Деревенская быль
Опубликовано в журнале Нева, номер 2, 2005
Память автора этого рассказа хранит и годы коллективизации, и страх репрессий 37-го, и тяжелые фронтовые будни, и Великую Победу, и послевоенные нелегкие годы… Удивительно много, оказывается, вмещает жизнь одного поколения. Жанр своей новой книжки “неразгаданный ребус”, которая выходит из печати, В. Скородумов обозначил как “деревенские были”. Судьба деревни, ее прошлое, ее настоящее и будущее волнует его. Ведь в конечном счете от этой судьбы зависит и судьба России.
1.
Тихо шуршат деревянные полозья по слегка накатанной зимней дороге, прижимая к ней негусто падающий пушистый снежок. Николай Мотыльков сидит позади своего родного деда Терентия на дровнях, или, как их еще называют при дополнительных надстройках к ним, розвальнях. Сейчас их можно назвать розвальнями потому, что сверху на дровни положена и укреплена веревками деревянная рама на трех полусогнутых поперечинах. Рама создает сплошные спинки вдоль дровней. На них можно опереться. Сверху — сено для мягкости и утепления.
В доколхозной деревне почти у каждого домохозяина были, помимо дровней, назначение которых сводилось зимой к перевозке леса, дров, сена со стогов, соломы из скирд и других грузов, сани, приспособленные для перевозки людей. Но постепенно сани в колхозе исчезли, и теперь люди тоже ездят на дровнях. На них и прибыл дед Николая встречать на глухом железнодорожном полустанке без названия внука.
Николай закончил войну на Дальнем Востоке, да там и остался. Приварила его к далекому краю одна из хетагуровок. Только через восемь лет после войны он собрался навестить родные края. Вражьи полчища не дошли до этих мест километров семьдесят. Но война и на его маленькой родине, не опоганенной присутствием “цивилизованных” варваров двадцатого века, оставила неизгладимый след. Отец Николая погиб в декабрьских снегах под Москвой. Два брата полегли под Ленинградом, один — в сорок первом, как и отец, второй — в сорок четвертом. Мать не вынесла избыточного горя, заболела и в первый год после войны умерла, оплакивая до самой смерти невосполнимые потери. Остался у Николая один дед. Унаследованное от предков могучее здоровье сумело противостоять всем горестям, выпавшим на его долю.
— Но…Но… — прикрикнул дед на кобылу и взмахнул кнутом, но не ударил.
Ветка, как звали лошадь, поняла, что от нее требуется, потрусила побойчей, а потом пошла шагом. И то сказать. Если до колхоза в деревне было сорок пять лошадей, то теперь осталось только шесть. На плечи этой шестерки, среди которой была Ветка, выпали все обязанности, которые прежде исполняли сорок пять ее подруг и друзей. Конечно, за всех сорок пять они тянуть не могли и не тянули. Но нагрузка на каждую возросла втрое-вчетверо по сравнению с прежней, доколхозной. Поэтому дед только попугивал кнутом, жалел; сознавала это и Ветка и стремилась беречь свои силы. Глядя на Ветку и оценивая снисходительность деда к ней, Николай предался воспоминаниям:
— Дедушка! Помнишь нашего Мальчика, какой был резвый — огонь, и кнута не надо, только цокни, бывало.
— Как не помнить. Есть поговорка: “Не гони коня кнутом, а гони овсом”. Овса-то Ветка теперь не видит — сено да солома, и то не досыта, — печально проговорил дед и замолчал.
В связи с упоминанием внука о Мальчике в памяти деда всплыл другой конь, и дед усмехнулся:
— Тебя еще не было на свете в то время, а был у нас каурый мерин, Люхой звали. Однажды мы с твоим батькой возили лес для постройки нового дома. Погрузили сосну, а вершину-то с ветками не стали рубить, сгодится для подстилки. Поехали. Вижу, вершина тормозит ход, напрягается Люха. Я его остановил и обрубил вершину. Привезли этак дерево, сбросили и поехали за другим. Погрузили. “Но!” — крикнул я. Тронул, Люха прошел шагов двадцать, стал. Я этак кричу и так, кнутом его ошпарил раза три. Ни с места, только лягается. Что делать? Вершина-то обрублена. Но я взял топор и постучал по дереву. И конь пошел без понукания, без кнута. С тех пор наш Люха стал с зароком. С каким бы грузом ни поехал — лесом, дровами, рожью в мешках, даже с пустой телегой, пройдет шагов двадцать, и стоп, дескать, обрубай вершину. Постучу топором по телеге, и Люха больше ни разу не остановится самовольно… Конь что человек, тоже думает, — после короткой паузы завершил дед рассказ о Люхе.
