Опубликовано в журнале Нева, номер 3, 2005
Оскар Юльевич Фасолько родился в 1925 году в Харькове. Окончил Высшее военно-морское пограничное училище в 1954 году. Доцент, к. т. н. В литературном журнале печатается впервые. Живет в Санкт-Петербурге.
ДОРОГА К ФРОНТУ
Завтра Красная Армия получает пополнение: пришла пора и нам, пацанам из Пятигорска, уже обожженным войной, встать на защиту Отечества. Когда началась война, я, как многие мои сверстники, не то чтобы рвался в бой, но все же сожалел, что нам по малолетству не придется участвовать в ней.
Кто тогда мог подумать о том, что враг будет стоять у стен Ленинграда, дойдет до Волги и предгорий Кавказа, что почти 80 млн. человек окажутся на оккупированной территории, испытывая постоянный страх, унижения и голод, при этом около 6 млн. мирных жителей будет уничтожено фашистами.
Так уж получилось, что примерно через три месяца после начала войны судьба забросила меня в Пятигорск: сюда из Харькова я был эвакуирован вместе с мамой. Вот уж никто не ожидал, что по улицам этого симпатичного и уютного городка будут ходить немецкие оккупанты. В Пятигорске жила мамина сестра, Татьяна Константиновна Миллер-Введенская, со своим мужем, Иваном Александровичем, выходцем из немцев Поволжья. В этом тихом городе все было прекрасно, так как война почти не ощущалась.
Дней через десять после нашего приезда тетя Таня со своим мужем в срочном порядке были высланы: тетя оказалась на станции Тайга, а Иван Александрович — в трудармии. Замечу, что он около двадцати лет прослужил в Красной Армии, был военврачом 2-го ранга.
Пятигорск немцы захватили в августе 1942 года, но уже через пять месяцев они были вынуждены бежать из города, успев взорвать или поджечь несколько самых красивых зданий на центральной улице, включая гостиницу “Бристоль”.
Примерно через две недели после освобождения города был объявлен призыв в Красную Армию ребят моего возраста — 1925 года рождения. Сборы были недолги, требовалось взять с собой ложку, котелок и кружку, еще нужно было иметь с собой запас продовольствия, кажется, на три дня. Точно не помню.
Была еще одна проблема: мои ботинки окончательно развалились, поэтому мама страшно беспокоилась, в чем же я пойду в армию.
Во дворе соседнего дома, где раньше стояли немцы, я разыскал алюминиевый котелок, брошенный каким-то фрицем. Здесь же я, к своей радости, наткнулся на пару солдатских ботинок. Конечно, они были порядочно изношены и к тому же разных размеров: правый был на два-три номера больше моего, а левый — очень тесен, зато не на одну ногу.
В этих трофейных ботинках я уходил в армию, рассчитывая, что, как только мы попадем в воинскую часть, нас сразу же обуют и оденут. Но так уж получилось, что в этих кованых ботинках мне пришлось “щеголять” почти два месяца, постоянно натирая ноги до кровавых мозолей.
Поздним вечером 25 января 1943 года около Пятигорского военкомата собралась огромная толпа — призывники и провожающие.
Как только объявили построение, начался сильный снегопад. Прощание было очень грустным, и, наверное, не только у меня запершило в горле, а может быть, и появились слезы от рыданий наших матерей. Никто не знал заранее, куда будем держать путь, и только на выходе из города стало ясно, что идем мы в направлении станицы Лысогорской, расположенной в нескольких километрах от Пятигорска. Снегопад усилился, и все были с головы до ног плотно облеплены мокрым снегом.
Наша команда поначалу шла строем, а затем толпой, поскольку дорога была полностью занесена снегом. Думаю, мы были похожи на наполеоновские войска, бежавшее зимой из России (помню, где-то видел такую картину).
В станице Лысогорской я ночевал в теплой хате, где очень вкусно пахло квашеной капустой. На постое было человек восемь, причем среди нас оказалась очень симпатичная девушка, провожавшая своего парня.
Все легли спать, расположившись бок о бок на полу, разумеется, не раздеваясь.
Так началась для нас военная служба, первый поход, первый ночлег вне дома, по-солдатски. Не знал я тогда, что еще два года не придется мне спать в нормальной постели, если не считать времени, проведенного в медсанбате.
На следующий день наша команда пришла в станицу Незлобную, где располагался запасной полк. В нем собрались новобранцы из всех освобожденных станиц Ставрополья. Видимо, этот запасной полк еще не сформировался, и, судя по всему, нас там не очень ждали, во всяком случае, не было ни жилья, ни питания, так что мое снаряжение, взятое из дома (ложка, кружка и котелок), пока не пригодилось.
Со следующего дня нам стали выдавать хлеб и селедку. Многих ребят, особенно из станиц, проблема питания совершенно не беспокоила, поскольку их “сидоры” были заполнены всякой снедью. Мои же запасы были весьма скудными: мама приготовила мне десяток пышек из последних остатков муки и где-то достала небольшой кусочек сала.
Нас разместили в каком-то огромном деревянном сооружении, видимо, раньше здесь была конюшня, а может быть, коровник. Очень неуютно показалось мне здесь, но когда мы соорудили из железных бочек печки и затопили их, а затем построили нары из подручных материалов, то стало вовсе почти как дома.
Дней через десять к нам в запасной полк приехали первые “покупатели” — артиллеристы, чтобы отобрать ребят пошире в плечах да повыше ростом. К сожалению, я не подошел, видимо, в детстве харчи были плохи, но что ни делается, все, как говорится, к лучшему.
Недели через две появились новые “покупатели” — пограничники. До войны я очень любил читать книги про границу, про героев-пограничников, восхищался их смелостью и находчивостью. Тогда я даже не представлял себе, что могу стать пограничником, тем более теперь, когда идет война.
По каким признакам нас отбирали в пограничники, я не знаю. Особист, кажется, старший лейтенант, вызывал к себе каждого в отдельности, задавая, как я потом узнал, один и тот же вопрос: “Сколько раз вас вызывали в гестапо за время оккупации?” Это был вопрос-ловушка. Ведь каждому было ясно, что в эту страшную “организацию” не вызывали — туда забирали, и оттуда вряд ли кто возвращался, не зря же тогда ходили слухи об исчезновении людей…
В последние два месяца оккупации (ноябрь—декабрь 1942 года) немцы заметно изменились: утратили свой бравый вид, иногда проявляли враждебность к населению, и вообще дела на фронте у них были плохи. Над городом несколько раз летал наш самолет, сбрасывая листовки, а однажды даже бомбил театр, где в это время шел спектакль для немцев. Бомба не попала в театр, но разрушила соседнее с театром здание. В городе стали проводиться облавы — скорей всего, немцам нужна была молодежь для отправки на работы в Германию, также искали евреев, каким-то чудом уцелевших после массового расстрела.
В облаву я не попадал, но однажды на улице, почти рядом с моим домом, среди бела дня меня “сцапал” полицейский патруль, видимо, они углядели во мне (возможно, и не без основания) какие-то признаки еврейской национальности, к тому же я был беженцем. Трое полицейских — молодые русские парни, вооруженные немецкими винтовками, — привели меня к зданию пединститута, где, по слухам, располагалось гестапо. Меня оставили в коридоре первого этажа под охраной одного полицейского, с которым, как мне показалось, я уже где-то встречался раньше, только никак не мог вспомнить где. Возможно, я видел его на строительстве оборонительных сооружений в ноябре 1941 года. Лихорадочно размышляя над этим, я все же успел заметить, что немцы в коридоре не появлялись. Это обстоятельство подбодрило меня и позволило сделать вывод, что я доставлен к полицейскому начальству (гестапо, слава Богу, располагалось где-то выше этажами). Пока я стоял, обуреваемый различными догадками и предположениями, мой охранник подошел ко мне вплотную и, понизив голос, сказал, чтобы я сейчас же сматывался отсюда. Я, естественно, не заставил повторять дважды. Вот так, благодаря этому парню, я не стал остарбайтером, а возможно, он даже спас мне жизнь.
