Опубликовано в журнале Нева, номер 3, 2005
К 100-летию Аттилы Йожефа
Аттила Йожеф (1905–1937) по праву относится к венгерским национальным поэтам мирового ранга. Примечательно при этом, что его творчество явилось своеобразным эталоном отечественной словесности второй половины XX века, и Йожеф остается для наших современников “живым” классиком. Его искренне любят за то, что он рисовал мир во всем многообразии событий и красок, оценивал мировой процесс в динамике, воссоздавал столкновение настроений, взглядов, минутных порывов отдельных индивидуумов и сопряжение на мировоззренческом уровне глобальных интересов больших групп людей или целых социумов. Не лишенная очарования, лучащаяся радостью и страстью поэзия его вобрала в себя и сомнения, тревоги, ужасы, страдания человека XX столетия.
Многое в жизни А. Йожефа потрясающе необычно. Сын прачки и мыловара с рабочей окраины Будапешта, который рано лишился родителей и в полной мере ощутил на себе все тяготы военного времени, в 17 лет издает первый сборник стихов. Он далек от бравады и позы, заявляя в одном из ранних произведений: “Я — сын улицы и земли” (“Последний боец”). Творчество его, действительно, питало обилие самых разнообразных жизненных и поэтических впечатлений. Как известно, после революционных выступлений 1918 и1919 годов, свидетелем которых стал будущий поэт, и оглашения итогов Трианонского мирного договора 1920 года, по которому Венгрия лишилась значительной части довоенной территории и выхода к морю, различные слои общества охватило отчаяние, пессимизм, растерянность. Эти настроения пронизывают и некоторые стихи, составившие первые сборники “Попрошайка красоты” (1922) и “Не я кричу” (1925). В них, хотя и ощущалось влияние его любимых поэтов Э. Ади (1877–1919) и Д. Юхаса (1883–1937), Йожеф выступил как зрелый, оригинальный мастер. Наряду с общим, что было характерно для других молодых, в таких стихотворениях, как “Голод”, “С чистою душой”, “Смирная корова”, “Бунтующий Христос” и др., проявилось то, что вообще характеризует его как поэта: сочетание гражданских мотивов с проникновенным лиризмом, пристальное внимание к деталям, суровый реализм стиха. Годы ученичества исполнены для него сознательным стремлением опробовать разные поэтические формы, возможности ритмики, рифмы. В это время он создает “чистые” сонеты, решается даже “покорить” одну из наиболее сложных поэтических форм — венок сонетов; одновременно осваивает свободный стих; наряду с ямбом, дактилем использует исконно венгерские поэтические ритмы и ритмы народных баллад. Богат и арсенал средств художественной выразительности его раннего творчества: антитеза, олицетворение, образные аллегории, символы, аллитерации, повторы…
Многообразен круг проблем, волновавших поэта в ранние годы. Протест против удушающей атмосферы контрреволюции, разлад с венгерской действительностью, разоблачение абсурдности бытия — все это идет в его творчество из общей неудовлетворенности и бунтарских настроений молодого поколения. Вместе с тем, Йожеф имеет личный счет к обществу: его бунтарство, максимализм обусловлены одиночеством, сиротством, постоянной нуждой, первыми столкновениями с властями (в январе 1924 года поэту было предъявлено обвинение в поругании Христа в стихотворении “Бунтующий Христос”, в котором сталкивается божественное и земное, противопоставляются Бог и человек). Что же касается идейной позиции Иожефа, то если и проскальзывают мысли о необходимости борьбы против общественного неустройства, все-таки поэт не идет дальше анархического бунтарства. “Побеждать так же прекрасно, как цветок…”, — пишет он в стихотворении “Серебряная жизнь”, но не развивает эту мысль, не идет дальше смутных намеков. Вместе с тем в некоторых стихах проявляется глубокая симпатия к людям труда, “к безмолвным серьезным поденщикам” (“Ты такая глупая…”). В размышлениях над тяготами жизни и судьбами создателей общественного богатства рождаются прекрасные зарисовки и образы, поражающие свежестью и проникновенностью. Таков, например, его каменщик, который “спит и улыбается, как самый мудрый мертвый фараон” (“Простоватый поэт”).