— Но… Но… — опять прикрикнул дед и взмахнул кнутом.
Разговор деда с внуком от лошадей перешел к людям, обитателям их деревни. Николай прежде всего поинтересовался о своих сверстниках. Какова их судьба, где они? Дед с грустью поведал, что друзья Николая, сподвижники детства и юности: Костя Зорин, Ваня Звягин, Костя Флегонтов, Паша Данилин — не вернулись, остались от них в их домах похоронки, обильно политые слезами родителей.
— Пришли только Лешка Лавров без ноги да Васька Ведеркин без глаза, — закончил дед рассказ о товарищах внука.
— Выходит, только мне повезло, — подвел итог Николай, — и ноги целы, и глаза видят, а раны не в счет — заросли.
— Повезло, повезло, — вздохнув, дважды повторил дед. — А где твой батька, а где братья?! Оголила война деревню совсем, колхоз ее обидел, а война доконала… Но! Но! — опять обратился дед к Ветке и опять погрозил ей кнутом.
Ветка дернулась, побежала, дорога немного под уклон пошла, и дровни подкатывались к ногам лошади.
Скользят с легким шуршанием полозья, медленно уплывают назад перелески, придорожные кусты, белоснежные полянки. Начался бревенник, вначале отлогий, потом становится круче и круче. Теперь Ветку надо придерживать, дед натянул вожжи, дровни напирают на лошадь. Дед спрыгнул, вслед за ним слез Николай, оба ухватились за дровни, придерживают их. Давно этот участок крутой дороги был выложен поперек бревнами, чтобы укрепить его, поэтому и называется бревенник. Бревенник выводит в долину со студеной речкой посредине. Речка берет начало в крутых оврагах, насыщенных родниками. В ней было много форели. Николай с ребятишками нередко приходили за десять километров от деревни с удочками сюда, к берегу форельной речки.
— Как форель? — спрашивает Николай.
— Пропала.
— Как пропала?
— Отравили удобрениями да свинарником. Одно удобряют, другое губят, — посетовал дед.
Через форельную речку мост, несколько выгнутый кверху. В детстве Николай восхищался размерами этого моста. Он гудел, когда по нему проезжала телега. Вокруг его деревни были ручьи, ручейки, через которые вообще не требовалось мостов. В ручьях ребятишки ловили горькуху для кошек. А в тридцатые годы сами ее ели.
Николай вспоминал мосты волжские, днепровские и улыбался, любуясь мостом далекого детства.
Долину со студеной речкой пересекли, начался подъем на противоположную гору, которая называлась Быком. Бык тянулся на целый километр. Дед с внуком опять покинули дровни, чтобы облегчить усилия Ветки. За Быком следовала гора Телка, покороче. Бык и Телка — такими немудреными названиями нарекли далекие предки эти горы, и сохранились эти названия доныне.
После Быка и Телки дед с внуком опять расположились в розвальнях, теперь полулежа. Дед больше не подгоняет Ветку, кнут отложил в сторону. Разговор коснулся теперь колхозных дел.
— Как колхоз-то? — спрашивает Николай.
— Колхоз-то… мается… Что ж ему остается… Сам посуди: почти одни бабы да старики. Молодых раз, два и обчелся. Вырубила война мужиков. Ребятишки, которые народились перед войной, еще недюжи, да и те уже зыркают на город… Вот ломят бабы… да старики еще помогают.
— А кто председатель-то?
— Председателев сменилось не один… Лешка-то Лавров еще в войну вернулся, ногу отрезали и отпустили. Его сразу и поставили. Начал он, энта, командовать, мужик свой… ничего… да сбился. — Дед захихикал: — С одной ногой, а прыткий… По бабам стал бегать. Конечно, бабы-то стосковались, что с них взять… и вдовушки-то передрались из-за его. Дошло до раёна… начальство, конечно, не похвалит. Ахтаритет потерял, говорят, сняли…
Рассказывая о председателях, дед после каждого из них делал паузу.
— Привезли с раёна другого, нездешнего. Семена Мотыгина, хромал на одну ногу, тоже раненая. Вроде ничего. По утрам бегает, выгоняет на работу. Колокол-то помнишь, с часовни снятый?
— Помню, как же, — отвечает внук.
— Так висит на столбе и сейчас… Семен поначалу ударит в колокол. А кто не выходит, бежит к той избе и стучит по окну палкой: дескать, выходи, конечно, матерится.
— И сейчас он? — спросил Николай.
— Не… Сняли.
