Рассказ
Опубликовано в журнале Нева, номер 12, 2005
Сегодня “Нева” знакомит своих читателей с новым для нашего журнала автором — Владимиром Бондарчиком. Владимир Макарович Бондарчик родился в 1959 году в г. Нижний Тагил. Жил долгое время в Крыму, в Ленинграде. Профессия — инженер по холодильным установкам. Работает в Новороссийском морском торговом порту по своей специальности. 20 лет работал в море на разных судах. Побывал во многих странах. Его литературным дебютом стал сборник прозы “Блуждающие во мраке”, выпущенный совместно с Ртищевым. В настоящее время завершает работу над романом “Гипнотизер”, первая часть которого увидела свет в этом сборнике.
В последнее время Виктор Павлович Коваль как-то сдал. Годами накапливающаяся усталость, вызванная монотонной рутинной работой, однообразием быта и вредной городской средой обитания, все чаще давала о себе знать подолгу не отпускающими, ноющими болями в области сердца, одышкой от незначительных физических нагрузок и головокружениями, близкими к обмороку. Он осунулся, ссутулился, стал раздражительным. Навязчивые мысли о скоротечности бытия и бесполезности прожитой жизни не давали покоя. Непонимание со стороны близких и друзей усугубляло положение, и Виктор Павлович всерьез стал подумывать об отдыхе. Хотелось уехать куда-нибудь далеко, в одиночестве побродить по местам, где прошло детство, не спеша поразмыслить о пройденном пути и, быть может, спланировать прожитие оставшегося, отмеренного ему в этом мире срока… А срок этот — и Виктор Павлович чувствовал это все острее — невелик. С назойливым постоянством приходили на ум где-то услышанные слова: “…только с каждой весной все сильней ощущение финала этой маленькой пьесы, придуманной явно не мной…”
Начальник Коваля долго не отпускал его: “Работы невпроворот, а ты удираешь”, но все же после длительных препираний подписал заявление на отпуск.
— Антон Васильевич, — жаловался Коваль, — я три года без отдыха пашу… Так ведь и сломаться можно…
— Ладно, ладно, старик, — снисходительно ответил патрон, еще довольно крепкий мужчина лет шестидесяти пяти–семидесяти, — считай, что договорились, только на две недели, не больше… Давай, вымогатель, свою бумажку, — размашисто подписывая заявление, исподлобья взглянул на подчиненного, — куда двинешь, если не секрет?
— Да какой уж тут секрет… По местам проедусь, где родился и рос, в К-ск.
— Это что, в О-ской области? — Виктор Павлович кивнул: точно, туда, и шеф искренне изумился: — Так ты из тех мест, выходит? Вот это сюрприз. У меня там мать похоронена. Проведаешь могилку? Погост небольшой, там уже давно не хоронят… Памятник должен быть черного мрамора… Антонюк Антонина Ивановна, почила в тысяча девятьсот шестьдесят первом году.
— Обязательно, Антон Васильевич… — Коваль наморщил лоб, припоминая, что где-то уже слыхал это имя.
— А теперь ступай, — шеф глянул на часы, — до конца работы еще два часа, но тебе еще в кадры надо успеть… Считай, что твой отпуск начался с этой минуты.
Был конец рабочей недели, и Коваль, решив прогуляться по городу, лениво брел по парковой аллее, утопающей в тени каштанов, что раскинулись подальше от надоедливых рекламных экранов “City vision”, пестрых кричащих вывесок и загазованных, шумных городских магистралей. В предвкушении близкого отдыха он пребывал в грустно-лирическом душевном настрое, и, несмотря на все предшествующие удары судьбы, нынче жизнь казалась ему не такой уж и скверной. Домой не тянуло. “Успею насидеться в бетонной клетке перед телевизором, — рассуждал он сам с собою, — лето заканчивается, надо насладиться его буйными красками. Хорошо, что пораньше вырвался…”
Так, пребывая в состоянии праздной безмятежности, он не заметил, как забрел в незнакомый уютный дворик, в котором поселилась тихая прохлада. Виктор Павлович присел на старую покосившуюся садовую скамейку, врытую в землю в тени акации, против беседки, увитой то ли плющом, то ли диким виноградом, и на мгновение забылся. Через некоторое время его возвратил в реальность невнятный гомон нескольких мужских голосов. В беседке напротив, за отполированным временем дощатым столом сидели доминошники, обмениваясь в процессе игры едва разборчивыми фразами. Коваль невольно прислушался.