Примерно с середины 1925 года в поэзию Йожефа врывается романтика “больших танцующих городов” — современных промышленных центров, где “люди не знают друг друга” и в сравнении с которыми Будапешт представляется поэту “садом” (“Несу свою землю”, “Большие города”, “Дальний странник рассказывал о больших городах…”). В последнем стихотворении поэт с трогательной теплотой пишет о Ленинграде: там “солдаты не носят винтовки, а музицируют на больших площадях”, куда собираются люди и “высоко держат детей”. Услышанное о многотысячных торжествах на родине Октября, о городе с его большими мостами и “белыми” ночами (“настолько светло, что можно читать прекрасные книги, хотя уже совсем повечерело”) поразило воображение молодого поэта и напомнило многое из его детства и ранней юности.
Знакомство с венгерской эмиграцией и современными течениями литературы, интерес к политике и философии во время пребывания в 1925 — 1927 годах сначала в Вене, затем в Париже, как и общая атмосфера, характерная для этих европейских столиц, объясняют тот резкий, тематический поворот, который отмечен в поэзии Йожефа. Красноречивы сами заглавия стихов: “Молодой рабочий”, “Рабочий”, “Кузнец” и др. Свободные ассоциации и отвлеченность сочетаются в них с народной и революционной символикой. Вслед за тематическим поворотом все сильнее проявляется поворот в идейном содержании: сохраняя прежний бунтарский пафос, стихи этого периода несут в себе поиск новых изобразительных средств, обогащаются нехарактерной ранее для поэзии Йожефа лексикой, ассоциациями, поворотами. Он будто бы пытается влить в лирические формы то новое из области общественных отношений, что захватывает его, с чем он ближе и ближе знакомится, что пытается понять до конца. В стихотворении “Теперь будет достаточно цветов”, выражающем протест против той жизни, в которой он “голодный” и “оборванный”, рядом с провозглашением стремления “быть господином своей судьбы в новом строе” еще соседствует традиционная “коса”. Но уже в стихотворении “Социалисты” поэт говорит от лица тех, кого “боль, нищета и доброта” привели на путь вооруженной борьбы:
Мы не спешим, мы сильны, мы знаем, кого
за что мы поставим перед законом.
Мы держим совет на холме…1
Классовая позиция автора отчетливо выявляется и в стихотворении “Наконец”. Понимая, что ему не по пути с “состоятельными”, он видит свое призвание в служении трудящимся.
Я получил одежду и дал книгу
крестьянину и рабочему.
Любил девушку из состоятельной семьи
Ее класс отнял ту девушку у меня.
Подобные настроения пронизывают и другие стихи Йожефа (“Введение”, “Пролетарская песня”, “Вольная песня”). Класс, классовая борьба, социалисты, партия, товарищ, буржуа, пролетарий — это, по-видимому, не случайные слова, неожиданно вкравшиеся в стихи. От стихийного, неосознанного обличения и отрицания теневых сторон современности поэт неуклонно продвигался к “просветлению” тематики и образной системы, к отражению в творчестве процесса своих идейных исканий.
На фоне стилистического многообразия европейской поэзии этого времени примечательна приверженность Йожефа строгим классическим формам, к чему он пришел в ходе творческого развития, испытав, восприняв самые разные “влияния”: от отечественных классиков до зарубежных, от символиста Э. Ади и отчаянного авангардиста Л. Кашшака (1887–1967) до Ф. Вийона и Ш. Бодлера, от венгерской народной песни до финской “Калевалы” и народно-поэтического творчества других финно-угорских народов. Все они — по определению известного венгерского ученого Д. Твердоты — “сублимировались” в поэзии А. Йожефа уже в ранний период творчества. В это время — 1922–1927 годы — сложился поэт нового для Венгрии типа: создающий стихи, пронизанные покоряющей нежностью и настораживающим драматизмом, произведения игривые и философские, проникающие в самые сокровенные думы, в глубины человеческого бытия и повседневного быта.
