Опубликовано в журнале Нева, номер 2, 2005
К 55-летию Хранилища
древнерусских рукописей
1.
В 1973 году я по некоторым причинам — не только личным, а у меня был запрет на мою журналистскую профессию — жила в глухой уральской деревне, работала библиотекарем. Следствия этого оказались самые разные: увлечение фольклором, старообрядчеством, позже многочисленные публикации и… пополнение коллекции Древлехранилища Пушкинского дома.
От тех лет у меня сохранились записи и письма, которые я использую в предлагаемом очерке. Кстати, название его, быть может, требует пояснения. Вплоть до 70-х годов в деревнях еще сохранялось старое, от “избы-читальни”, просторечное прозвание сельских библиотекарей — избач.
* * *
Завтра в соседнем себе Трошково партсобрание, — вспомнилось сразу, как проснулась. Пойти бы защитить библиотекаря от коммунистической проработки, но ведь, поди, не пустят. Вот привязались к мужику! И ничего им, малограмотным, не объяснишь!
Набив сумку книгами, иду по деревне. Захожу в одну избу, другую… Книги берут не слишком охотно, приходится “навяливать”. Это не то что в старообрядческом селе, где в каждой семье книги, да и читают по-старославянски старики.
Ранняя весна. Дорога распустилась черной теплой грязью и лужами еще ледяной воды. Под окнами нового пятистенника на постеленных на завалину овчинах сидит старуха в шубе и валенках.
— Доброго здоровья, Фелицата Кирилловна! Как себя чувствуете? — Сата (так ее зовут сокращенно) всю зиму болела и не выходила из дому.
— Бог милостив. Вчера помирала, а нынче явилось призвание на солнышке погреться. — Призвание! Как это она удивительно сказала. Свой рассказ с таким названием вчера я показала молодежи в ее избе. Речь в рассказе о призвании художника. Кирилловна тогда откинула цветастую занавеску полатей, свесила голову и потребовала объяснения незнакомого слова. Оно сначала показалось ей смешным, она пробовала его на слух, повторяя на все лады: при-зва-ние. И вот, пожалуйста, взяла уже на заметку и с собственным значением ввела в свой лексикон. Поразительно в народе живое чувство языка…
За околицей, в прозрачной, сквозящей на солнце березовой роще, каждая ослепительно белая ветка окутана сильным и ясным светом; поодаль кудрявится молодая густозеленая поросль сосняка. Дорога повернула в сосновый бор, где запах земли и сырости застоявшийся, древний, а тишина выглядит торжественной. Могучие сосны высятся неподвижно и величественно. Они стоят здесь не одну сотню лет и будут стоять еще долго после того как не останется никого из ныне живущих. При взгляде на них собственная жизнь представляется маленьким звеном в длинной цепи поколений. Вот так и народные песни. и старинные вещи рождают ощущение непрерывности бытия народа во времени. И еше — книги. Да, книги. Древние книги — немыслимое, сказочное богатство. В моей-то деревушке старых книг мало сохранилось, а вот в Трошкове, этом старинном старообрядческом селе — другое дело. Там в каждой семье — псалтырь, Часослов, Четьи-Минеи. Дедовы еще. И как это надоумило Тютина собирать древние книги, бережно хранить их в помещении школы? Невзирая на неприятности “по партийной линии”, не терпящей “опиума для народа”.
— Избач! Изба-а-ач! — за мной бежит, размахивая руками, новый конюх, на той неделе перебравшийся в село из разъехавшейся по миру деревни Тарасовки.
— Ты извини, не помню величать по имени-отчеству, — заговорил Степан, старик с правильным лицом, которое портят оспины. — Ты вот что, дай мне книжку почитать, а у меня как раз выходной. — Я уже дважды подходила к старику, предлагая книги, но в ответ слышала, что, де, глаза уже не видят, да и с конями накричишься за день — не до чтения. Теперь Степан выпивши, и захотелось ему чего-то “для души”.
