Публикация Р. Соколовского
Опубликовано в журнале Нева, номер 2, 2005
Игнатия Ломакина трудно заподозрить в клевете на революцию — он сам “от сохи”, выходец из крестьян. Поэтому его рассказы о братьях по классу в книге “Подсолнечная республика”, выпущенной в 1918 году, — ценный художественный документ “окаянных дней”, как назвал приход большевиков Иван Бунин.
О самом Ломакине сохранились самые скудные сведения. Родился в деревне Успенка. Печататься начал до Октябрьского переворота. Публиковался в журналах “Лапоть”, “Смехач”, “Бегемот”. В библиотеке этого журнала вышло несколько его книжек. Больше ничего узнать о нем пока не удалось.
Игнатий Ломакин
Мечтательность
I
Духов, которых по-русски ни за что не прочитаешь, слесарь Лепешкин по случаю купил у приятеля, стоявшего при охране аптекарского склада.
Запах настоящий парикмахерский и цвет — честь честью — зеленый.
Лепешкин полпузырька вылил на голову и ничуть не пожалел, потому случай вышел такой, что раз в жизни бывает.
Наверху жила графиня де-Филипп.
А он жил внизу на квартире у сапожника, который заливкой старых галош кормился. В революцию графье присмирело. И вот мечта в самое сердце ударила Ивана Лепешкина. Может, он вовсе не Лепешкин, и не Иван, а какой-нибудь Рауль Лимпапон, благородный кавалер, который не по-дурацки в губы лезет целоваться, а в ручку со вздохом: “Ты при-ии-и-иноси мне хризанте-емы”.
— А почему нельзя?
Конечно, в прежнее время и рубаха, и брюки, и вообще весь ремонт не подходящий был.
Не очень полезешь к графине.
А теперь — все слава тебе Господи: одежда приятная — в талию. Шелковый платок на шее и в кармане. Крахмалка гремит и сам он человек непитущий.
Романами бесплатного приложения к “Родине” займался.
— Почему нельзя с настоящей графиней время провести?
Она скажет:
— Не угодно ли вам стакан кофе из Серской вазы?
А он ответит:
— Благодарю вас. Погода очаровательная.
— На балу у графини Манден была приятная музыка.
— Я очень счастлив, графиня, от вашего общества.
— Бедный Жак убит на дуэли.
— Не стоит жалеть такого негодного человека, графиня.
— Ах!
— Дозвольте поцеловать шалу ручку…
Ну и прочее тому подобное.
За такой разговор понимающий человек дорого может заплатить.
Дама из высшего общества — это не гусь начихал: чувства требуются и благородство крови.
— Ладно! — решил Лепешкин. — Один раз в жизни попробую. Может и обнаружится. Главное — букетом убью. Чтоб хризантемы и розы на голо: три сотни не пожалею.
Вот только не знаю, канарейку покупать или нет.
Все одно — куплю для мечтания.
II
В дверь, на которой висела дощечка “La contesse Eudoxie de Philippe”, Лепешкин позвонил довольно робко, предварительно вычистив нос платком, который был в пальто и не особенно чистый. Шелковый, у японца купленный, находился в жилетном кармане.
— Кто там? — спросила горничная, не снимая цепи с дверей.
— Цветы принесены и канарейка.
— От кого?
— От самого себя.
Горничная сняла цепь и открыла дверь.
— Поставьте вот сюда… А карточки нет?
— Какой?
— Визитной.
— А рази надо?
— При цветах завсегда бывает.
— Ах, пес тебя задери! Зевка дал. А без карточки нельзя?
— Можно, только скажите от кого?
— Да говорят тебе, от самого себя. От Ивана Лепешкина с почтением. Скажи, больше для разговору. Чувствительность имею и окромя того, что на всех языках деликатность желаю посмотреть, больше мне ничего не требуется.
— Хорошо, — нерешительно произнесла горничная.
— А ты не сумлевайся, а вот эту, примерно, бумагу тебе за уважение. С понятием служи. Небось князьев-то видала?
— Приходилось.
— Ну, стало быть, понимай.
— Мерси вас.
— Это мне очень приятно. Я человек романтический — получай еще трешку.
— Гран мерси.
— Ладно, иди, а то я мелочи немного захватил.
Горничная ушла. А через четверть часа к нему вышла довольно высокая женщина, напудренная, с поразительными гребенками, в которых горели камни.
Гребенка в волосах доконала Ивана Лепешкина. Руки похолодели, а сердце трепыхалось.
