Опубликовано в журнале Нева, номер 2, 2005
Сутки из жизни фронтового топографа
Недолет. Перелет. Недолет.
По своим артиллерия бьет…
А. Межиров
Когда закончилась война и я оказался дома в родном Ленинграде, мои близкие часто спрашивали: “Вот ты был на фронте, воевал, а хоть кого-нибудь ты убил на войне? Или хотя бы стрелял по врагу и мог его убить?” И мне как-то неловко было отвечать, что никого не убил и даже не стрелял во врага, хотя не раз бывал на самом переднем крае и сам мог быть много раз убитым или раненым, но бог миловал. А моя задача на войне состояла в том, чтобы помогать тем, кто стрелял и убивал, делать это как можно успешнее, обеспечивать точное поражение целей при наименьшем расходе боеприпасов, а также, что не менее важно, обеспечивать безопасность наших войск от поражения огнем своей артиллерии и авиации.
Этим на фронте занимались военные топографы, и диапазон их деятельности был широк. Например, в период блокады Ленинграда артиллерия Ленфронта очень успешно вела контрбатарейную борьбу против фашистской дальнобойной артиллерии, обстреливавшей город, и в этом была большая заслуга военных топографов. Командиры передовых частей и подразделений часто неверно показывали свое местоположение, ошибаясь на сотни метров, и в результате несли потери от огня собственной артиллерии и авиации. А иногда, даже убедившись в своей ошибке, боялись ее исправить, ибо это могло повлечь обвинение в “отступлении без приказа” и строгую кару за это, и предпочитали не признавать ошибки и нести потери. Такова была цена всеобщего страха, толкавшего многих на заведомую ложь. Слово “отступление” вообще тогда для нашей стороны не употреблялось. Официально и по приказу мог происходить только “отход”.
Именно такая обстановка неразберихи создавалась, когда 2-я Ударная армия Ленфронта, наступавшая с Ориенбаумского плацдарма на Нарву, во второй половине февраля форсировала частью своих сил реку Нарову южнее города Нарвы и захватила обширный плацдарм на ее левом берегу, угрожая окружением фашисткой группировке в Нарве. До 29 февраля 1944 года здесь шли ожесточенные бои, называемые боями местного значения, за овладение господствующей высотой Синемяо и железнодорожной станцией Аувере-Ям. Силы 2-й Ударной армии иссякли, перерезать железную дорогу и шоссе на Нарву она не смогла и, отходя, стала закрепляться на невыгодном заболоченном и залесенном рубеже, с тем, чтобы затем передать его подошедшей с Волховского фронта 8-й армии, а самой отойти в тыл на отдых и пополнение. Поэтому в последних числах февраля командованием было принято решение провести на плацдарме уточнение переднего края обороны.
Вот как это было.
Наше подразделение топографического отряда, приданное для этой цели штабу 2-й Ударной армии, расположилось на правом берегу Наровы в случайно уцелевшем в глубине лесного массива хуторе. Все строения возле дорог были или уничтожены, или уже заняты. А к этому хутору, носившему странное название Никитини (Никитин на эстонский лад), дорога была занесена глубоким снегом, и нам пришлось два километра буквально на руках тащить туда нашу полуторку. А было нас всего 8 офицеров, два десятка солдат и одна эта полуторка. На следующий день после прибытия сюда и обустройства на новом месте, к нам пожаловал на штабном броневичке начальник топографического отделения штаба армии подполковник Токарев.
Помнится, в это время мы, несколько молодых офицеров, воспользовавшись свободной минуткой, забавлялись пальбой из личного оружия. У меня это был наган изготовления 1918 года. У расположенной за домом баньки мы испытывали прочность наших и немецких шлемов, подобранных на обочине дороги по пути сюда. Выяснилось, что наганная пуля с расстояния в 10 шагов немецкий шлем не берет, но запросто дырявит нашу каску. Прервав наше развлечение и отругав за бесполезную трату патронов, наш начальник отделения собрал всех офицеров в избу, где прибывший подполковник поставил нам задачу. Предстояло уточнить передний край в 3-х дивизиях, находившихся на плацдарме. В каждую направлялось по 2 офицера. Затем выдали нам топографические карты масштаба 1:50000 и сухой паек на одни сутки. Сложив паек в вещмещок, а карты в полевую сумку, забрался я со своими товарищами в кузов полуторки, а начальник наш сел в кабину и, предводительствуемые штабным броневичком, направились мы к переправе, расположенной возле уцелевшей на правом берегу деревеньки Усть-Жердянка. По переправе немец методично постреливал и во льду тут и там чернели округлые пробоины, но мы удачно проскочили это опасное место.