Все же в конце ноября я отправился на биржу труда, чтобы в паспорте и свидетельстве о рождении поставили штамп: ведь я не знал тогда, что врагу осталось хозяйничать в городе чуть больше месяца.
Совершенно неожиданно меня направили на работу, а отказаться я не мог, так как пригрозили отправкой в Германию. В центре города, на главной улице располагался пункт питания для немецких солдат, следовавших транзитом через Пятигорск. Вот сюда и прислали меня на работу: пилить и колоть дрова для походной кухни и отопления помещения столовой. Я трудился в паре с пожилым долговязым гитлеровцем, который покрикивал на меня, если я, уставая, замедлял темп работы. Не могу сказать, плохо или хорошо он ко мне относился, скорее всего — никак. За три недели совместной работы оккупант ни разу не обратился ко мне, не заговорил со мной, даже не спросил моего имени — для него я был пустым местом. С другими немцами я не общался, в столовую меня, конечно, не пускали, хотя там и работали две русские женщины, эвакуированные из Ленинграда весной 1942 года. Каждый раз, после окончания работы, одна из женщин выносила мне миску пшеничной каши, приготовленной из концентрата. Каша была очень вкусная, но с кисловатым привкусом.
Конечно, я понимал, что работа у немцев не самый светлый штрих в моей биографии, поэтому никому никогда не рассказывал о ней, даже своим близким. И только сейчас, учитывая давность лет, я пишу об этом, понимая, что кто-то, возможно, и теперь осудит меня за “сотрудничество” с врагом…
А тогда, после собеседования с особистом, я попал в списки пограничников. Умолчал об этой истории, теперь предстояла дальняя дорога в Ставрополь. Перед отправкой выдали на несколько дней продовольствия: хлеб, селедку и пакет пшенного концентрата. До станции Минеральные Воды добирались кто как мог, но в основном пешком. Затем предстояло ехать по железной дороге до Армавира, а потом снова пешком до конечной цели — Ставрополя.
Самая неприятная часть пути — передвижение по железной дороге на открытых платформах. Собственно говоря, не припомню, чтобы нас кто-то сажал на открытые железнодорожные платформы, просто мы сами забрались на них. Поезд двигался очень медленно, так как железнодорожное полотно враг при отступлении разрушил, а восстановили дорогу, видимо, на скорую руку. Все станции также были взорваны, везде горы немецкой военной техники, повсюду разбросаны куски тола, напоминающие по виду куски хозяйственного мыла желтого цвета.
Поезд почему-то останавливался не только на каждой станции, но даже на маленьких полустанках, но везде было абсолютно пустынно и темно, хоть глаз выколи. К тому же мороз начал крепчать. Все были одеты довольно легко: из верхней одежды на каждом из нас был только ватник. Холод заставлял пацанов жаться друг к другу, но все же мы очень мерзли. Лица у ребят стали совсем черными от копоти, так как на коротких остановках, пытаясь согреться, мы жгли куски тола.
Думаю, что тогда мы были похожи на беспризорников из кинофильма “Путевка в жизнь”; Коля Скок, мой приятель, очень напоминал мне Жигана.
В Ставрополь мы “вступили” как раз накануне дня Красной Армии, помню, что на другой день вся часть была собрана на митинг по поводу присвоения товарищу Сталину звания маршала. Разместили нас в настоящей военной казарме, спали мы на двухъярусных койках, конечно, матрацев и белья не было, но это вовсе не беспокоило нас. С того момента, как мы покинули родной дом, все изрядно обносились и оборвались, а обмундирование нам пока не выдали.
Без дела не сидели — занимались строевой подготовкой. Поначалу мне это нравилось. Нас разбивали на пары, обычно моим напарником был Коля Скок, он подавал команду: “Красноармеец Фасолько, ко мне!”, при этом я должен был очень быстро подбегать к нему, а за три шага переходить на строевой шаг и, прикладывая руку к головному убору, докладывать: “Красноармеец Фасолько прибыл по вашему приказанию”. Затем я вызывал к себе Колю Скока. Он подбегал и отдавал честь более умело, чем я. Все получалось у него как-то красиво, несмотря на то, что он выглядел таким же оборванцем, как и я.
Самое приятное и волнующее событие каждого дня, конечно же, раздача хлеба. Процесс дележки хлеба проходил под наблюдением всех заинтересованных лиц, по обкатанной технологии, обеспечивая полную справедливость. Хлеб съедался сразу же после раздачи, так как приварок, или, говоря военным языком, котловое довольствие, был более чем скромным. Ощущение голода никогда не покидало меня, я, как и другие ребята, не унывал, но все же мечтал попасть в наряд — рабочим по кухне.
Главная беда была в другом: замучили вши, которых было так много, что трудно себе представить. Ни до того, ни после мне не доводилось видеть их в таком количестве. Думаю, что популяция этих тварей на каждом из нас достигла критической массы. Если снять рубашку и держать ее на весу, с нее начинали обильно осыпаться насекомые. Та же рубашка становилась заметно легче, если подержать ее над раскаленной буржуйкой, при этом я ощущал некоторое удовольствие от непрерывного потрескивания и справедливого возмездия.
Конечно же, сразу по прибытии в Ставрополь мы прошли санобработку: каждому достался тазик воды для мытья, а всю одежду отправили в специальную камеру, называемую вошебойкой. При нахождении в вошебойке уменьшился вдвое размер моей любимой цигейковой шапки, которой я очень гордился. Пришлось шапку распороть и носить головной убор несколько необычной конструкции, пригодной разве что для огородного пугала. После санобработки вши как бы затихали на некоторое время, но уже через неделю с еще большим остервенением начинали терзать наши молодые красноармейские тела.
Эпидемия педикулеза закончилась лишь в конце марта, после выдачи нам обмундирования. Этого события мы ждали два месяца. Но и здесь не обошлось без разочарований. Шапки нам выдали б/у, на некоторых из них были дыры, а вокруг дыр — ржавые пятна, возможно, следы крови. Ватные брюки были уж очень большого размера, их пояс доходил мне почти до подбородка, не нравились брезентовые ремни, а также обмотки, зато я получил новые портянки и ботинки с кожаными сыромятными шнурками.
Не сказал бы, что в красноармейской форме мы сразу стали выглядеть бравыми ребятами. На каждом из нас шинель, затянутая узким брезентовым ремнем, сильно топорщилась. Матерчатые затасканные шапки со звездочками, вырезанными из консервной банки, тоже не украсили наши головы. Поначалу, надев форму, мы даже не сразу узнавали друг друга, но вскоре пообвыклись.
Теперь мы стали ходить строем по городским улицам. Мне очень нравились песни, которые мы пели в строю: “Священная война” и “Запрягайте, хлопцы, коней”. Мы уж очень старались петь так, чтобы прохожие, особенно девчата, останавливались и любовались нами. По крайней мере, мне этого очень хотелось.
Стало известно, что скоро будем принимать воинскую присягу, учили ее наизусть, а командиры глубоко разъясняли каждый ее абзац. Запомнилось выступление майора, видимо, интенданта части, по вопросу бережного отношения к военному имуществу. На майоре была красивая суконная гимнастерка с петлицами, на которых красовались по две шпалы, а на груди — медаль “ХХ лет РККА”. Между прочим, майор сказал, что если каждый красноармеец потеряет хотя бы одну пуговицу, то при ее цене в 10 копеек убыток нашей Родине составит 1,5 млн. рублей. На всех это произвело очень сильное впечатление: совсем нетрудно подсчитать, что у нас в армии 15 млн. красноармейцев. Хорошенькое дело — только на предыдущих политзанятиях говорили о сохранении военной тайны, строго-настрого запретили кому-либо выдавать сведения о численности наших подразделений…
В Ставрополе мне не пришлось принимать присягу, так как вскоре с большой группой молодых красноармейцев я был направлен в 95-й пограничный полк, входивший в состав действующей армии Северо-Кавказского фронта. Теперь должна начаться новая, фронтовая жизнь.