В библиотеке застоялся пахнущий книгами полумрак, по-особому отчужденный от весеннего света снаружи. Я торопливо, боясь переменчивости настроений негаданного читателя, пробегаю глазами знакомые потрепанные корешки книг.
— Про любовь давай!
Меж тем неслышно вошла в библиотеку Матрена Тимофеевна, ширококостная старуха, одетая чисто, низко над глазами повязанная платком, и чинно уселась, ожидая конца нашего с конюхом разговора. Она нелюдима, даже днем порой ставни у нее полуприкрыты, и ее приход необычен. К чему бы?
— Коли плохая, за другой приду! — Степан, шумно ступая, вышел, и Матрена тихо поднялась, плавно вытянув руку, поднесла мне прикрытую чистым полотенцем корзинку:
— Бают, книжки стары любишь. У меня есть тут… помру — так же останутся, а то, глядишь, может, людям сгодятся. Погляди, ежели по мысли — отдам. — В корзине, резко рассекая обыденность золотистой чертой, сияют обрезами старинные книги: Месяцеслов XVIII века, рукописный, писанный полууставом! Да непременная прежде в каждом доме Псалтырь…
— Спасибо огромное, Матрена Тимофеевна. Я уж и не знаю, как благодарить… Заплатить я вам не могу, а книги передам в добрые руки.
В библиотеку, щурясь со света, вошли Колька и Васька и стали поодаль, наблюдая.
— Да ведь эти книжки-то божественные, почто их тебе? — заговорила Матрена, будто не она сама их принесла. — Теперь ведь ранешно-то никому не нужно, — она поглядела пытливо, и поняв, что она ждет возражений, я заверила ее в ценности дара.
— Как же своей старины не знать? — завершила я.
— Да вон у Катерины в дому вся стенка такими листиками обклеена, — сказала Матрена все тем же тоном, не то одобряя, не то осуждая: осторожничает. Но все же не выдержала:
— Почто ими клеить-то? Ну корыстен ли он, листочек-от?..
…На собрание все же мне удалось попасть, правда, с условием: в партийные разговоры не встревать.
После текущих хозяйственных дел — “проработка” Федора Михайловича Тютина. Начал парторг совхоза, его красное лицо важно и надуто:
— Говорят, стары порядки наводишь?
— Какие порядки?
— Кака какие? Че, сам не знаешь? Книги стары собирашь, людей смущаешь, про бога расспрашивашь!
— Я о русской культуре заботу проявляю.
— Какая така культура? Культура — вот она. Клуб. Телевизор. Радио. Газета, — с нарастающей угрозой в голосе ведет парторг.
— Новая культура самой собой. Но и старую забывать нельзя, — парирует избач. Вы знаете, сколько нам столетий?
— Да ты что! С ума сошел? Советскому народу 50 лет. Ты о чем это говоришь? Ты куда метишь? Ребят наших с толку сбивать?
— Да что ты, товарищ, — подал голос скотник Маркел. — Ведь, правда, отцы-деды наши не дураки были. Ну, там, молились они, ихнее дело — мы молиться не будем. А ведь, правда, там, чай, не все глупое написано. Там ведь говорится, как себя вести надо, в чем жизнь, что не в деньгах жизнь…
— Говорят, кто Библию прочтет — с ума сойдет, — подал кто-то реплику; собрание боязливо заерзало.
— Между прочим, эти книги собраны в Ленинской библиотеке в Москве, и их академики изучают, — сказал Тютин. — Парторг, было, растерялся на мгновенье, но тут же хмыкнул:
— Так то академики!
— Ишь, академик нашелся! — хохотнул управляющий.
— Нашел, с кем равняться, — кривит губы парторг. — То люди, им право на те книги дадено, они читают, а нам свое дело делать надо.
— Всяк сверчок знай свой шесток, — весело выкрикнул управляющий.
— Хватит себя сверчками запечными считать, — твердо сказал сельский избач. Пересилила старообрядческая закваска партийную накипь!
