Опубликовано в журнале Нева, номер 2, 2005
ЗАПИСКИ ВОЕННОГО ИНЖЕНЕРА
Книга В. И. Манойлина “Базирование военно-морского флота СССР” (СПб.: Издательский дом “Нева”, 2004) неожиданно попала на мой письменный стол, была прочитана — и мне захотелось написать о ней, хотя понятно, что никакого отношения к военно-морскому флоту я не имею.
Но мой отец, Семен Семенович Кушнер (1911–1980), военный инженер, подполковник, еще до войны был причастен к строительству военно-морских баз на Балтийском море, в годы войны сражался на Ленинградском фронте, а затем опять проектировал морские базы в проектном институте ВМФ, будучи главным инженером проекта. В последние годы его службы начальником института стал генерал Виктор Иванович Манойлин, имя которого я не раз слышал из уст отца, неизменно в уважительном и дружеском контексте. Возрастная разница между ними составляла 18 лет (Манойлин родился в 1929 году), но многие темы и сюжеты книги мне знакомы по рассказам отца. То же провинциальное детство, та же в юности избранная профессия инженера-строителя, та же преданность флоту и увлеченность делом.
Автор книги с любовью и восхищением вспоминает своих родителей — провинциальных школьных учителей, людей старшего поколения, в далеком, заштатном городке Сальске умевших жить осмысленной, интеллектуальной жизнью: “Как они умели говорить! Никаких патефонов, никаких гармошек и танцев. Эти люди умели интеллектуально общаться — они вспоминали, говорили о своих учениках, коллегах, о методах преподавания, о новых книгах. Говорили часами, все вместе, говорили, разбившись на пары. Они были интересны друг другу, умели радоваться общению и не знали, что такое скука”.
То же самое могу засвидетельствовать и я, вспоминая отца и его сослуживцев, военных инженеров С. Я. Маречкина, В. Д. Ласси, Ю. А. Каменцева, Л. П. Васильева, Е. И. Норовского и других, нередко вместе с женами приходивших к нам в гости. Какая это была горячая дружба, какие разговоры возникали за столом: о любви, о литературе, об истории, о войне, о будущем. Каменцев замечательно музицировал на домашнем пианино, более воспитанного, интеллигентного, обаятельного человека я, кажется, не встречал в своей жизни. Маречкин читал стихи Есенина, тогда запрещенного, был умница и фантазер, блестящий рассказчик невероятных историй, все знали, что он пишет загадочный роман под названием “Черная фигура”. Васильев рассказывал о природе Дальнего Востока (долгие годы служил на Тихоокеанском флоте), был в курсе всех литературных и театральных новостей; кто-то был заядлым охотником, кто-то шахматистом; весело и азартно играли в преферанс… Мне, мальчику, интересней было сидеть в углу и слушать их, чем бегать по двору со своими сверстниками. Эти люди сыграли в моей жизни не меньшую роль, чем друзья-писатели, и в значительной степени воспитали меня. Как мне хочется, чтобы “река времен”, уносящая “в своем стремленье” “все дела людей”, сделала для них исключение!
Примерно-то же самое сказал своим фильмом “Мой друг Иван Лапшин” режиссер Алексей Герман, только в его случае это были не учителя, не военные инженеры, а милиционеры из уголовного розыска.
Мой отец в 1939 году, по договоренности с эстонским правительством, был командирован вместе с группой других инженеров на острова Моонзундского архипелага. Там в скором времени по их разработкам и проектам была воссоздана и укреплена пришедшая в упадок со времен первой мировой войны линия береговых батарей военного флота. И если 120 дней с начала войны длилась оборона полуострова Ханко, островов Эзель, Даго, Муху, Вормси, сдерживая натиск врага и отвлекая его силы с других участков фронта, то в этом была немалая заслуга военных инженеров. В ящике моего книжного шкафа хранится огромная готовальня с надписью, выгравированной на металлической дощечке: “Старшему инженеру т. Кушнеру С. С. от Народного Комиссара ВМФ 1940 г.” (наркомом был будущий главнокомандующий флота, знаменитый адмирал Н. Г. Кузнецов). Отец гордился ею не меньше, чем боевыми орденами.