Вот я и стал бойцом Рабоче-Крестьянской Красной Армии, правда, пока еще не доводилось держать в руках оружие, но это не беда, у меня еще все впереди, как в песне: “Когда страна прикажет быть героем, у нас героем станоится любой”.
ИСТОРИЯ О ТОМ, КАК МАРШАЛ ЖУКОВ ПОМОГ НАКОРМИТЬ
КРАСНОАРМЕЙЦА ФАСОЛЬКО
Сразу же скажу, что никогда в жизни мне не доводилось видеть маршала Жукова и тем более он не мог, конечно, знать или что-либо слышать обо мне, поскольку вражеских танков я не подрывал, “языков” в плен не брал. В общем, пока я еще не успел отличиться на поле брани, поскольку только-только впервые оказался на передовой линии фронта и занял оборону, расположившись в стрелковой ячейке, указанной мне сержантом.
Много лет спустя, читая воспоминания генерала армии С. М. Штеменко, изданные в 1975 году, я узнал, что примерно в это же время представитель Ставки Верховного Главнокомандующего маршал Жуков находился где-то рядом на командном пункте 56-й армии Северо-Кавказского фронта. Маршал Жуков и генерал Штеменко прибыли для руководства наступательными операциями по полному освобождению Таманского полуострова.
Ожесточенные бои с целью прорыва мощных укреплений противника, названных “Голубой линией”, начались 29 апреля 1943 года. Противник упорно сопротивлялся, часто переходил в контратаки. На пятый день в бой был брошен резерв Ставки Верховного Главнокомандующего — особая дивизия войск НКВД, на которую, как пишет Штеменко, маршал Жуков возлагал большие надежды. Этой дивизии удалось прорвать укрепления противника в районе станицы Крымской и продвинуться вперед, однако, понеся значительные потери, она не смогла развить успех.
Вот как раз в эти дни в составе группы молодых бойцов я прибыл на пополнение одной из частей этой дивизии. Все мы были одного возраста — 1925 года рождения, призваны из только что освобожденного от врага Ставропольского края. В 95-м пограничном полку прошли двухнедельный курс молодого бойца. Нас недолго обучали премудростям военного дела. Мы изучили устройство винтовки, так что каждый из нас мог ее разбирать и собирать с завязанными глазами, пару раз стреляли по мишеням на стрельбище, учились ползать по-пластунски, а 1 мая 1943 года приняли военную присягу.
В то время наш полк охранял тыл действующей армии, а его второй батальон участвовал в прорыве “Голубой линии” в составе упомянутой дивизии НКВД. Поскольку второй батальон потерял в боях значительную часть личного состава, нас после принятия присяги отправили на его пополнение.
Вот при каких обстоятельствах я 8 мая 1943 года оказался на передовой, где и произошла история, о которой я хочу поведать, но об этом несколько позже. Сначала я расскажу о себе и о событиях того дня.
Я, красноармеец Фасолько, военная специальность — стрелок, о чем гласила запись в красноармейской книжке, вооружен самозарядной винтовкой Токарева (СВТ), которой очень гордился и не выпускал из рук. Хотя мне уже исполнилось 18 лет, но, скорее всего, воякой я был никудышным. Посудите сами: рост чуть более 160 см, вес около 50 кг вместе со всей амуницией. Может быть, это не так уж и важно, ведь в учебной роте были пацаны ростом и поменьше меня. О выправке и говорить нечего: новая шинель топорщилась на мне, почему-то ее складки под поясным брезентовым ремнем собирались спереди. К тому же я еще не научился красиво наматывать на ноги полутораметровые обмотки, как умели это делать старослужащие. Помню, что впервые увидел солдат в обмотках в журнале “Нива” времен империалистической войны, а вот теперь довелось мне самому их носить. Бывалые красноармейцы говорили, что ботинки с обмотками даже лучше сапог. Через голенище сапога может попасть снег и вода, а в обмотках ноги будут сухие, если только ботинки не дырявые. Правда, лишний раз не разуешься, поэтому и спишь в обмотках, зато какая благость, когда изредка выпадет возможность снять ботинки и подсушить портянки. Иногда с помощью обмоток приходилось доставать воду из заброшенного колодца, если под рукой не было веревки. Между прочим, за изношенную и даже рваную обмотку в станице могли дать целый котелок ряженки. Женщины распускали обмотку на нитки для шитья. Ведь во время войны, особенно на освобожденной территории, днем с огнем нельзя было найти не только соль, мыло, керосин, но даже спички, нитки и иголки.
Теперь по поводу моего образования. Без ложной скромности могу сказать, что я был в числе самых грамотных ребят в учебной роте, не зря же старшина всегда поручал мне составлять списки на выдачу мыла и махорки. В Пятигорске я две недели ходил даже в 9-й класс, но вскоре всех учеников послали на строительство противотанковых рвов. На трассе, как тогда в целях секретности, называли эти оборонительные сооружения, трудилась масса народа, так что к началу зимы строительство уже почти завершалось, но с наступлением морозов работать стало очень трудно, народ начал разбегаться. К счастью, немцы были разбиты уже под Москвой и Ростовом, и всех отпустили домой. Мне же учиться больше не пришлось, так как я предпочел работать на заводе, чтобы “ковать” победу в тылу и, главное, иметь рабочую хлебную карточку…
Так уж совпало, что как раз в день нашего прибытия из Ставрополья наш полк был награжден орденом Ленина. Здесь были дисциплина и порядок, во всем ощущалась близость фронта. Многие старослужащие начинали воинскую службу до войны на границе, неоднократно участвовали в боях, прошли, как говорится, огонь и воду. Я знал, что кое-кто из пограничников в своих вещмешках хранил мятые и выгоревшие зеленые фуражки.
Сначала я никак не мог понять, почему старослужащие так спокойно относятся к раздаче хлеба. Каждый ведь понимает, что если попадется горбушка, то это большая удача. Если подходить с умом, то ее можно долго есть, к тому же она вкуснее. За три недели пребывания в полку я чуть-чуть отъелся, но все же полчерпака каши, которую повар клал в котелок, были для меня что кот наплакал. По-прежнему меня обуревали мысли о еде, о хлебе: очень трудно бороться с неукротимым и постоянным желанием поесть. Нет, я не был чревоугодником, просто изголодался за войну. Все же я не унывал: ведь известно, что во время войны всем плохо.
Как и все мальчишки в моем возрасте, я мечтал совершить какой-то подвиг, но главным образом я думал о лаврах героя. Я неоднократно прокручивал ситуацию, как после подвига появляюсь, раненый, дома, забинтованная рука на перевязи, на груди новенькая медаль с голубой лентой. Сбегаются все соседи со двора, охают и ахают: ведь такой молодой и уже герой, кто бы мог подумать! Все поочередно хотят потрогать мою медаль и спрашивают о моих подвигах, а я этак небрежно, как бывалый, рассказываю о фронтовых делах. Мама плачет от счастья.
