Послесловие А. Мелихова
Опубликовано в журнале Нева, номер 2, 2005
Игорь Яковенко — культуролог, доктор философских наук, профессор российского государственного гуманитарного университета. Живет в Москве.
Игорь Яковенко
В ТИСКАХ ДУШЕВНОЙ ШИРИ
Пара категорий “экстенсивное” и “интенсивное” описывает существенные, в некотором отношении ключевые, характеристики человеческой деятельности.
Категория “экстенсивное” восходит к латинскому extensivus (расширяющий, удлиняющий) и описывает такой тип хозяйства и шире человеческой деятельности, в рамках которого изменения носят количественный характер. Здесь повышения объемов продукции достигаются за счет вовлечения в хозяйственную деятельность дополнительных ресурсов.
Противоположная категория — “интенсивное” — восходит к латинскому intensio (напряжение, усиление) и описывает тип хозяйства и человеческой деятельности, в рамках которого изменения носят качественный характер. В данном случае повышение объема и качества продукции достигается за счет совершенствования технологий, оптимизации производственного процесса, более рационального использования рабочей силы и материальных ресурсов. Здесь привлечение дополнительных ресурсов минимизируется.
Процессы динамизации исторического развития, обострения конкуренции общностей самого разного ранга и уровня — народов и рас, локальных цивилизаций, конфессий и идеологий, государств, экономических и политических стратегий, а также осознание конечности нашей планеты и маячащая на горизонте проблема исчерпания природных ресурсов — все эти процессы существенным образом изменяют теоретический статус обозначенных категорий. Из сравнительно частных понятий, принадлежащих к сфере экономических и технологических дисциплин, “экстенсивное” и “интенсивное” перемещаются в центр гуманитарной теоретической рефлексии, на глазах обретая категориальный статус.
Еще лет тридцать назад “интенсификация производства” мыслилась как очередная и в то же время стратегическая задача советской власти. Это был один из приоритетов политики КПСС. Предполагалось, что задача интенсификации решается по мере внедрения в народное хозяйство результатов научно-технического прогресса. Проблема интенсификации была постоянной головной болью Совмина, Госплана, академической и ведомственной науки. Решению этой задачи служили бесконечные планы оргтехмероприятий, реализуемые на самых разных уровнях. До каждого советского человека задачи интенсификации доводились всей мощью ресурсов агитпропа. Однако СССР, как мы знаем, проиграл Западу технологическую гонку и рухнул именно потому, что, не выдерживая темп интенсификации, был вынужден отвечать асимметрично, компенсируя качественное отставание количественным ростом1.
Сокрушительные исторические итоги XX века позволили по-новому взглянуть на эту проблему. Проблема интенсификации обнаружила измерения, недоступные технократическому видению. Отечественная культурология и цивилизационный анализ, активно развивающиеся в постсоветскую эпоху, предлагают теоретическое пространство, позволяющее заново осмыслить проблематику интенсификации. С позиций этих дисциплин понятия “экстенсивное” и “интенсивное” выходят за рамки сферы технологии и экономических отношений и превращаются в характеристику отношения человека к природному и социальному универсуму. Далее выясняется, что склонность к интенсивному или экстенсивному типу деятельности относится к базовым характеристикам социо-культурного целого.
Сложнообозримое множество самых разнообразных обществ, культур и цивилизаций, реализованное в истории человечества, демонстрируют присущий каждому из них уровень интенсивности. Если расположить известные нам типы хозяйственной деятельности на единой шкале от чистого присвоения продуктов природы, доступных архаическим обществам, до вершин интенсификации, достигнутых в современном мире, то обнаружится, что каждая конкретная культура находит на такой шкале свое место. С этих позиций мера интенсивности, присущая данной культуре, и доступный для нее резерв интенсификации, на пороге которого начинается деструкция культуры, фиксирует стадиальный уровень культуры (локальной цивилизации) и присущую ей специфику.
Как было сказано выше, экстенсивное и интенсивное существенно шире технологии и хозяйства. Можно говорить об экстенсивной либо интенсивной модели развития. Каждая из этих моделей характеризуется определенным отношением к миру и порождает базовый тип личности. Эти типы различаются ментальностью — структурой переживания себя в мире, типом осмысления встающих перед человеком проблем и характером решений этих проблем. Можно говорить об экстенсивной или интенсивной интенции, модели развития, исторической стратегии. Одна из этих двух устойчивых моделей или стратегий закрепляется в культуре и наследуется от поколения к поколению.
Экстенсивная и интенсивная интенция выступают как системообразующие характеристики культуры. Они пронизывают собой все срезы и аспекты самопроявлений человека и социокультурного организма. Мы имеем в виду ментальность, характер экономики, социальные отношения и политические институты, характер внешнеполитических устремлений. Экстенсивная либо интенсивная доминанта формируют стиль и стратегию исторического развития социокультурного организма. Сравнительный анализ этих стратегий — тема большого самостоятельного исследования. Выделим один признак, особо значимый в аспекте нашего исследования.
Для различения экстенсивной и интенсивной стратегии исторического бытия критериально отношение к ресурсам. Экстенсивная в идеале тяготеет к бесплатным (минимально оплаченным) ресурсам. Экстенсивно ориентированный человек стремится устроить жизнь таким образом, чтобы ресурсы были бесплатны. Получение новых ресурсов взамен расходованных мыслится как операция, требующая минимума издержек. Русская народная сказка донесла до нас образ идеального мира неограниченных и бесплатных ресурсов. “Скатерть-самобранка”, “неразменный пятак” и прочие радости сказочного мира оформляют этот идеал.
Исторически ориентация на безграничность ресурсного пространства и представление о бесплатном ресурсе как должном задана объективными параметрами ситуации раннего палеолита. Человек, принадлежащий культуре, для которой характерно присваивающее хозяйство, воспринимает природу как лоно, порождающее безграничные ресурсы. Природное пространство, земля, принадлежит богам, а значит, принадлежит всем. Ее используют по праву заимки2. Охотники и собиратели живут в соответствии со стратегией, которую, несколько огрубляя, можно представить в следующем виде: съели все, что можно было съесть, — перешли на новый участок. Затраты на обретение ресурса сводятся к издержкам перехода. Истощенная и деградировавшая территория оставляется на продолжительное время или навсегда.
Экстенсивная стратегия исторически первична и очевидна в ситуации ресурсной избыточности. Пока пригодного для жизни человека пространства больше, чем людей, люди привержены экстенсивной стратегии. Общества, разделяющие экстенсивную стратегию бытия, — общества дорыночные. Обмен если и имеет место, то локализован в некотором узком секторе, предполагающем получение дефицитных или отсутствующих ресурсов, товаров, услуг. Рынок носит подчиненный характер.
В экстенсивных обществах сильны механизмы распределения, работающие на самых разных уровнях — рода, племени, государства. Здесь широко практикуется неэквивалентный обмен. Клиент поддерживает патрона, работает на него, когда необходимо, а патрон покровительствует клиенту (говоря сегодняшним языком, “крышует” его), кормит и поит в тяжелую годину. Другой вариант — русские “помочи”. Соседи “всем миром” помогают семье строить дом, а хозяева в конце работы ставят общее угощение. В обоих случаях отношения сторон взаимны. Люди обмениваются услугами и обязательствами. Однако этот обмен принципиально не эквивалентен. Культура экстенсивно ориентированного общества противится принципу строго эквивалентного обмена, то есть принципу рынка. В этой связи примечателен разговор Энгельгарта с соседом-крестьянином, в котором крестьянин объясняет автору, что жить в деревне можно “по-немецки”, то есть строго расплачиваясь по рыночному курсу за товар или за услугу и требуя в свою очередь встречной платы за взятое из имения или за использование барского инвентаря, или “по-нашему”. Во втором варианте нет строгого счета, а есть угощение со стороны барина и практически бесплатная работа крестьян; зато в случае необходимости они смогут срубить дерево в барском лесу или воспользоваться другим имуществом без лишнего счета на основах добрососедской взаимности3.
В каждом единичном обмене (даре, подношении, услужении) одна из сторон всегда отдаст больше и получит меньше. Заметим, что на практике люди оценивают свои обмены с другими людьми, близкими и далекими, и исходят из того, что суммарный счет должен быть эквивалентным: “На круг мы им сделали (подарили, отдали) примерно столько же, сколько они нам”. Если же одна из сторон полагает такие отношения неэквивалентными, она высказывает претензии или прерывает цепь традиционных обменов ресурсами и услугами.
Казалось бы, подобные отношения могут быть взаимовыгодными. В крайнем случае, они невыгодны одной из сторон в подобных традиционных обменах дарами и услугами. На самом же деле это невыгодно обществу как целому, поскольку ведет к повсеместному, тотальному перерасходу ресурсов4. От перерасхода уберегает сознание, сформированное таким образом, чтобы постоянно, автоматически считать каждый су и каждый пфенниг. Но экстенсивно ориентированный человек выше подсчета, считает его занятием недостойным. В экстенсивных обществах есть хозяйство, но нет экономики, ибо экономика начинается там, где маргинализуются распределительные отношения, главенствует рынок и все обретает свою цену.
Интенсивная стратегия возникает тогда, когда возможность экстенсивной исчерпывается — когда издержки на обретение нового ресурса взамен израсходованного оказываются критически высоки. В результате следование экстенсивной стратегии, во-первых, утрачивает эффективность (обретает отрицательную эффективность). Во-вторых, экстенсивная стратегия оказывается сопряженной с критически высоким уровнем рисков. Приверженцы экстенсивной стратегии рискуют быть уничтожены силами, контролирующими необходимый ресурс в настоящее время, либо погибнуть с голоду.
Интенсивная стратегия исходит из того, что любые ресурсы надо добывать, возобновлять, обретать. Это самостоятельная деятельность, требующая расхода других ресурсов. Поэтому все ресурсы являются платными, а стоимость ресурса определяет рынок. Общественные отношения выстраиваются исходя из примата платности ресурсов. Принцип эквивалентного обмена оказывается ключевым, а рынок как институт, обеспечивающий эквивалентный обмен, — системообразующим элементом социокультурного целого. Только рынок в состоянии определить стоимость всех и всяческих ресурсов, товаров и услуг. Природное пространство, земля, в рамках интенсивной стратегии исторического бытия осознается как рыночная стоимость, имеющая цену и владельца5. Общественное производство формируется следующим образом: экономический субъект, покупая на рынке требуемые ресурсы, организует производство товаров и услуг таким образом, чтобы рыночная стоимость товара (услуги) оказалась выше совокупных издержек на производство товара.
Принцип платности и рыночного определения стоимости относится ко всем ресурсам, в том числе к рабочей силе, к человеческим ресурсам в широком смысле. В этой системе мышления государство утрачивает сакральные коннотации, присущие традиционному государству, и превращается в специфический ресурс и источник особого товара. Государство, воплощенное в политической власти и бюрократическом аппарате, предлагает гражданам набор услуг, которые они покупают у государства, оплачивая его существование. Периодически проводится тендер на замещение статуса и роли политической власти. Конкурирующие политические команды борются за подряд на управление государством, а граждане большинством голосов избирают победителя. Это же относится к идеологиям, конфессиям, институтам культуры, которые конкурируют между собой на рынке идеологического, конфессионального и культурного обслуживания.
Экстенсивная стратегия исторически первична. По своему исходному импульсу она носит биологический характер. Каждый вид стремится вовлечь в биологический оборот (потребить, съесть, использовать) максимум природных ресурсов. На этом пути ему противостоят виды, конкурирующие с ним за экологическую нишу и природные ограничители, регулирующие объемы ресурсов, располагающихся в трофических цепях. Объем ресурсов, вовлеченных в потребление в рамках присваивающей экономики, регулируется биологическими механизмами в ходе регулирования численности популяции, осуществляющей потребление. В зависимости от обстоятельств древний человек был гомеостатичен либо экстенсивен (в общебиологическом смысле).