Иногда приходится сталкиваться с книгами и воспоминаниями, выслушивать речи и рассуждения, где вся жизнь страны и ее людей представляется сплошным кошмаром, все персонажи — идиотами, оболваненными идеологией. Это неправда. Мое глубокое убеждение: и в самые тяжелые времена порядочные люди умели сохранить ум и благородство. А некоторым молодым авторам, уверенным в своем превосходстве над прежними поколениями, я хотел бы сказать: посмотрел бы я на вас в тридцатые—сороковые—пятидесятые, как бы вели себя в тех обстоятельствах с вашим сегодняшним высокомерием и эгоизмом! Между прочим, это в те годы жили, бедствовали и кое-что сделали Шостакович, Пастернак, Булгаков, Зощенко, Капица, Вавиловы, Ландау, а потом и поколение 60-х… Человек в дожизненной тьме вытаскивает из черного мешка билет на вход в земную жизнь — и она может прийтись на любое время, в том числе и самое неблагополучное, на любую страну. Жизнь — это испытание, и те, кому пришлось всего трудней, возможно, заслуживают наибольшего уважения и сочувствия.
Среди друзей моего отца не было стукачей, стяжателей, лгунов и убийц. И своих детей они воспитали в самые жесткие времена людьми порядочными и ответственными; поощрялись знания, талант и сердечная доброта. Несмотря на все тяготы, с которыми пришлось столкнуться, наши отцы и матери умели радоваться: возможно, в экстремальных, гибельных условиях жизни обостряется любовь к ней.
В. Манойлин точно и верно рассказывает в своей книге, каково приходилось людям в нелегкие времена, интересен его рассказ об эпохе борьбы с космополитизмом. “Техническая терминология — по сути дела — интернациональная, а тут начался какой-то дурдом: тротуар стал плиткой дорожной, бульдозер — тракторной лопатой, эскалатор — ленточной лестницей, байпас — трубным отводом…” Разумеется, профессионалы в своей среде эти нововведения старались обойти, проигнорировать — и расплачивались за это. В ВИТКУ (Высшее инженерно-техническое краснознаменное училище ВМФ в Ленинграде), где он учился в это время, начальник училища генерал Ф. Я. Бугров в своей диссертации написал, что впервые железнодорожная артиллерия была применена во время гражданской войны в Соединенных Штатах. В училище нашелся капитан 1-го ранга, представленный к увольнению в запас, который на партактиве подверг резкой критике начальника училища за “низкопоклонство перед Западом”. “Он раскопал в библиотеке газетную заметку о том, что некий поручик перевозил на железнодорожной платформе пушку из Москвы в Петербург. Где-то в районе Твери он выстрелил из орудия — и этот выстрел был сделан на год раньше применения железнодорожной артиллерии в США”. Бугрову пришлось каяться, признаваться в грехах и написать дополнение о приоритете русской артиллерии. Самое смешное, что в конце концов Бугров нашел в архивах приказ о наказании поручика за учиненную им в пьяном виде стрельбу из пушки на железнодорожной станции.
“И, конечно, боролись с Ахматовой и Зощенко, чье тлетворное влияние могло испортить наши молодые души”. Манойлин пишет честно, ничего не приукрашивая: “В то время почти никто из нас Ахматову не читал, поэтому бороться с ней было проще. Зощенко читали и любили, поэтому жалели, что он попал в эту идеологию, как кур в ощип”. На память приходит прелестная фраза из рассказа Зощенко: “Вот еще неприятность: нужна писателю идеология”.
Как же и чем спасались курсант Манойлин и его товарищи, как спасались мой отец и его друзья? Спасались делом — любимой работой. “У нас была четкая программа жизни: мы хотим стать инженерами, мы хотим заниматься инженерным делом. Если мы не будем соблюдать └правила игры”, нам не дадут возможности стать инженерами. Поэтому по вопросам политической и идеологической борьбы мы говорили только на собраниях и семинарах и только то, что надо было говорить. Не помню, чтобы по этим вопросам я говорил с кем-нибудь, в том числе и с самыми близкими мне людьми, вне официальной обстановки: закончилось собрание или семинар — кончились и разговоры”. Замечательное свидетельство, многое объясняющее в той жизни: идеология сама по себе, она формализована до предела; ее переносили, как переносят дождь или грозу; душу вкладывали в любимое дело. “Ротные собрания проходили, как правило, строго официально, т. е. нудно и бесцветно, оживляясь в редких случаях при обсуждении конкретных вопросов жизни роты”.