Теперь некоторые подробности событий описываемого мною майского дня 1943 года. Ночью мне почти не пришлось спать, так как я был в наряде — часовой КПЗ разведотдела. Объект моей охраны представлял собой амбар с крепким засовом и большим замком, в котором, как я предполагал, находились немецкие шпионы, диверсанты и лазутчики, возможно, очень опасные, так что ухо надо держать востро. Нужно пояснить: пограничники должны были в прифронтовой зоне не только ликвидировать мелкие группы противника, но также ловить шпионов и диверсантов. Арестованных я не видел, правда, одного дядьку в рваной шинели куда-то выводили из КПЗ, но по внешнему виду не скажешь, что это шпион, а тем более диверсант. Впрочем, он мог маскироваться, мне было известно, что враг коварен и хитер. На политзанятиях говорили, что поимка одного шпиона по своему значению может оказаться равноценной уничтожению целой вражеской дивизии.
Во время построения у штаба перед отправкой на передовую нас напутствовал командир полка подполковник Уманец. Он сказал о положении на нашем участке фронта, что нам выпала большая честь отличиться в бою, и выразил уверенность, что мы своими ратными подвигами преумножим боевые традиции нашего — ордена Ленина! — пограничного полка. Мне уже приходилось видеть командира полка несколько дней тому назад при принятии присяги. Старослужащие, знавшие его еще со службы на границе, с уважением отзывались о нем.
Винтовки и боезапас перед построением мы сдали старшине, нам оставили только никому не нужные и надоевшие противогазы. Очень уж все радовались, что к передовой нас повезут на грузовиках, пожалуй, некоторые из нас до сих пор еще никогда в жизни не ездили на автомобилях.
В пути несколько раз подавали команду “Воздух!”, когда в поле зрения появлялись немецкие самолеты, но все обошлось. Безлюдная дорога, разрушенные дома, стволы деревьев без ветвей, все это свидетельствовало о том, что здесь проходили сильные бои.
Примерно через час мы располагались в низкорослом кустарнике, почти у самой передовой, дальше дорога простреливалась. Стоял чудный день, было очень тихо, разве только стрекотали кузнечики, как будто никакой войны нет. О ней давал себя знать расползавшийся трупный запах еще не захороненных людей и падших лошадей. На лошадях-трудягах подвозили к самой передовой боеприпасы, продовольствие, увозили раненых. Они ведь совершенно беззащитны при бомбежке и обстрелах. Человек спрячется в воронке или в складках местности, а лошадь служит прекрасной мишенью. Лошади погибают, и некому предать их земле, ведь и людей тогда не сразу хоронили.
Вскоре нас подвели к повозкам, на которых лежали груды винтовок, видимо, собранных на поле боя. Ящики с патронами, гранаты и саперные лопатки лежали здесь же, рядом. Оказывается, приятный момент — почувствовать себя вооруженным до зубов, даже охота пострелять, жаль только, что немцев не видно. От саперных лопаток все отказались, но уже очень скоро пожалели об этом. Оружие на повозках было брошено как попало, но все же среди обычных винтовок образца 1891–1930 годов мне удалось увидеть самозарядную винтовку Токарева, которая к тому же имела оптический снайперский прицел. Можно сказать, мне повезло. Я много слышал о снайперах и точно знал, какое количество немцев нужно иметь на счету, чтобы получить ту или иную боевую награду. Например, всего за пять фрицев — пожалуйста, тебе медаль “За боевые заслуги”, а за десять — даже “За отвагу”. Не то чтобы во мне проснулась кровожадность, но заработать медаль я был совсем не прочь. “Ведь это так просто”, — думал я.
Нас разбили на несколько групп для дальнейшего перемещения на позиции, а пока оставалось ждать наступления темноты. Ребята спорили о том, когда же начнется новое наступление, теперь уже при нашем участии, будут ли давать отпуск по ранению. Витя Литвинов, знавший больше всех, рассказывал очередную байку о нашем новом оружии “лука-мудище”. Это снаряды с набалдашниками, такими же, как у “катюши”, но только огромных размеров, причем в ящиках. Кто-то рассказывал ему, что когда немцев начинают ими обстреливать, то снаряд вместе с ящиком летит на фрицев, которые в ужасе кричат: “Иван, кончай сараи бросать, Гитлер капут!” — и тотчас сдаются в плен. Никогда не унывающий и шустрый паренек Казанок, имени его не помню, любил шутить: “Эх, воевать так воевать. Пиши: в обоз на заднюю бричку”. Родом он был из казачьей станицы, любил казачьи шутки. Вскоре Казанок был убит пулей немецкого снайпера. На вид ему было не более пятнадцати лет, наверное, прибавил к своему возрасту пару годков, чтобы попасть в армию. В ночном бою также погиб один из наших пацанов — Ваня Юнкин, не робкого десятка парень.
Первым из нашей команды был ранен Коля Скок. Это произошло утром следующего дня во время минометного обстрела. Он зачем-то выскочил из своей стрелковой ячейки, возможно, ему не терпелось сразиться с врагом.
Уже стало темнеть, когда внезапно перед нами вырос человек в немецкой плащ-палатке с немецким автоматом, в пилотке со звездочкой. Это был сержант Храмцов — наш непосредственный командир. Двигались мы за сержантом в темноте молча. Когда становилось светло от осветительных ракет, все падали на землю. Немцы начали обстрел из пулеметов и минометов, почувствовав что-то неладное, или, возможно, это была обычная ночная перестрелка. Стрельба то прекращалась, то постепенно усиливалась, мне казалось, что стреляют со всех сторон. Надо признаться, что в этот момент, хотя я и не испугался, но все же подумал, что здесь может закончиться моя не столь уж длинная жизнь.
Стало ужасно жалко маму и немного жалко себя, ведь я даже никогда не целовался с девушкой! Помню, как-то в 6-м классе я по уши влюбился в Марту Пучкову — председателя нашего пионерского отряда. С какой же радостью я стал тогда бегать в школу, чтобы увидеть Марту! Мне становилось светло и радостно на душе, когда эта тоненькая девочка появлялась в классе. Конечно, о своих чувствах я не смел ей сказать, хотя в своих фантазиях воображал ее своей будущей женой. В 7-м классе мои чувства к Марте как-то зачахли, и я, кажется, полюбил Лялю Крауле, тоже свою одноклассницу, отличницу, очень красивую девочку с роскошными косами. Помню, тогда, в 7-м классе, кто-то из мальчишек принес “Руководство для желающих жениться”. Очень много я узнал о женщинах, читая замусоленные листки “Руководства”. Оказывается, чтобы завлечь и возбудить девушку, нужно периодически класть руки на ее колени, а я-то, дурачок, боялся даже притронуться к Марте! Правда, один раз держал ее руку в своей руке: какое это было прекрасное ощущение!..
А пока мы, продолжая двигаться за сержантом, потеряли двоих пацанов. Правда, это были не боевые потери: немцы стреляли не в нас, а скорее для порядка. Оказалось, что один парень отстал от нашей группы, так как он в темноте ничего не видел: у него была “куриная слепота”, другой просто уснул, когда мы слишком долго лежали на земле при свете ракет, медленно спускаемых на парашютах. Вскоре их обнаружили, и они присоединились к нам. Когда добрались до передовой, сержант подвел меня к ячейке, которую я должен был занять, и сказал, что нас сейчас покормят. Сразу я даже не заметил, что рядом в кустах начали раздавать кашу из большого бака. И вот тогда здесь, на передовой, случилось то, о чем я мог до сих пор только мечтать: мой котелок до самого края заполнили кашей и мне дали еще целую буханку хлеба. Здесь я должен пояснить, что у меня был взятый еще из дома уникальный трофейный котелок, емкость которого была почти в два раза больше обычного, нашего. Но это еще не все. В котелке была не какая-нибудь перловая каша, а рисовая, да вдобавок с кусками свиной тушенки. Это было просто чудо: ведь за все время войны я не только ни разу не ел рис, но даже не видел его, а про свиную тушенку и говорить нечего. Наверное, прежде не доводилось так вкусно и сытно поесть, разве только иногда, до войны, когда мама готовила жареную картошку со шкварками. До сих пор помню свой замечательный котелок, наполненный этой ароматной, аппетитной рисовой кашей с тушенкой. Количества пищи, которое я получил, должно было хватить на несколько человек. Значит, повар что-то напутал, думал я. Оказалось, что ошибки не было, просто интенданты выдали продукты на весь списочный состав батальона, хотя он изрядно сократился несколько дней тому назад при штурме “Голубой линии”. Так осуществилась мечта красноармейца Фасолько, который обжорой никогда не был, а всего лишь мечтал хоть раз вкусно и сытно поесть.