В качестве примера гомеостаза можно привести описанную специалистами ситуацию — небольшое племя охотников, численность которого колеблется вокруг некоторого устойчивого оптимума, перемещающееся по одному и тому же маршруту, охватывая некоторую ограниченную территорию. По мере роста эффективности технологий охоты возникали предпосылки численного роста. За ним следовало истощение ресурсов и движение вширь. Человеческое сообщество все более выходило за рамки детерминативов живой природы.
Переход от палеолита к неолиту, складывание производящего хозяйства, возникновение торговли формирует новую ситуацию. Производящее хозяйство создает излишки, которые позволяют устойчиво наращивать численность популяции. В эту эпоху и возникает осознанная стратегия экстенсивного развития. Если ранее люди расселялись на новых территориях, не слишком отдавая себе в этом отчет, то теперь, по крайней мере, часть из них покидает истощенные земли и идет за новыми ресурсами осознанно.
Экстенсивная стратегия неотделима от движения в пространстве. Новые ресурсы лежат в другом месте, нежели то, в котором ресурсы использованы. Далее, по мере разворачивания истории человечества и последовательного заполнения земного шара, такое движение оказывается связанным с насилием. Ибо на новой территории живут другие люди, склонные считать ее своей и использовать ее по-своему. С некоторого момента верность экстенсивной стратегии оказывается неотделима от насилия.
Все крестьянские (традиционные) социальные утопии рисовали общество, в котором ресурсы бесплатны. Опонское царство, Беловодье, страна Пенлай, страна пресвитера Иоанна — мир изобилия без торговли, кредита, старости и болезней. Можно предположить, что в этой мифологии фиксируются некоторые параметры обществ эпохи расселения человека по земному шару, когда природные ресурсы были еще заведомо избыточны, а конкурентные преимущества человека перед животными уже неоспоримыми.
Однажды экстенсивная ориентация получает идеологическое закрепление. В фольклоре, литературе и искусстве, в сакральных текстах и идеологических конструкциях базовые интенции и характеристики экстенсивно ориентированного человека фиксируются, обретают художественный образ, сакрализуются, обретают статус идеала.
Если мы обратимся к отечественному материалу, то обнаружим такие персонажи русского пантеона, как Иванушка-дурачок, юродивый, русский богатырь. Идеологи российской традиции пишут о широте души русского человека, нерасчетливости (трактуемой как позитивное качество), способности на поступок, причем поступок всегда алогичен, выше “плоского” расчета и рассудка; пишут о неприятии рынка, об устремленности к неким высшим ценностям и отторжении мира, построенного на ценностях материальных. Юродивость, алогизм, нерасчетливость, способность сжечь, пропить и прогулять нажитое годами труда — вот модельные качества, которыми любуется идеологизированная традиция.
Идея коммунизма и социализма, понимаемого как стадия на пути к коммунизму (то есть социализма советского образца), описывает абсолютный и относительный идеал экстенсивного общества. При коммунизме исчезнет дефицит любых ресурсов, и все они станут бесплатными. При социализме дефицит некоторых ресурсов сохраняется. Однако государство лишает рынок статуса универсального механизма, обеспечивающего пропорции общественного производства и потребления. Оно берет на себя функции организации этих сфер человеческой деятельности, назначает цены, по которым обмениваются товарами и услугами субъекты социалистического производства. Что же касается граждан, то здесь социалистическое государство брало на себя издержки производства товаров и услуг, заполнявших сферу потребления (в особенности товаров первой необходимости), и проводило последовательную политику распределения этих товаров по символическим ценам, не отражающим издержки производства. Идея состояла в том, что круг этих практически бесплатных товаров и услуг будет расширяться и со временем охватит весь спектр потребностей человека.
Иными словами, оперируя ограниченными и далеко не бесплатными ресурсами, государство стремилось создать для граждан мир практически бесплатных ресурсов, товаров и услуг. Естественно, это было возможно лишь в том случае, когда все граждане работали на такое государство бесплатно. Точнее, труд их оплачивался также символически, по усмотрению государства. На свободном/теневом рынке в СССР труд, аналогичный работе в госсекторе, оценивался в 5–30 раз дороже. Поэтому человеческий труд, жизнь и здоровье человека в СССР были подлинно “бесценны”, то есть не имели никакой цены. Бесплатный ресурс расходовался и перерасходовался чудовищно. Пенсии были символическими, никаких страховых выплат по смерти или потере трудоспособности государство (ведомство) не делало. При гибели работника государство реально теряло лишь средства, израсходованные на его профессиональную подготовку.
Экстенсивно ориентированное общество склонно, во-первых, к распределительным отношениям. Первобытный охотник имел право на сердце, печень и другие части убитого им животного. Однако все остальное поступало в распоряжение старейшин, которые распределяли добычу, наделяя ею стариков, женщин и детей и т. д., не забывая, разумеется, о себе. Во-вторых, экстенсивно ориентированное общество тяготеет к ограничению и нормативизации потребления. Люди должны потреблять в соответствии со своим статусом. Реплика городничего из гоголевского “Ревизора”: “Не по чину берешь” — прекрасно выражает этот тип мировосприятия. Ограничение потребления свидетельствует о действии объективных ограничителей, встающих на пути общества, реализующего экстенсивную стратегию бытия. Безграничное изобилие существует только в мечтах экстенсивного человека. Экстенсивно ориентированному обществу всегда всего не хватает. Дефицит как самого насущного (земли, продуктов питания, товаров и услуг), так и необязательного, но такого вожделенного (предметов роскоши, заморских диковин) — устойчивая характеристика экстенсивных обществ. Это толкает их к морали самоограничения. К этому можно добавить, что экстенсивно ориентированный субъект видит мир как объект потребляющего отношения. Цены в рыночном смысле, той цены, которую надо заплатить за потребление чего бы то ни было, природная среда не имеет. Иными словами, механизмов, ограничивающих потребление, здесь не существует. Согласно украинской пословице, “не на те козак пье що е, а на те, що буде”. Как реакция на эту установку в устойчивом традиционном обществе складывается этос минимизации потребностей и иерархия потребления “по чину”. Нормативизация потребления по статусам, возрастам, полу, профессиям — одна из существенных особенностей устойчивых, экстенсивно ориентированных обществ.
Интенсивные общества устроены по-другому. На месте культурных, правовых, социальных ограничителей встает универсальный регулятор рынка. На рынке есть все. Потребление упирается в наличие денег в собственном кармане. Человек, который тратит более того, что он может себе позволить, быстро идет по пути разорения. Это означает, что очень скоро его потребление будет приведено в жесткое соответствие с его возможностями действием императивных механизмов рыночных отношений. Таким образом, место дефицита природных ресурсов, товаров и услуг занимает дефицит финансовых ресурсов. Понимание того, что деньги сами по себе — важнейший ресурс, двигает людей к самоограничению и задает параметры потребления.
Заслуживают внимания различия в отношениях собственности. В экстенсивно ориентированной культуре природные ресурсы — прежде всего земля, а также все, что живет на земле и рождается из земли, — мыслятся как всеобщее достояние. Они принадлежат Богу, царю, нашему роду-племени. Отдельный человек, семья, род устанавливает с универсальным ресурсом — землей — отношения пользователя. Отношения пользователя складываются по праву заимки (первый сел на землю, застолбил участок). Прекращение использования земли (природных угодий) ведет к прекращению отношений пользователя. Итак, базовый природный ресурс не имеет реальной цены, не имеет реального собственника, не попадает в систему рыночных отношений, обеспечивающую движение природных ресурсов в руки эффективного собственника. Главенствующий принцип один: каждый “наш” человек имеет право на свою долю базового ресурса (земли) по праву своего рождения. Вопрос о том, как (насколько эффективно) будет использован этот ресурс, здесь не возникает в принципе. В экстенсивных культурах складывается так называемая “трудовая” теория собственности, в соответствии с которой собственностью человека может быть лишь то, что он создал своими руками.
Характерно, что экстенсивно ориентированная культура легко ассимилирует идею собственности на человека. Патриархальное рабство возникает в экстенсивных обществах. Те или иные формы зависимости (рабы, крепостные, полусвободные) широко представлены в экстенсивно ориентированных культурах. Человек может быть собственностью государства, социального института (храмовые рабы, монастырские крестьяне), сословия, отдельной семьи. Лично несвободные люди превращаются в полноценный товар, имеющий рыночную цену, переходящий от одного владельца к другому. Как носители стоимости и специфическое имущество, приносящее прибыль, становятся объектом заклада и других кредитных операций.
В интенсивно ориентированных культурах базовый природный ресурс обретает в глазах общества цену, а значит, превращается в товар, который получает владельца, пройдя через институты рыночных отношений. Земля продается, покупается, закладывается и т. д. Природными ресурсами может владеть государство, организация, социальный институт. Важно, что любой владелец природных ресурсов существует в системе рыночных отношений. Рано или поздно рынок выдавливает неэффективного собственника. Право на природные ресурсы имеет лишь тот, кто в состоянии купить эти ресурсы на рынке и создать, базируясь на них, эффективное, конкурентоспособное производство.
Интенсивно ориентированная культура плохо сопрягается с идеей собственности на человека. Экстенсивные традиционные общества тяготеют к феноменологии азиатского способа производства. Здесь подданные выступают в качестве собственности государства, формируется кастовая система, возникают другие социокультурные механизмы, обеспечивающие общественное разделение труда. Переход же к интенсивной стратегии исторического бытия в индустриальную эпоху всегда связан с освобождением человека от внеэкономической зависимости. На самом глубинном, онтологическом уровне эта общеисторическая закономерность задана тем обстоятельством, что интенсивные формы деятельности доступны автономной личности. Интенсивное отношение к миру формируется в ментальности человека, разорвавшего путы зависимости от традиционного универсума. Личностная автономность требует своего подтверждения на социальном плане. На уровне политических отношений любые формы зависимости тормозят формирование эффективных отношений в системе общество-государство. На уровне экономических отношений в плане технологического развития использование труда зависимого человека контрпродуктивно. Раб (заключенный) в принципе не компонуется в интенсивно ориентированное производство. Частично зависимый (крепостной, советский человек) плохо вписывается в такое производство, постоянно вываливается из него, тормозит интенсификацию, сводит на нет усилия интенсификаторов. И это понятно, если иметь в виду, что устойчивый интенсивный результат может быть достигнут только в том случае, когда все (по крайней мере, подавляющее большинство) работники озабочены этой проблемой и не формально, но сущностно участвуют в интенсификации.
Наконец, экстенсивная культура всеми силами отторгает рыночную конкуренцию, ибо в конкурентной борьбе побеждает интенсивный, способный к оптимизации. Она тяготеет к монополии, требует государственного регулирования, ищет преференций. Экстенсивно ориентированный субъект исходит из того, что результаты его труда должны гарантировать его благосостояние вне зависимости от качества, издержек, количества вовлеченных ресурсов и т. д.
Понятия интенсивного и интенсификации часто увязываются с техническим прогрессом. Однако, вопреки поверхностному взгляду на вещи, интенсивная и экстенсивная доминанта не связаны жестко с разделением на традиционные, доиндустриальные и индустриальные технологии. Интенсивная доминанта культуры может быть реализована в рамках традиционной системы хозяйства. В истории неоднократно реализовывался следующий сценарий: на некоторой, достаточно обширной территории шло развитие экстенсивно ориентированных обществ. Однажды эти общества заполняли ту целостную территорию, выход за рамки которой был для них невозможен по геополитическим, ландшафтно-климатическим и другим обстоятельствам. Далее наступал неизбежный кризис, который разрешался переходом традиционного общества к интенсивной стратегии развития. Примеры такой эволюции мы наблюдаем в Китае, Японии, Индии.