На левом низком берегу под глубоким снегом просматривались очертания покинутого врагом оборонительного рубежа, а у самой кромки берега тянулся то ли завал, то ли маскировочный забор из переплетения рубленого кустарника и еловых веток. Несколько отступая от берега, на заснеженной равнине торчали кое-где черные трубы сгоревших хуторов, а за ними простиралась в обе стороны высокая стена хвойного леса.
Наезженная дорога от переправы разбегалась в разные стороны. У ответвлений стояли стрелки-указатели с наименованиями “хозяев”, в чьи владения вела дорога (напр. “Х-во Косолапова”). Мы поехали по средней с наибольшим числом указателей и наиболее торной, которая вывела к опушке леса и повернули вдоль нее. Через несколько сот метров дорога круто свернула в лес на широкую и бесконечно длинную просеку с глубокими канавами по обеим сторонам и интенсивным движением по ней в обе стороны машин, конных упряжек и пешеходов. Когда мы подъезжали к опушке, заметно стало в лесу большое оживление. С левой стороны просеки белели палатки медсанбата. Справа дымили походные кухни и высились штабеля зеленых снарядных ящиков. Через глубокие канавы по сторонам наезженной дороги были часто положены свежерубленые мосточки, по которым загоняли в лес машины, кухни, фургоны и лошадей с повозками. Лошадей, надо сказать, обе воюющие стороны использовали здесь довольно широко. В разных местах через дорогу на шестах были перекинуты телефонные провода.
Проехав еще с полкилометра, мы остановились. В ранних февральских сумерках в лесу слева было заметно оживление возле нескольких добротных землянок, из труб которых вился дымок, а снег вокруг был плотно утоптан. Оказалось, что тут размещается штаб стрелковой дивизии, да на задание были определены я и Липин — два младших лейтенанта. Подполковнику Токарев представил нас начальнику оперативного отделения штаба дивизии, который уже был предупрежден о цели нашего прибытия. Передав нас с рук на руки, Токарев с остальными уехал дальше.
Местный подполковник распорядился пристроить нас до утра в землянке у связистов, где мы, разомлевшие у жаркой печки, споловинили свой сухой паек, подсушили портянки, а потом, кое-как скрючившись на полу на еловых лапах, заснули под непрекращавшуюся болтовню телефонисток: “ромашка, ромашка, я букет… передает 21-й… сообщите сколько у вас “карандашей”… подбросьте “огурцов”… и т. п. (Таков был нехитрый фронтовой код телефонных переговоров). Среди ночи я неоднократно просыпался от завываний и близкого грохота разрывов мин немецкого “ишака” — так именовался реактивный шестиствольный миномет, за издаваемый им при запуске мин характерный прерывистый, завывающий и очень противный звук.
Еще не рассвело, когда присланный от подполковника связной разбудил нас и передал, чтобы через 20 минут мы были в штабной землянке. Быстро согнав сон умыванием снегом и прикончив свой сухой паек, а последний ржаной сухарь сунув в карман полушубка, я со своим напарником направился в штабную землянку. Со стороны переднего края слышались почти беспрерывная ружейная пальба, пулеметные и автоматные очереди. В землянке было полно офицеров, столпившихся вокруг стола над расстеленными на нем картами. Из разговоров было понятно, что ночью немцы в нескольких местах просочились через боевые порядки в наш тыл и шедшие утром от полковых кухонь разносчики термосов с пищей были обстреляны и вернулись обратно. Прервана была и телефонная связь с частью батальонов. К тому же с рассветом усилилась перестрелка из стрелкового оружия. В общем обстановка был неясная.