Мой отец в 1954 году, когда я заканчивал школу, хотел, чтобы я пошел по его стопам, стал военно-морским инженером, поступил в ВИТКУ. Но не настаивал на этом, считаясь с моими вкусами и пристрастиями. Я поступил в Педагогический институт им. Покровского (в университет меня, золотого медалиста, не взяли). Что ж, и там, в педагогическом институте, проходили студенческие собрания, и там вдалбливались основы марксизма-ленинизма, и там по инерции еще ругали Зощенко и Ахматову. В экзаменационных билетах был вопрос о журналах “Звезда” и “Ленинград” — его-то я и вытащил на экзамене у Д. Е. Максимова, поэтический семинар которого посещал. “Первый вопрос пропустим”, — сказал Дмитрий Евгеньевич, внимательно и пронзительно посмотрев на меня своими косящими голубыми глазами.
Манойлин вспоминает, как несколько раньше, при жизни Сталина, во всех парторганизациях страны, в том числе и в военно-морском училище, проводились собрания по поводу “учения о языкознании товарища Сталина” — в связи с ошибочными установками академика Марра: “Миллионы людей говорили о том, чего они совершенно не понимали”. В педагогическом институте на литфаке говорили о том же, но, конечно, с большим на то основанием. Грустно было смотреть на нашего преподавателя, бывшего марриста, вынужденного с пылом и горячностью искоренять свои недавние заблуждения. И когда Манойлин несколькими страницами позже вспоминает об учебнике для медицинских вузов, где “черным по белому было написано, что советская наука о глистах — передовая, а буржуазная блуждает в потемках”, поскольку “успех советской науки объясняется тем, что она базируется на трудах товарища Сталина”, то даже если это анекдот, а это скорей всего именно так, читателю становится понятно, какие анекдоты бытовали в курсантской и офицерской среде в те годы: за них можно было поплатиться головой.
Мне было интересно читать эту книгу, потому что, скажу еще раз, специальность военного инженера предназначалась в ранней юности и для меня. “Винтовки, станковый пулемет, ящики с патронами стояли прямо в спальном помещении без всяких запоров. Кладовая, где хранились обмундирование и личные вещи курсантов, тоже не запирались”. За все время обучения автора в училище не было ни одного случая кражи. А дальше мы узнаем, что уже в 70-е годы ротные офицеры дневали и ночевали в ротах, оружие и патроны хранились в специальных комнатах за железными дверями, с решетками на окнах, а все кладовые и ящики запирались: “кражи курсантских вещей не были редкостью”. Так, незаметно для себя, Манойлин подмечает нечто очень важное — постепенное разложение системы. И, что особенно интересно узнать читателю, не “гражданской”, с ней и так всё понятно, но военной! В этом смысле мемуарная книга становится драгоценным документом, запечатлевшим этапы этого разложения. Что ж удивляться, что во время перестройки, как с видимым содроганием пишет автор, “в этом же училище были случаи кражи курсантами оружия с целью продажи его бандитским группировкам”.
Мне было интересно читать эту книгу, потому что в ней всплывают вещи совсем недавние, но крепко забытые, а самое главное — наглядно говорящие о времени едва ли не больше, чем диссидентская, “вражеская” литература, — ведь здесь важно не только что говорится, но и кем: “Выборы — дело сугубо добровольное. Начало выборов — в шесть утра. Распорядок дня не изменяется, официально подъем в 8.00”. Но дальше выясняется, что “в день выборов с пяти утра во дворе спального корпуса начинает играть духовой оркестр — спать дальше не было никакой возможности”. Так обеспечивалась самая ранняя явка курсантов на избирательный участок. “В 8.00 в совершенно пустой роте дневальный, выполняя распорядок дня, кричал: └Рота, подъем!” И свистел в дудку, как это положено, чтобы разбудить роту, которой уже давно в помещении нет”. По убедительности и невыдуманности фактов мемуары Манойлина не уступают мемуарам бывших воспитанников кадетских корпусов. Мне бы хотелось привести здесь еще множество других ярких подробностей, из которых и складывается подлинное представление о минувшем, но ограничусь лишь двумя: читатель старшего поколения, наверное, помнит “палаши”, которые в конце 40-х вынуждены были носить будущие морские офицеры. Кому в голову пришло придумать это громоздкое и шумное нововведение — неизвестно. “Сидеть с ним крайне неудобно, сдавать на вешалку нельзя — именное оружие. Я носил палаш до производства в офицеры, позднее их отменили”. А секретность! Наименование училища — ВИТКУ ВМФ, которое даже во время войны было общеизвестным, вдруг засекретили. Вместо названия — “войсковая часть, номер такой-то”. “Между тем по городу ходили строем с развернутым знаменем, на котором открыто написано наименование училища!”