Культуры этого типа тяготеют к гомеостазу. Здесь формируются специфические социокультурные механизмы, фиксирующие экологический баланс в системе человек-природная среда: численность населения на данной территории, его совокупное потребление и объем природных ресурсов, вовлеченных в активную хозяйственную деятельность (практика отдавать второго сына в монастырь, традиционные формы регулирования рождаемости, нормы, регулирующие доступ к системам орошения, контроль государства за размером возделанных территорий, запреты на сведение лесов и др.). В таком случае численность населения растет весьма медленно, по мере роста объема производства и возникновения дополнительных рабочих мест. В традиционно интенсивных обществах крестьянин из поколения в поколение возделывает крошечный по меркам экстенсивного общества участок, устойчиво, год за годом извлекая из него максимум продукции. Здесь отрабатываются самые эффективные технологии. В таких культурах люди проходят великую школу тщательного труда, постоянного и непрестанного расчета (соотнесения вложенных усилий и полученного результата). В этих культурах формировались безотходные циклы производства/потребления, в которых практически все использовалось, а затем включалось в нескончаемый оборот. Здесь веками нащупывались параметры органического, минимально противоречивого вписания человека в природную среду.
Общества, вышедшие на уровень интенсивной стратегии в рамках традиционного хозяйства, тяготеют к самозамыканию, отгораживаются от остального мира Китайской стеной, реализуют имперскую политику в строго ограниченном регионе типологически близких культур. Можно даже говорить о тенденции к окукливанию и застойному существованию этих обществ6. Однако в высшей степени характерно следующее: с разворачиванием промышленной революции традиционные общества, вышедшие на уровень интенсивного хозяйства, демонстрируют поразительные успехи.
Вообще говоря, промышленная революция — одно из фундаментальных выражений движения по пути интенсификации. Она задана суммой факторов, которая шире этой интенции, но соотносима с нею. Промышленная революция происходит в странах, где доминанта интенсивности победила. Однако индустриальные технологии могут быть импортированы обществом, сформированным вокруг экстенсивной исторической стратегии.
Итак, интенсивная стратегия человеческого бытия достижима в рамках традиционного хозяйства. В свою очередь, экстенсивная доминанта культуры может сохраняться в обществах, совершивших переход к индустриальной эпохе. Отдельные экстенсивные культуры с трудом, болезненно, но осваивают промышленные технологии. В результате формируется внутренне противоречивая амальгама: интенсивная по своим потенциям индустриальная технология оказывается в руках экстенсивного исторического субъекта. Такая комбинация никогда не ведет к фиксации на внутренних проблемах, усилиям по перестройке социокультурного организма, к росту благосостояния общества. В таком случае любые внутренние преобразования оказываются подчинены задаче резкого наращивания военной силы и могущества. Носитель экстенсивной доминанты стремится использовать взрывной рост производительности труда для целей экстенсивного роста “своей” культуры. Когда Дмитрий Мережковский писал о “Грядущем хаме”, о варваре, вооружившемся дредноутами и торпедами Уайтхеда, он имел в виду описываемый нами феномен.
Исключительно важно осознать, что тотальная внешняя агрессивность экстенсивной культуры, вступившей в модернизационные преобразования, закономерна и неизбежна. Экстенсивная доминанта не есть некоторый факультативный момент — это интегративная характеристика экстенсивной культуры, выражающая ее качество. Она может быть снята только с распадом экстенсивного сознания. Другое дело, что существует диалектика экстенсивного исторического субъекта и промышленных технологий, рожденных в лоне интенсивной цивилизации. Освоение этих технологий несет в себе неумолимую интенцию к перерождению экстенсивного общества. Постепенно и незаметно для себя оно начинает изменяться, трансформироваться, ценить сущности, вчера еще презираемые, и отчуждаться от целей и ценностей, вчера еще представлявшихся незыблемыми и бесспорными. Подобная эволюция растягивается на добрый десяток поколений.
Экстенсивная и интенсивная стратегии исторического бытия предстают как две самостоятельные и глубоко различающиеся сущности. Однако историческое развитие не сводится к двум этим моделям. Внутри экстенсивного и интенсивного способа бытия возможно собственное восходящее движение по пути интенсификации. На смену чисто присваивающей экономики охотников и собирателей приходит пастух и земледелец. Мигрирующее земледелие, подсека, сменяется трехпольем и далее навозным земледелием. Экстенсивное производящее хозяйство, неустранимым следствием которого оказываются наступление пустыни, сведение лесов, овраги, деградация почвы, карьеры, загрязнение среды и как следствие этого требующие перехода на новые территории, постепенно сменится хозяйством, способным неограниченно долго существовать на заданной территории.
Общество кочевников, существующее за счет грабежей, взимания дани с покоренных народов, осваивает стратегию жизни на доходы с транзитной торговли. Далее постепенно оседает на землю, осваивает ремесла, торговлю. Чистый транзит замещается транзитом с частичной переработкой сырья. Идет разработка местного сырья (полезных ископаемых). Вчерашние кочевники все меньше нуждаются в гра-беже своих соседей и все более стано-вятся способными к самообеспечению, встраиваются в международное разделение труда.
Производство и экспорт сырья замещается производством и экспортом продуктов первого передела. Далее осваивается производство продуктов второго передела, производство предметов с высокой долей стоимости в материале. Им на смену приходит производство сложных предметов с высокой долей стоимости в труде изготовителя. На следующем этапе высокодинамичные общества достигают уровня развития, позволяющего экспортировать предметы “хайтека”, знания и технологии на фоне импорта “железа” и простых форм. Так происходит бесконечное восхождение по пути интенсификации.
В этой перспективе экстенсивная и интенсивная стратегии предстают как формы культурного (или цивилизационного) синтеза, фиксирующие базовые характеристики социокультурного целого, сложившегося к моменту синтеза. Внутри каждой из этих стратегий возможно дальнейшее восхождение по пути интенсификации. Настоящие проблемы возникают при переходе от экстенсивной к интенсивной стратегии. Смена генеральной модели культуры — исключительно энергоемкий процесс, сопровождающийся большими потрясениями. Причем далеко не все субъекты истории смогли перешагнуть этот порог. История человечества разворачивает перед нами реестр племен, народов и даже локальных цивилизаций, которые исчахли, рассыпались, погибли в бессмысленных войнах, воплощавших тупиковую историческую инерцию экстенсивного существования, но так и не смогли перейти к интенсивной модели развития.
На некотором этапе восхождения по пути интенсификации экстенсивных обществ открывается зона фазового перехода. Дальнейшая ассимиляция частных интенсивных технологий, моделей поведения, установок и ценностей упирается в границы системного качества культуры. Элементы интенсивного космоса начинают разрушать исходное целое. В ответ активизируются мощнейшие механизмы самосохранения. Диссистемные инновации блокируются. Традиционная целостность отторгает нововведения и те социальные слои, с которыми они связаны. В обществе нарастает эсхатологическая истерия, поднимается “волна архаизации” (А. Ахиезер). В результате процесс интенсификации не просто тормозится, но блокируется и может пойти вспять. Необходимы огромная энергия и мощные потрясения, которые выливаются в особый режим воспроизводства исторического субъекта интенсифицирующегося экстенсивного общества, вступившего в пространство фазового перехода7.
За достаточно эвфемистической формулой “особый режим воспроизводства исторического субъекта” скрывается процесс пресечения исторического воспроизводства традиционного универсума. Обычно этот процесс растягивается на ряд поколений. Суть его в создании таких условий, в которых ядро данной культуры — экстенсивно ориентированная ментальность — утрачивает возможности воспроизводства. А этого можно добиться одним-единственным способом — минимизировав шансы на выживание для носителей экстенсивно ориентированного сознания, создав для них невыносимые условия. Носители экстенсивного сознания подвергаются диффамации, выдавливаются из общества, маргинализуются, уничтожаются самыми различными способами.
В Европе на смену средневековой морали, видевшей в нищем “божьего человека”, приходит новое, протестантское, отношение к нищенству, согласно которому каждый человек должен работать; а нищенство, за вычетом ряда особых случаев (увечье, потеря кормильца и т. д.), — свидетельство моральной деградации. Так рушился один из столпов экстенсивного космоса — традиционный механизм перераспределения, восходящий едва ли не к эпохе родоплеменного быта. Потом интенсивно ориентированное общество создаст собственные механизмы перераспределения и социального страхования человека, как государственные, так и общественные. Но это будет потом. На этапе перехода решается другая задача — уничтожение уходящей культуры. Такова страшная диалектика истории.
Традиционный человек не только не желает принимать новую реальность, но и не способен жить в ней. Отсюда народные восстания и крестьянские войны, отсюда дисперсное, атомарное противостояние утвердившемуся социальному порядку (массовое хулиганство). Отсюда балластность и пассивные формы противостояния переменам8. Отсюда социально-психологическая дестабилизация традиционной стихии: взрывной рост разнообразных сект, будоражащие простонародье слухи, эсхатологическое томление и т. д.
Вписанные в традиционный мир люди становятся жертвами “огораживания”, разоряются десятками тысяч, пополняют разрастающуюся армию бродяг. В ответ государство принимает жестокие законы о бродяжничестве. Традиционный человек живет в непоколебимом убеждении, что сытый должен поделиться с голодным. Это убеждение вступает в неразрешимый конфликт с принципом частной собственности. В Англии до середины XIX века карманная кража на сумму свыше 5 шиллингов либо кража товаров в лавке на сумму свыше 40 шиллингов каралась виселицей. Слуга, обокравший господина на сумму свыше 40 шиллингов, шел на виселицу. Традиционный человек рассматривает работу как нечто гарантированное ему космическим порядком вещей. Отсюда право крестьянской семьи на обрабатываемую землю, отсюда жесткое регулирование рынка, ограждавшее ремесленные цеха от конкуренции вне цеховых производителей (как в городе, так и в крестьянской округе). Промышленная революция разоряла ремесленника и лишала его работы. В ответ ремесленник брал в руки кувалду. В Англии в начале XIX века проникновение в цех с целью сломать станок каралось виселицей.
Традиционная культура во всем мире характеризуется огромной, немыслимой устойчивостью. Традиционный человек изменяется лишь в чреде поколений, незаметно для себя самого. Причем условие такой трансформации — глубочайший и устойчивый стресс, ставящий человека на грань выживания. При этом изменяется каждый третий или каждый пятый. Остальные отбраковываются, маргинализуются и сходят на нет, вышибаются из бытия. Самоорганизация культуры, переживающей переход от экстенсивной к интенсивной доминанте, задает такие параметры процесса воспроизводства, в которых условием выживания оказывается смена ментальности.
Алкоголизация, наркомания, взрывообразный рост сектора деклассированных элементов, снижение рождаемости, уменьшение продолжительности жизни, астения, рост преступности — все это феноменология общего кризиса, связанного с переходом общества от экстенсивно ориентированного к интенсивному типу социокультурного целого. Экстенсивно ориентированный субъект переживает переход к интенсивно ориентированному типу общества как крушение космоса, утрату онтологических оснований бытия, смысла жизни, ориентиров и ценностей и т. д. Общество дезинтегрируется, переживает социальные и политические потрясения.