В землянке также находились присланные за мною и Липиным представители полков, в которые мы направлялись. Вызваны были те, кто в штабах своих частей отвечал за правильность нанесения на карты положения своих рот и батальонов и контролировал это непосредственно на местности. У меня это был капитан, помощник начальника штаба полка. У Липина им оказался топограф полка, должность недавно введенная и комплектовавшаяся из младших командиров, имевших гражданскую топографическую специальность. Не удивительно, что липинский сопровождающий был старшиной. Мой капитан на мое счастье оказался человеком толковым и не амбициозным; был он не из кадровых военных, а бывший инженер по лесоустройству. С чтением карты и ориентированием на местности у него все было в порядке.
Здесь следует пояснить, что из-за больших людских потерь в боях за плацдарм, в дивизии на переднем крае осталось два полка и недавно приданный дивизии отдельный лыжный батальон, занимавший по фронту полосу даже большую чем соседний с ним полк. В полках же была двоичная структура: они состояли из 2-х батальонов, батальоны из 2-х рот, роты из 2-х взводов. Это стало мне известно при получении инструктажа от начальника оперативного отделения штаба дивизии, а так же то, что я направляюсь в левофланговый полк и отдельный лыжный батальон. Перед тем как нас отпустить, подполковник поинтересовался нашим вооружением. Оно состояло у обоих, из наганов с неполным комплектом патронов. Он посчитал это совершенно недостаточным, пожалел, что не может вооружить нас автоматами и велел довооружиться гранатами, ящик с которыми стоял у входа в землянку. Взяв из него по паре гранат в карманы, мы отправились в путь, каждый за своим провожатым.
Вышли опять на прямую, как стрела, лесную дорогу, на которой сегодня было еще более оживленно. Из леса на дорогу с разных сторон выходила группами пехота в новых белых маскхалатах и ускоренным шагом шла в направлении передовой. День был нелетный, слабоморозный, сыпал редкий снежок из низких туч. Пройдя километра полтора, мы дошли до КП полка, расположенного у перекрестка лесных дорог в землянках, естественно более скромно выглядевших, чем дивизионные. Там же неподалеку располагалась батарея полковых минометов, которую я бы и не заметил, если бы она не дала неожиданный залп и сразу же умолкла.
Здесь мы долго не задержались. Командир полка не расположен был с нами разговаривать, на меня почти не взглянул и сказал, обращаясь как бы и не ко мне: “на карте наше положение обозначено правильно, вам остается это только подтвердить и дать вашу карту мне на подпись для утверждения”. Я уже знал, что в штаб дивизии должен вернуть карту с подписями командиров батальонов и полка, подтвердившими свое согласие с моими данными.
Мы двинулись дальше. Я, двадцатилетний младший лейтенант, после ускоренного выпуска из военного училища, всего четыре месяца как находился на фронте и успел за это время поучаствовать под Ленинградом в развитии артиллерийских опорных сетей, которые все-таки были удалены от передовой на три-пять километров; или занимался при штабе топографического отряда в стационарных условиях изготовлением различных специальных карт, с нанесением на них разведданных о противнике. Конечно под бомбежки и артобстрелы до этого я уже попадал, но под вражескими пулями оказался впервые.
Продвигаясь вперед, мы обнаружили на дороге двое разбитых саней и трупы лошадей, но людских не было. В этот день мне еще и в других местах попадались лошадиные трупы, так как подвозить боеприпасы к передовой по заснеженным лесным дорогам на лошадях было всего удобнее. Лошади гораздо беззащитнее человека, умеющего прятаться и легче переносить контузию. (Интересно, есть ли статистика, сколько погибло этих бедных животных?)
Вскоре я обнаружил, что потерял ориентировку. Просек на местности было явно больше чем на карте, на которой очевидно они были показаны не все. Следовательно на карте, где 500 метров на местности умещались в одном сантиметре, просеки были показаны с отбором через одну, да еще справа имелась свежая вырубка, которой на карте не было вообще. Я почувствовал себя очень скверно. Признаться капитану, что я не могу точно определить наше местонахождение, оказалось мне неудобным, даже позорным. Что обо мне подумают: “Присылают тут салажат беспомощных на проверку!” Оставалось только надеяться, что впереди на подходе к передовой, обнаружатся надежные ориентиры. Жаль, что здесь невозможна была инструментальная привязка, это-то я умел делать, а тут получалось форменное “гадание на картах”.