Но, конечно, главная часть книги — та, где автор рассказывает о своей многолетней строительно-инженерной службе в Кронштадте, затем — на Тихоокеанском побережье под Владивостоком, потом — на Камчатке, а с 1967 года — в проектном институте ВМФ в Ленинграде.
Человек, любящий свое дело, увлеченный им, не спрашивает о смысле жизни: смысл жизни ему явлен в любимой работе. Думаю, это и есть счастье. Владивосток так Владивосток (и даже не Владивосток, а поселок Крым — в 99 километрах от Владивостока; если бы расстояние было на один километр больше, денежное подъемное пособие выдавалось бы в полном размере, а так уменьшалось вдвое), Камчатка так Камчатка… В книге Манойлина я не нашел ни одной жалобы на жизнь, на оторванность от столиц, на начальство и подчиненных, на климат, на тяготы гарнизонной службы, на нехватку и однообразие продуктов… А пожаловаться, при желании, нашлось бы на что, вот лишь одно описание офицерского быта в начале строительства на базе “Стрелок”: “Военно-строительные батальоны располагались в военных палатках. Офицеров и служащих размещали в казармах, где в одном помещении спали более ста офицеров чином от полковника до лейтенанта. Койки стояли впритык, так что на койку можно было попасть, перелезая через спинку койки. Все удобства на улице. Электрический свет был только до 12 часов ночи. На улице мороз и темнота. Если удобства потребовались после полуночи, то пользоваться ими было крайне неудобно”. “Крайне неудобно” — на меня произвела впечатление эта тихая, сдержанная формулировка. Но человек живет любимым делом, ему интересно жить — и это ощущение радости, это жизнелюбие действуют на ближних и окружающих: через некоторое время, когда вырос военный городок, жена приезжает к автору на Дальний Восток — и автор на всю жизнь благодарен ей за понимание и любовь. Сын Манойлина Сергей пошел по стопам отца, кончил то же училище, стал военным инженером. А еще, конечно, выручал юмор, — и это свойство автора чрезвычайно симпатично. Вот он рассказывает, как в новом военном городке открыли школу для офицерских детей и детей из окрестных сел. “Первый урок во всех классах был посвящен одной и той же теме — как пользоваться унитазами”. А вот эпизод из отношений с начальниками — замечательная психологическая зарисовка: “В нашем УНР главным инженером был И. С. Горелик. Как-то он вызвал меня и говорит, что на совещании шла речь об одном объекте моего участка. Дела на объекте шли неважно, и комендант крепости обругал Горелика, применяя при этом весьма крепкие выражения. Горелик все это мне рассказал со смехом, особенно цитируя выражения и угрозы, что такого главного инженера такой-то метлой надо гнать с должности. Я расстроился, что подвел своего главного инженера… Горелик сказал: └Витя, запомни: если начальник кричит на тебя и матерится, значит, он тебя любит, он тебе доверяет. Так что беспокоиться не о чем. Страшно, когда начальник говорит: “Проходите, товарищ Горелик. Садитесь, пожалуйста. Объясните, пожалуйста, почему и т. д.”””.
Юмор — свидетельство благополучия на главном направлении человеческой жизни. Так, Манойлин рассказывает о министре обороны — маршале Жукове, и рассказ этот ничем не напоминает стандартные характеристики великого человека. Да, конечно, “требования его были своевременными, нужными и справедливыми. Никаких объяснений и оправданий при обнаружении неполадок Жуков не принимал”. Но в то же время Манойлин не забывает отметить: “Требования были правильные, но если всех снять и выгнать, то кто же служить будет?” Жуков начал борьбу с пьянством (задолго до Андропова и Горбачева), в закрытых гарнизонах была запрещена продажа алкоголя. “Но это не снизило уровня пьянства”, с иронией рассказывает автор: ведь водку можно было купить даже в автомобильной книжной лавке, тем более — во всех ближних поселках. Побывав в Индии, Жуков увидел там, как офицеры играют в гольф, плавают в бассейнах, занимаются конным, парусным “и всеми другими красивыми видами спорта”, и, вернувшись, издал приказ: всем офицерам шесть часов в неделю в рабочее время заниматься спортом. Но Россия не Индия, Владивосток и Камчатка не Бомбей и Калькутта. “Начальник нашего Дальвоенморстроя со всем своим аппаратом первую неделю бегал вокруг здания управления, а из окошек на этот цирк смотрели гражданские сотрудники управления, с ближних строек — солдаты. Смешно и жалко было смотреть, как пожилые люди в военной повседневной форме (спортивной нет и не будет! — А. К.) неумелой трусцой, кашляя и охая, выполняли приказ министра обороны. Нам, молодым, было легче — мы играли в волейбол”. Что-то чеховское видится мне в этой сцене.