Нельзя сказать, что вся эта феноменология не была известна отечественным историкам и обществоведам 20–30 лет назад. Была известна. Адекватная оценка этих явлений была заблокирована ложной теоретической перспективой. Кризисы фазового перехода проходили у нас по ведомству “классовой борьбы” и описывались в главах, повествующих об ужасах перехода к капитализму. Но поскольку советский народ совершил великую революцию и строил коммунистическое общество, трагедии утверждения капиталистических отношений имели для советского человека академически познавательный интерес.
На самом же деле переход от экстенсивной к интенсивной стратегии исторического бытия не связан с “эксплуатацией человека человеком” и всякий раз сопряжен с великими потрясениями. В обществах, переживших этот переход на базе традиционного хозяйства, он был не менее болезненным. Распадались конкурирующие за территорию царства, наступала эпоха безвременья, с гор или из степей спускались варвары, разворачивалась депопуляция, рушился мир экстенсивного человека. Чаще всего переходная эпоха завершалась объединением всего региона в рамках единого государства, построенного уже на принципах интенсивного отношения к миру.
Экстенсивная ориентация культуры задает сценарии развития и диктует исторические судьбы народов. Одни экстенсивно ориентированные народы идут по пути очагового расселения. Так в определенную историческую эпоху действовали народы, склонные к созданию городов-государств, — финикийцы, греки, граждане средневековых итальянских торговых городов. Окраинные кочевники — хазары, монголы — создают империи, контролирующие торговые пути, дополняя ренту податями с покоренных. Вчерашние кочевники — турки-османы — создали традиционную империю, в которой переплетались эксплуатация торговых путей, производящее хозяйство, обирание покоренных народов и экстенсивное освоение завоеванных вновь территорий.
Вообще говоря, историческая стратегия обществ, отрабатывающих как экстенсивную, так и интенсивную парадигму развития, заслуживает большого специального исследования. Нам важно зафиксировать, что типология культуры задает и формы государственного устройства, и общеисторические интенции, и общую конфигурацию цикла: восхождение-пик-угасание-историческое снятие. Так, цивилизация Византии не смогла перешагнуть порог, отделяющий экстенсивное и интенсивное развитие в рамках традиционного хозяйства. В результате православное царство было покорено и вошло в тело Османской империи9. Территория исторического ядра православного мира была утрачена. Православие сохранилось на периферии османского мира: на Балканах, на Кавказе, в Восточной Европе. В то же время наследники Карла Великого нашли в себе силы для ответа на вызов истории. Западнохристианский мир остановил монголов, арабов, турок, создал динамичную цивилизацию Запада, развернул глобальное наступление белой расы по всему миру, запустил механизм глобальной модернизации традиционных обществ и создал охватывающую три континента евро-атлантическую цивилизацию.
В Западной Европе переход от экстенсивной к интенсивной стратегии разрушил традиционное общество и породил промышленную революцию. Этот процесс начинается на протестантском севере Европы (Голландия, Англия) и маркирован эпохой кровавых войн Контрреформации. Вслед за протестантским севером в модернизационный переход включается католический юг континента. Этот процесс маркирован Великой французской революцией и эпохой наполеоновских войн. Обозначенные потрясения были только началом. Европе предстояли внутриевропейские войны, экономические и политические кризисы. Она пережила Первую и Вторую мировые войны и только во второй половине XX века, с помощью институтов ЕЭС и НАТО, Западная Европа объединяется в высокодинамичное интенсивное целое. Периферия Западной Европы — Испания, Португалия, Греция — входит в общеевропейский мир только в 60–70-х годах. Сейчас мы наблюдаем цикл расширения общеевропейского целого. В западный мир интегрируется Восточная Европа.
Характерно, что для первых западноевропейских стран вхождение в промышленную эпоху и переход к интенсивным стратегиям сопровождался созданием колониальных империй10. Можно подумать, что создание колониальных империй противоречит принципу интенсификации и свидетельствует о победе экстенсивной стратегии. Однако это не так. Генеральная, общеисторическая задача колониального захвата отличалась от целей формирования традиционнных империй. Традиционные империи интегрировали большие пространства во имя создания единого, экстенсивно ориентированного традиционалистского целого. Они знали лишь цели “разбухания”, чисто количественного, пространственного роста во имя поддержания разрастающегося традиционного общества. Колониальные империи западноевропейских стран решали иную общеисторическую задачу. Колонизаторы не стремились создать единое целое, но выкачивали из колоний ресурсы, которые использовались для решения задачи интенсификации метрополии. Когда в XX веке эта задача была решена и ведущие страны Запада вышли на такой уровень интенсивного развития, который не требовал более внеэкономического отчуждения ресурсов заморских территорий, наступила эпоха деколонизации. Вчерашние колонии отпустили в свободное плавание. Теперь бывшие метрополии, наработавшие мощное историческое качество, выступают источником модернизационных преобразований в своих прежних владениях, подтягивая их до уровня младших партнеров.
Экстенсивно и интенсивно ориентированные общества резко различаются уровнем рождаемости. Экстенсивная интенция культуры сопряжена с экстенсивным типом воспроизводства человека. Традиционная семья не знает планирования рождаемости. Семейная женщина рождает “с запасом”. Остается столько детей, столько выжило. Как правило, выживает больше двух. Отсюда лишние рты и лишние рабочие руки, требующие пространства и дополнительных ресурсов. Здесь надо сказать, что демографический переход — органическое следствие интенсификации общества. Чем интенсивнее экономика, тем более штучным товаром становится человек, тем выше цена отдельной человеческой жизни, тем дороже воспитание эффективного члена общества и ниже рождаемость.
Опираясь на предложенную систему общетеоретических рассуждений, можно перейти к интерпретации российского опыта. Русская культура имеет выраженно экстенсивный характер. Экстенсивность относится к атрибутивным характеристикам российской цивилизации. Возникновение Киевской Руси связано с эксплуатацией маршрута транзитной торговли по “пути из варяг в греки”. Для раннего варварского государства, возникающего на окраине цивилизованного мира, это вполне нормально. К примеру, так же был устроен Хазарский каганат. Тем не менее отметим: государственные деятели киевского периода понимали государство как институт, формирующийся для целей взимания географической ренты, вытекающей из факта контроля над торговыми путями. Государство взяло на себя труд очистить торговые пути от своих конкурентов — бандитов — и создало налоговые службы. Сложно придумать что-либо более экстенсивное и паразитарное по своей интенции.
Экономика Московской Руси базируется уже на производящем хозяйстве.
Производящее хозяйство XII—XIV веков, безусловно, шаг вперед по отношению к чисто хищническим стратегиям эпохи ранних Рюриковичей, подрывавших любые основания социальности: грабежу, работорговле, географической ренте. Однако подсечное земледелие и стадиально соответствующие ему типы производства сырья относятся к наиболее экстенсивным формам производящей деятельности. Они предполагают бескрайнее мало либо совсем незаселенное лесистое пространство, по которому перемещаются редкие крестьяне. Крестьянин на подсеке три года снимал урожай сам-пятьдесят, а потом переходил на новый участок. Суть этого типа хозяйства состоит не в том, чтобы произвести, а в том, чтобы перевести в формы продукта потенциал, накопленный природой за века жизни без человека, и перейти на другой участок, забросив деградировавшую территорию. Ключевский говорил о неповторимом умении русского хлебопашца “истощать почву”11. Касаясь той же проблемы, Пайпс пишет: “…русский крестьянин оставлял после себя истощенную почву и рвался все дальше и дальше в поисках земель, которых не касалась еще человеческая рука”12. Как указывает Кульпин, подсечно-огневое земледелие доживает в России до XVIII века. Этим объясняется бесконечное и безграничное расселение русского хлебопашца, продолжавшееся веками. Традиция экстенсивного земледелия неотделима от насилия. Экстенсивная стратегия предполагает необходимость отнять нечто у природы, у других людей (своих), у нелюдей (инородцев, “немцев”) и использовать это себе на благо.
Устойчивое использование подсечно-огневого земледелия “в принципе обуславливает образование замкнутого круга процессов: непрерывное вовлечение в оборот новых природных ресурсов стимулирует демографический рост, который, в свою очередь, требует введения в хозяйственный оборот новых ресурсов”13. В XV веке возможности эксплуатации подсечного земледелия были исчерпаны, и разразился социально-экологический кризис. В ответ на кризис внутри крестьянского хозяйства появляются ростки нового, интенсивного, типа хозяйствования (навозное животноводство). Однако “государство пошло по пути захвата чужих земель. Оно сделало свой принципиальный выбор в пользу экстенсивного пути развития”14.
Таким образом, формировался устойчивый культурно-исторический тип русского крестьянина, а значит (для страны с преобладающим сельским населением), и тип русского человека. Движение вширь душило носителей интенсивных форм хозяйствования. Б. Миронов, Чаянов и другие исследователи показали внерыночный характер хозяйства русского крестьянина, ориентированного на минимальное самоподдержание.
Пространства Восточной Европы и Азии были “бесхозными” либо находились под рукою слабых, стадиально отстававших от России правителей. Возможности для внутренней колонизации собственной территории не исчерпаны и до сих пор. Для сравнения: в Западной Европе внутренняя колонизация завершается в целом в XIV веке. Возможности решать проблемы за счет колонизации консервировали экстенсивную доминанту русской культуры, закрепленную в ходе цивилизационного синтеза, который разворачивается в XIV—XVI веках. В период своего максимального расширения страна была почти в 50 раз обширнее своего минимального размера. С конца XVI века за столетие с небольшим территория Сибири, присоединенная к России, в 11 раз превысила Европу. Присоединение гигантских территорий служило мощным фактором экстенсивного воспроизводства, блокировало тенденции перехода к интенсивным решениям. На протяжении всей истории Россия характеризовалась недостаточным развитием городов — этих очагов интенсификации мысли и действия, обеспечивающих при благоприятном стечении обстоятельств выход общества на качественно новый уровень.
Надо подчеркнуть, что экстенсивная доминанта не замыкалась на крестьянстве. Политическая элита страны восприняла от Монгольской империи безграничную имперскую устремленность к тому, что за горизонтом. Русские цари рассматривали себя в качестве наследников Золотой Орды. Когда московские великие князья перестали платить татарский “выход”, сам этот налог не был отменен. Великий князь взял его на себя. Татарская политическая философия и административная практика были унаследованы в главных характеристиках. Отсюда поразительная ресурсорасточительность, культ “победы любой ценой”, отсюда презрение самого последнего околоточного к частному человеку, обывателю, не осененному харизмой власти. Отсюда экстенсивные ответы на все вызовы истории. Российские ремесленники и купечество мыслили мир экстенсивно, всеми силами противостояли конкуренции с европейскими купцами и производителями, требовали преференций. Российское общество во всех его срезах и проявлениях было тотально экстенсивным. Устойчивая имперская традиция, сложившаяся к концу XVII века, стала государственно-политическим выражением экстенсивной стратегии российской цивилизации.
Модернизация, разворачивавшаяся в Московском царстве с середины XVII века, продемонстрировала описанный нами выше парадокс. Экстенсивное общество, осваивая интенсивные технологии, использует их для реализации естественных для себя целей экстенсивного роста. Модернизирующаяся Россия выдавливает Османскую империю с побережья Черного моря, громит застойную Персию, укрепляется на Кавказе, присоединяет территории Средней Азии и Дальнего Востока.