“А при чем здесь маршал Жуков?” — спросите вы. Об этом я и сам не догадывался, пока не прочитал мемуары генерала Штеменко. Оказывается, произошло трагическое стечение обстоятельств, которые нередко бывали на войне. Штеменко пишет, что с самого начала наступления дивизия НКВД попала под сильный удар неприятельской авиации, полки залегли, произошла заминка, маршал Жуков приказал поднять войска и не останавливать наступление, что и было выполнено. Конечно, Штеменко не пишет, что это привело к большим потерям, это и так каждому ясно. Как я понимаю, для маршала важно было в тот момент сохранить наступательный порыв дивизии, не сорвать широкомасштабное наступление, даже ценой любых потерь, ведь упущенная возможность второй раз не представится. Но тогда успех не был достигнут, задача по освобождению Таманского полуострова оказалась невыполненной. Вскоре представители Ставки отбыли в Москву, и, как пишет Штеменко “с нехорошим настроением, так как мы наперед знали, что Сталину это не понравится, и готовились к его упрекам”.
А мне остается закончить описание событий того дня. После столь сытного ужина я уютно устроился в своей ячейке и быстро уснул, не выпуская винтовку из рук. Спал я так крепко, что разбудить меня смог только начавшийся утром минометный обстрел. Думаю, что, если бы немцам понадобился “язык”, они могли меня запросто сонного выкрасть, тогда проснулся бы я уже у фашистов. Конечно, я бы даже под пытками ничего не сказал фашистским палачам, военную тайну не выдал, так как, в общем-то, ничего не знал и не видел, кроме своего окопчика и сержанта, которого я вчера ночью даже не успел как следует рассмотреть. Правда, была еще у меня винтовка, которой я поначалу гордился, но из которой еще ни разу не выстрелил. Когда шквал минометного огня закончился, я высунулся из ячейки, чтобы встретить противника, но впереди были кусты, которые мешали обзору. Метрах в трех от моей ячейки я обнаружил окровавленный рваный вещевой мешок, из которого торчала буханка хлеба, завернутая в вафельное полотенце. Наверное, мешок принадлежал бойцу, который несколько дней тому назад бросился в атаку из этой ячейки. Скорее всего, он сам и оборудовал ее под свой рост. Днем я не вылезал из ячейки, как было приказано, а ждал наступления темноты. Так прошел для меня первый день на фронте, к тому же не самый худший в моей жизни. Лиха беда начало.
Заканчивая свое повествование, еще раз подумал, а вправе ли я использовать имя полководца в названии изложенного мною рассказа, но ничего предосудительного в этом не нашел.
НА ВРАГА С ДУБИНКОЙ
Помню, читал, кажется, у Константина Симонова, что в начале войны не хватало винтовок, но бойцы Красной Армии все же шли на врага, стремясь вырваться из окружения.
Ситуация, в которой я оказался, совсем иная. Был май 1943 года, тогда, как известно, оружия на всех хватало, патронов бери в запас, сколько хочешь: хоть цинковую коробку, хоть полный вещевой мешок.
Как и положено стрелку, был я вооружен винтовкой, правда, не простой, а полуавтоматической, следовательно, для очередного выстрела не нужно клацать затвором, а просто нажимай себе на спусковой крючок и рази врага, только целиться не забывай. Эта винтовка мне нравилась, и пострелял я из нее немало. Но однажды, как раз во время наступления, я оказался без оружия, и виноват в этом был только я сам. В общем, тогда дал я маху… Обо всем — по порядку.
Почти две недели наш батальон был во втором эшелоне, расположившись на опушке небольшого лесочка примерно в четырех километрах от передовой. Сюда только иногда доносился грохот, а вообще на фронте было спокойно перед очередным нашим наступлением. На случай налета вражеских самолетов отрыли щели. Спали на траве, это так здорово, не то что полусидя в стрелковой ячейке. Под голову кладешь патронташ, подсумки с патронами и гранатами, чем не подушка? Под себя стелешь шинель, ею же укрываешься. Немцев отсюда выбили совсем недавно — всюду следы боев. Среди поваленных деревьев разбросаны снаряды, гранаты, валяются окровавленные бинты, рваные немецкие газеты и журналы.
Вскоре в наш батальон пришло пополнение, среди которого было немало красноармейцев, призванных из запаса в начале войны. Нас, пацанов, прибывших для пополнения батальона еще до выхода его во второй эшелон, разбросали по отделениям и взводам. Я попал в одно отделение с Васей Полищуком, с которым подружился еще в Ставрополе. Обычно спали рядом, ели из одного котелка. Очень нравилось нам стрелять в лесочке по немецким каскам и пустым консервным банкам, бросать немецкие гранаты с длинными деревянными ручками.
Старики к нам, пацанам, относились очень хорошо, по-моему, они даже жалели нас, тогда, правда, я не понимал почему. В свободное время мы любили слушать их разговоры о мирной жизни, о доме, о предстоящем наступлении. Иногда, после выдачи вина и хорошего обеда, разговор шел о женщинах: вспоминали своих жен, подруг и просто знакомых. Если обед задерживался, разговор заходил о еде. Наш помкомвзвода Архипов рассказывал, что в мирное время он пробовал питаться так, чтобы ни в чем себе не отказывать: курятина, печенка, колбасы всякие разные, ветчина, осетрина и даже шоколад — ел, сколько хотел. Помкомвзвода с улыбкой закончил: “Вот в результате такого обжорства у меня даже выросло брюшко”. Его рассказ все слушали молча, зачарованные перечислением яств, только после небольшой паузы кто-то из пацанов спросил: “А масло тоже сколько хочешь?” Глядя на очень худого Архипова, я никак не мог представить его толстяком: ведь в моем понятии толстяк — это непременно буржуй, который всегда ест до отвала: на карикатурах рисовали буржуя с огромным животом, в цилиндре на голове, рядом, конечно, мешок с золотом, а наш помкомвзвода до войны был большим начальником, на войне хорошим командиром.
Иногда проводились занятия “взвод в наступлении”. Особенно интересовал меня их завершающий момент, когда все бросались “на врага” с дружными криками “Ура!”, а полевая кухня стояла уже в полной готовности к раздаче обеда. В общем, оказывается, во втором эшелоне можно воевать, особенно когда на передовой затишье.
Не забывали нас и политработники: замполит Фролов и комсорг Короленко часто проводили беседы с бойцами, а однажды перед нами выступал майор из политотдела. Он рассказывал о разгроме немцев под Сталинградом. В заключение он сказал, что фашистам скоро настанет капут, так как у них заканчивается горючее для танков и самолетов. Танки теперь немцы зарывают в землю, а их самолеты почти не летают. К сожалению, уже через несколько дней мы убедились, что фашистские самолеты все еще продолжают летать, испытав на себе их удары.
Комсорг батальона Короленко для молодых бойцов проводил беседу “О любви и дружбе”. Сначала он рассказал о дружбе Ленина и Сталина, затем о взаимоотношении полов. “Любовь и близость, — говорил наш комсорг, — возможны только при духовном единстве. Если между людьми нет духовной общности, то не должно быть и близости между ними”. Вася Полищук слушал Короленко с ухмылкой, потому что он уже в этом деле имел кое-какой опыт и рассказывал нам, как его одна бабенка затащила на сеновал, когда же его просили рассказать подробности, он только смущенно улыбался.