— Здравствуйте мсье Жан, — произнесла по-графски в нос женщина.
— Это я Жан? — поперхнулся Лепешкин. — Да я, можно сказать, всю жизнь… Очень мне это приятно. Ручку пожалуйте!
Дама протянула руку, и Лепешкин, осторожно взяв ее обеими лапами, благоговейно облобызал:
— Я, собственно, для этого случая и канарейку принес.
— Прелестная птичка…
— Небось будет прелестная, когда я за нее полтораста рублей заплатил.
— Пойдемте в гостиную, мсье Жан.
— А в будуар нельзя? — поощренный ласковой улыбкой, спросил Лепешкин.
— Можно и в будуар, если хотите.
— Да я для чувствительности больше. По книгам. Он, значит, как только пришел к ней, сичас же в будуар, а там дело известное — кофий…
— Вы хотите кофе?
— Нет, я завтракал и чай пил. Для аккуратности это надо.
— Хорошо, я сейчас прикажу подать кофе… Мари! Дайте нам кофе.
III
Лелешкин сиял. В будуаре все было, как в книжках: и зеркало с человека вышиной, и духи, и собачка с деликатным названием Лили.
— Может, и птицу сюда притащить для мечтания?
— Нет уж, пусть остается в передней, — улыбнулась мадам Эдокси.
— Ну, пущай. Мне и так весело. А на разные языки умеете?
— Некоторые знаю.
— Нельзя ли по-испански?
Мадам Эдокси произнесла несколько непонятных слов.
— И до чего хорошо, истинный Бог! Прямо как в бане: нагревает душу и тело.
А про любовь можете рассказать?
— Про какую?
— Вобче про последнюю. Как он вас любил, а вы страдали в роковом стечении обстоятельств и преимущественно от князя, который был старый, а вы в его сына влюбимши. Обнакновенная вещь — хризантемы.
Мадам Эдокси долго соображала и наконец продекламировала известный романс: “Любила, люблю, и век буду любить…”
— Ну, можно ли при таком случае ханжу пить? — умиленно всплеснул руками Лепешкян, — а она пьет.
— Кто?
— Демократия.
— Неужели?
— С места не сойти, и без всякой очистки. А я хучь и слесарь, но человек самостоятельный. Мечтательность имею. Я может диствительно Жан.
— По-французски вы и есть Жан.
— Очень это приятно мне… Вот сичас положу три тыщи на стол и не пожалею. А ведь кровные. И все через мечтание. Могу, дескать, или не могу? Это я касательно благородства… Наддайте, пожалуйста, еще по-испански, чтобы окончательно слеза прошибла.
Могу — вот что дорого для человека!
Излияния Лепешкина перебила горничная, скромно принесшая на подносе никелевый кофейник и маленькие приземистые чашечки.
— Умиление! — воскликнул Лепешкин. — Тыщу рублей не жалко.
— Этот сервиз дешевле стоит, — я могла бы уступить его вам за половину.
— А он серский?
— Нет, саксонский, гораздо лучше.
— Идет! Ничего не жалко. Хучь мне его негде держать, а из уважения возьму.
Мадам Эдокси обратила внимание Лепешкина на затейливые статуэтки и вазочки, украшавшие туалетный столик.
Он трогал их пальцами, восхищался и бил себя в грудь.
— Косметика! Истинный Бог, косметика!..
— Я и это могу уступить, если нравится.
— Идет! Все одно я теперь, вроде как благородный граф. Ничего не жалко. Вот только бы на дуэль кого-нибудь вызвать. Окончательно — душа через край. А деньги вот они — берите и не считайте. Я всю жизнь этого случая не забуду. Кровные! Прощайте! Могутов моих нету больше терпеть…
IV
И действительно, когда революция углубилась до самого дна и заработки слесарей сильно понизились, Жан Лепешкин всю жизнь вспоминал этот случай. Мечтательность обошлась ему в десять тысяч.
Однако он не жалел их.
Но “некоторое роковое стечение обстоятельств” не понравилось ему.
По наведенным у дворника справкам графиня Эдокси оказалась просто Авдотьей Филипповной, мещанкой города Пскова, состоявшей при одном генерале. Вскоре после визита Жана Лепешкина она, вследствие генеральского разорения, уехала на родину.
Сердце бедного слесаря уязвлено этим и поныне.
“Подсолнечная республика”, 1918
Публикация Р. Соколовского