Петербургская империя успешно противостоит запаздывающей с модернизацией и не менее экстенсивной Османской империи. Интенсифицирующиеся европейские соседи России — более сложный и опасный противник. Здесь качественное отставание приходится компенсировать количественным ростом. В эпоху Александра I русская армия насчитывает 900 тысяч человек. Характерно, что до конца XIX века цели и задачи экономического роста и государственного развития российская элита осмысливает в количественных параметрах: в тысячах километров железных дорог, миллионах пудов чугуна, объемах экспорта и т. д. Развитие России мыслится как чисто догоняющее. Проблема качественного роста, создания очага саморазвития, перехода в режим автономного порождения инноваций и интенсификации не ставится. Страна развивается энергично, но рост достигается в том числе за счет заселения необжитых пространств Сибири и Казахстана. Экстенсивная составляющая развития доминирует. Политическая элита мыслит чисто экстенсивно. Гимназический учебник русской истории — нескончаемое повествование о присоединениях. К учебнику прилагается “карта распространения Русского государства с XVI столетия до нашего времени”, которая раскрашена разными цветами. Учащийся видит приобретения каждого правителя начиная с Ивана Васильевича III до Николая II15.
Между тем к началу XX века окончательно исчерпываются возможности экстенсивного роста страны. Однако элита не понимает и не желает признавать этого. Россия ввязывается в русско-японскую войну 1904–1905 годов. Историк Покровский отмечает, что в Петербурге среди идеологов этой войны ходила идея “Желтой Руси”, по аналогии с Малой и Белой Русью. Петербургские стратеги готовы были записать в Русь корейцев и мыслили русское заселение Корейского полуострова. Желтая Русь не прошла, Россия потерпела унизительное поражение.
Проходит совсем немного времени, и российское правительство вступает в самоубийственную для нее Первую мировую войну. Как отмечает А. Уткин, “внешняя политика гонялась за химерами типа Общеславянского союза, контроля над проливами, Великой Армении и т. п.”16. Идея Общеславянского союза под эгидой России и клич “Крест на Святую Софию” предполагал раздел Германии, Австро-Венгрии и Османской империи. Если Османская империя дышала на ладан, то Германия и Австро-Венгрия, как минимум, не уступали России. В очередной раз российское правительство искало выход из внутреннего кризиса на путях экстенсивного движения.
Заметим попутно, что идея “братьев славян” была любимым, но не единственным детищем российской элиты. В ряду химер Уткин упоминает так называемую “Великую Армению”. В этой связи можно вспомнить о планах создания “евфратского казачества” из курдов-езидов, которые циркулировали на самом верху государства. Эту идею поддерживал Николай II. Россия веками грезила завоеванием Востока. Несостоявшийся казачий поход на Индию по приказу императора Павла, призывы генерала Скобелева к броску в Афганистан и далее на Индию, химера “евфратского казачества” Николая II, активное советское присутствие на Ближнем Востоке, советская агрессия в Афганистане, прожекты Жириновского омыть ноги российских солдат в Индийском океане — все это звенья единой химерической и самоубийственной логики.
Крах империи закономерно завершал большой этап модернизации России. Большевистский проект строился на иных идеологических и политических основаниях, но в существе своем оставался модернизационным. В идеологеме “построения материально-технической базы коммунизма” оформлялись цели модернизационного развития. В культурном отношении советский проект представлял собой своеобразный исторический компромисс. Это была попытка решить генеральную задачу интенсификации, опираясь (а значит, и сохраняя) на экстенсивно ориентированного традиционного субъекта. Такую стратегию Вишневский называет “консервативной модернизацией”.
Основания, по которым “социалистический эксперимент” был обречен на провал, многообразны. Приведем одно, коренящееся в культуре. Высокая экономическая эффективность возможна лишь в том случае, когда проблема оптимизации и повышения эффективности деятельности становится заботой всего общества. В СССР это было невозможно по фундаментальным причинам. Как культура, так и сознание человека системны. В рамках одной культуры и одного сознания не может быть двух противоречащих друг другу оснований. Генерализующие интенции и универсальные алгоритмы деятельности не могут кардинально расходиться в различных сферах человеческой активности. Традиционный человек, полагающий скопидомство грехом, расчетливость — пороком, а счеты между близкими, родными и друзьями — делом недостойным, не мог “беречь каждую народную копейку” на социалистическом предприятии, как бы его ни убеждали и понуждали к этому. Решение этой задачи требует другого качества — ментальности. А человек, обладающий требуемой для этого — рыночной, интенсивно ориентированной — ментальностью, сколь глубоко бы он ни был индоктринирован, не сможет участвовать в “социалистическом эксперименте”, так как быстро убедится в его экономической абсурдности. Заметим, Ленин, повторявший, что социализм — это учет, осознавал эту проблему.
В первые десятилетия советской эпохи властью и обществом владела химера мировой революции. Однако неумолимый ход истории отодвинул победу коммунизма во всем мире в даль эсхатологического будущего, оставив советским людям задачу всемерного развития СССР. В начале эпохи индустриализации мышление советских лидеров идет по пути догоняющего развития (вспомним лозунги “Догнать и перегнать”) и фиксирует количественные характеристики: те же миллионы пудов, тоннокилометры перевозок, количество прокатных станов и т. д. Однако уже в предвоенном пятилетии, в ходе Отечественной войны и далее в послевоенном СССР задачи качественного роста и интенсификации были осознаны как стратегические. И это — одно из безусловных завоеваний политической и общественной мысли советского времени. Идея соревнования двух систем нацеливала советских людей на качественный рост. Политическая элита страны осознала: победит тот, кто победит в технологической и экономической гонке.
Казалось бы, тоталитарное государство с государственной экономикой обладает немыслимыми возможностями мобилизации ресурсов и концентрации усилий общества на приоритетных направлениях. Страной правили политики, мыслившие как инженеры, и инженеры, мыслившие как политики. Экономист Павлов оказался во главе последнего советского правительства за год-полтора до краха системы. На науку и ОКР не жалели никаких ресурсов. Тем сокрушительнее итоги. Причины кроются в органических пороках системы и качественных характеристиках человеческого материала. Однако и первое, и второе производно от базовых характеристик отечественной культуры.
Результат “социалистического эксперимента” показателен в одном отношении: он иллюстрирует, что получается, когда задачи интенсификации начинает реализовывать экстенсивно мыслящий человек. В СССР была создана огромная промышленность, сформирована многомиллионная армия ученых, сложилась мощная система среднего и высшего образования. На балансах сельхозпредприятий числилось заведомо превышавшее разумные потребности, избыточное количество тракторов. Десятки тысяч неустановленных станков ржавели на задних дворах предприятий. Миллионы, если не десятки миллионов людей с высшим образованием выполняли работу, требовавшую квалификации выпускника средней школы. Девочки с дипломом инженера трудились инспекторами в отделах кадров. Отечественная промышленность потребляла рекордное количество ресурсов на единицу продукции и с каждым годом все более работала на саму себя. Месторождения железной руды разрабатывали шагающие экскаваторы и большегрузые самосвалы, а металл, выплавляемый из этой руды, шел на производство экскаваторов, самосвалов, железнодорожных составов, которые везли руду, доменных печей и т. д.
Что же касается проблемы качественного роста, то она оказалась принципиально неразрешимой. В СССР многократно повторялся сценарий “копирование-застой”. Правительство ставило цель импортировать конкретную технологию, отражающую современный уровень западной инженерной мысли. Советский Союз покупал лицензию или вывозил в порядке репараций из Германии законченный технологический цикл. С помощью западных специалистов строилось предприятие, которое на момент открытия соответствовало мировым стандартам. Далее начиналась одна и та же история. На новом заводе изготавливали копию западного образца. Со временем качество этой копии снижалось: сказывался уровень входного и межоперационного контроля, трудовая дисциплина, износ импортного оборудования и т. д. Но дело даже не в этом. Однажды наступало время перехода на следующую модель. На советском предприятии начиналось варьирование чужого образца, оснащение его какими-то новыми узлами, отдельными решениями. В это время на Западе происходило качественное развитие. Через три-четыре десятилетия отечественный потомок лицензии отставал от продукции породившей его фирмы навсегда. Между ними лежал очередной виток технологического развития. Это относится и к продукции завода ФЭД (“лейка”), и к Горьковскому автозаводу (“форд А”), и к продукции ВАЗа (“фиат”), и к АЗЛК (“опель-кадет”). Скорбный список можно продолжить.
С каждым десятилетием накапливалось технологическое отставание. Отечественные паровозы не уступали западным аналогам. Советские танковые дизеля и корпуса танков были на уровне мировых стандартов. Ламповая аппаратура уже существенно уступала западной. Техника эпохи транзисторов откровенно уступала. А в сфере элементной базы компьютеров последних поколений, современной теле- и радиоаппаратуры, авионики продукция отечественных производителей либо отсутствует, либо несопоставима с продукцией лидеров.
Нельзя сказать, что в советское время не было сделано ничего для интенсификации общества. В СССР была разрешена огромной важности историческая задача: была уничтожена историческая база экстенсивной стратегии — традиционное российское крестьянство17.Большинство россиян стало горожанами. Индустриальная культура и образ жизни стали всеобщим достоянием. На смену противостоящей любым переменам, нетрансформируемой традиционной культуре пришел паллиативный персонаж — мигрант первого поколения. Общество приобщено к письменным каналам коммуникации. Идеи прогресса и общественного развития стали всеобщим достоянием.
Кризис социалистической системы и распад СССР маркировали завершение очередного этапа модернизации России. Советское общество полностью исчерпало резервы экстенсивного роста и надорвалось. С середины 70-х годов в стране сменился вектор этнических перемещений. С этого времени число жителей союзных республик, въезжавших в РСФСР, превысило объемы русских, переезжавших в республики Союза. В стране разворачивалась панорама неизбежных последствий многовековой экстенсивной имперской политики. Отдаленные последствия экстенсивного развития накапливаются веками, но срабатывают резко, по историческим меркам — почти мгновенно.
Если наша оценка исторической ситуации справедлива, то в России разворачивается заключительный этап перехода всего общества к интенсивной стратегии бытия. Этот переход разворачивается с начала XX века. Начиная с первой русской революции 1905 года и до середины 50-х годов прошлого века Россия переживала исключительно драматический, кровавый период выдавливания из жизни традиционно ориентированного, экстенсивного человека. В середине 50-х годов, когда традиционное крестьянство, очевидно, близилось к концу, а на первое место выступал созданный советской эпохой мигрант первого поколения, наступает относительная стабилизация общества. Холодная война и противостояние двух систем оформили мирный этап консервативной модернизации. Советская власть вживляла в сознание вчерашнего традиционного человека ген развития. Результат оказался противоречивым и стратегически бесперспективным. Эпоха паллиативного исторического субъекта, сочетающего в себе установку на развитие и традиционалистские инстинкты и ценности, противостоящие этому развитию, завершена. Это означает, что разворачивается следующая итерация выдавливания (выведения из бытия, прерывания межгенерационной культурной преемственности) недостаточно эффективного человеческого материала, на этот раз сформированного в советскую эпоху.
Перед российским обществом встают две существенные проблемы, масштаб которых трудно переоценить. Первая проблема состоит в отсутствии адекватного понимания происходящих процессов и реальных исторических перспектив, а также глубинной психологической и культурной неготовности если не всего, то значительной части общества к происходящему. Вторая заключается в том, что процессы замещения исторического субъекта всегда сопряжены с дестабилизацией общества и самыми различными социальными издержками.