Наконец капитан остановился и показал на нитки телефонных проводов, повернувших в глубь леса и отходившую в том же направлении тропинку. Здесь нам надо было повернуть в 1-й батальон. Я прикинул по часам, примерно сколько времени мы прошли прямо по просеке, и отложил на карте расстояние которое могли пройти за это время, правда, при этом несколько раз приходилось ложиться и пережидать артналеты. Ошибка при таком определени “на глазок” могла достигать сотен метров.
С той стороны, куда мы повернули, раздавались длинные пулеметные очереди. “Что-то фрицы с ночи никак не угомонятся,” — сказал капитан. Я спросил, почему он уверен, что это работает немецкий пулемет?
Да у нас там ни одного станкового не осталось, а из ручного так долго и часто стрелять не будут”. Углубившись в лес, вскоре увидели впереди на тропе две странные фигуры, идущие нам навстречу. Первая высокая и неимоверно широкая, вторая маленькая, которая вначале даже не была видна из-за первой. Это оказалось — здоровенный пленный немец и его щупленький конвоир.
На пленного были навьючены несколько пустых термосов, и он явно с удовольствием выполнял эту услугу. Конвоир предупредил нас, что на подходе к батальону имеется простреливаемая поляна. Вскоре мы подошли к этому месту. Это была узкая и длинная, метров 30 шириной заболоченная прогалина в лесу, но на карте она обозначена не была. Капитан сказал, что нам надо это открытое пространство перебегать по одному и сделает он это первым, и побежал по натоптанной в глубоком снегу тропинке. Когда он уже почти достиг противоположной опушки, справа ударил близкий пулемет длинной очередью трассирующими пулями. Выглядело это так, будто над поляной протянулись раскаленные огненные проволоки. Хотя на поляне уже никого не было, немец еще продолжал некоторое время стрелять и наконец умолк. Капитан, благополучно перебравшийся, стал мне махать с опушки и кричать, чтобы теперь перебегал я. Я добежал уже до половины поляны, когда ударил пулемет и передо мною понеслись огненные нити. Я успел плюхнуться в снег и быстро пополз вперед под грохот и визг несущейся надо мною пулеметной очереди, а перед опушкой скатился то ли в заснеженный окоп, то ли в канаву.
Поджидавший меня капитан, вытянул меня за руку и помог отряхнуться. Снег забился в рукава, карманы, за ворот полушубка, а самому мне стало жарко. Прошиб пот! Капитан стал кликать своего связного, но тот видно, увидев, как я упал, струсил, за нами не последовал и куда-то исчез. Сделав еще несколько шагов вглубь леса по тропинке, мы увидели подобие землянки, на крыше которой стояла пушка “сорокапятка” (так называли легкие 45-ти мм. пушки, считавшиеся батальонной артиллерией). Это был командный пункт командира батальона. Возле него на нескольких волокушах лежали тяжело раненные бойцы, а один легко раненный в руку, нацмен по виду1 сидел на зарядном ящике и единственный из всех громко с подвыванием стонал. Сержант-санинструктор бинтовал ему руку и приговаривал: “Вой не вой, все равно с такой царапиной в тыл не отправлю”.
В землянке гремел мат-перемат, — молодой капитан, командир батальона, и бывшие здесь же оба его ротных честили на чем свет стоит артиллерийского капитана, командира минометной батареи, накрывшей своим залпом вместо немецкого пулемета позицию одной из рот. Убитых не было, но несколько человек тяжело раненных были существенной потерей для обескровленной роты. Я стал свидетелем того, как артиллерия била по своим, и понял, что здесь предстоит серьезная работа.