— За что же его?
— До баб-то он охотник не был. Но мало-помалу стал попивать. Вызовут в раён, уедет трезвый, а вернется пьяный, да еще шумит, пуще матерится. А вызывали-то часто. То одно, то другое давай.
— С чего пить-то стал?
— Говорят, в раёне дадут нахлобучку, подрасстроится, да еще там поругается с начальством — и напьется. С собой привезет. Так привыкнул, что наутро встать не может. В колокол не звонит, палкой под окнами не стучит, колхозники-то и не идут в поле, ковыряется каждый на своем участке. Дела-то пошли хуже, планы не выполняются.
— Так что ж, народ не остановил его?
— Народу сподручно, когда он уедет да напьется. Он в раён, а народ — домой, на свои огороды.
— Поэтому молчали?
— Да. Но кто-то донес. Узнали в раёне. Привезли другого, тоже нездешнего. И опять не впрок.
— А что с ним?
— Посадили.
— За что?
— За мешок ржи. Когда рожь поспела и жали, он в поле потихоньку насыпал мешок ржи и повез продать в раёне. Да, дурак, не сумел, там его уличили, да в милицию, да суд. Дали три года за сицилическую собственность.
— Кто теперь-то?
— Сегодня привезут с раёну, выбирать будем.
Чем ближе к родной деревне, тем глубже и больней воспоминания. Все эти перелески, леса, полянки оббеганы Николаем босиком. Неповторимая синева детства. Кажется, что достойного сожаления в нем? Нужда, недоедание, даже голод, а с высоты лет оно видится прекрасным, насыщенным только светлыми чувствами и переживаниями. Детство подобно ярко мерцающему светлячку на обочине лесной тропинки. Любуйся светлячком, но не трогай его. Погаснет. Так и детством — любуйся им, вспоминай. Оно неизменно, оно неповторимо.
Сильней забилось сердце Николая, когда он увидел издалека покрытые белоснежным пологом крыши родного Заозерья.
Деревянная арка, установленная при рождении колхоза, покосившаяся, стояла на прежнем месте. Нехитрое сооружение. Два столба, врытые в землю, наверху скреплены двумя поперечными жердинами, на которых красовалась надпись “Колхоз Победа”. Каждая буква выжжена на отдельной дощечке, и дощечка приколочена к жердочкам.
В начале тридцатых годов было всеобщее стремление украсить новую деревню. Над избой-читальней плескался тогда красный флаг, а на стене лицевой прибита была доска, одна половина которой красная, другая — черная. На ней писались фамилии отличившихся колхозников и лодырей, соответственно на красной и черной стороне.
2.
Вечером дед с Николаем отправились в избу-читальню. Теперь изба называлась клубом, хотя отличие было только в смене вывески. Раньше над дверью была прибита продолговатая доска с надписью “Изба-читальня”, сейчас — квадратный лист фанеры, на которой начертано: “Клуб”.
С шумом и колготней колхозники заполняли клуб, рассаживались на скамейках, некоторые притулились на четырех подоконниках, остальные стояли вдоль стен. Имелась небольшая сцена, слегка возвышавшаяся над полом. На ней стол, накрытый красным, потемневшим от времени куском материи с засохшими чернильными пятнами. Президиум состоял из трех человек: председателя сельсовета Боброва в гимнастерке военных лет и глубоким шрамом на левой щеке. На гимнастерке — красная и желтая нашивки, полинявшие, но не утратившие своего прежнего цвета. Справа от него — уполномоченная райкома партии — сухощавая женщина со впалыми щеками, тонкогубая. На ней пиджачок из темно-бежевого американского сукна, которое в годы войны поступало в виде помощи и распределялось по линии собеса. Слева от председателя сельсовета — молодой парень, лет двадцати четырех, русоголовый, в черном дешевого сукна пиджачке, светлой рубашке при галстуке.
Двое первых за президиумным столом колхозникам были хорошо знакомы. Женщина в дни весенних работ, уборки урожая и других кампаний, вроде подписки на заем, постоянно приезжала в колхоз, подгоняя колхозников на полевых работах, агитируя за сознательное отношение к проводимым государственным мероприятиям. Председателя сельсовета также все знали. У него единственная печать в округе, и за любой справкой по любому поводу народ обращался к нему. Поэтому внимание колхозников было сосредоточено на новеньком в президиуме. Они знали по прежнему опыту, что это их будущий председатель. Как обычно, женщины перешептывались:
— Молоденький, — говорит одна в ухо другой.
— Интересно, женат или холост, — интересуется другая.