Начнем с понимания, которое блокируется гносеологическими и ценностными барьерами. Происходящее слишком драматично, коренным образом расходится с традиционализованной, закрепленной в сознании исторической инерцией. Адекватное понимание происходящего рождает истины и рисует перспективы, которые переживаются как унизительные и неприемлемые. Мышление экспертно-журналистского сообщества мечется между алармистскими сценариями и беспочвенными сверхрадужными прогнозами. Катастрофизм мировосприятия — устойчивая русская традиция. В эти построения в глубине души не верят ни их авторы, ни слушатели и читатели, ибо картины катастроф — дань эсхатологической доминанте российского сознания и род магической деятельности. Проговаривая апокалипатические картины, наш человек особым образом заговаривает будущее. На другом полюсе общественного сознания формируются сценарии будущих побед и невиданного величия новой России. Заклинательные утверждения и фантазии на тему светлого будущего не имеют под собой объективной почвы. Так же как и катастрофизм, это — род групповой психотерапии. Со своей стороны власть демонстрирует дежурный казенный оптимизм. Все эти построения минимально соотносятся с реальными процессами. Однако общество не готово к разговору, в котором вещи назывались бы своими именами. Немногие, осознающие реальность, вынуждены примеряться к доминирующим общественным настроениям и уровню понимания происходящего.
Психологическая и культурная неготовность если не всего, то значительной части общества к происходящему — явление закономерное. Новое всегда отрицает старое. Поэтому историческое развитие имманентно драматично. Однако развитие может идти как в непрерывном режиме, так и в режиме чередований “рывок-застой-катастрофа”. Первый вариант несет в себе перманентные проблемы и множество дискомфортных ситуаций. Второй — масштабные трагедии.
В ситуации, когда общество, всеми силами стремившееся отгородиться от глобальных процессов, представлявшихся ему разрушительными, стремившееся “подморозить Россию”, исчерпало ресурсы отгораживания и жизни за железным занавесом, снимает перегородки, на граждан наваливается непомерный груз, связанный с трансформацией всего универсума. На наших современников упала задача пережить и ассимилировать в своем сознании коренное изменение всего строя жизни, места России в мировом сообществе, реестра друзей и союзников. Сменились критерии и ориентиры, нормы и ценности. Рухнули вчера еще устойчивые, эффективные модели поведения. Отсюда полное непонимание одних, ложное понимание других. Отсюда псевдообъяснения происходящего и ретроспективные утопии. Попытки уйти от решения проблем, оттянуть непопулярные и болезненные решения. Отсюда установка на проедание ренты. Те, кому уже поздно меняться, а таких десятки миллионов, озабочены тем, чтобы дожить свои дни, по возможности ничего не меняя и сохраняя некоторый минимум благ и удобств, к которому они привыкли в течение жизни. Этот запрос провоцирует популистскую политику, истощает ресурсы государства и тормозит преобразования, которые надо было делать еще вчера.
Т. Ворожейкина, полагающая, что российское общество переживает эпоху реставрации, задается вопросом: в чем причины провала демократического проекта трансформации российского общества? В качестве типичного ответа автор приводит следующее суждение: “В том, что он не соответствовал настроениям, мироощущению огромного большинства населения, не желавшего что-либо радикально менять, согласного на сохранение своего зависимого и безответственного положения и всегда готового поддержать действующую власть из опасения перед худшим”18. Ворожейкина не солидаризируется с этим утверждением, тем не менее приводит его как одно из типичных суждений, и это показательно.
Вторая проблема не менее драматична. Сход с исторической арены широких социальных категорий, умирание культурных традиций, разрушение преемственности поколений всегда трагедия. Масштабы исторических потрясений, связанных со снятием традиционного крестьянства, в России общеизвестны. Нам остается надеяться на то, что завершение процессов исторического перехода к интенсивной стратегии бытия обойдется с минимальными издержками. Однако из общих соображений следует, что изменения такого характера и масштаба могут и должны порождать маргинализацию широкого слоя общества, социальные напряжения и общую дестабилизацию, падение морали, ухудшение физического состояния населения, способствовать утверждению жесткого политического режима и т. д. Здесь перед нами открывается пространство стратегических рисков высочайшего уровня.
Перед современным российским обществом встает сложноразрешимая задача: сломать воспроизводство экстенсивно ориентированного человека, мобилизовав все силы общества на формирование его исторической альтернативы, и одновременно не допустить превышение критического уровня маргинального, балластного, выпадающего из социальных связей и противопоставляющего себя социальному порядку сектора общества. Того самого критического объема, превышение которого ведет к политической дестабили-зации.
У нас нет ответа на вопрос, готово ли общество к тем переменам, которые составляют условие выживания нашего народа, его культуры и государственности, условие сохранения российской цивилизации. Пока мы наблюдаем могучую власть исторической инерции. Так, структура экспорта, известная нам по документам X—XII веков (икра осетровых рыб, пользовавшаяся особым спросом во время поста, меха, воск, мед и т. д.), качественно не изменилась. Идея о природных богатствах как основе могущества страны получила самое широкое распространение.
Экспорт энергоносителей, сырья, хотя и сопровождается приличествующими случаю ритуальными сетованиями, осознается как основа благоденствия общества. На человека, решившегося утверждать, что природные богатства — большая беда России, смотрят как на опасного чудака. Российское общество охотно воспроизводит насчитывающую более тысячи лет ориентацию экономики на ренту, извлекаемую из продажи природных ресурсов. На деньги, вырученные на продаже титановых чушек, россияне закупят необходимые сковородки, телевизоры и компьютеры. Периодически публикуются планы создания сверхмощной транспортной артерии Владивосток—Калининград, обеспечивающей транзит контейнеров по маршруту регион ЮВА—Западная Европа. Россия стремится “пробить” варианты маршрутов нефте- и газопроводов из Каспия в Европу, проходящие по российской территории. Снова и снова публикуются планы разворачивания коммерческой проводки иностранных судов по Северному морскому пути.
Каждый из этих проектов имеет право на существование и заслуживает внимания профессионалов. Но все вместе они выглядят как глобальная стратегия экономического развития, которая показательна как экспликация напряженного стремления общества жить на ренту. Россиян не вдохновляет пример Голландии и не привлекает путь лишенной ресурсов Японии. Российская мысль озабочена поисками утилитарных комбинаций, которые позволили бы обществу с минимальным вложением труда, энергии и ресурсов создать механизм, обеспечивающий постоянную и гарантированную прибыль. Россия научилась извлекать рентные прибыли даже из чувства страха. Гуманитарная помощь, западные программы по поддержанию минимального уровня жизни российских ученых, занятых в областях ракетного, ядерного и бактериологического оружия (дабы не сбежали в страны-изгои), западное финансирование программ по утилизации ядерного и химического оружия — все это рента с тех глобальных опасностей, которые порождает Россия. Эта установка, присущая обществам эпохи раннего государства, в силу ряда причин не была изжита. Россияне не готовы признать, что общество, экономика которого базируется вокруг Панамского или Суэцкого канала, обречено оставаться в третьем мире.
Иными словами, существуют два уровня самоосознания российского общества. На внешнем декларативно-экзотерическом уровне Россия представляет себя высокоразвитой промышленной державой, которая переживает временные трудности. Но на некотором глубинном, скрытом от чужих глаз уровне, где вызревает реальное понимание происходящего и формируются планы дальнейшего развития, российское сознание ищет спокойной жизни и прикидывает, как бы устроиться таким образом, чтобы можно было существовать, пусть не слишком комфортно, но зато с минимальными усилиями. Очевидно, перед нами выраженно антиинтенсивный сценарий, обеспечивающий тихий сход российского общества с исторической арены.
Россия может вступить в интенсивную эпоху в качестве сырьевого придатка развитых стран. Поясним, речь идет не о традиционной экстенсивной сырьевой периферии, но о создании интенсивной экономики, ориентированной на экспорт сырья. В таком случае неизбежна депопуляция до уровня в 40–60 млн. человек, необходимых для добычи сырья и обслуживания сырьевого комплекса. Однако подобная трансформация приведет к коррекции территории, занимаемой Российским государством, которая поставит под вопрос сырьевые возможности России. Если же Россия желает и способна в качестве полноправного члена вступить в клуб динамично развивающихся обществ, ей необходима вся палитра соответствующих социальных институтов. Стране необходимы наука, промышленность, система образования, эффективное государство (аппарат) и гражданское общество. Все эти сущности, за вычетом гражданского общества, существовали в СССР.
Генеральная проблема состоит в том, что нельзя сохранить и развивать наследуемые институции, ибо в их системном ядре заложено тупиковое экстенсивное качество. Задача состоит в том, чтобы похоронить перечисленные реалии, сохранив при этом нацию и государство, деструктировать отмирающие организмы на кирпичики и сложить заново на качественно иных основаниях.
Поддержка институтов советской науки бессмысленна. Эта наука была порождением экстенсивного государства и не смогла обеспечить решение коренной задачи, стоявшей перед Россией, — перехода от экстенсивного к интенсивному бытию. Сфера науки должна быть переструктурирована. В российской научной среде сохранились прекрасные кадры (наряду с балластом), однако всем, в том числе и -самым лучшим, надо многое менять в психологии и ориентирах. Необходимо изменять социальные институты и эконо-мические механизмы функционирования науки.
Поддержка умирающей советской промышленности в буквальном смысле смерти подобна. Советская промышленность — овеществленное в “железе” и социальных отношениях воплощение экстенсивной стратегии индустриальной эпохи. Она огромна, безгранично ресурсоемка и обладает чудовищной инерцией. Все экономически неэффективные производства должны разориться и пойти с молотка. Населенные пункты и инфраструктура, базирующаяся на неэффективных производствах (экономически бессмысленные “Севера”, поселки вокруг мертвых шахт, дороги, ведущие в экономическое “никуда”, и т. д.), — умереть, пройти программы переселения населения и экологического оздоровления оставленных территорий. Новую российскую промышленность должно создавать не исходящее из чиновничьего усмотрения государство, а бизнес, руководствующийся коммерческой логикой и отвечающий своим кошельком.
Доставшаяся в наследство от прежней эпохи система образования создавала экстенсивно ориентированного, традиционного в своей сущности человека. Она нуждается в коренной перестройке. Надо заметить, что в этой сфере процессы качественного преобразования идут наиболее интенсивно. Сказывается интеллектуальная насыщенность системы образования, ее относительно низкая капиталоемкость, способность к быстрым изменениям. За прошедшие 12 лет высшая школа пережила кризисный отток абитуриентов 92–96 годов, резко изменила номенклатуру специальностей, программы обучения, приблизив их к запросам потребителя, энергично осваивает новые механизмы финансирования. В итоге, по крайней мере, высшая школа вышла из кризиса. Со средней школой положение сложнее, но не безнадежно. По мере осознания обществом (то есть потребителем услуги, выполняемой школой) новых требований к человеку, входящему в жизнь, меняется и средняя школа.
Доставшийся от советской эпохи управленческий аппарат пережил значительную эволюцию, организационную и психологическую, освоился в новых условиях, научился управлять обществом с рыночной экономикой. Однако эволюция аппарата демонстрирует исключительно опасные тенденции. Аппарат последовательно идет по пути приватизации государства. Граждане отчуждаются от власти и проблем управления обществом. Чиновник эффективно блокирует контроль со стороны институтов гражданского общества. Система норм и установившихся практик формируется таким образом, что любые проблемы решаются через чиновника. В результате расцветают коррупция и злоупотребления. Власть последовательно насаждает так называемую “управляемую демократию”, принимающую все более фарсовые формы. Идет отчуждение гражданина от государства. Тупиковая историческая инерция торжествует, освоив новые политические формы.
Наконец, Россия нуждается в становлении гражданского общества. Формирование институтов гражданского общества, утверждение присущих ему традиций и вызревание особого духа активной гражданственности, опирающейся на человека, независимого экономически, правово и духовно от “власти предержащей”, воспринимающей эту власть как служебную функцию, как сущность, производную от воли и интересов общества, — дело будущего. Процессы идут, но с огромным трудом, встречая отчаянное сопротивление на всех уровнях. Массовая пассивность, генетический страх перед “начальством”, убеждение в бессмысленности любых усилий — реальность, выражающая тысячелетнюю историческую инерцию.