Направились в левофланговую роту. Везде был одинаковый невысокий смешанный лес и совершенно плоский рельеф. Зацепиться для привязки здесь было не за что. Я стоял у норы командира роты, глубокомысленно уставясь в карту. Предположительно в стороне противника лес должен был скоро кончиться и следом начиналось чистое пространство с постепенным подъемом к станции Аувере-Ям. За станцией на вершине холма, судя по карте, должна была быть кирха — хороший ориентир, но сохранилась ли она? Мой сопровождающий, тоже заинтересованный помочь мне в ориентировке и видя мои затруднения, взял инициативу в свои руки. “Компас у вас есть”? — спросил он. — “Конечно, есть”. — “Тогда, — посоветовал он — можно попытаться взять компасный пеленг”. И стал расспрашивать командира роты, можно ли увидеть что-либо на стороне противника, например, взобравшись на дерево. “И на дерево забираться не надо, — сказал он. Мой командир взвода, старший сержант, ходил за наш передний край в разведку; лес тут действительно скоро кончается, переходит в кустарник, а до немцев еще метров 300, они окопались на склоне повыше. А мин тут мы не ставили”. И он позвал взводного, здоровенного сержанта в белом маскхалате и немецких шлеме и бурках. Сержант сказал, что видел шпиль кирхи. Сразу же было принято решение идти за передний край в сопровождении сержанта.
Перебравшись через снежный вал, мы крадучись, вслед за старшим сержантом двинулись в сторону противника. Лес сразу стал редеть и перешел в густой кустарник. Осторожно прошли еще несколько десятков метров, и тогда сквозь верхние ветки кустов стал просматриваться шпиль кирхи. Я сориентировал карту по компасу, а приложенную к изображению кирхи визирную линейку направил на видимый ее шпиль и карандашом провел на карте засечку на себя. На душе отлегло. Половина дела, причем самая главная, была сделана, и мы повернули обратно. Направление, на котором находилась позиция роты, было ясно, оставалось уточнить расстояние. Пока я изучал карту, стоя у норы командира роты, то обратил внимание на небольшой голубой штрих на ней с характерным в одном месте изгибом. Штрих этот обозначал канаву. Прочерченное направление пересекало этот штрих недалеко от изгиба. И тут я вспомнил, что переползая под обстрелом поляну я скатился в канаву. Очень похоже, что это она и был обозначена на карте. Я сказал о своем предположении капитану, и мы направились, придерживаясь направления по компасу к канаве, считая шаги. Подойдя к канаве, мы уже знали, что немецкий пулемет уничтожен, а раненые эвакуированы. Это нам сообщил наш связной, с виноватым видом поджидавший нас у землянки комбата. Капитан обрушился на него с руганью и угрозами, обещая упечь в штрафбат, но долго гневаться было некогда, и мы уже втроем продолжали двигаться дальше.
Выйдя на канаву, разошлись по ней в разные стороны и почти сразу капитан прокричал — “нашел”! Действительно, канава здесь изгибалась так, как это было показано на карте. Все сразу стало на свои места. Привязать и нанести на карту правофранговую роту было теперь уже делом не хитрым. Покончив с этим, вернулись в землянку комбата, и я нанес на его карте уточненное положение его позиции, а он без лишних слов подтвердил это подписью на моей карте.
В мою задачу входило особенно тщательно обследовать фланги и стыки между частями и подразделениями. В 1-м батальоне левый фланг не имел непосредственной связи с соседом. Все тот же старший сержант, что выводил нас за передовую, сообщил что ходил разыскивать соседей и обнаружил в лесу двух солдат из другой дивизии, сидевших в секрете метров за 200 от их левого фланга. Правый же фланг батальона выходил на ту широкую вырубку, что видел я, еще идя сюда по магистральной просеке. Эта вырубка, шириной не менее 400 метров, ни кем занята не была. Мне объяснили, что со 2-м батальоном полка у них здесь огневая связь, при этом просили, когда я там буду, передать, чтобы в их сторону не стреляли. Похоже, что у тех положение соседа тоже было неверно обозначено, и они стреляли в сторону своих, полагая, что там противник. Тем более, что и франкирующий огонь немецкого пулеметчика, пробравшегося сюда ночью, вводил их в заблуждение. Чтобы попасть во 2-й батальон, нам необходимо было вернуться на магистральную дорогу и с нее снова сворачивать к передовой. Я уже не терял ориентировку и уточнение положения переднего края, как во 2-м батальоне, так и в отдельном лыжном, все прошло благополучно еще и потому, что он у них самих нанесен был правильно и фланги их смыкались впритык.