Сидящая сзади хихикнула:
— А ты спроси его!
Кандидат в председатели почувствовал, что взгляды людей сосредоточились на нем, и смущенно опустил голову. Дверь в сени постоянно открывалась, народ еще прибывал, и с каждым входящим в клуб врывалось облако сизого, морозного воздуха.
Когда председатель сельсовета увидел, что клуб наполнен до отказа, дверь больше не открывается, он поднялся над столом:
— Начнем, товарищи… — откашлялся и, опустив глаза на лежавший на столе листок, громко произнес: — Собрание по выборам председателя колхоза “Победа” объявляю открытым.
Раздалось несколько хлопков, то ли искренних, то ли понарошку, а кто-то из озорства негромко, но вполне слышно протянул:
— Уря-а!
— Тихо, товарищи, — осуждающе реагировал председатель. Затем он предоставил слово уполномоченной райкома Зинаиде Григорьевне, опекавшей “Победу”. Зинаида встала:
— Товарищи! Ввиду того что прежний председатель ваш за расхищение социалистической собственности осужден, надо избрать нового председателя.
Зинаида сделала паузу, окинула взглядом собрание.
Вступление Зинаиды Григорьевны никакой реакции у присутствующих не вызвало. Они знали, что дальше Зинаида скажет: “На бюро райкома партии была рассмотрена кандидатура такого-то товарища, и райком рекомендует общему собранию колхозников избрать его”. Именно это уполномоченная и сказала, только вставив новую фамилию рекомендуемого товарища. Был назван товарищ Волков, сидящий слева от председателя. Уполномоченная дала подробную характеристику кандидату, характеристика была во всех отношениях положительная, и закончила свое краткое выступление словами:
— Позвольте, уважаемые товарищи колхозники, выразить надежду, что вы поддержите решение бюро райкома и единогласно изберете товарища Волкова председателем колхоза “Победа”.
На лицах колхозников написано полное равнодушие, процедура эта им была давно известна, и они вздохнули с облегчением, когда она закончила говорить.
— Кто хочет взять слово? — обратился председатель к собранию и обвел взглядом сидевших и стоявших.
Наступила неловкая пауза. Люди молчали. Председатель внимательно посмотрел на Ваську Ведеркина, одноглазого. Под ожидающим взглядом Боброва Васька зашевелился и стал медленно подниматься, он был подготовлен, как обычно делается, к выступлению.
— Я предлагаю, товарищи… надо выбрать в председатели товарища…— и Васька замялся, что-то соображая, потом наклонился к уху соседа: — Как фамилия-то?
Флегонт Александрович шепнул:
— Медведев.
— …товарища Медведева, — громко и с торжествующей улыбкой, оттого что он сумел выйти из трудного положения, Васька закончил свое слово.
Стекла в зимних рамах задрожали, словно от взрыва снаряда: хохот потряс помещение. Смущенно заулыбался президиум, а Волков покраснел. Умышленно Флегонт ввел Ваську в заблуждение или сам перепутал волка с медведем: тот и другой — звери, неизвестно. Но председатель укоризненно посмотрел на Флегонта и покачал головой. Когда смех понемногу прекратился, он поправил Ваську, объявив:
— Выступающий перепутал фамилию — не Медведев, а Волков.
Снова раздался смех. Но, перекрывая его, из угла раздался чей-то не по-старчески громкий голос:
— Бабу надо в председатели!
Смех вначале усилился, но тут же резко прервался, хотя из президиума никакого призыва к прекращению смеха не последовало.
— А верно, — прозвучал уже молодой голос, принадлежавший женщине.
И тут словно всех прорвало. Людей внезапно озарила какая-то единая мысль, идея. Она показалась привлекательной тем, что новая, необычная. Вероятно, каждый подумал: “А верно, может, дела-то сдвинутся”. Собрание, словно хор, в один голос повторяло:
— Бабу в председатели!
В президиуме забеспокоились. Еще бы: нарушен десятилетиями отработанный и безотказный сценарий. Зинаиде Григорьевне это вообще показалось своеобразным бунтом. Она вскочила с места и темпераментно, визгливо заговорила:
— Товарищи! Тихо! Прекратите кричать!
Собрание стихло. Одержав первую победу над взбудораженным собранием, которое пытается выйти из повиновения, уполномоченная пошла в наступление:
— Одумайтесь, товарищи! Ведь состоялось решение бюро райкома, разве можно его не выполнять?!