А чего стоил приказ переодевать солдат и матросов при их увольнении в запас в гражданскую одежду! То были самые дешевые костюмы, скверного покроя, такие же пальто и рубашки. Понятно, что солдаты и матросы хотели вернуться домой в военной форме. Началось воровство, старослужащие стали отбирать у молодых их новую форму. “То был первый случай, — говорит Манойлин, — возникновения в армии дедовщины”. Вот, оказывается, когда она началась! “Жукова сняли с должности, приказ о переодевании отменили. Отменили и запрет на торговлю в гарнизонах алкоголем”. Другой автор, возможно, поставил бы на этом точку, но Манойлин продолжает: “Началась борьба с культом Жукова. Всё шло по схеме: пленум ЦК, партактив флота, партактивы в соединениях, партсобрания во всех частях и учреждениях флота. Пресса. Радио. Главное, в чем его обвиняли, — стремление свести к минимуму роль политработников, т. е. вывести Вооруженные силы страны из-под контроля партии”. Называлось это — “бонапартизм”.
О политотделах через полсотни страниц Манойлин выскажется определенно и категорично: “Чем больше политотделов, тем меньше толку”. А ближе к концу книги, рассказывая о партзанятиях в Проектном институте ВМФ в Ленинграде, заметит всё с тем же горьким юмором: “Получалось так, что коммунисты и офицеры заседают или учатся, а беспартийные в это время работают и строят коммунизм”. А ведь я тоже помню, сколько лишних сил и времени (служебного и домашнего) отнимала у моего отца эта партучеба, как он ее ненавидел! “Опять, — говорил, — надо садиться за Талмуд”.
Секретаря партийного комитета выбирали коммунисты института, но присылал им его политотдел. С начальником института никто никогда кандидатуры не согласовывал. “Провалить присланного политотделом кандидата ничего не стоило. Мне достаточно было только, — вспоминает Манойлин, — сказать одному-другому коммунисту перед собранием, что присылают черт знает кого и надо его заменить. Стопроцентная гарантия — этот человек никогда не стал бы нашим секретарем парткома, но на следующий день я не был бы начальником института”. И еще: “Я отлично понимал, что замполит — это мой наблюдатель, поэтому всегда брал его с собой везде и всюду, чтобы ему не надо было фантазировать в своих донесениях”.
При этом было бы большой ошибкой решить, что автор книги сомневается в основах существующего строя, хотел бы заменить социалистические порядки на другие и т. д. Нет, конечно, генерал Манойлин — сын своего времени, коммунист, устои советского общества для него не подлежат пересмотру. В конце книги он даже предпримет попытку их энергично защищать. Тем интересней его “показания”, иногда обдуманные, иногда неосознанные, приметы глубоких трещин, пронизавших систему. Вот еще одно сокрушительное свидетельство, относящееся к началу 70-х, когда Косыгин предпринял попытку реформ, закончившуюся провалом. Строительство в стране, и гражданское, и военное, велось за счет бюджетных средств в интересах какого-либо министерства или ведомства. Каждое хотело получить из бюджета как можно больше. “Если сразу заявить полную стоимость строительства, то эту стройку не разрешат. Называли меньшую стоимость и начинали стройку, а когда половина сделана — не бросать же ее, надо заканчивать. Шел процесс └выбивания денег” из бюджета только в пользу └выбивателя”, в надежде на то, что государство справится”. Увы, решить эти проблемы Косыгин не мог: то были несущие конструкции социалистического хозяйства. “В странах с частным капиталом и конкуренцией, — замечает Манойлин, — этих проблем просто не было”.
В те же годы Госстрой СССР командировал группу специалистов из проектных институтов в США. Выяснилось: там крупной организацией считается организация численностью в 200 человек, средняя — около 100, основная масса — от 5 до 50 человек! “У нас в Союзе, — рассказывает автор, — крупная — свыше 1000 человек, средняя — порядка 500, а малая — 150”.