Когда я был у лыжников, то стал свидетелем допроса пленного. Он был из числа тех, кто просочился ночью и взят был утром при прочесывании ближнего тыла. Вид у него был плачевный: лицо побито и в крови, вывернутая пилотка натянута на уши, на шее намотано грязное вафельное полотенце, но на ногах добротные серые с желтыми головками бурки, в которые этой зимой были обуты все немецкие солдаты на передовой. Но их ему осталось носить не долго, они пользовались большой популярностью и у наших солдат, обутых в валенки. Узнав, что из лыжного батальона я дальше направляюсь в штаб дивизии, мне предложили отконвоировать туда пленного, и я чуть было не согласился, но мой сопровождающий не дал мне совершить оплошность, в двух словах объяснив грозившие мне неприятности: выполняя свое задание, я не должен был связывать себя посторонним делом, неизвестно еще как могущим обернуться.
Люди на переднем крае с нетерпением ждали замены. Само название армии — 2-я Ударная — говорило, что они не предназначены для обороны. Этим отчасти объяснялось и то, что они не спешили обустраивать свои рубежи. И само мое появление у них уже вселяло надежду. Везде, где я побывал, у меня спрашивали: “Скоро ли смена, что там в тылу об этом слышно и видно?” И я говорил, что, видимо, скоро, что видел на марше группы пехоты, обмундированные в новое, а мой капитан даже высказал предположение, что смена может произойти предстоящей ночью. Видимо, и немцы что-то пронюхали, и этим была вызвана их ночная глубокая разведка боем. Работа, занявшая по времени более трех часов, была закончена. Пора было возвращаться в штаб дивизии, опять на ту сторону, которую, как отсюда было слышно, немцы продолжала методично обстреливать. Но делать нечего, и на обратном пути мне и моим спутникам не раз пришлось плюхаться в снег при близких разрывах.
Надо сказать, что мне с моим капитаном крепко повезло. Он понял сразу, что я желторотый, необстрелянный юнец, и взял меня под свою опеку. Случай довольно редкий. Обычно, и до этого и впоследствии, я и подобные мне, постоянно подвергались со стороны фронтовых старожилов насмешкам и розыгрышам. Заметив, еще когда мы шли к передовой, что я при каждом резком звуке, будь то близкий хлопок ударившей в дерево пули или ее свист, невольно дергаюсь, он успокоил меня сказав: “Все, что нами слышно, не нам предназначается, а свою пулю не бывает слышно, поэтому и дергаться нечего”. И главное, конечно, что он помог разобраться в неясной обстановке на переднем крае 1-го батальона, а затем по возвращении на КП полка, сам доложил угрюмому подполковнику всю сложную ситуацию в этом батальоне. И на моей карте без каких-либо возражений появилась последняя, довольно витиеватая подпись, а подполковник, показавшийся мне утром грубоватым, на этот раз разговаривал со мной вежливо.
Когда я, теперь уже один, выбрался на магистраль, то вскоре увидел бредущего по ней младшего лейтенанта Липина. Теперь он был “вооружен до зубов” трофейным карабином, который нес почему-то по-охотничьи, на ремне дулом вниз. Встреча была очень кстати; мы присели на обочине и, во избежание недоразумений, согласовали на наших картах положение на стыке проверенных нами полков. По пути до штаба дивизии делились своими впечатлениями. Нас обоих просто потрясло все увиденное. После добротно обустроенных позиций под Колпином, где нам до того пришлось побывать и где стыки частей были самыми оберегаемыми местами и находились под постоянным вниманием начальствам всех рангов, увиденные здесь нами “дыры” и царившая неразбериха, результатом который были неоправданные потери, — не укладывались в нашем сознании. Липин рассказал, как ему пришлось разворачивать одну роту, которая оказалась повернута к противнику не фронтом, а своим флангом, и в результате этим маневром удалось сократить величину разрыва с ротой соседнего батальона.