— …Хоть и были от нее одни только неудобства, человек все же жил… — дородный лысый мужичок, виновато потупив голову, подыскивал подходящие слова, — и не стало его вдруг…
— Да… — задумчиво подхватил сухощавый сосед, — как жива была, все от нее стонали с ее кошками, а как померла, вроде как и не хватает чего-то…
— Ну, это понятно, привычный ход событий нарушился, — философски изрек прокуренный очкарик, — из системы удален один из ее элементов… Хороший ли, плохой — это уже другой вопрос, но для того, чтобы адаптироваться к изменениям, необходимо время…
— Эк, ты хватил, Гриша, со своими философскими подходами… Система, элемент… Просто тронутая тетка оставила этот мир и нашу жизнь заодно облегчила.
— Облегчить-то облегчила, а на душе все одно погано, — продолжил лысый уже решительнее.
— Понятное дело — погано… Потому что смерть — это не шутки… это великая загадка. И всякий примеряет ее на себя, вольно или невольно. Memento mori, как говорили древние…
Чем-то едва знакомым, навевающим ностальгические чувства вдруг повеяло от этого места. А лысый этот доминошник даже очень смахивает на покойного отца. Защемило сердце, Виктор Павлович расстегнул ворот рубашки, положил под язык таблетку валидола, и его взгляд остановился на фасаде старенького трехэтажного дома красного кирпича. Боль постепенно ушла. Внезапно почудилось, что дом этот он уже видел… Давным-давно… В раннем детстве… Нахлынули приятные воспоминания, и он не заметил, как снова задремал.
Его разбудил задорный детский крик:
— Сорок один, ем один!
Из подъезда выскочил худенький, наголо остриженный мальчик в шортах с лямками, крест-на-крест перекинутыми через узкие загорелые плечики, и в старомодных сандаликах. “Таких-то сейчас и в продаже не сыщешь”, — подумалось Виктору Павловичу. В руках парнишка держал ломоть хрустящего белого хлеба, смазанный маслом и густо посыпанный сахаром. Его обступила ватага сверстников в надежде, что товарищ поделится с ними лакомством, но владелец бутерброда уже широко раскрыл рот, обнаружив отсутствие доброй половины зубов и намереваясь остальными впиться в душистую хлебную мякоть. Он пока и не думал делиться. Фраза, которая заблаговременно была выкрикнута им, по правилам двора давала ему на то полное право. И зря дружки старались, наперебой выпаливая: “Сорок восемь, половину просим!..”, они опоздали. Теперь все зависело от великодушия обладателя деликатеса. Осознавая это, стайка ребятишек признала в лысом мальчугане своего негласного лидера на то время, пока бутерброд не канул безвозвратно в его утробе. Не сговариваясь, они двинулись за гордым своим вожаком и скоро исчезли из поля зрения Коваля…
Виктор Павлович улыбнулся. Сцена, нечаянным свидетелем которой он стал, вдруг увиделась им глазами бритоголового мальчишки. Показалось, что и он в детстве бывал в похожей ситуации, что даже наверняка может сказать, куда помчалась группа сорванцов. Коваль вразвалку направился к подъезду, у которого только что произошли эти события, механически, не задумываясь над тем, что повлекло его туда, вошел внутрь. “Надо же, — подумал он, — ломоть простого хлеба, не └Сникерс”, ведь, не └Чупа-чупс”, а какая реакция, просто как в далекие совковые времена… И детвора по виду прямо-таки из той поры…”
…Пахнуло затхлостью и сыростью, смешанной с едким запахом кошачьей мочи. Подъезд был неухоженным и обшарпанным. Облезлые стены, грубо выкрашенные облупившейся зеленой масляной краской, исписаны вдоль и поперек. Истертые ступени лестничных маршей заплеваны и усыпаны окурками, грязные деревянные перила изрезаны ножом. И снова что-то знакомое почудилось ему во всей этой неприглядной обстановке, неуловимо напоминающее туманное детство… Отрывочно вспомнились давно забытые фрагменты из прошлого, связанные с таким же вот грязным, замусоренным подъездом…
* * *
