать свою косточку.
— Мы новую услугу ввели, — оживился Мехряк. — Продаем веточки быстрого возгорания. Ты небось намучился, пока на ветру сырую хворостину зажигал. А наши изделия хорошо просушены и пропитаны специальным составом — возгораются моментально, на ветру не гаснут и горят долго. Мы их и в церкви освятили — чтоб сильнее действовали… Бери, Бунчук, не пожалеешь. Я по старой дружбе со скидкой отдам.
— Давай, — кивнул Аркадий Захарович, подумав, что его веточка, мокрая, вряд ли теперь загорится.
Он заплатил, получил прутик в длинном целлофановом пакетике и тут только заметил, что на дощатой стене над головой Мехряка красуется портрет Анатолия Злыги. На цветной фотографии тот выглядел еще глаже и гаже, чем на двухметровом плакате.
— А Толька у тебя зачем?
Мехряк вначале не понял:
— Какой Толька?
— Да вон же!
— Это ты про Анатолия Ильича? Язык-то не распускай, Бунчук. О нем надо с почтением.
— Тольку почитать?! За что?!!
— Да хотя бы за то, что город наш на ноги поднял.
— Что-то я не вижу, чтобы Старая Болога особенно-то ожила.
— Анатолий Ильич людям работу дал, — сказал Мехряк. — Ну вот хоть бы меня возьми. На службе. Сыт, обут и нос в табаке.
— Ну и при чем тут Толька? — фыркнул Аркадий Захарович.
— Так это его станция… И вообще все вокруг… — Мехряк кивнул на окно, за которым под утренним солнцем простирались воды Бологи.
— Это ничье. Государственное, или как сказать… — Аркадий Захарович замялся, — божье, что ли…
— Ну коли божье, тогда Анатолий Ильич сам Бог и есть, — сказал Мехряк.
— Шутишь? — тихо спросил Аркадий Захарович. — Не может же Болога взаправду Тольке принадлежать?
— А кому? Не мне же! Купил Анатолий Ильич, купил у города эти земли. Ну и воды, конечно, тоже… Хотя тебе-то как своему я по секрету скажу: пока еще не купил, а только в аренду взял. На девяносто девять лет… Но уже оформляет в полную собственность…
Аркадий Захарович даже дара слова лишился.
— Так, значит… — с трудом вымолвил он, — так, значит… моих отца и матери прах… он что, Тольке теперь принадлежит?
Мехряк развел руками: понимай, как сам знаешь.
— А тысяча, что я… за отцову косточку уплатил… И она Злыге достанется?
— И ему тоже. Половина — Анатолию Ильичу, половина — городу. Фифти-фифти. Все по закону.
— Отдай! — закричал Аркадий Захарович, сам слыша, как слаб его крик.
— Чего тебе? — изумился Мехряк. — Что отдать-то?
— Деньги! Деньги мои верни.
— Ну уж хренушки. Нет тут твоих. Были, да в казну уплыли.
Аркадий Захарович вскочил неуклюже и потянулся к Мехряку — ухватить Толькиного клеврета за грудки и трясти, трясти, трясти его, чтобы сошла с красной рожи снисходительная усмешка, чтоб полез он дрожащими руками в ящик стола и достал бы жидкую пачку купюр, которую только что туда сунул, перетасовав ее предварительно картинка к картинке с той омерзительной сноровистостью, с какой это делают все торгаши, и протянул бы…
Но клеврет небрежно ткнул его в грудь, и Аркадий Захарович рухнул на стул, а Мехряк плюнул на какой-то клочок бумаги и с силой припечатал его ладонью к столешнице:
— Вот тебе! Получи! Квитанция, твоя собственная… И веточку свою не забудь.
Он встал, подхватив со стола прутик в прозрачной упаковке, и небрежно сунул его в карман на рубашке Аркадия Захаровича, а затем сгреб старого школьного товарища за шиворот, как щенка или котенка, и потащил к выходу, сволок с крыльца и быстро повел к воде, ухватив одной рукой за ворот, а другой — за брюки, свободно болтающиеся на тощих ягодицах, и почти приподняв в воздух, так что ведомому оставалось лишь послушно перебирать ногами.
“Что ж это я? — ожгло вдруг Аркадия Захаровича. — Сам ему помогаю. Что за рабская покорность! Стыд-то какой…”
Он поджал ноги, и Мехряк, того не ожидавший, уронил его на чахлую прибрежную траву в двух шагах от “Нырка”, брошенного на суше рядом с причалом. Аркадий Захарович упал неловко, но даже не пошевелился, словно мертвый. Как еще мог он выразить ярость и возмущение?
— Умаялся? — сочувственно спросил Мехряк. — Потерпи… Сейчас отдохнешь.
Подхватив лежащего поперек живота, он одним рывком забросил его в “Нырок” и, поднатужившись, сдвинул уже порядочно обмякшее резиновое суденышко в воду.