Добравшись до КП дивизии и отчитавшись о полученных результатах, мы тут же узнали: наш капитан Катин уже звонил из соседней дивизии, интересовался нами и обещал скоро приехать и нас забрать. Больше мы здесь никому не были нужны и поэтому, забрав оставленные здесь вещмешки, вышли на дорогу, присели на сваленные у обочины бревна и стали дожидаться своих. И сразу почувствовали голод, до этого о себе не напоминавший. Вещмешок мой был пуст, там были только ложка с кружкой и пачка папирос. У Липина оказалось несколько кусков сахара; он как некурящий получал его вместо папирос. Тут я вспомнил про засунутый утром в карман сухарь, и мы поделили мой сухарь и его сахар. Липин с кружками сбегал через дорогу за кипятком к шалашам расположившейся там на дневку пехоты, и мы смогли утолить, если не голод, то хотя бы частично жажду. После чего я с наслаждением закурил свой “Беломор”.
Ждать пришлось непредвиденно долго. Оказавшись в вынужденном безделье, мы стали невольными наблюдателями происходившего в этом прифронтовом лесу. Тяжело груженые трехтонные ЗИСы, натужено гудя, съезжали с трассы в лес, чтобы разгрузить под прикрытием мохнатых елей свой смертоносный груз. А со стороны передовой на санях подвозили в медсанбат тяжело раненных. Белея бинтами, все обязательно с личным оружием, брели сюда же легко раненные. Связисты, обвешанные катушками телефонных проводов, тянули вдоль дороги очередную линию связи.
Я поделился с Липиным невольно родившимся у меня сравнением, — просека эта для плацдарма как бы свой “Невский проспект”. А дальнейшем в нашем внутреннем обиходе прижилось это наименование, — сюда нам, топографам, еще часто приходилось наведываться. Уже много-много лет спустя я случайно услышал в передаче по радио воспоминания одного фронтовика о боях на этом плацдарме, что у них “Невским проспектом” было принято называть основную трассу плацдарма.
Уже начало смеркаться, когда появилась наша полуторка. Задержка была вызвана тем, что один из полковых командиров не соглашался с уточненными данными нашего топографа, отказался поставить свою подпись и послал его обратно на передний край перепроверить свои сведения. Повторная проверка подтвердила, что наш товарищ прав, но этот результат никак не устраивал командира полка, грозя ему обвинением в отходе на несколько сотен метров, и он вновь отказался подписывать. Недоразумение разрешилось только в штабе дивизии, где начальник штаба согласился с тем, что — “нет основания не доверять топографам”. На этом конфликт был исчерпан. В кромешной тьме, в медленно ползущей с затененными фарами полуторке, мы возвращались на хутор Никитини, ставший нашим домом на всю зиму и весну 1944 года.
Происшедшее со мной в описанные здесь сутки — это всего лишь один и не самый значительный эпизод из целой цепи подобных, из которых складывалась фронтовая повседневность для миллионов людей и не была для них чем-то необычным. Для меня же это было первое настоящее боевое крещение, первый случай, когда выполнение служебного долга потребовало от меня дополнительных волевых усилий в непривычных условиях. И все случившееся тогда оставило неизгладимый след в моем сознании, побуждая впредь к добросовестному исполнению своего долга и нетерпимости к любой халтуре, некомпетентности и тем более ко лжи.
Впоследствии в памяти вновь и вновь всплывали картины виденного и пережитого, в том числе и о той канаве, благодаря которой удалось так удачно определиться на переднем крае. Ведь всего какой-то небольшой штрих на бумаге, изображающий канаву, которую мог и не заметить в сплошном лесу снимавший план топограф, или проигнорировать вычерчивающий его картограф, но какую неоценимую роль сыграл этот штрих!
И как тогда, я теперь снова говорю: “Низкий поклон тем, кто добросовестно трудится над созданием точных планов и карт!”
1 …Нацмен из тех, кого фронтовые остряки окрестили “братьями славянами”.