Опубликовано в журнале Нева, номер 3, 2005
Памяти А. И. Павловского
Критика и литературоведа Алексея Ильича Павловского я так не называл. Он был для меня — Лешей, Алешей. Мы с молодых лет были на “ты”, но не знал я, что есть человек, весьма пожилой, который так обращается к нему. Лишь незадолго до кончины моего друга увидел я в изданных записных книжках Анны Андреевны Ахматовой такие упоминания о нем — “биограф”, “Алешенька”, что, конечно, дорогого стоит.
А в 1952-м, уже окончив Ленинградский университет, свою первую рецензию я принес в редакцию журнала “Звезда”, где меня встретил невысокого роста молодой человек с длинными, светлыми волосами. С этим сотрудником журнала и одновременно аспирантом института Герцена мы подружились, особенно по его возвращению из Кемерова: там вместе с женой Марией Артемовной они преподавали после защиты диссертаций два года… В 1955-м А. И. Павловский пришел в Пушкинский дом и остался его сотрудником почти на полвека. Он пережил трех директоров, работал с четвертым и менять место работы не собирался.
За первой диссертацией последовала вторая — о русской поэзии военных лет. Большинство книг доктора А. Павловского посвящено поэзии. О. Берггольц, А. Ахматова, Н. Заболоцкий, М. Цветаева и были его героями1. О каждом из них А. Павловский сказал новое слово. Еще при жизни Анны Ахматовой завершил первую после более четырех десятков лет молчания (Б. Эйхенбаум, 1922) книгу о великой поэтессе. Были здесь вынужденные пропуски (неупоминание “Реквиема”) и “спасительные” фразы. Позже, в другую эпоху, А. Павловского упрекали: зачем позволил себе завершить книгу 1966 года (за два десятилетия до отмены “антиахматовского” постановления ЦК ВКП(б)!) такими словами: “Поэзия Ахматовой — неотъемлемая часть социалистической культуры”. Что ж, этот “неверный звук” (Н. Некрасов) — цена выхода в свет талантливой книги об Ахматовой в партийном издательстве.
Подводные камни встречались при исследовании творчества Ольги Берггольц (это касалось, в частности, предвоенных месяцев в тюрьме и отражение их в сборнике “Узел”) и Николая Заболоцкого (его тюремной эпопеи и более раннего творчества). Но одно лишь перечисление книг и статей мало что скажет о личности и характере творчества выдающегося литературоведа. Жил он довольно замкнуто, особенно после потери жены, еще четверть века назад. Жил в постоянных трудах, посвященных прежде всего поэзии, хотя писал и о прозе А. Платонова, М. Зощенко, М. Шолохова. Сейчас даже трудно себе представить, что могло омрачать жизнь ученого, занимающегося общепризнанной литературой. Но все дело в том, что она была современной, а значит, актуальной.
Помню единственную нашу размолвку. Я был редактором второй книги А. Павловского “Поэты-современники”. Автор включил в нее восемь “портретов”. Ждал, что вот-вот издание состоится. Но вызывала у начальства сомнение фигура… Евгения Евтушенко. То он неугоден за критику со стороны Н. Хрущева, то его корят за “Наследников Сталина”. Статью о Е. Евтушенко выкинули. Осталось семь портретов.
Потом началась возня вокруг эссе о Николае Заболоцком, особенно его классическом стихотворении “Где-то в поле возле Магадана”, уже давно напечатанном. Автору эссе, рассказывая о трагической каторжной судьбе двух русских мужиков, было необходимо привести стихотворение целиком. Но в горестном этом рассказе, даже после разоблачения культа личности, цензоры увидели опасные обобщения. И вот “испарились”, исчезли (не только в книге А. Павловского) следующие строки:
Жизнь над ними в образах природы
Чередою двигалась своей.
Только звезды, символы свободы,
Не смотрели больше на людей.
Замечания здесь, замечания там… И книгу не оставили в плане. Алеша обиделся на издательство, а заодно и на меня. Лишь год спустя он дарил мне книгу — “с самыми дружественными (прежними) чувствами”. Несмотря на “усекновения”, меня до сих пор завораживет эссе А. Павловского о Заболоцком. Понимаю, это слово не “научное”, но не найти мне другого, чтобы передать впечатление от первых же строк — словно это “стихи о стихах”.
“Он любил смотреть на звезды, лежа в траве навзничь.