Решение всех этих вышеперечисленных задач упирается в культуру общества, в качественные характеристики массового человека. Между тем сама проблема не осознана или осознается превратно. Отчасти это объясняется тем, что на пути осознания реальности стоят эмоционально-ценностные и гносеологические барьеры. Культурологам хорошо известна ценностная и гносеологическая аберрация, закладываемая культурой в сознание своего носителя. Всякая культура создает положительный, глубоко разработанный образ себя самой и смазанный, существенно менее позитивно окрашенный образ других культур. При этом образ исторической (асоциальной) альтернативы формируется как выраженно негативный, профанный. Здесь царствуют диффамация и априорное, иррациональное отторжение. Это легко объяснимо: любая культура постоянно конкурирует за людей, которые осознанно или неосознанно выбирают культуру. Кочевник презирает копошащегося в земле крестьянина, ибо он есть его альтернатива. “Вор в законе” презирает “фраера”, крестьянин настороженно относится к “городским”. Экстенсивно ориентированная культура формирует мощную установку на профанирование и отторжение своей исторической альтернативы. Интенсивно ориентированный человек предстает смешным и пошлым. Мир его радостей и забот — неприемлемый, ненастоящий, недостойный “нашего” человека и т. д. Эти априорные установки заложены глубоко в сознание, сплавленные с эмоциями. Их сложно “ухватить” и осознать, а еще сложнее преодолевать.
Когда нет понимания причин и нет готовности изменяться, возникает широкая феноменология психотерапевтических практик и техник ухода от реальности. Грезы, пустые надежды, бахвальство, прыжки от самовозвеличивания и аффектированной радости к отчаянию. Поиск врагов и недоброжелателей, которые мешают жить нашему замечательному народу.
В ряду психотерапии лежат пустые надежды. К примеру, достаточно типичное рассуждение: в Японии было традиционное общество, но им удалось сделать гигантский рывок и выйти в лидеры. Мы ничем не хуже, мы начали раньше Японии, получится и у нас. Аналогия с Японией некорректна, ибо Япония давно прошла фазу перехода от экстенсивного к интенсивному типу культуры. Традиционное японское общество было интенсивным. Отсюда и поразительные успехи японцев.
Ситуация России типологически ближе к исламскому миру, в своем подавляющем большинстве застрявшему на стадии экстенсивного развития. А мы видим, какие конвульсии переживает исламский мир. Застойное экстенсивное общество, столкнувшееся лоб в лоб с императивом интенсификации, а глобализация сделала такое столкновение неизбежным, переживает острейший кризис и стремительно дестабилизируется. Возможно, что операции союзников в Афганистане и Ираке только начало. Перед человечеством разворачивается перспектива внешнего управления нестабильными обществами исламского мира. Создается в высшей степени тревожный прецедент. Речь не идет о протестах или противодействии лидерам мирового сообщества. Такая политика бесперспективна и убийственна. Речь о том, что Россия сможет сохраниться только в том случае, если в нашем обществе найдется потенциал к позитивному самоизменению.
Оценить происходящие в культуре процессы сложно. Еще сложнее ранжировать противоречивые тенденции и формулировать ответственные прогнозные суждения. Однозначного ответа на вопрос, в какой мере большая, решающая часть российского общества готова к жизни в интенсивной реальности, не существует.
Известный политолог Ольшанский понимает социализм советского типа как “реакцию на поспешную индивидуализацию, своего рода откат в прошлое”, в реальность, где не было отчуждения, а психика носила не дезинтегративный, но целостный характер. Основной механизм консолидации общества при социализме — массированная идеологическая обработка населения. Соответственно, замедление темпов развития, власть геронтократов, отказ от инноваций — неотвратимые, органические последствия восстановления квазитрадиционного общества. С социально-психологической точки зрения социализм есть “реванш массовой психологии в ответ на попытку поспешной и во многом насильственной индивидуализации человеческой психики”19.
Ольшанский использует важное, на наш взгляд, понятие “квазитрадиционного общества”. Заметим, что стоящий на совершенно иных идеологических позициях С. Кара-Мурза также настаивает на том, что советское общество было традиционным и видит в доктрине коммунизма форму структурирования традиционного космоса в индустриальной и постиндустриальной эпохах20. Разделяя выводы Ольшанского, мы задаем вопрос: готово ли сегодняшнее российское общество как целое к выходу из квазитрадиционного состояния и переходу на качественно иной уровень индивидуализации? Будем помнить, что индивидуализация — непременное условие перехода к интенсивной культуре.
Эксцессы на национальной почве в традиционно русских городах и весях свидетельствуют о том, что значительная часть российского общества не готова к свободной конкуренции на рынке рабочей силы. Кроме того, она не готова принять капитальный факт — изменение вектора расселения. Коренные русские регионы, веками поставлявшие расселявшихся центробежно русских, оказались объектом заселения иноплеменников. Экстенсивный сценарий — “мы” вовне, но никто к “нам” — сменяется противоположной волной — “они” к “нам”. Историческая неизбежность происходящего вступает в конфликт с экстенсивной имперской инерцией, и это вызывает иррациональное отторжение.
Рост ксенофобии надо рассматривать как один из маркеров общего кризиса традиционного общества. До сих пор ксенофобские настроения растут. Причем ксенофобия просматривается на всех уровнях общества. Надо заметить, что послевоенная советская идеология закрывала тему ксенофобии, и в частности антисемитизма, в царской России. Будирование этой проблемы было признано вредным. В результате складывалась благостная картина, из которой нельзя было понять, почему Ленин называл царскую Россию “тюрьмой народов”. В реальности сегоднящняя ксенофобия опирается на глубокие и устойчивые традиции и на бытовом уровне не умирала никогда.
Массовое появление “инородцев” в “наших” краях воспринимается традиционным субъектом как зримое свидетельство краха экстенсивного сценария развития. “Они” пришли к “нам”, занимают “наши” рабочие места и несут с собой чуждый образ жизни. Здесь важно понятие “наших” рабочих мест. В индустриальном обществе рабочее место заняло смысловую ячейку крестьянского надела, который полагался каждому “нашему” человеку по факту его рождения. Постсовковые призывы “Надо дать людям работу” — модификация классического убеждения экстенсивного крестьянства относительно права на надел, которое гарантирует ему государство. До 1917 года это государство, воевавшее с басурманами и приращивавшее землицу, а с 1917-го развернувшее индустриализацию, обеспечившую всех работой. Нынешнее государство кинуло “нашего” человека, поставив его перед необходимостью конкурировать на рынке труда. Люди поставлены в такое положение, что приличная работа требует от человека жертв и усилий, достается наиболее компетентным, квалифицированным, обладающим высокой трудовой моралью. Других способов перехода к интенсивному сценарию развития просто не существует, но на этом пути нам видятся миллионы, если не десятки миллионов, маргинализующихся людей. Здесь — основные риски.
Процесс сепарации общества нельзя затягивать на десятилетия и поколения. В противном случае Россия окончательно выпадет в третий мир. Деклассирующиеся слои создают свою собственную, исключительно устойчивую культуру, свой этнический тип. Такая культура уже существует в России и существует давно. Она есть в любой стране мира, проблема в объемах и показателях динамики. Долговременное расширение этого сектора, выше некоторой критической границы, запустит процесс “выпадения” из социальности и истории всего общества. Проблема качественного перехода должна решаться в 15–20 лет.
С другой стороны, нельзя допустить чрезмерного расширения объема выпадающей из будущего пассивной части общества. В противном случае возможна политическая дестабилизация. Наконец, государство не может позволить себе голода и зримой деградации сколько-нибудь широкого слоя населения. Помимо любых этических соображений, императив стабильности государства требует, чтобы все — пенсионеры, безработные, люди, ставшие лишними и потерявшиеся в новом яростном мире, — получали бы некоторый минимум, позволяющий им выживать, не утрачивая человеческого достоинства. Бомж имеет право на избранный им образ жизни и право на место в ночлежке. Однако всякий бездомный, пожелавший начать работать и вернуться в общество, должен иметь реальную возможность социальной реабилитации.
Пока что процессы преобразований идут в России крайне медленно. Помимо факторов объективного характера, коренящихся в структуре экономики, ландшафтно-климатических условиях и т. д., сказываются детерминанты культурного характера. Показательно, что в 2003 году, на двенадцатом году рыночных реформ, перевод всей экономики на коммерчески обусловленные цены за электроэнергию и энергоносители привел к потере рентабельности 60% российских предприятий. Общество как целое не готово жить по беспощадно жестким законам интенсивного мира. Сам этот мир не интериоризован, не получил культурной санкции, воспринимается как попрание вечных и незыблемых законов справедливости. Идеологи традиции по сей день утверждают: “Русский мир требует имперскости… ибо русский мир — мир не выгоды, тем более личной, а служения — всему сразу: Богу, природе, миру, человеку, но и Чуду тоже”21. Как говорится, комментарии излишни.
Только в свете конфликта базовых культурных установок можно адекватно оценить ситуацию с РАО ЕЭС. РАО доводит до сознания традиционалиста ключевую с точки зрения задачи выживания российского общества истину: “Халява кончилась. Отныне и до века за все надо будет платить”. Заметим, эта максима обращена не только к частному человеку, но и к любому субъекту потребления. Платить должны все: государство, правительственные и неправительственные структуры, бизнес, частные лица. В 1998 году Кириенко, в то время премьер-министр, рассказывал в телеинтервью обстоятельства конфликта меду РАО ЕЭС и Минобороны. Пиком этого конфликта было отключение отдельных военных объектов от электросетей. Как показало расследование, военное ведомство получило из бюджета деньги на оплату электроэнергии, но истратило их не по назначению, рассудив, что военные объекты отключить никто не решится. Безграничная доступность какого-либо бесплатного ресурса уродует человеческую личность. С. Кара-Мурза упоминает шок, который переживали иностранцы, сталкивавшиеся в советских квартирах со специфической практикой экономии спичек. Для этого газовые горелки не выключались и горели всю ночь22. Напомним, что в СССР коробок спичек стоил одну копейку.
Установка на то, что за все, что потребляет человек, надо платить по рыночной цене, с необходимостью запускает тотальную трансформацию ментальности. Она рождает другого исторического субъекта, от которого темпераментно отталкивалась и открещивалась и великая русская литература, и социалисты-утописты, и поколение наших предков, определявшее судьбу страны в 1917–1921 годы. Жизнь не по средствам, жизнь без счета и вне счета (какие могут быть счеты между близкими людьми? А ведь мы все — одна большая семья) была тем идеалом, к которому стремится традиционный, экстенсивно ориентированный человек.
В значительной своей части российское общество желает жить не по средствам. Более того, масса желает жить вне каких бы то ни было расчетов и соображений о соотнесении доходов и расходов. Государство сплошь и рядом рассматривается как гарант получения рабочего места и пристойного уровня жизни. Госслужащие жалуются, часто совершенно справедливо, на низкую зарплату. Но при этом никто не сформулирует очевидную истину: работая на малооплачиваемой работе в контексте свободного рынка рабочей силы, мы совершаем свой выбор. Иными словами, соглашаемся на такую оплату. Ученые, учителя и врачи жалуются, бастуют и протестуют, но не переходят в свободный сектор экономики. Это порождает серьезные основания полагать, что протестанты реально осознают меру своей компетенции, профессионализма, готовность работать в конкурентной ситуации. Они способны работать по стандартам позднесоветского времени и требуют от государства соответствующего той эпохе уровня жизни. Описываемый слой общества менее всего способен к переменам. Здесь источники социальных напряжений, а значит, и риски.