…Тогда, много лет назад, Витя Коваль, нескладный, худенький мальчик лет шести-семи, по таким же вот истертым ступеням с опаской пробирался на третий этаж. Боясь встретить кого-то на своем пути, он то и дело озирался по сторонам и по-кошачьи мягко ступал. В руках он держал холщовый мешок, в котором лежала сбитая машиной дохлая кошка с заранее привязанной к шее веревкой. Задача, поставленная отцом мальчику, была несложной: необходимо было незаметно привязать трупик животного к ручке входной двери обитательницы одной из квартир третьего этажа, затем постучать и убежать. Но, несмотря на простоту поручения, Витя волновался. Волнение становилось тем сильнее, чем ближе подкрадывался он к намеченной цели, дыхание его участилось, коленки дрожали, ладони покрылись липкой влагой. Между вторым и третьим этажами мальчонка остановился перевести дух. “Может быть, убежать, а отцу сказать, что все сделал как надо, — подумал было он, но, поколебавшись с минуту, все-таки двинулся дальше. — Это будет трусостью. И что батя скажет, если прознает?”
Наконец лестница была преодолена, и мальчишка приступил ко второму этапу операции. Трясущимися руками он извлек из мешка мертвого зверька и… Отчего-то не давала покоя мысль, что творит он сейчас нечто запретное, злое и, несмотря на отцовское одобрение, поступок этот неправедный, за который надо будет нести наказание, если обнаружится вдруг, кто это сделал…
Внезапно за дверью послышались шаги, она отворилась, и на пороге появилась болезненного вида пожилая особа, несмотря на летнюю жару, кутающаяся в пуховый платок.
Это была странная, если не сказать помешанная женщина. Сухощавая и сгорбленная, взирающая на мир исподлобья тревожным взглядом, она постоянно улыбалась тихой полуулыбкой, так не вяжущейся с выражением бегающих воспаленных глаз, будто знала что-то такое о жильцах дома, в чем они не хотели признаваться окружающим. Ее редко видели на людях, точно она пряталась, то ли стесняясь своей непохожести на остальных, то ли демонстрируя свое пренебрежительное высокомерие к ним. Никто не знал о ней почти ничего, за исключением того, что она инвалид второй группы, живет одна, на скудную пенсию, никого не принимает у себя, газет не выписывает и не получает никакой корреспонденции. Вроде бы вдова, а может быть, старая дева… Выходила из своей кельи она редко: в основном раз в неделю в магазин за продуктами да раз в месяц оплатить коммунальные услуги.
Со всеми этими ее чудачествами можно было как-то мириться, но, что самое досадное, она прикармливала около своего порога дворовых кошек, в результате чего подъезд превратился в натуральный зверинец со всеми сопутствующими прелестями: стойким и едким запахом кошачьей мочи, ночными завываниями и роем мух, размножающихся на остатках пищи от “щедрой хозяйки”, которую не доедали зажравшиеся наглые твари. Это всех нервировало, но никто не мог совладать со злостной нарушительницей правил общежития, из-за чего кошатницу стали ненавидеть. К тому же, ведя затворнический образ жизни, она невольно создала вокруг себя ореол зловещей таинственности, и исподволь ее стали побаиваться, полагая за ведьму, что усугублялось ее общением с кошками. Всякий злосчастный, из ряда вон выходящий случай, происходивший с кем-нибудь из жильцов, невольно соотносился с тайным колдовством фурии, и постепенно имя ее обросло недобрыми легендами, передаваемыми местными сплетницами из уст в уста. Люди уже и не подвергали сомнению истинность этих ими же сочиненных легенд, все были уверены, что именно так все и есть на самом деле… Немудрено, что маленький Витя, стоя тогда перед дверью “черной колдуньи”, тоже испытывал суеверный страх, навеянный россказнями старших о ней…
Она уставилась полным страдания взглядом на мертвую кошку, с минуту не отрываясь от нее, затем медленно перевела глаза на оцепеневшего от ужаса мальчишку…
— Эт-то н-не я, тетя, ее у-убил, — заикаясь, произнес Витя, — ее ма-машина с-сбила.