— Все! Плыви, Аркашка. Лечись… А то мне на таких, как ты, хилых да бедных, глядеть тошно. Весь пейзаж портите…
Он пинком оттолкнул лодку от берега, повернулся и зашагал к станции.
“Нырок” медленно относило от берега. Аркадий Захарович по-прежнему лежал неподвижно, как труп, а его дух гневным метеором метался в поисках возмездия и справедливости по всему доступному мыслям и чувствам пространству, не находя отклика ни в горних высях, ни в мрачных безднах, а меж ними — на земле — он даже и искать не пытался, потому что с тех пор, как упразднили ненавистные Аркадию Захаровичу горкомы, райкомы, обкомы и ЦК партии, не осталось в юдоли скорбей ни единой инстанции, к которой могли бы воззвать малые сии в поисках защиты и заступничества, пусть даже иллюзорных, как прежде. И повторил тогда Аркадий Захарович в сердце своем древние слова: “Мне отмщение, и аз воздам”, потому что не оставалось ему ничего иного. Он не придумал еще как, но знал, что добьется справедливости во что бы то ни стало.
Он поднялся на четвереньки, вытащил из-под себя доску, служившую сиденьем, и установил ее поперек лодки, положив концами на оба борта. Сам уселся сверху и погреб по направлению к подводному кладбищу, чувствуя, как Жущер царапает плечи и хватает за горло, мешая дышать.
“Нырок” перекосило так, что левое весло глубоко зарывалось в воду, а правое едва чиркало по поверхности. Надо было торопиться, пока лодка еще держится на плаву.
— Ш-ш-ш-то-о, за с-с-смертуш-ш-ш-ш-кой с-с-с-спеш-ш-ш-шиш-ш-ш-шь, парш-ш-ш-ш-ш-ш-ш-ивец? — просипел Сысоич дряблым бортом.
Аркадий Захарович молча работал веслами.
— Опять пожаловал, — прокомментировал Потапыч. — Лодка дырявая, сам из сил выбился… Того и жди, пойдет ко дну.
— Кабы сразу утоп. А то ведь барахтаться будет, булькать…
— Разве так помирать положено? Тьфу! Непристойность и суета…
— Эй, там, наверху, совесть-то надо иметь…
— Ты нам, малый, вечный покой не нарушай.
И Аркадия Захаровича прорвало.
— Вы чего… хамите… господа покойники? — прокричал он, задыхаясь от непосильной работы.
— А как с тобой, баламутом, быть прикажешь? — сурово откликнулись снизу. — Явился бы ты к нам обмытым, обряженным. Попросился бы: позвольте, мол, к вам, деды-родители. Примите, мол, в ваш чин. И приняли бы, и местечко бы выделили…
— Деды?! Так вы, значит, себя… аттестуете? Тоже мне, духи покойных предков… Вы хоть знаете… кто вы теперь?
— Как не знать, — степенно отозвались снизу.
— Живые нас по-разному кличут…
— Обслуга! — заорал Аркадий Захарович. — Вот вы кто! Загробный обслуживающий персонал при личных владениях Злыги-младшего.
Покойники, не ожидавшие отпора, примолкли.
— Мужчина, мужчина, — воскликнула давешняя сирена, что так сладко предлагала свои косточки, — ну что это вы разворчались… Совсем как баба. И не стыдно вам?
На земле этот нехитрый прием, популярный недавно среди продавщиц и кассирш, уже вышел, кажется, из моды, но здесь, в глубинке, еще пользовались устаревшей методой, на которую у Аркадия Захаровича имелся свой заготовленный контрприем.
— При чем здесь половые различия? — строго спросил он. — Мы на погосте, а не в публичном доме. Так что я для вас не мужчина, а посетитель, клиент. Вот и обслужите вежливо и культурно. И, главное, молча. А не то жалобную книгу потребую.
— Аркадий, сынок… — позвал материнский голос, и Аркадий Захарович застыл с занесенными назад веслами, а сердце у него замерло.
— Мама!
— Не прав ты, сынок…
Он гневно хлопнул веслами по воде. Не того он ждал от матери. Не укор, не осуждение нужны были ему сейчас.
— На безответных злость срываешь.
— Типичная агрессия, вызванная фрустрацией, — вставил Маркони.
— Ни на ком я злость не срываю, — зло отрезал Аркадий Захарович. — А как с ними иначе? Вы же сами слышали, что они несут…
И вновь обмер, заслышав еще один тихий голос — родной, несмотря на странный, шелестящий тембр. Отец.
— Пусть себе говорят. На язык пошлины нет.