В старообрядческих селах к иконам и старинным книгам — особое отношение. Много позже, когда мне довелось беседовать со знаменитым наставником Невьянской старообрядческой общины Исааком Мамантовичем Барановым (ныне покойным), я убедилась в отношении к древним книгам как священным реликвиям. Прикасаясь к кожаным с тиснением переплетам бережно, ласково, трепетно, почти столетний старец с серебряной бородой и родниковой чистоты глазами торжественно и внушительно — без очков! — прочел нам, удостоившимся посещения, из священных книг. По-церковнославянски. Один раз только и была у наставника в доме, я запомнила навсегда. А имя у него какое! Первые христиане называли себя Новым Израилем, вот и имена — библейские. Я записала в старообрадческих селах (не из книг, из жизни) — Абрам, Аверьян, Анеподист (Подя), Зотей (Зотя), Еварест, Ириней, Киприян, Логан, Моисей, Филарет…
Что имена. Характеры какие! Стоит посмотреть на снимок, сделанный в одном из уральских старообрядческих сел; я назвала его “Кержачка”.
Нет, не вышибли из кержаков дух коммунисты. Твердо веруют: “отцы-деды наши — не дураки были”, и — “книги те академики изучают…”
2.
10.V.73.
Многоуважаемая Ольга Щербинина. Большое Вам спасибо за письмо (о коллекции Тютина. — О. Щ.) Ф. М. Тютину я написал письмо и надеюсь на Вашу помощь. Как Ваше отчество?
Всего Вам доброго.
г. Ленинград,
Институт русской литературы АН СССР (Пушкинский дом), Хранилище древнерусских рукописей, В. Малышев.
Май 73 г.
Глубокоуважаемая Ольга Григорьевна!
По совету Д. М. Балашова я написал письмо (второе. — О. Щ.) Ф. М. Тютину. Помогите нам получить от него ответ. Будем Вам очень благодарны за помощь. Всего Вам хорошего.
В. Малышев,
заслуженный деятель науки РСФСР,
доктор филологических наук.
Свердловск,
Щербининой Ольге Григорьевне
7 октября 1973 г.
Здравствуй, Оля!
Напиши Тютину […] Не отвечать такому человеку, как Малышев это… Малышев из тех людей, которых отпускается по штуке на страну и на столетие, и не больше. Что он там (Тютин. — О. Щ.) трясется над своими сокровищами, в коих ни уха ни рыла не понимает? Малышев стар, болен. Умрет — и больше таких людей не будет, и книги Тютина после смерти этого провинциала пойдут в сортир, ибо никто ничего в них не понимает и никому они больше не нужны. Одна же надпись в ИРЛИ, которую сделает Малышев, что такие-то матерьялы получены от такого-то Тютина — обессмертит его имя. Потрудись, напиши уж!..
(Из письма ученого и писателя Дмитрия Михайловича Балашова из деревни Чеболакша под Кондопогой, в Карелии, где у него был дом и хозяйство).
4.I.74.
Многоуважаемая Ольга Григорьевна!
С Новым годом! Желаем Вам здоровья и всего хорошего. Что же Трошковская школа не присылает нам рукописи? Забыли про нас.
В. Малышев
22.I.74.
“Многоуважаемой Ольге Григорьевне Щербининой на память о посещении Хранилища В. Малышев”, — надпись рукой Владимира Ивановича Малышева на проспекте Хранилища древнерусских рукописей Пушкинского дома.
Тогда, в далеком 1974 году, Древлехранилище Пушкинского дома отмечало свое 25-летие (создано в 1949 году) и выставило большое число своих коллекций разнообразного происхождения: собрания ежегодных археографических экспедиций, поступления из научных учреждений, а также дары отдельных коллекционеров и любителей старины. Дар уральского библиотекаря Ф. М. Тютина расположился на отдельном столе с соответствующей табличкой.
…И вот через 30 лет я снова в Древлехранилище Пушкинского дома — теперь оно имени его основателя Владимира Ивановича Малышева.