Как много неведомых чудес происходит, оказывается, в мире, когда ночь зажигает свои первые огни, — только надо лежать именно навзничь, └лицом к мирозданью”, очень тихо — так, чтобы травы, стоящие около самых твоих глаз, ничего не заметили, и ты увидишь тогда, что, сделавшись вдруг непомерно большими, они стремительно унесут свои фантастические тела в самое небо! И какая-то маленькая тварь, жучок или травяная тля, закалившись на этой головокружительной высоте, зачем-то потрогает крохотной лапкой первую слабую звезду — то ли зажжет ее, то ли прибавит в ней свету… Лежи тихо, о └царь природы!””
Не пересказ, но адекватное прочтение, живой отклик души. И знающий творчество поэта, и его поэзии не знающий встрепенется — это не “красивость”, не желание себя показать, но выявление сущностного. Ничего подобного не довелось мне читать у других знатоков творчества Н. Заболоцкого. Основательность выводов критика очевидна. “Подобно пушкинскому Пророку, слышавшему в природе самые невнятные, самые тайные ее голоса — └и гад морских подводный ход, и дольней лозы прозябанье”, — он тоже имел редкое право сказать о себе:
Все, все услышал я — и трав вечерних пенье,
И речь воды, и камня мертвый крик”.
Если в случае с Н. Заболоцким Павловский лишь пытается увидеть природу его глазами, то в том, что он пишет об Ольге Берггольц и в своей книге, и особенно в эссе “Голос”, сердечный разговор о сути и нерве ее поэзии (и радиовыступлений) связан с сопричастностью судьбы автора судьбе поэтессы. Огромный такт и чувство меры, не позволяющие соскользнуть к сентиментальности делают эссе А. Павловского о “Блокадной музе” явлением собственно литературы.
Алеша рассказал мне, как он выжил в блокаду, как 20 или 22 января (боюсь ошибиться) 1942 года почувствовал, что умрет, если чего-нибудь не съест. Он взял кожаный ремень, очистил его, измельчил и сварил. Он думал, что ремень из свиной кожи, может быть, так и было. Съев варево, долго прислушивался к себе, но плохого не случилось, а голод был утолен. В эссе “Голос” автор говорит: “Я был обыкновенный ленинградский мальчишка, о которых тогда любили писать в └Ленинградской правде” и в └Смене”, как они тушат зажигалки, какие они ловкие и смелые… Все это, конечно, правда. Мы действительно хотели и часто на самом деле были и бесстрашными, и ловкими. Но нас умерло так много…”
“Личный момент” в этом эссе дорого оплачен автором. Он слышал выступления О. Берггольц зимой 1942-го, и ему “захотелось сначала для себя самого, а потом уже если сумею, то и для всех уяснить, что же такое он был, этот Голос”. Трудно определить жанр произведения. Воспоминание? Монолог? Стихотворение в прозе? Но среди десятков очерков о Берггольц, ее радиоречах, стихах военной поры нет такой доверительной интонации как в эссе “Голос”. Вот лишь несколько строк о первой встрече бывшего блокадного мальчишки с Голосом блокадного радио и блокадного города, который автору “было неловко… называть по имени”.
“Дверь открыла маленькая светлая женщина, что-то произнесла и тотчас метнулась к зазвеневшему в прихожей телефону. Это дало мне возможность освоиться: я слушал знакомый голос — тот самый, говоривший что-то обыкновенное; и я медленно выходил из той зимы в теперешнюю действительность. У меня на глазах этот голос, столько лет живший звуком в эфире, невесомый, невидимый, всегда раздававшийся сверху, из репродуктора, превращался в человека. У Берггольц оказалась теплая маленькая ладонь, ласковые глаза, быстрая походка…”
Это пишет блокадный подросток с улицы Решетникова, что за “Электросилой”, а значит, рядом с фронтом, пишет человек, чью рукопись о себе О. Берггольц уже прочитала. Мне, кажется, она почувствовала, что свой Голос был и у ее давнего слушателя.
Еще слишком мало времени прошло после ухода Алексея Павловского. Больше не встретит он меня, как всегда, в “свой день” 5 октября в доме на улице Олеко Дундича. Не вспомним мы встречи на других квартирах и в других городах…
Если хватит сил и времени, я напишу о тебе, Алеша, о многих твоих книгах, публикациях и блестящих выступлениях. А пока — к декабрьским цветам конца минувшего года — прими этот мой венок. И знай: твой Голос еще долго будет звучать для всех, кто любит тебя и русскую поэзию.
1 О них А. Павловский написал книги. Сверх того, он автор многих статей: о В. Луговском, Б. Ручьеве, Н. Гумилеве, Б. Корнилове…