— Батя, и ты туда же?! — взревел Аркадий Захарович. — Неужто и ты не понимаешь? Ведь я не на митинге, не в тюрьме, не в больнице… Я к отчей могиле припадаю. Почему же и здесь уединиться не могу?! Почему отовсюду лезут посторонние, чужие…
— Они не чужие, — прошелестел отец. — Для живущих всякий покойник — родитель…
Дико было слышать такое от отца, неизменно трезвого, ироничного и суховатого. “Что же это с ним там, за гробом, случилось?” — подумал Аркадий Захарович и вдруг словно опомнился. А сам-то он, сам… С ним-то самим что произошло, если он на кладбище свару затеял, да еще с кем — с покойниками.
— Проси прощения, сынок.
— Батя, прости меня, неприкаянного…
— Не у меня. У всех проси…
Мучительный стыд охватил Аркадия Захаровича: глупо и мелко — вымещать обиду и злость на усопших, никак не повинных в том, что их, как сомов или налимов, приобрели вместе с илом, в котором они погребены.
Он сполз с доски и опустился на колени в воду, плескавшуюся на дне лодки.
— ВОТ ЭТО ПРАВИЛЬНО, — потянулся над водой серым туманом голос покойного Злыги. — ДАВНО ПОРА ПОКАЯТЬСЯ…
— О грубости он сожалеет, — прошелестел отец. — А каяться ему не в чем.
— НЕ В ЧЕМ? А ЧЕГО Ж ЕГО ТОГДА НЕМОЧЬ ТОЧИТ? ВСЕ БОЛЕЗНИ — ОТ ЗАВИСТИ ИЛИ ВИНЫ…
— Наша вина одна — беда.
— ДЕМАГОГИЯ! ЧТО У ВАС ЗА БЕДА ТАКАЯ ОСОБАЯ? ТЫ ВОТ ВОЗЬМИ МОЕГО АНАТОЛИЯ… ЖИВЕТ ДОСТОЙНО, И ЗДОРОВЬЕ У НЕГО ОТМЕННОЕ. А ТВОЕГО ГРЕХ КАКОЙ-ТО ГНЕТЕТ…
— Вина на вину, а грех на грех не приходится.
— Не надо, батя! — крикнул Аркадий Захарович. — Не защищай меня. Я покаюсь… Перед всеми на свете злыгами покаюсь.
Он выхватил из кармана рубашки ивовую веточку, содрал упаковку и сунул прутик в зубы, чтобы освободить руки. Чиркнул спичкой по коробку и заслонил огонек ладонями. Спичка погасла. Другая не зажглась. Трудное дело — добыть огонь, когда пальцы трясутся. И спички на исходе. Одна, вторая, третья… Вот и все, что осталось.
Была не была! Аркадий Захарович сложил вместе все три, перекрестился, поплевал через плечо и чиркнул тройкой по истертому боку коробочки. Полыхнуло и загорелось. Аркадий Захарович уронил коробок, спрятал огонь в горстях и осторожно просунул к нему конец зажатой в зубах веточки быстрого возгорания. Веточка занялась, вспыхнула с треском, разбрасывая искры, как бенгальская свеча. Аркадий Захарович перехватил ее в правую руку, поднял повыше и закричал так громко, как только мог:
— Злыга!
Позовешь чужого отца — недуг на его детей перекинется…
— Злыга, где ты?!
— Я вас не слышу! — завопил Злыга-отец, перейдя от ужаса в нижний регистр.
Плевать, слышишь ты или нет! Все равно не скроешься. И ты, и все, тебе подобные… Пусть вы прячетесь за заборами и бронированными дверями, пусть вас стережет охрана и защищает электронная сигнализация, пусть вы скрываете свои адреса и номера счетов, засекречиваете биографии, ежедневно меняете маршруты передвижения, но то, что делает вас полностью уязвимыми и беззащитными, — имя, ваше имя открыто лежит на самом виду…
— Злыга Илья Карпович!!! — крикнул вновь Аркадий Захарович.
— Меня похоронили без слухового аппарата… Я ничего не слышал! Вы ничего не говорили! — провизжал Злыга-старший.
Но Аркадий Захарович, стоя на коленях в полузатонувшей лодке и воздев высоко над головой пылающую ивовую веточку, уже произносил нараспев:
Из-под корней Врех-древа,
Не из мертвого праха…
Где бы ни прятался Анатолий Злыга — в бронированном склепе или на острове в океане, — разъяренный Жущер, как самонаводящаяся ракета, найдет цель и поразит ее точечным ударом. Жаль лишь, что нельзя собрать вместе всех злыг мира и шарахнуть по ним разом. Сейчас Аркадий Захарович понимал, что чувствует террорист-смертник, взрывая заряд.
— Впер-р-р-ед, Ар-р-р-кадий! За Р-р-р-одину, за Сталина! — гремел в пространстве над акваторией прокуренный геройский бас
Обманутый недуг на плечах неистовствовал, метался и рвал плоть когтями и зубами. Сквозь оглушающую боль Аркадий Захарович едва слышал, как Маркони спокойно и негромко подводит итог, как всегда это делал в конце урока:
— Вот он, русский-то бунт. Вот он, долгожданный социальный протест, бессмысленный и беспощадный…