Люди, — говорит Манойлин, — делятся на три категории: первая добросовестно работает при любых условиях (думаю, автор книги относится к этой группе); вторая будет эффективно работать только тогда, когда у нее есть стимул. Стимулом может быть материальная заинтересованность, а может быть и энтузиазм. “Но если не удастся быстро добиться результата, то массы освобождаются от идеи, и эта сила пропадает”. “Стимулом может быть и страх: страх быть расстрелянным, уволенным и т. д. Третья категория никогда и ни при каких условиях добровольно не будет работать. Будет воровать, грабить, мошенничать и т. п.”. “Границы между категориями весьма условны, но подавляющее большинство человечества принадлежит ко второй категории, т. е. работает хорошо тогда, когда ему это выгодно”. Так вот, никакие лозунги, соцобязательства и соцсоревнования, никакие доски почета, а также выговоры и гауптвахты не способны дать желаемый результат. Должна быть создана система материального (денежного) стимулирования солдатского (и любого другого, подхватим мы. — А. К.) труда. И вот каким наблюдением делится автор с читателем: “Все командиры производства, с которыми мне приходилось работать или встречаться, были моими единомышленниками и не делали из этого тайны”.
Потому и интересно читать эту книгу, что автор, не имеющий никакого отношения к диссидентскому движению, пишет правду — и она оказывается едва ли не более горькой и разоблачительной, чем диссидентская литература.
Чему посвятил свою жизнь Виктор Манойлин и тысячи других инженеров ВМФ, в том числе мой отец и его друзья? Они создавали сложнейшую систему базирования флота, т. е. доков, туннелей и ангаров для подводных лодок, причалов, фортификационных сооружений, артиллерийских и ракетных позиций, судоремонтных заводов, аэродромов, арсеналов, военных городков и городов, систему утилизации ядерных отходов и атомных подводных лодок, отслуживших свой срок (“работы по утилизации лодки сопоставимы с работами по строительству новой лодки”) и т. д. И всё это создавалось, как правило, в самых суровых природных и погодных условиях. Никакая фантазия Жюля Верна с его капитаном Немо не сравнится с ангаром для подводных лодок, пробитом в северных скалах! Воистину колоссальный, титанический труд. И если во второй половине XX века не была развязана “горячая война”, если эта вторая половина оказалась сравнительно благополучной для человечества, в том числе и для тебя, читатель, то — в значительной степени — благодаря труду и уму таких людей, как Манойлин и его коллеги — военные инженеры флота.
Их усилиями (и усилиями их американских конкурентов) было создано равновесие морских сил СССР и США, не позволившее ни одной стороне нажать на спусковую кнопку: как стаи хищных рыб, ходили косяки подводных лодок и надводных кораблей, следя друг за другом, и так на протяжении десятков лет. Хотелось бы жить в другом мире, в таком, где не существует этого страшного противостояния, — только боюсь, что таких миров нет. Искать виноватого можно, найти его просто, обвинив Советский Союз и назвав его “империей зла”. Но тогда нам пришлось бы переписать историю, убрать из нее царскую Россию, большевиков, порожденных ею, первую мировую войну, октябрьскую революцию, сталинизм, гитлеризм и т. д. — военный инженер (а с ним любой прохожий, в том числе и ты, читатель) за все это ответственности не несет.
А затем одна из борющихся сторон, надорвав свои силы, не выдержав соревнования (и предсказать какая, мог бы даже инопланетянин, имей он возможность вдумчиво прочесть книгу Манойлина), потерпела поражение в холодной войне, распалась на “постсоветское пространство”, медленно и мучительно повернула с социалистической дороги на проторенный западными странами цивилизованный, демократический путь. И то сказать: половина бюджета СССР уходила на военные нужды; расходы Соединенных Штатов по отношению к их национальному доходу, в силу богатства, рационального и демократического устройства, были несравненно меньше.
Автор книги не скрывает своего разочарования — и я его понимаю. Понимаю не потому, что мне жаль советской утопии и державного величия (Лермонтов сказал об этом еще в XIX веке: “Ни слава, купленная кровью, // Ни полный гордого доверия покой, // Ни темной старины заветные преданья // Не шевелят во мне отрадного мечтанья…”), а потому, что мое сочувствие вызывает честный и талантливый человек, в преклонном возрасте увидевший разрушение своих трудов, развал дела, которому посвятил свою жизнь. Грустно, тягостно наблюдать, как приходят в негодность построенные тобой и твоими товарищами военные базы, верфи и ангары, заводы и склады. А с другой стороны, думаешь, читая книгу: сколько железа, бетона, скальных пород и стальных конструкций было создано, вынуто, поставлено, смонтировано за счет нормального питания и жилья, достатка и благополучия людей. Как дорого стоит подводная лодка и обеспечение ее жизнеспособности, а ведь она устареет и пойдет на слом!