Неожиданно, к удивлению Николая, поднялся его дед и перебил ораторшу:
— Зинаида Григорьевна! Вот вы все “бюра” да “бюра”, так ваша бюра и Семена прислала, и его, Гордея, а что вышло: один спился, другого посадили… Тоже тогда говорили: молодой, энергичный… А вот у нас, энта, до войны была в председателях Наталья Рванцева, и дела-то при ней шли… потому что баба непьющая. А мужик — он и есть мужик… сегодня не пьет, завтра запьет…
Тут Зинаида не выдержала, перебила деда:
— Да что вы толкуете, Терентий Палыч, пьет, не пьет, есть и баба пьет, и мужик не пьет. Нужны деловые качества, райком знает, кого надо поставить!
Но идея не на шутку захватила колхозников. Зинаиду перебил Флегонт Александрович:
— Я предлагаю в председатели Настасью Лукину. Она при Наталье еще была бригадиром, и справлялись они с Натальей вдвоем хорошо.
— Верно, — послышались голоса, и даже раздались хлопки.
Встревоженная неожиданным оборотом дела Зинаида, которая не садилась, а продолжала стоять, снова стала увещевать колхозников и требовать, чтобы избрали ее кандидата. Но ее поддержал только Бобров. Президиум не находил единомыслия с собранием. Тогда Бобров пустил в ход последнее средство:
— А согласна ли Настасья Лукина быть председателем, взять на себя такую ответственность?
Опять поднялся Флегонт Александрович. Он был мужик грамотный, с тридцатого года начал выписывать районную газету “Колхозная искра”.
— Если товарищ Волков, который никого в колхозе не знает и его никто не знает, соглашается, то почему это Настасья не согласится, которая знает всех и которую все знают?!
Поднялся в президиуме товарищ Волков и, покраснев, заявил:
— Я, товарищи, снимаю свою кандидатуру.
— Как это снимаешь? А решение бюро? Не имеешь партийного права. На бюро соглашался, — закричала на него Зинаида.
— На бюро я не знал всей обстановки. Теперь понял и против воли колхозников не пойду.
Раздались голоса:
— Правильно! Молодец!
Долго еще препиралась уполномоченная, понимая, что с нее в первую очередь спросят за провал, но сломить сопротивление ни собрания, ни Волкова не смогла.
Настасья Лукина была избрана председателем колхоза.
3.
Минуло два года. Николай Мотыльков покинул Дальний Восток со своей Валентиной, хетагуровкой, и вернулся на ее родину — под Полтаву. Получил письмо от деда. Просит навестить его, а может быть, и “похоронить”. Так он написал. Еще предупредил, что Ветка, кобыла, сдохла. Осталось в колхозе пять лошадей. Правда, писал дед, трактор прислали. Но оговаривался, что встретить не сможет. Лошадь не дадут.
Тем же путем шагал Николай с чемоданчиком по весенней раскисшей дороге. Старые ребра избитого бревенника вылезли наружу. Протарахтел, подпрыгивая на них, грузовик. Шофер притормозил.
— Садись, земляк!
— Не шутишь, то сяду. — Николай быстро вскочил на подножку, дверца предупредительно была открыта, и сел рядом с водителем, взлохмаченная голова которого возвышалась над баранкой.
— Куда идешь? — спросил шофер, нажав на акселератор, и машина дернулась.
— В Заозерье.
— О, так за Быком.
— И Телкой, — добавил Николай.
— Край глухой, туда ведь и машины не ходют.
— Пока не ходют, — подражая говорливому попутчику, ответил Николай, — но придет время — пойдут.
— Пойдут! — утвердительно и с надеждой ответил шофер. Не доезжая до форельной речки, шофер остановил машину:
— Мне, земляк, направо, а тебе — на тот берег.
Николай вытащил кошелек.
— Нет! Нет, земляк, я тебя подвез не за деньги, а просто так — одному скучно ездить, бывай здоров!
Денег шофер не взял, и Николай подумал: “Все же есть еще в родном краю бескорыстные люди”.
Пешком он преодолел, охваченный прежними воспоминаниями, Быка, а за ним Телку.
Вечерело, когда он вошел в деревню. Та же покосившаяся арка, но, глянув на ее верх, Николай в недоумении остановился. В названии колхоза исчезли две первые буквы. Вероятно, какой-то озорник сбил их камнем. Николай печально усмехнулся.
С дедом опять много говорили, вспоминали. Николай угощал деда привезенными гостинцами. Калякали.
— А как колхоз? — спросил ненароком внук.
— Колхоз-то… да… мается…
— Председателем Настасья Лукина?
— Нет… сняли…
— За что? — удивленно воскликнул Николай.
— Спилась, — ответил дед внуку, безнадежно взмахнув рукой.