Один из существенных элементов экстенсивно ориентированной культуры — блокирование процессов формирования капитала. Дополнительный доход пускается в “распыл”. Традиционный человек стремится потребить и истребить “лишние” с точки зрения экстенсивного сценария средства. В этой связи характерен образ жизни и потребительские стандарты новых предпринимателей. Типичный владелец десятка киосков ездит на шестисотом “мерседесе”, хотя свободно мог бы обходиться “фольксвагеном-гольф”. Над ним довлеют докоммерческие, антирыночные установки на престижное потребление. Надо сказать, что стиль нового российского менеджмента меняется на глазах. Логика зрелого конкурентного рынка медленно, но верно трансформирует устойчивую ментальность, адекватную рынку.
Ситуация в системе ЖКХ хорошо иллюстрирует коллизии перехода общества от экстенсивной к интенсивной модели. Поскольку в СССР не существовало понятия цены на землю, города расползались вширь. ТЭЦ, бойлерные системы трубопроводов стали материальным воплощением принципов экстенсивно организованной жизни и уравнительных распределительных отношений. Это хозяйство характеризовалось чудовищными потерями тепла и воды. По оценкам специалистов, в системе городского водоснабжения теряется до 75% воды. Символическая цена ресурсов — энергоносителей и воды — и существование во внерыночных отношениях были обязательными условиями. Службы ЖКХ выполняли некоторые нормативные показатели и существовали за счет приписок. Счетчиков газа и воды в квартирах не стояло. Заявленные объемы потребляемого безбожно превышали реальность, что позволяло городским службам скрывать любые потери в системе и быть рентабельными.
Внерыночной экстенсивной системе ЖКХ соответствовал традиционный потребитель. Обыватель, не слишком отдавая себе в этом отчет, переносит на технологические сети ЖКХ традиционное отношение к природным системам типа реки или леса. Коммунальные сети сами по себе приносят газ, тепло, воду, электричество. Для того чтобы пользоваться тем, что поступало в квартиру по трубам и проводам, достаточно было вносить некоторую ритуальную плату. Впрочем, ее можно было и не вносить. Как справедливо указывает Кара-Мурза, социалистическому “государству было дешевле покрыть их долги, чем устраивать сложный и дорогой индивидуальный контроль”23. В соответствии с традиционными крестьянскими представлениями, все природные объекты и ресурсы (возобновляемые и невозобновляемые), расположенные рядом с местом проживания, “по справедливости” можно потреблять. Относительно этого традиционного права чья-либо собственность на них роли не играет. Поэтому крестьяне на практике не признавали царских заказников, барских лесов, ограничений в сроках охоты или рыбной ловли и т. д. В такой ситуации проблема оптимизации потребления, борьбы с потерями, экономии в принципе не возникает и возникнуть не может. Дома были чужыми, сети также, ресурс — бесплатным. ЖЭК мог ставить пружины на дверях подъездов и вставлять выбитые стекла. Жителей волновали электролампочки и чистота в подъезде.
Распад советской экономической системы задал неизбежный кризис жилищного и коммунального хозяйства. Все компоненты, составляющие ткань города и городского хозяйства, подорожали во много раз. Старый механизм воспроизводства городов сломан, новый требует коренных преобразований на всех уровнях социокультурного целого. Государство стремится снять с себя это бремя и передать жилье в собственность жильцам, разумеется, вместе с ответственностью за жилье. Значительная часть общества демонстрирует психологическую и культурную неготовность быть ответственными собственниками. Городские и коммунальные службы в равной степени не готовы иметь дело с ответственным собственником. Пресса неоднократно сообщала о конфликтах. Коммунальные службы противятся внедрению счетчиков воды. Они отказываются принимать установленные гражданами счетчики в эксплуатацию, поскольку приборы покажут, что люди потребляют в три-четыре раза меньше воды, чем им засчитывают.
Тем временем система ЖКХ рассыпается. Так, зимой 2003 года волна отказов и аварий теплоснабжения прокатилась по 30 областям24. Проблема выходит на уровень национальной безопасности. При этом характерно, что власть, как и подавляющая часть общества, демонстрирует ту самую психологическую и культурную неготовность к осознанию реальности, речь о которой шла выше. По признанию вице-губернатора Санкт-Петербурга А. Смирнова, “в последний год проблему ЖКХ только научились правильно понимать. Но этой проблемой по-настоящему ни граждане, ни власти еще не начали заниматься”25. Для решения этой проблемы необходимы значительные средства. Власть не демонстрирует готовности создать программу реконструкции системы ЖКХ, наделив ее ресурсами, адекватными масштабу задачи. Престижно-статусные мероприятия, типа празднования трехсотлетия Санкт-Петербурга или Дня города в Москве, находят финансирование и звучат в системе СМК гораздо ярче. Власть отвечает на тихий, невысказанный, но такой важный запрос общества на праздник, на фанфары, на ностальгические сюжеты о “нашей” красе и величии.
Между тем от проблемы ЖКХ не уйти. Типичная для российских городов централизованная система теплоснабжения экономически абсурдна. Она была возможна только при бесплатных ресурсах. Альтернативное технологическое решение состоит в газовых сетях и газовых мини-котельных для каждого дома. При этом потери минимальны. Заметим, что до войны так и было. Дома имели собственные котельные, но на угле. Сейчас государство находит деньги на аварийный ремонт в размораживаемых городах. Переоборудование всей структуры тепло- и водоснабжения потребует денег, которыми государство не располагает. Подытожим: мы сталкиваемся с общей неготовностью общества к переменам, в ситуации, которая диктуется физическим распадом прежних технологических механизмов жизнеобеспечения. Ситуация требовала перемен еще вчера, а общество будет готово к этим преобразованиям в лучшем случае послезавтра.
“Российскую экономику ждут серьезные испытания, связанные с очередной фазой ее втягивания в планетарные глобализационные процессы. Необходимые структурные реформы оставят без работы, как минимум, сотни тысяч людей. Речь идет об известном └сбросе балласта”…” Вступление или невступление в ВТО способно лишь ненадолго отсрочить, но не отменить грядущую травму”26. Соглашаясь с И. Левиным, добавим, что оценка в сотни тысяч занижена. К миллионам маргинализованных дезадаптантов добавятся миллионы безработных и их семьи. В группе “балласта” скапливаются самые традиционные, наименее подвижные, наименее образованные, минимально ориентирующиеся в изменившемся мире слои российского общества. Социальный груз преобразований в будущем будет нарастать. Эта ситуация может быть разрешена лишь в том случае, если общество будет наращивать ВНП, создавать дополнительные ресурсы для “расшивания” узких мест и точно выбирать приоритеты. В противном случае критически вырастают риски распада социальной ткани и дестабилизации российского общества.
ПОСЛЕСЛОВИЕ
ИДЕЯ ЖДЕТ ПОЭТОВ
Историческая задача, сформированная Игорем Яковенко, настолько значительна и масштабна, что вполне могла бы сделаться одним из важнейших аспектов так называемой национальной идеи, если бы… Если бы национальной идеей могло стать что-то рациональное, недвусмысленно сформулированное. Увы, увлекать массы способно лишь что-то чарующее, идея становится материальной силой, лишь обретая эстетически привлекательную форму. Поэтому для формирования национальной идеи поэты ничуть не менее важны, чем экономисты и социологи.
Так какой же новый Пушкин найдет пленительные слова для выражения идеи бережливости, столь чуждой нашей широкой душе?
Хотелось бы услышать какие-то дельные слова и вообще о том, как ввести в нашу общественную жизнь столь недостающие ей эстетические, художественные факторы.
Или это дело безнадежное, и всяческая художественная пропаганда есть затея, заведомо провальная?
Наш журнал открыт для обсуждения этой темы.
Александр МЕЛИХОВ
1 По данным СИПРИ, в 1985 году на каждый танк НАТО приходилось 2,5 танков Варшавского Договора. На каждый орудийный ствол НАТО — семь стволов Варшавского Договора.
2 Средневековый русский крестьянин говорил: “Земля Божья и государева, а запашка моя”. См: Покровский. Русская история в самом кратком изложении. Партиздат, 1931. С. 179.
3 Энгельгарт А. Н. Письма из деревни. М., 1987.
4 В традиционных обществах такой перерасход приемлем и “работает” как один из механизмов интегрирования традиционного целого. Однако именно он стоит на пути интенсификации.
5 В этой связи можно заметить, что политическое противостояние процессу приватизации земель в РФ задается не только социальными интересами аграрного лобби. Причитания противников приватизации земельных участков в духе того, что “Земля Божья”, одни из последних бастионов экстенсивного культурного космоса. Восходящее к раннему неолиту родовое сознание отчаянно противостоит внедрению принципа, который за полтора поколения размоет многотысячелетнюю традицию.
6 Эта тенденция реализуется далеко не сразу. Веками и тысячелетиями традиционно интенсивное общество существует достаточно устойчиво. Однако в конце концов начинается их неизбежный упадок.
7 В качестве аналогии можно рассмотреть процессы фазовых переходов из твердого в жидкое и из жидкого в газообразное состояние вещества. Понятия “удельная теплота плавления” и “удельная теплота парообразования” описывают дополнительную энергию, необходимую для генерального переструктурирования целого, для перевода вещества из одной фазы своего существования в другую.
8 Применительно к русскому материалу А. Ахиезер называет эту тактику: “Мы с печи не сойдем”.
9 Турки-османы не несли с собой какого-либо прогрессивного качества. Они были типичными кочевниками, добивающими зашедшее в тупик общество, и создали на его месте не менее экстенсивную культуру, которая дожила до эпохи модернизации и претерпевает переход от экстенсивного к интенсивному типу культуры на наших глазах.
10 О различии колониальных и традиционных империй см: И. Г. Яковенко. Российское государство: национальные интересы, границы, перспективы. Новосибирск, 1998.
11 В. О. Ключевский. Боярская дума Древней Руси. Пг., 1919. С. 307.
12 Р. Пайпс. Россия при старом режиме. М., 1993. С. 28; Э. С. Кульпин. Путь России. М., 1995. С. 123.
13 Э. С. Кульпин. Золотая Орда (Проблемы генезиса Российского государства). М., 1998. С. 229.
14 Э. С. Кульпин. Путь России. М., 1995. С. 123.
15 С. Платонов. Учебник русской истории для средней школы. СПб., 1911.
16 А. Уткин. Первая мировая война. М., 2000. С. 39.
17 Разумеется, мы не входим в оценку чудовищных методов достижения этого результата. Традиционное российское крестьянство должно было исчезнуть в любом случае. Капиталистический вариант разложения старой деревни был, возможно, менее кровавым, но не менее болезненным. Русский крестьянин сам выбрал сценарий схождения в историческое небытие, избрав сторону “красных” в ходе гражданской войны.
18 Т. Ворожейкина. Стабильна ли нынешняя Россия? // Куда пришла Россия? Итоги социетальной трансформации. М., 2003. С. 61.
19 Д. В. Ольшанский. Психология масс. СПб.: Питер, 2001. С. 109.
20 С. Кара-Мурза. Советская цивилизация. М., 2002.
21 Ю. Осипов. Русская имперскость // Завтра, октябрь, 2003, № 42.
22 С. Кара-Мурза. Советская цивилизация. Т. 2.
23 С. Кара-Мурза. Воображения не хватает // Дуэль. 2003, № 38.
24 С. Кара-Мурза. Там же.
25 Санкт-Петербургские ведомости. 29.03.03.
26 И. В. Левин. Малые предприятия и великая Россия // Куда пришла Россия? Итоги социетальной трансформации. М., 2003. С. 94.