Автор не глупей тебя, пишущего об этой трагической подоплеке своих трудов: он в своем повествовании привел множество примеров удручающего неблагополучия советской жизни. Однажды ему с женой позволили выехать на лечение и отдых в санаторий ГДР. Но через какие унижения при этом заставили пройти! “Мне, начальнику института, необходимо было получить характеристику партийного комитета своего же института о том, что я политически и морально выдержан и не опозорю Советский Союз”. А перед выездом всю группу инструктировали в Москве. А обмен советских денег на немецкие был столь мал, что принимающая сторона “подтрунивала над нашей бережливостью”. Всё это до боли знакомо, не правда ли? Знакомо тем, кого все-таки выпускали. В ГДР (не в Федеративной Германии) генерал был приглашен в гости к некоему Гансу, обслуживавшему советских туристов. “Квартира у него была трехкомнатная, только не малогабаритная, как у меня. На первом этаже гостиная, кухня, туалет, на втором — две спальни, обе с ванными. Я первый раз видел квартиру, где для каждой спальни своя ванная”. Можно понять инженера-строителя и его удивление. Один из эпизодов книги как раз посвящен строительству военного жилья. Командующий Тихоокеанским флотом адмирал Амелько решил ознакомить заместителя министра обороны генерала Комаровского с обстановкой на флоте по строительству жилья. Комаровского спустили в подводную лодку и в задраенные внутренние помещения противолодочного корабля, а потом повели по квартирам офицеров, служивших на них. Комаровскому рассказали, что в автономном плавании подводной лодки офицер три месяца находится в таком замкнутом железном ящике минимальных размеров, а затем, возвращаясь домой, оказывается в крохотной квартире с низкими потолками. “Эмоциональное впечатление от увиденного было так велико, что Комаровский принял решение строить для подводников и плавающих надводников дома повышенной комфортности”: высоту потолков предполагалось довести до 3 метров вместо 2,5 метров, положенных по тогдашней, “хрущевской” норме. Не тут-то было! Разрешения на такое строительство замминистра не получил. Первозданная тихоокеанская природа, гористый рельеф побережья, морской простор, диковинные, непривычные, гиперболизированные в своей яркости и размерах фауна и флора (помню гигантскую бабочку, не меньше ласточки, привезенную отцом из дальневосточной командировки) — и унылость застройки, ее повторяемость на всей территории страны!
А рассказ об отдыхе в ГДР заканчивается таким размышлением: “Сами собой приходили мысли: пусть Ганс живет хорошо, пусть живет еще лучше, но… как же так получается, что побежденные живут лучше победителей?”
Скажу еще раз: книгу читать интересно. И грустно. Несколькими страницами раньше автор делает ответственный и грозный вывод: “Страна дошла до пика своего развития, возможного в рамках существующего порядка и закона. Не было никаких движений в сторону реформ, способных изменить существующие порядки с целью обеспечения дальнейшего развития страны. Поэтому и наступил застой…”
И как бы дальше, на последних страницах книги, мемуарист ни сетовал на Горбачева и Ельцина, ни обвинял их в ошибках и недальновидных действиях, как бы ни критиковал демократов и их реформы, — умный читатель сделает поправку на такую по-человечески понятную обиду автора, его растерянность и отчаяние (в 1989 году Манойлин ушел из института, подал в отставку). В сходном положении оказались тысячи людей. “Счастлив, кто посетил сей мир в его минуты роковые”. Не слишком ли много в России таких роковых минут? Поколение за поколением оказываются у нас вытесненными из жизни. В мысленном споре с автором я говорю себе: существуют исторические закономерности, и крушение СССР было неизбежно, а его распад и множество поломанных судеб (достаточно вспомнить коллег Манойлина — военных инженеров и их семьи в Эстонии и Латвии) нельзя объяснить недомыслием, тем более злой волей людей, стоявших в это время у власти, — не от них он зависел. И одергиваю себя: не так ли любители истории объясняли бывшим дворянам, буржуям и интеллигенции, а потом — раскулаченным крестьянам и репрессированным революционерам неизбежность и закономерность происходящего с ними?
И все-таки есть разница: в 1917 году большевики стремились русскую революцию распространить на весь мир; когда из этого ничего не вышло, объявили о победе социализма в одной, отдельно взятой стране. В конце 80-х — начале 90-х речь шла о другом — о приобщении России к опыту цивилизованных стран, возвращении ее к нормальному, органическому, ненасильственному развитию. Не об этом ли как о необходимости сказал Манойлин всей своей книгой (вопреки утверждениям ее последней части). И не он ли абсолютно точно, прежде чем устроить “разнос” Горбачеву и Ельцину, написал: “Период застоя — это начало ностальгии по Сталину. Бессилие и нежелание власти наводить порядок, постоянно ухудшающиеся условия жизни вызвали тягу части народа к Сталину”. И не он ли это свое справедливое мнение подкрепил еще одним точным высказыванием: “В период застоя вместо культа личности Сталина расцвел культ личности Брежнева. Только при Сталине это был настоящий культ, а при Брежневе — фарс”.