Повсюду фотографии, большой живописный портрет Владимира Ивановича, — подвижника, крупнейшего собирателя XX века, наряду со знаменитыми его коллегами — академиком Александром Михайловичем Панченко, доктором наук Гелианом Михайловичем Прохоровым, членкором Академии наук Львом Александровичем Дмитриевым, учеником и сподвижником Малышева Владимиром Павловичем Бударагиным.
Бережно хранятся возле рабочего места Владимира Ивановича его мемориальные вещи: плащ-палатка, полевая сумка, медный чайник и кружка. Основатель Хранилища постоянно ездил в экспедиции, особенно по Русскому Северу, и, кроме того, вел обширную переписку с адресатами самых разных кругов: от академиков до крестьян. Большой раздел Хранилища посвящен крестьянским рукописям: дневникам, воспоминаниям, сочинениям…
Заведующий Древлехранилища В. П. Бударагин показывает мне рукописную часть коллекции села Трошкова; он сам, тогда еще молодой выпускник ЛГУ, и описывал эти книги, заносил в реестры и каталоги. Вот Месяцеслов XVIII века, писанный полууставом, с миниатюрами в красках, с аллегорическими изображениями созвездий, календарных кругов и таблиц. Вот рукопись XVIII века с карандашным изображением Спаса, с молитвами и тропарями — Богородице Казанской, мученикам Антипе и Харлампию и другим святым. А вот и Псалтирь, что когда-то принесла мне в сельскую библиотеку Матрена Тимофеевна…
Интересен в Трошковской коллекции духовный стих “О гордом и немилостивом старце-монахе и нищей братии, спасшей его от адских мук”:
…Со среды до пятницы ничего не кушал,
к вечерням и заутреням всех ране поспевал;
только гордой был, сердитой,
на всех гневался на нас,
а чеславен был, богатой…
— и так далее. И вот за гордость — в евангельском понимании — старцу на том свете всевозможные “ужасти” — весьма красочно описанные — и только искреннее покаяние пред нищей братией, которую прежде презирал, спасло монаха от адских мук.
Есть и в другом роде стихи: шуточная песенка семинаристов “Наливочка двойная”. Это XIX век, но до сих пор бытует в уральских селах — сама записывала на слух один из вариантов:
Наливочка двойная, наливочка тройная —
сквозь уголь пропускная —
очистительно!
Лишь стоит ей напиться, —
само собой звонится
и хочется молиться —
умилительно!.. — и так далее.
Так что зря “трясли” избача на там давнем, позабытом (кабы не записи) собрании: стишки-то, вроде, антиклерикальные. А, главное, знали бы те партийцы, куда трошковские книги попадут!
По стенам все старинные закрытые стеллажи в потолок, заполненные рукописями от XII до XX века, числом более 12000. Здесь сосредоточены богатейшие материалы о древнерусской письменности и литературе, по истории, культуре, быту, хозяйственной деятельности русского населения прошлых веков. В собрании хранятся подлинные жемчужины: автограф знаменитого протопопа Аввакума; книжка, написанная его сподвижником попом Лазарем; Евангелие XVII века, переписанное царевной Софьей Алексеевной и украшенное миниатюрами работы мастеров Оружейной палаты, и многое, многое другое. И радостно сознавать, что среди духовного моря есть и капля из старинного уральского села.
30 лет прошло с тех давних деревенских событий — Хранилищу в 2004 году исполнилось 55 лет. Столько воды утекло, а высланные из Трошкова книги в образцовом порядке, кое-что и отреставрировано, обрело новый кожаный переплет. Здесь трудятся настоящие подвижники. Да иначе и быть не может: древние книги — это магнит; будоражат воображение, завораживают, держат — не отпускают. Одна и та же благородная страсть — и до чего удачно встретились стремления ученых и сельского библиотекаря — владеет всеми, кто прикоснулся к наследию нашему. Владимир Павлович Бударагин, ученый и поэт, так написал в последней своей книге стихов:
…Дома Пушкинского “звук”
Судьбу решил, замкнулся круг.