Вернувшись летом 1927 года на родину, Йожеф записывается в Будапештский университет, сходится с прогрессивно настроенными писателями, поэтами, журналистами, часто печатается в газете социал-демократов “Слово народа” (“Непсава”), а осенью 1930 года, в период углубления экономического кризиса и активизации рабочего движения, приходит в ряды нелегальной коммунистической партии. Новые сборники стихов “Нет ни отца, ни матери” (1929) и “Пень сокрушай, не ной” (1931)2 включали в себя и проникнутую высокой музыкальностью фольклора любовную лирику (“Положи руку”, “Напевная”, “Колыбельная”, “Жемчуг”), и стихотворения, запечатлевшие характерные черты современности (“К Луце”, “Буря”, “Венгерский Алфёльд”, “Хор рабочих”), и открыто агитационные произведения, призванные донести до понимания трудящихся суть мировых общественных и исторических процессов (показателен в этом смысле новый вариант стихотворения “Социалисты” 1931 года). Не случайно сборник стихов “Пень сокрушай, не ной” был конфискован полицией, а преследование автора и владельца типографии растянулось на несколько лет.
Приверженность передовым идеям времени, богатый жизненный и поэтический опыт способствовали тому, что одним из главных завоеваний творчества Йожефа в 30-е годы становится глубоко философская поэзия раздумий. Осознав, что в окружающем его мире понятия красоты, прекрасного извращены и обесценены, поэт в ряде теоретических работ и в стихотворных произведениях настойчиво отстаивает один из главных постулатов своей концепции творчества: мир несовершенен, люди разобщены, утратили веру в прекрасное и святое, но уже сейчас, в этом мире социальной дисгармонии необходимо готовить себя к справедливому обществу будущего, бороться за его приближение.
Эти мысли и раньше были не редки в творчестве А. Йожефа. Сейчас они получают философское, высокохудожественное выражение, особенно в стихотворениях “Рабочие”, “На окраине города”, “Элегия”, в адресованных либеральному критику “Стихах Игнотусу о состоянии социализма” и других произведениях, свидетельствующих о большом даровании автора и его, несомненно, революционной позиции. Захваченный идеей прекрасного будущего, Иожеф то страстно, призывно, то с покоряющей убежденностью, но все чаще и чаще, упорно обращается к заводской окраине. Вдохновенно говорит поэт о рабочих, которым суждено творить гармонию справедливого завтра.
Произведения этого времени поражают прежде всего глубиной, масштабностью, оптимизмом и обличительной силой изображения действительности. Это особенно ярко проявилось в сборнике стихов 1932 года “Ночь окраины”. В частности, для одноименного стихотворения характерна обусловленность, взаимосвязь, взаимообогащение и постоянная эволюция основных образов. Вместе с обилием глаголов и ассоциативностью целых зарисовок это привносит в произведение особое внутреннее движение, призванное подчеркнуть диалектическую сложность, динамику жизненных процессов. Поэт употребляет поражающие новизной сравнения, развернутые метафоры, звучные аллитерации, назначение которых оттенить или усилить то беспощадную правду жизни окраины, то призрачность ночных видений, то восприятие раздавленного кошмарами сна рабочего, то иллюзорность мечтаний ткачих. В сферу лирического смело вовлекаются как “непоэтические” производственные термины (“руины мастерских”, “динамо”, “семейные склепы” цементного и металлургического заводов …), так и слова и выражения, почерпнутые из практики рабочего движения:
Встал полицейский на углу,
рабочий ринулся во мглу.
Идет товарищ вслед за ним,
несет листовки на груди,
принюхался — что впереди,
прислушался — что позади,
и укрывается в тени.
(Пер. Л. Мартынова)
Йожеф поет гимн той рабочей окраине, где он родился и вырос, где “товарищи” скрываются от “полицейских”, где идет напряженная большая жизнь и рабочие грезят революцией во сне и наяву. Стихи этого сборника тематически почти не выходят за пределы известных произведений 1929–1931 годов, однако именно они открыли новые горизонты венгерской литературы. От внешней обрисовки фактов и явлений окружающей жизни Йожеф пришел к изображению их изнутри: сама современность, судьба народа стала его собственной судьбой или, как писал он в одной статье, “душой поэзии”.