Читая книгу Манойлина, я не раз обращался мыслями к своему отцу и его друзьям, старшим товарищам генерала. Возрастная разница между ними и Виктором Ивановичем составляла 10–15 лет. Их молодость совпала с годами репрессий; помню рассказы отца о тотальном страхе, охватившем страну в 37-м, об арестованных тогда начальниках. О трагических 1941–1942 годах и преступной неготовности к войне. Об ужасах блокады и населении, обреченном умирать от голода. Не только о немецких злодеяниях, но и о наших бесчинствах в Германии (отец закончил войну в Восточной Пруссии, в порту Пилау). “Дело врачей” я хорошо помнил и сам: учился в девятом классе. Не скрывал от меня отец и своего сострадания к нескольким уволенным сослуживцам, имевшим родственников за границей.
Помню, с каким волнением и отчаянием слушали мы с ним в августе 1968 года на вырицкой даче западное радио, сообщавшее о подавлении нашими танками “пражской весны”. В те дни я написал стихи, приведу из них несколько строк: “Значит, еду я, Паскевич, // Рядом — цесаревич, // Через речку по полянке, // Натурально — в танке. // Думал, господи, поляки, // А смотрю: словаки. // Что такое? Братислава. // Братцы, где Варшава? // Цесаревич шутит грубо: // нет ли здесь хоть клуба? // Как бы вдарили из пушки, // Чтобы слышал Пушкин…” Не подавлять надо было чешских реформаторов, а, подхватив их идеи, срочно начинать перестройку уже тогда — может быть, мы избежали бы застоя и многих сегодняшних бед и недоразумений, сэкономили бы двадцать лет! Увы, понимаю, что это предположение нереально и антиисторично.
Думаю, что отец, имей он возможность прочесть книгу Виктора Ивановича, порадовался бы ей, более того, наверняка попросил бы меня тоже ее прочесть. Но из партии, в которую вступил на фронте в годы войны, вышел бы он без сожаления. И не стал бы упрекать Анатолия Собчака за возвращение городу петровского имени. Кстати сказать, мемуарист не раз в своей книге, говоря о советском флоте, его адмиралах и генералах: Кузнецове, Горшкове, Фокине, Байкове, Колерове, Касатонове и других (их имена я слышал с детства — в разговорах отцовских друзей), вспоминает имя основателя флота — царя Петра!
Печальная тональность заключительных глав мемуарной литературы — закон жанра, продиктованный самой жизнью, утратой друзей, преклонным возрастом, слишком быстро и непредвиденно меняющейся реальностью, меняющейся не так, как мы надеемся в своих мечтах и расчетах. Тем сильней меня обрадовали заключительные страницы книги, из которых выяснилось, что В. И. Манойлин, его инженерный талант, профессиональные знания и большой опыт оказались востребованными и сегодня: нефтяная компания “Сургутнефтегаз”, ее президент В. Л. Богданов в 1996 году пригласили отставного генерала на работу в петербургский филиал по строительству и эксплуатации нефтепровода в бухте Батарейная и нефтепродуктопровода Кириши—Батарейная. Эту фразу я несколько раз сверил с текстом, боясь ошибиться в написании слов, в книге до сих пор не встречавшихся. Тем более что и сам автор с юмором пишет: “Нефтяная компания └Сургутнефтегаз” с численностью работающих в ней порядка 90 тыс. человек — вертикально-интегрированная организация по добыче, переработке и сбыту. Я сперва не до конца понимал, что такое └вертикально-интегрированная”. Дней через десять после начала работы я уже знал, что это такое. Все было примерно так же, как в Военно-морском флоте”.
“Каждый пишущий надеется, что его прочтут. Каждый пишущий знает, что если его прочтут, то реакция читателя будет самая различная: от одобрения до полного отрицания. Я не исключение”, — признается автор. Надеюсь, ему будет приятно узнать, что его повествование показалось мне увлекательней многих литературных мемуаров: я многое узнал о минувшем с другой, далекой от моих профессиональных интересов стороны. Читал я с карандашом в руках, делая пометы на полях, соглашаясь и споря с автором, но неизменно — с горячим участием и благодарностью.