К слову сказать, комсорг во время последних боев под станицей Крымской, когда был убит командир роты, поднял нас в атаку, за что его представили к ордену Боевого Красного Знамени.
Наступление, которого мы так долго ждали, началось рано утром 26 мая 1943 года, а накануне поздно вечером наш батальон скрытно занял исходные позиции. Заранее были розданы бойцам листовки с наказом: без пощады бить фашистских гадов, умело взламывать оборону врага и полностью очистить родную Кубань от фашистской нечисти. Наш батальон в составе одной из частей дивизии войск НКВД должен был прорвать очередную полосу вражеских укреплений, названных почему-то “Голубой линией”. Там, за этой линией, думал я, уже совсем рядом сказочное Черное море, такое чудесное и голубое. Отсюда, по-видимому, и название этих оборонительных сооружений.
Перед наступлением раздавали в неограниченном количестве перловую кашу с мясными консервами. Мне положили почти полный котелок довольно вкусной каши, но я не испытывал, как обычно, трепетного чувства к еде. Старослужащие говорили, что в бой лучше идти на пустой желудок: тогда рана живота, если это случится, не будет смертельной. Получить такое ранение я очень боялся, даже мысленно представлял, как будет вываливаться каша вместе с кишками из моего живота, вспоротого осколком, поэтому лучше уж поголодать немного.
На рассвете мы были разбужены нашей артподготовкой — стоял сплошной гул, и слышно было, как “шелестели” над нами пролетающие снаряды. Видны были непрерывные разрывы, сокрушающие передний край обороны немцев: уж теперь им несдобровать, вряд ли кто уцелеет. Артподготовка еще продолжалась, но сзади уже раздалась команда “Вперед!”, поднявшая бойцов в атаку; котелок, заполненный кашей, пришлось навсегда оставить на дне стрелковой ячейки. Кстати, кроме котелка, мною были оставлены вещмешок и противогаз.
Бежать с криком “Ура!” было совсем не страшно и даже как-то привычно, почти как на занятиях. От дружного “ура!” становишься смелее, чувствуешь, что рядом с тобой товарищи. В общем, это здорово. Кто-то из командиров, а скорее всего, наш комсорг Короленко кричал: “За Родину! За Сталина!”
Особенно стало радостно на душе, и я как-то вырос в своих глазах от причастности к героическим делам, когда совсем низко промчались “сталинские соколы” — штурмовики “ИЛы”, извергая соломенные язычки пламени на врага. Вот они-то дадут фрицам прикурить! Оказалось, что самое страшное — ожидание момента атаки, а вдруг она захлебнется, и ты, будучи раненым, можешь повиснуть на проволочном заграждении. Старики иногда говорили об этом.
Уже близка первая линия траншей врага, а немцев пока не видно. Многие бегущие бойцы стреляют в сторону противника, даже не целясь. Нам говорили, что во время атаки нужно чаще стрелять на ходу, не жалея патронов, чтобы заставить немцев прятаться в укрытии. Сделал и я из своей винтовки единственный выстрел в сторону немцев, конечно, не видя их. Второго выстрела уже не последовало: стреляная гильза застряла в патроннике, а мои попытки выбить ее шомполом не дали результата. Вот так я и остался в момент атаки, в преддверии боя, без оружия, хотя винтовка оставалась в моих руках. Зачем же мне винтовка, из которой нельзя стрелять? Штыка на ней нет, да и штыковому бою я не обучен, боюсь к тому же, что слабоват для этого. Бросить винтовку тоже нельзя: ведь будет уж очень странно бежать на немцев без оружия в руках, хотя, может быть, они будут так ошарашены, что забоятся меня? Конечно же, свою винтовку я не бросил, хотя она теперь превратилась как бы в дубинку.
А тем временем немцы после нашей артподготовки уже пришли в себя и стали обстреливать наши наступавшие цепи из всех видов оружия. Несколько красноармейцев были ранены, хотя огонь пока еще был не очень сильный. Справа на моих глазах кто-то, видимо, не из нашей роты, подорвался на противопехотной мине — ступни нет, вместо нее висят грязные кровавые ошметки. Как мне показалось, боец уж очень долго стоял на одной ноге, пока не упал. Ничего не поделаешь, надо бежать вперед, хотя все перепуталось и смешалось. Я давно уж потерял свое отделение, свою роту, не вижу знакомых ребят. Уже совсем близко немецкая траншея, и видны бегущие фигурки фрицев.
Присоединился я к группе незнакомых мне бойцов во главе с сержантом весьма воинственного вида, в зеленой фуражке. В первой, основательно разрушенной траншее немцы сопротивления почти не оказывали, отстреливаясь, они куда-то убежали через ход сообщения. Возможно, сержант решил их обойти справа, поскольку оттуда огонь был послабее. Наконец мы добежали до какой-то лощины, в которой располагались блиндажи, видимо, в них немцы укрывались во время артналета. Подбежав к одному из блиндажей, сержант бросил туда гранату, после чего показал мне знаком, чтобы я забрался туда. Я быстро заскочил в блиндаж с винтовкой в руках, но еще быстрее выскочил оттуда, так как за дверным проемом увидел немца, направившего на меня свою винтовку. Если бы моя винтовка могла стрелять, то, скорее всего, я от неожиданности нажал бы на спусковой крючок. Почему же немец не сделал этого, я не пойму, наверное, он был готов сдаться в плен. Немец вышел уже, разумеется, без оружия, но только после взрыва второй гранаты, брошенной мною в блиндаж. Оказалось, что это была моя последняя граната, РГД, так как другую я потерял при беге.
Немецкий солдат был немолод, видимо, нестроевой службы, все лицо его было посечено мелкими осколками. На него обрушился весь гнев, который длительное время накапливался у бойцов против фашистов. К тому же кто-то заметил недалеко от блиндажа на привязи коровенку, спокойно жующую сено. Это вызвало особое возмущение: подумать только, немцы даже на фронте пьют свежее молоко! Солдата обыскали, из кармана вытащили толстый бумажник с фотографиями. Как много их у него: вот, видимо, его дом, жена, дети, а эти старики, возможно, его родители. Фотографии рассматривали не без интереса, а потом разбросали их вокруг на глазах немца. Поначалу ему надавали тумаков, несколько раз стукнули прикладом по спине, потом кто-то выстрелил ему в грудь. Сначала он как бы хотел присесть, а потом молча повалился навзничь. Удивительно, что солдат как воды в рот набрал, не проронил ни слова.
В этот момент откуда-то выскочил человек в немецкой форме, но без погон, крича: “Братцы, не стреляйте, я свой”. Сержант тут же прикончил его автоматной очередью.
Тем временем снаряды и мины стали рваться совсем рядом с нами, появились раненые и убитые. Кто-то из них бросил свой автомат ППШ, который я тут же подобрал. Раньше я и мечтать не мог об автомате — тогда большинство красноармейцев нашего батальона имели лишь трехлинейные винтовки. Оказалось, что мой автомат стрелял только одиночными выстрелами, а попытка переключить его “на очередь” была безуспешной: я не очень хорошо знал устройство автомата. Мне доводилось видеть, как во время разборки и чистки автомата “отгибают” его ствол. Когда я попытался проделать то же самое, вдруг произошел выстрел, которым я чуть не убил своего же бойца, за что получил вполне заслуженную крепкую оплеуху. В конце концов я смирился с тем, что врагов не стану прошивать очередью, а буду разить их одиночными выстрелами, зато патронов в диске хватит надолго. Тем временем наши бойцы продолжали выкуривать немцев из укрытий. Я подбежал к одному из блиндажей, но, прежде чем заглянуть в него, на всякий случай выстрелил туда. Положа руку на сердце, скажу: я просто хотел поискать там кое-какие солдатские трофеи, разумеется, что-нибудь съестное. Каково же было мое удивление, когда оттуда сначала показались руки, чем враг обозначил отказ от вооруженного сопротивления, а затем в дверях появился фриц с поднятыми руками. Честно говоря, поначалу я чуть-чуть растерялся от неожиданности, но сразу же взял его на прицел.