К сожалению, в ближайшие годы Йожефу предстояло вынести трудные испытания. К прежним преследованиям властей и незаслуженным выпадам критики прибавились новые. Сложные обстоятельства, в которых оказался поэт, усугублялись тяжелым психическим расстройством, а сеансы модного тогда психоанализа не улучшили состояние здоровья. Напротив, как иногда сознание, раздваивается и его поэзия. С одной стороны, отчаянное стремление быть полезным рабочему движению, агитировать, призывать к борьбе с антинародным режимом Хорти, к объединению перед лицом надвигающейся угрозы фашизма — именно такими, практическими целями порождены стихотворения “Инвокация”, “Пшеница”, “Баллада наемного рабочего”, “Баллада о капиталистическом барыше”, “Утешение”, “На острове”, которые, как поэтические произведения, не идут в сравнение с написанными несколько раньше или позднее знаменитыми его стихотворениями “Ночь окраины”, “Ночь зимы”, “На окраине”, “Деревня” и др. С другой стороны, болезненная отчужденность, желание уединиться, “зарыться” в воспоминания детства, рассчитаться со всем. Грустные аккорды отчаяния, холод одиночества, иногда космический холод пронизывают многие его произведения этих лет (“Утешение”, “Мама”, “Расчет”, “Ужас”, “Плачет малый ребенок” и др.). В стихотворении “Безнадежно” он пишет:
Мое сердце сидит на ветке
Ничего, его тельце беззвучно стучит,
собираются кротко вокруг него
и смотрят, смотрят звезды.
Йожеф возвышается над безнадежностью своего положения и нескладностью судьбы. С невозмутимым и оттого особенно трогательным спокойствием, будто бы действительно из космоса, взирает он на самого себя, на Землю, на людей. И если проникнуться сознанием того, что подобные стихотворения создавались одновременно с жемчужинами любовной лирики и с зовущими к объединению и гуманизму знаменитыми произведениями-размышлениями (“Ода”, “Элегия”, “Сознание”, “Приветствие Томасу Манну” и др.), то это лирическое признание должно потрясать: при столь драматических обстоятельствах, какая богатая палитра чувств и мыслей, какой диапазон переживаний, какое восприятие жизни! Да, это Йожефу принадлежит замечательный образ из “Оды” — гимна вечной любви: “Слышу я, как надо мной гремит, бьется мое сердце”, и такой “космический” портрет матери:
Я вижу, как она огромна:
ее волос на небе пряди
и синьки цвет в небесной глади.
(“Мама”, пер. Д. Самойлова)
Все это время поэт живет случайными заработками, не получает признания официальных литературных форумов. Счастье, радость, понимание обходят его стороной. Лишь после выхода шестого сборника избранных и новых стихов “Медвежий танец” (1934) в 1935 и 1936 годах его творчество было отмечено литературными премиями. Одновременно следуют новые кризисы и новые жалобы на одиночество (“Не обижай”, “Ты, ребенком сделала меня”, “Одиночество”). Появляется одно из самых отчаянных стихотворений — “Очень больно”, которое буквально вопиет: больно, очень больно от одиночества, от неразделенного чувства, от неустроенности быта, вечной нищеты… Может быть, поэтому оно дало название его последнему сборнику 1936 года?
С середины 1935 года Иожефом владеет мысль об издании собственного антифашистского, по-настоящему левого журнала. Эта идея способствовала выходу его из кризиса. Поэт активизируется, оживает, пишет все больше стихов. В союзе со знакомыми из кругов левой интеллигенции с марта 1936 года он начинает издавать журнал “Художественное слово” (“Сеп Со”). И хотя из-за существенных различий во взглядах с другими сотрудниками, финансировавшими издание, несостоятельность союза вскоре становится очевидной, а журнал превращается в орган либеральной оппозиции, этот эпизод в жизни Йожефа можно считать одним из самых счастливых. Он стал редактором “толстого” журнала, расширил свои возможности печататься, оживились его литературные и просто человеческие контакты. Все это вызвало новый творческий подъем.
