Опубликовано в журнале Нева, номер 12, 2005
Дай, Джим, на счастье лапу мне…
С. А. Есенин. Собаке Качалова
Вчера, когда я был в командировке в Москве и возвращался к вечернему поезду, а было уже довольно поздно, около одиннадцати, в зале станции метро, недалеко от эскалатора, выстроившись по стене, стояло человек пять-шесть разного возраста, и все с протянутыми к спешащим мимо людям руками. Каждый из них держал маленьких щенков разных пород. Один из щеночков, совсем еще малюточка, уже сидел на задних лапках с опущенными ушками, весь коричневый, и своими черными любопытными бусинками просматривал людской калейдоскоп без малейшей тревоги за свою судьбу.
Я настолько умаялся за день по присутственным местам, что продвигался в режиме полуавтоматизма с одной лишь заветной мыслью: как бы побыстрее добраться до вагонной койки и залечь, как вдруг чувство острейшей жалости защемило душу и охватило всего меня на какой-то миг. Это было, должен сказать, сильное чувство.
Уже на эскалаторе это острое эмоциональное состояние схлынуло, и я почувствовал, что мне стыдно. Признаться честно, я никогда в своей жизни не испытывал такой острой жалости к кому-либо из людей, даже калекам, даже к нищим… Милостыню подаю часто, но больше потому, что надо это делать. Наверное, большой грех с точки зрения христианской морали — больше жалеть собаку, чем человека?
Разговор шел в нашем небольшом конференц-зале, уютной комнате в три окна, которые были задрапированы полупрозрачной зеленой материей, окрашивавшей все пространство в успокаивающий аквариумный цвет. Как всегда, в это время за самоваром расположились все те же неизменные собеседники, любившие абстрагироваться от производственных забот.
— Ваша жалость созерцательна: прошли мимо “невольничьего рынка”, вместо того чтобы купить бедного коричневого песика, — заметил кто-то из женщин.
Я не стал оправдываться. В тот момент, в метро, как помню, действительно был себе противен. Я просто хотел, чтобы сейчас получило развитие совсем иное направление беседы: всегда ведь любопытно, как другие реагируют в сходных условиях, и беседа приняла интересовавший меня оборот…
Мой неизменный визави, редкий молчун и умница в своем деле Владимир Павлович, никогда не притрагивавшийся к “тайнам” своей жизни старого холостяка, вдруг заговорил:
— А я хочу одну маленькую историю рассказать на похожую тему.
Все сразу смолкли, а затем одобрительно зашумели, подбадривая его. Он как бы вначале чуть-чуть заколебался, а потом, уже войдя в ритм, углубился в свое повествование.
— Это было два года назад, осенью. Погода на редкость стояла замечательная, и я задумал воспользоваться этим обстоятельством и съездить в городок N замолить старые “грехи” у местных бюрократов. Дорога туда, как вы знаете, отличная, и автобусы, и “маршрутка”, как часы, ходят.
Все мрачно молчали. Я попытался узнать, когда будет автобус, но никто не ответил, пока одна из женщин не пояснила, что “он только что прошел мимо, не остановившись, а следующий должен быть минут через сорок, если остановится”.
Когда я утром встал, то не поверил глазам своим: окно было залито крупными каплями дождя, а деревья содрогались от злобного ветра, рассыпая окрест себя желтую листву. Но делать было нечего: ехать-то было надо. Я оделся по погоде и прихватил с собой пару немалых бутербродов. Пока добирался до автобуса, руки и лицо мои с непривычки подзамерзли. В автобусе я быстро отошел, но путешествие радости не предвещало, так как вскоре за городом к ветру с дождем присоединился мокрый снег.
На удивление я быстро справился с “бумажными” делами в местной мэрии и, нимало не сумляшеся, решил тотчас же двинуться в обратный путь. Я плотно укутался шарфом и застегнул все возможные пуговицы, но ветер упрямо проникал в каждую щелочку одежды, вызывая озноб. На лицо налипал и таял снег под холодным ветром. Перекладывая портфель из одной красной и распухшей руки в другую, чтобы как-то их согреть, я наконец добрался до автобусной остановки. Весь этот довольно короткий путь показался мне длиною в жизнь.