Солдат был молод, высокого роста, имел ухоженный вид, на рукаве ефрейторская нашивка, а на груди какие-то ленточки и значки. В общем, фриц был как бы при параде, очевидно, в окопах не валялся. Его руки были подняты вверх, поэтому убить его я не смог, хотя как просто это было сделать: стоило только нажать на спусковой крючок. Не убил я его еще и потому, что ненависти к нему не испытывал, хотя должен был “убить немца столько раз, сколько увидишь его”, как нас учили. Держал его на прицеле, не зная, что с ним делать, пока не подбежали наши. “Нечего с ним чикаться, прикончи его”, — заорал сержант, видно, уж очень люто ненавидящий фашистов. Фриц, поняв, что к чему, стал быстро-быстро говорить. Как я понял, а больше догадался, он пытался объяснить нам, а я в свою очередь сержанту, что он совсем недавно прибыл из Африки и всего-навсего санитар. “Если он действительно санинструктор, то пускай перевяжет нашего раненого”, — сказал сержант. Он, наблюдая, как очень ловко немец перевязал нашего бойца, сказал мне: “А теперь пускай он тащит раненого в санчасть, а ты сопровождай их”. Я помог фрицу водрузить на спину нашего бойца, после чего мы двинулись в путь. Вскоре нам повстречалась санитарная повозка, на которую мы положили раненого, после чего продолжили путь вдвоем. Теперь я шел позади фрица, держа автомат “наготове”, а он все время оглядывался назад и, видимо, успокоился, разглядев меня, — пожалуй, я не выглядел лихим воином, хотя чувствовал себя немножко героем.
Вскоре мы проходили мимо нашего танка, подорвавшегося на мине, у него была сорвана гусеница. Вдруг оттуда, размахивая наганом, желая как можно скорее свести счеты с врагом, выскочил танкист в комбинезоне с черным от копоти лицом. Он быстро остыл, когда я объяснил ему, что этот немец не успел еще совершить каких-нибудь злодеяний, а кроме того, он всего-навсего санинструктор.
К этому времени немецкая авиация стала бомбить и обстреливать расположение наших войск. Когда их самолеты проносились над нами, немец быстро падал на землю, наверное, не очень хотелось ему погибать от своих. Мне же, как я думал, не пристало на глазах врага проявлять страх, тем более чувство опасности у меня окончательно притупилось. Один из немецких самолетов пролетал так низко, что можно было видеть летчика. Он сделал даже круг над нами, но стрелять не стал, очевидно, заметил своего солдата. Все обошлось, я сдал пленного на командный пункт, а сам отправился на передовую. Вскоре я нашел свой взвод, где меня уже сочли пропавшим.
Сейчас, когда прошло 60 лет, мне приятно воспоминание об этом эпизоде: ведь я сумел сохранить жизнь солдату, хотя по тем временам мой поступок не очень вписывался в атмосферу всеобщей ненависти к врагу. Может быть, этот солдат жив и по сей день, ведь он был старше меня, наверное, всего на два-три года.
ФРОНТОВЫЕ БУДНИ
Наш батальон уже третий день находится в обороне, занимая немецкую траншею, которую мы захватили во время недавнего наступления. Траншея располагалась на высотке, поэтому хорошо просматриваются позиции немцев. Они последние дни ведут себя спокойно, почти не обстреливая нас, зато немецкая авиация совсем озверела. Почти весь день с утра до вечера с равными интервалами немецкие самолеты бомбят и обстреливают нашу многострадальную траншею. В каждом заходе участвуют по 10–20 самолетов. Стоят вой и грохот, как будто земля раскалывается на части, и кажется, что никто не сможет уцелеть в этом кромешном аду, что вот сейчас именно эта воющая бомба накроет и разорвет тебя на части. Очередной налет заканчивается, и вдруг наступает удивительная тишина. Оглохшие и присыпанные землей, поднимаются красноармейцы со дна траншей, оглядываясь на своих товарищей: живы ли? К счастью, прямых попаданий не было, но все же несколько человек завалило в траншее землей. К вечеру в ожидании обеда все приводят себя в порядок.
Немцы бомбят нас почти безнаказанно: наши самолеты появляются редко. Если все же появляются наши соколы, то они бесстрашно вступают в неравный бой, мешая немцам вести прицельное бомбометание. Особенно радостно наблюдать падение горящего вражеского самолета, который только что бомбил нас. Согласно приказу, по вражеским самолетам нужно вести непрерывный огонь изо всех видов стрелкового оружия, хотя вероятность того, что стервятник будет сбит, очень мала, особенно если летит целая армада: вести прицельный огонь из винтовок невозможно.
Командир взвода назначил меня своим связным, не знаю, чем я ему приглянулся. После каждого налета я бегаю докладывать в командирский блиндаж о наших потерях. Для этого нужно сначала перемещаться по траншее до хода сообщения, затем нужно спуститься к откосу, где расположены несколько основательно разрушенных блиндажей. В одном из них, наиболее уцелевшем, находится наше командование. Ходить по траншее не очень удобно, так как кое-где она полузавалена, а иногда приходится перешагивать через немцев, убитых еще во время нашего наступления. Несколько трупов немецких солдат разбросаны также и на поверхности рядом с траншеей, лица их почернели, а тела вздулись, поскольку дни стояли жаркие. На трупы немцев никто не обращает внимания — привыкли. Недалеко от входа в командирский блиндаж лежит наш красноармеец, уткнувшись лицом в землю, правой рукой держит винтовку. Спина его — сплошное кровавое месиво. Видимо, боец убит во время бомбежки. Может, тоже связной? Судя по обмоткам, намотанным почти до колен, нетрудно догадаться, что это “старик”, призванный из запаса.
Докладываю я по всей форме, как нас учили, только руку не прикладываю к головному убору, поскольку его на голове нет. Каски нам не выдавали, а пилотку я потерял три дня назад, во время наступления. Тогда же, увидев, что один из наших старослужащих бойцов надел немецкую каску, я сделал то же самое. Почти новая немецкая каска украшала мою голову. Она оказалась очень удобной, но командир отделения сказал, что ходить в немецкой каске опасно, так как свои же ребята продырявят башку, поскольку из окопа торчит только моя макушка. В общем, с каской пришлось расстаться.
Когда я уже вышел из блиндажа, то услышал слова замполита Фролова: “Жалко пацанов”. На обратном пути заглянул в один из разрушенных блиндажей, но ничего существенного там не нашел, не считая одной завалящей вяленой рыбины. Вскоре меня начала мучить жажда, так как рыбка оказалась очень соленой. Пришлось пить противную теплую водичку из небольшого болотца, где мирно квакали лягушки и валялись трупы немцев.