В 1936 и 1937 годы Иожеф создает целый ряд знаменитых произведений, которые достойно венчают его короткую, но яркую литературную жизнь. “У Дуная”, “Флора”, “Март”, “Ars poetica”, “Древняя крыса разносит заразу”, “Родина моя” — эти и многие другие стихотворения свидетельствуют о страстной жажде жизни, о любви к человеку, об остром желании выстоять, быть ответственным за настоящее и будущее человечества.
Прими мое, Отчизна, постоянство,
Я жить хочу, тобой одной дыша.
………………………………………
Крестьян за море ты гнала навеки.
Взрасти же человечность в человеке,
мадьярство вновь мадьярам возврати.
Не дай нам быть немецким захолустьем!
И песнь мою веди с истока к устьям,
и красотой и счастьем награди.
(“Родина моя”, пер. Д. Самойлова)
И в эти годы поэзии Йожефа присущ глубочайший лиризм, затрагивающий самые интимные струны его чувств и переживаний (“Воздуха!”, цикл стихов к Флоре и др.).
В январе 1937 года в Венгрию приезжает Томас Манн. Полиция запрещает поэту прочесть на вечере, устроенном в честь известного немецкого писателя, посвященное ему стихотворение. И не случайно — “Приветствие Томасу Манну” проникнуто антифашистским пафосом, размышлениями над судьбами Европы, катящейся в пропасть второй мировой войны. Поэт задыхался в характерной для хортистской Венгрии атмосфере несправедливости и травли, но упорно боролся за утверждение своих идейно-эстетических взглядов и принципов.
Летом 1937 года его здоровье ухудшилось, он снова оказался в санатории, болезненно переживал одиночество. Из санатория сестра увезла его в небольшую деревушку на озере Балатон. 2 декабря Йожефа навещают знакомые литераторы, оценивают его состояние как хорошее, обсуждают детали предстоящей творческой поездки по стране. А вечером следующего дня он находит смерть под колесами товарного поезда.
В последние месяцы жизни Йожеф создает цикл стихов удивительной чистоты и ясности. По своей сути — это разговор-объяснение поэта с самим собой, трезвый итог прожитому. Иные из этих стихов удручают, как будто пронизаны взглядом их холодного космоса, другие — по земному грустны, трогательны, хотя тоже пугают отрешенностью. В одном из этих стихотворений Йожеф прощается с нами словами:
Пусть хороши весна и лето,
но лучше осень и зима
тому, кто знает, что другого
очаг согреет и семья.
(“Обрел я родину…”, пер. В. Корнилова)
Такова судьба этого замечательного поэта. Классик венгерской литературы ушел из жизни непонятым и непризнанным. Но именно тогда, после смерти, началась истинная жизнь А. Йожефа — вечная жизнь большого художника в его творчестве. Уже в специальном номере журнала “Художественное слово”, посвященном памяти Йожефа, многие почитатели его таланта отмечали, что венгерская литература потеряла “большого, гениального Поэта”. О выдающемся значении его творческого наследия писала критика и в связи с первым, далеко не полным собранием сочинений 1938 года. Всенародное признание его творчество получило лишь после второй мировой войны: была учреждена литературная премия имени Аттилы Йожефа, в разных городах установлены памятники поэту, его именем названы улицы, площади, учебные заведения, промышленные предприятия…
Произведения Йожефа, составив блестящий раздел венгерской книги поэзии, давно перешагнули национальные границы. В разных странах появляются все новые работы литературоведов и критиков, публикуются неизвестные ранее произведения поэта, относящиеся к его жизни документы, новые переводы.
1 Помимо оговоренных случаев подстрочный перевод автора статьи.
2 Название книги имело аллегорический смысл вследствие омонимии заглавного слова, которое имеет в венгерском языке два основных значения: пень и капитал.