Как и следовало ожидать, автобусная остановка представляла голый железный скелет, стены которого, когда-то сделанные из толстого стекла для защиты от непогоды, были все аккуратно выбиты, но навес над этим сооружением еще сохранился. Под ним люди, притоптывая, как пингвины, образовали жалкое подобие очереди, к краю которой я и примкнул.
Подобная перспектива не вселяла оптимизма, как я понял, даже двум местным алкоголикам, ежившимся в центре группы ожидавших, хотя по отдельным их репликам было ясно, что “спиртовая защита” против ветра и снега у них была вполне на уровне.
В этот момент от грязного ближайшего забора отделилась тощая тень не менее грязной собаки, которая, прихрамывая, направилась в сторону нашей очереди. Пес был большой, лохматый и больной. Шерсть на нем висела сырыми, беспорядочными клочьями. Даже хвост, отяжелевший от грязи, повис, как у волка.
Не разбирая дороги, он подошел к первому из ожидавших и сел перед ним почти в лужу. Его поразительно умные глаза уставились на потенциального пассажира и стали о чем-то просить. У пса явно была лихорадка, так как по телу периодически пробегала нервная дрожь, из носа и глаз текло.
Человек не выдержал взгляда собаки, отвернулся и даже немного отступил в сторону. Пес немного переместился, снова сел в грязь и начал молить следующую человеческую фигуру, но получил тот же результат.
Третьей оказалась женщина, которая начала что-то жалобно причитать, но тем и ограничилась. Пес испытал всех, кроме двух эпикуров, пропустив их по соображениям какого-то своего, внутреннего порядка. Проэкзаменовав очередного кандидата, он отходил не только разочарованно, но и всем доступным ему способом выражал откровенное презрение к породе людей. Я, последний из очередников, со страхом ждал своего мгновения.
И оно наступило. Пес подошел и ко мне. В глазах его стояли такая безнадежная тоска и отчаяние замерзающего, голодного существа, что я содрогнулся. Спасительная мысль пришла в голову: “Увесистые бутерброды”.
Первый из них, как мне показалось, он проглотил целиком, просто так, не заботясь о таком пустяке, как разжевывание пищи, предписанное гигиеной и хорошим тоном. Второй бутерброд я стал давать ему небольшими кусочками, и, что удивительно, собака брала их из моих рук осторожно, контролируя себя, хотя и была безумно голодной. Не знаю, но последний кусок я почему-то положил неосознанно себе в рот и со вкусом его проглотил, что, как мне показалось, вызвало у пса понимание. Я даже ощутил в этот момент с его стороны доверие к этому моему товарищескому жесту разделения трапезы.
Наконец прибыл долгожданный и теплый автобус. Все нетерпеливо устремились к двери и уже вскоре озабоченно рассаживались по нагретым свободным креслам. Последним, никем не примеченным, в автобус залез и пес.
Я видел, что он стал озираться, как будто кого-то разыскивая, и, окончательно сориентировавшись, направился прямо ко мне. Подойдя, он быстрым взглядом сообщил мне свое намерение и сразу же улегся у моих ног. Я же почувствовал, как его холодная и мокрая голова осторожно разместилась прямо на моих ботинках. Конечно, я сидел, не шевелясь, и когда подошла моя остановка, то иголки и мурашки уже бегали по затекшим конечностям.
“Здорово устроился этот Джим”, — видя наше взаимопонимание, сказал один жизнерадостный эпикуреец другому, который уже приканчивал большую бутылку портвейна, известную в массах под названием “фугас”. Вот сукин сын, ведь без билета едет.
— Позвольте, Владимир Павлович, — перебил я рассказчика, — но ведь вашу собаку тоже зовут Джим?
— Да, — ответил он, и лицо его осветила застенчивая улыбка человека, знающего что-то очень хорошее, но не подлежащее обсуждению принародно.