На ночь глядя 29 мая наш взвод послали в разведку боем. Что такое разведка боем, я, конечно, не представлял себе, но во всяком случае всем понятно: дело нешуточное, ведь бой надо вести в темноте. Для усиления огневой мощи взвода нам был придан станковый пулемет, почти такой же, как был у Чапаева. Как потом выяснилось, нам предстояло прощупать силы немцев в районе хутора Подгорный и при возможности захватить его. Бродили мы очень долго, почти всю ночь: шли по дорогам, шли по целине, пересекая какие-то канавы. Особенно досталось расчету станкового пулемета. Мне показалось, что мы кружились почти на одном месте, причем несколько раз нарывались на немцев, но в бой пока не вступали. Однажды над нами очень низко и почти бесшумно пролетали наши ночные бомбардировщики-“кукурузники”. Они не оставили нас без внимания: стали сбрасывать то ли гранаты, то ли небольшие бомбы. Все рассредоточились и залегли, так что никто не пострадал. Конечно, удары наших летчиц показались уже детской забавой по сравнению с ударами немецкой авиации, которые мы испытали в последние дни. Девчата-летчицы решили расстаться с нами, услышав громкую русскую речь, усиленную уж очень крепким матом.
Наконец-то наш взвод подошел к хутору Подгорному, который действительно располагался под горой. Немцы сразу же открыли огонь, как будто ожидали нас, поэтому все залегли. Особенно мешал продвижению немецкий ручной пулемет, выдвинутый вперед. Наш станковый пулемет быстро заставил замолчать немецкого пулеметчика, к тому же его забросали гранатами. При свете ракеты было видно, что немец убит. Это был здоровенный рыжий детина, у него на поясе висела фляжка. Кто-то из наших стариков срезал фляжку, сделал несколько глотков из нее, а затем, повернув немецкий пулемет в сторону врага, открыл из него огонь. Снова взвод бросился вперед, но почти сразу же пришлось прижаться к земле, так как фрицы снова открыли сильный огонь.
Немцы уже совсем рядом, слышны их крики, видны их фигуры, нужен всего один бросок. Бой ночью, оказывается, намного страшнее, чем днем, кажется, что вот-вот трассирующая пуля вонзится в тебя, всего одна пуля в голову и тебя больше нет.
Уже начинало светать, поэтому командир пытался снова поднять бойцов в атаку, но безуспешно, все прижались к земле. При очередной команде “Вперед!” я, как и положено бойцу, вскочил, но в этот же момент почувствовал сильный удар в лицо, кровь стала заливать мою шинель. “Конечно, это пуля в меня угодила”, — решил я, видна же была огненная трасса, направленная прямо в меня. Я пощупал свой затылок, нет ли сзади отверстия или крови. Оказалось, нет. Значит, еще хуже: пуля застряла в голове, скорее всего, я убит. Если я убит, то должен уже лежать на спине, раскинув руки и ноги. Этакую картину я неоднократно видел в кино, да и сам проделывал это много раз во время игры в красных и белых, когда мне не везло и приходилось быть беляком. Правда, немного странно, что я до сих пор не теряю сознание, но автомат свой я все же бросил, хотя был приказ: при ранении оружие выносить с поля боя. Теперь меня этот приказ не касается, поскольку я считал себя уже безвозвратно потерянной боевой единицей. Когда я подошел к расчету станкового пулемета, сержант Обезинский сделал второпях мне перевязку, но не очень удачно, так как кровь продолжала заливать лицо. Наступил уже рассвет, и я медленно пошел в санчасть нашего батальона. Когда я поднялся в гору, немцы, видимо, заметив меня, стали обстреливать, впрочем, тогда это совсем не беспокоило меня. Вскоре я уже потерял из виду злосчастный хутор, хотя оттуда еще слышны были крики и стрельба. Я шел по тропинке и вдруг справа заметил красноармейца-связиста, тянувшего телефонный кабель. Увидев меня, он бросил свое занятие, подошел ко мне, достал из противогазной сумки пайку хлеба, отломил половину и молча протянул мне. Уж сколько лет прошло, а я не могу забыть тот хлеб, хотя это было обычное проявление фронтового братства. К сожалению, сейчас это не каждому дано понять.
Наконец-то я добрался до санчасти батальона, где было уже немало раненых. Все ожидали прибытия грузовика, который должен доставить нас в медсанбат. Один немолодой красноармеец, видимо, уже угасал, хотя еще был в сознании, но лицо его становилось уже бледно-желтым. Наш фельдшер, которого я до сих пор никогда не видел, спросил, что со мной. Я совершенно спокойно ответил, что пуля в голову попала. Он и бровью не повел, а я ведь ожидал, что он выразит сочувствие или, по крайней мере, озабоченность в связи со столь тяжелым моим ранением. Правда, он спросил меня, смогу ли я самостоятельно двигаться навстречу транспорту вместе с группой раненых. Пока собирались в путь, принесли свежие газеты. Меня, конечно, больше всего интересовала сводка Совинформбюро за 26 мая 1943 года. Я был разочарован, прочитав: “На Кубани бои местного значения”. Вот так-так, а я-то думал, что вся страна наблюдает за нашим наступлением.
Медсанбат дивизии находился недалеко от станицы Северская, в бывшем лепрозории. Немецкие оккупанты уничтожили всех больных, а также сожгли все основные постройки. Раненые располагались в большом бараке, в котором были оборудованы нары. Вот теперь-то можно поспать раздевшись и к тому же на чистых простынях. Конечно, никакой дыры в моей голове не оказалось, рана была осколочной, но небольшой кусочек металла, очевидно от гранаты, остался со мной на всю жизнь. Больше всего я тогда мучился животом: употребление воды из грязного болота не прошло бесследно.
В медсанбате персонал относился к нам очень внимательно. Часто приходил замполит, приносил газеты, проводил политинформации. Однажды, вскоре после моего поступления в медсанбат, замполит заявил: “Родина никогда не забудет своих героев, которые так умело воевали”. Не знаю, как кому, а мне эти слова замполита польстили, я даже чуть-чуть загордился.
Вскоре в медсанбат для составления списков на награждение прибыли работники политотдела и писарь штаба 26-го пограничного полка, именно в этот полк временно входил наш второй батальон. Я этого не знал, поэтому тогда не попал в эти списки. Все же награда нашла героя, правда, только в 1947 году мне вручили медаль “За боевые заслуги” как раненному в боях. Кстати, за этот период я уже прошел большой путь от красноармейца до сержанта.
Раненым стали выплачивать денежное довольствие. Насколько помню, я получил 12 рублей, из расчета 3 рубля в месяц. Больше всего я был удивлен не суммой полученных мною денег, а тем, что я уже четыре месяца служу Отчизне. Подумать только!
В медсанбате я находился 12 дней. Затем прибыл грузовик, чтобы вернуть на передовую тех, кто уже оправился после ранения. Я тоже был выписан для прохождения дальнейшей службы. В этот день было особенно красиво и светло кругом. Почему я раньше не замечал, не ощущал, как прекрасно просто жить на свете, видеть деревья, цветы и смотреть в небо?
Вскоре после моего прибытия наш батальон отвели с передовой для несения службы по охране тыла действующей армии, затем мы шли по крымской земле, а 9 мая 1944 года вошли в Севастополь.
В 1983 году отмечалось 40-летие освобождения Крымского района Краснодарского края от немецко-фашистских захватчиков. На этот праздник в числе прочих ветеранов я также получил приглашение. Были теплые встречи, возлагали венки на сопке Героев, потом были застолья. Конечно же, я примкнул к группе ветеранов отдельной дивизии НКВД, надеясь встретить кого-нибудь из второго батальона. Во время застолья я разговорился со своим соседом по столу. Он оказался моим однополчанином, связистом. Я спросил его: “Помнишь ли ты бой под хутором Подгорный 29 мая?” — “Конечно, помню, — ответил мой сосед, — я тогда тащил телефонный кабель”. — “Помнишь, тебе тогда повстречался пацан, раненный в голову, с которым ты поделился своей пайкой хлеба?” — спросил я, надеясь на чудо. Бывший однополчанин подумал немного, а потом сказал, что не помнит этого случая. Может быть, все же это был он, просто уже позабывший такой маленький штрих фронтовой жизни?