Опубликовано в журнале Нева, номер 3, 2005
В предвоенные, “предсороковые” годы снова вошли в обиход новогодние елки, и домашние, и общественные. Меня с младшим братом усаживали перед зажженной елкой за низким детским столиком, ставили чашки с какао и пирожные, поздравляли, но вскоре уже укладывали спать и родители уходили к друзьям на встречу настоящего Нового года.
Новый 1941 год запомнился по многим причинам. Брата, как обычно, отправили спать, а мне впервые было разрешено дождаться полночи в компании двух бабушек. И я действительно самоутвердился, дождавшись боя курантов из черной тарелки репродуктора. Не помню, кто тогда выступал и что говорил при этом. Но и так все было ясно. И в Европе, и в Азии (в Китае) бушевала война, а СССР не только оставался оплотом мира, но и за год с небольшим расширил (или восстановил) свои границы во все стороны. Война в Европе нас вроде бы не касалась. Но, “если завтра война” — она же будет на чужой территории и Красная Армия поможет тогда восставшему рабочему классу Европы и всего мира совершить, наконец, мировую революцию. Таковы были дух и буква наступающего 41 года, и не только в мальчишеских глазах…
Но вернемся к елке. Украшение ее, и последующая уборка были длительными и волнующими событиями. Среди елочных игрушек тогда было много всяких картонных открывающихся домиков, коробочек, сундучков, и был обычай: когда убирали игрушки с елки до следующего года, в эти коробочки закладывали конфеты, которые до этого тоже висели на елке как украшения.
О конфетах особый разговор. Как раз перед Новым годом в Ленинград после присоединения Прибалтики хлынул поток эстонских и латвийских конфет — из буржуазных еще, надо думать, запасов — их продавали на всех углах, в красивых витых обертках, детские коллекции фантиков тогда очень обогатились. Вот эти-то латвийские конфеты были заложены в диван на годовое хранение вместе с игрушками.
А дальше — война, легкая еще поначалу, в июле, эвакуация в Киров — в плацкартных вагонах. Отец же оставался в Ленинграде, с последующей блокадой и голодом. До нас в Кирове доходили слухи о голоде в Ленинграде (какой может быть голод, — думал я, — когда во всех витринах стоят пирамиды консервных банок, пусть возьмут; что Ленинграду при 125-граммовой норме хлеба нужен был целый эшелон муки в день, который неоткуда было взять, мы не понимали).
Почта, как ни странно, доставляла все письма в Ленинград и обратно, но пачками, с перерывами, и мы с братом приписали своей рукой: открой диван, там в игрушках конфеты. И когда отец через Ладожское озеро был эвакуирован в тот же Киров изможденным дистрофиком, мы спросили его про конфеты. Он отмахнулся: “Да я и не обратил внимания на детский лепет”. Было обидно…
Но это был уже март—апрель 42 года. А до того был январь и Новый 42 год. Все ждали новогоднего выступления Сталина с какими-то решительными и решающими словами о скорой победе, тем более, что разгром фашистов под Москвой уже свершился. Но в полночь выступил Калинин, перечислил наши победы. Кроме Москвы это были отвоеванные у немцев Ростов и Тихвин (последнее напрямую касалось и Ленинграда), 42 год он объявил годом нашей победы. В дальнейшем уже все трое лидеров антигитлеровской коалиции дружно объявили 43 год, потом уже 44-й — годом окончания войны и победы …
О домашних новогодних елках в эвакуации не было и речи. После обвальной московской эвакуации в каждой комнате коммунальных квартир и частных домов проживало по 2 — 3 семьи, практически без электричества, при коптилках. В школах, в немногих оставшихся у них зданиях, учились в 4 смены. Электричество там было, но каждый класс собирал деньги на лампочку и владел ею, вворачивая на свои 4 урока, и дежурный потом забирал ее с собой…
И все-таки елка была! В городском театре весь январь, тоже в 2–3 смены, шел праздник новогодней елки, для эвакуированных детей в первую очередь, с подарками от Деда Мороза — те же конфеты, яблоки и печенье, но они, как и елка сама, имели совсем другую цену в затемненной, тоже голодной и переполненной Вятке…
Потом был второй акт эвакуации — Сибирь, Красноярск (дальше уже не эвакуировали — Восточная Сибирь оставалась в резерве на случай войны с Японией), где мы провели 2 года. Там в 43-м году мы встретили новую волну ленинградской эвакуации. Большие группы людей, переживших блокаду, были в начале 42-го эвакуированы в глубокий тыл — на курорты Северного Кавказа, а там, не успев еще придти в себя, попали в оккупацию. К счастью, для них, она была недолгой, и их не успели посадить в автомашины-душегубки, как раз там успешно испытывавшиеся оккупантами. После освобождения — новая эвакуация. И вот война дошла еще только до половины, а эти невоенные люди, преимущественно женщины и дети, пережили уже все 5 кругов ада — голод, блокаду, оккупацию и две эвакуации …
Уже в 44-м началось обратное движение. Мы снова ненадолго оказались в Кирове. Там в это время вербовалась рабочая сила для опустевших военных заводов Ленинграда. Мать завербовалась и с нами, двумя детьми, вернулась летом 44-го в полупустой Ленинград. Там она в итоге проработала начальником производства на фанерном заводе, причем это тоже было наполовину оборонное предприятие, поставлявшее авиационную фанеру и так называемую дельтадревесину для самолетов. Отец вернулся годом позже с Лесотехнической академией, где он проработал в общей сложности 49 лет.
Ленинград с конца войны снабжался лучше, чем любой другой город, в каждой школе была столовая с полноценным обедом по абонементам для всех школьников. В канун Нового 45-го года и в школе, и в домах появились елки. У нас — тоже. Достали игрушки — латвийские конфеты лежали как новенькие. Конечно, они пригодились и в этом, военном еще году. Но каким же, так и неиспользованным богатством, были бы они в дни голода и блокады!
Верьте устам младенцев…