— Понимаю, понимаю… — словно домысливая что-то, не столько проговорила, сколько прошептала она, — тогда надо ее похоронить, — взгляд женщины потеплел, и неожиданно для огольца она погладила его по голове, уставшим и добрым голосом добавив: — Оставь ее здесь пока… в мешке… Потом я сама закопаю во дворе, а сейчас иди помой руки, — она отворила пошире дверь и отступила в сторону, пропуская незваного гостя в квартиру, — я тебя чаем напою…
Витя повиновался, страх постепенно улетучился, он вошел в квартиру и завороженно уставился на огромного холеного рыжего кота, непринужденно, с чувством собственного достоинства расположившегося на подоконнике.
— Нравится? — спросила хозяйка.
— Да!
— Не бойся его, подойди, погладь, он не кусачий…
Витя опасливо приблизился и осторожно провел рукой по гладкой, бархатистой шерсти. Кот лениво повернул морду и громко, как трактор, заурчал.
— Вот видишь, он все понимает… Кто к нему с добром, а кто со злом… А сейчас ступай, умывайся, и будем чай пить…— Из старого зеленого чайника с отколовшейся у носика эмалью она разбавила кипятком заварку в глубокой фарфоровой чашке и пододвинула сахар.
— Если горячо, переливай в блюдце… Знаю, знаю, надоела я вам всем, — отрешенно глядя в сторону, заговорила хозяйка, когда гость ее принялся прихлебывать из блюдца ароматный сладкий напиток, — но потерпите немного… Передай тем, кто послал тебя сюда, что я на днях умру и освобожу вас от страданий… Хотя что вы знаете о страданиях-то… Вот и Васенька мой уже зовет меня…
— Васенька — это кот? — Витя, окончательно осмелев, покосился в сторону подоконника…
Хозяйка рассмеялась, встала из-за стола и, подойдя к старинному серванту ручной работы, из нижнего выдвижного ящика извлекла потертый фотоальбом…
— Нет, сынок, — ласково продолжила она, — это не кот, а муж мой покойный, Василий Петрович… Хотя затравили его так же, как вы травите меня и моих кошек…
Казалось бы, что из сонма безвозвратно ушедших лет должно запоминаться нечто значимое, судьбоносное, повлиявшее на дальнейшую жизнь, а незначительное, мелкое — стираться из памяти. Но так случается, что в далеком прошлом мы иногда вспоминаем именно мелочи, отчего-то запечатлевающиеся в памяти с поразительной четкостью. Хотя, быть может, нам и не дано понять, что главное, а что второстепенное, и эти на первый взгляд не заслуживающие внимания моменты оттого и запоминаются, что они и есть самые важные.
Вот и тогда это происшествие почему-то произвело на Виктора неизгладимое впечатление, и он запомнил его на всю жизнь… А уставшая от тяжкой доли своей женщина, глядя на ребенка, вспомнила сына, которого не видела более десяти лет. В порыве нежности давно ни с кем не общающаяся, она хотела было показать маленькому гостю фотографии своей молодости, хоть с кем-то поделиться застарелой болью, с которой жила вот уже почти четверть века. Она даже раскрыла альбом и, перелистнув несколько страниц, продемонстрировала гостю фотокарточку мужа — красивого статного мужчины с открытым улыбающимся лицом. Затем сказала голосом, полным гордости: “Вот он, Васенька мой… Василий Петрович Антонюк…”, но внезапно остановилась: стоит ли, ведь мал он еще и не поймет многого… Вот если бы с ним со взрослым поговорить, и, решительно захлопнув альбом, положила его на место. Затем, намазав маслом и густо посыпав сверху сахаром толстый ломоть свежего белого, еще теплого хлеба, вручила его мальчику со словами:
— А сейчас иди, гуляй… И больше не делай глупостей, даже если об этом просят взрослые… Не забудь передать пославшим тебя, что недолго им терпеть осталось… — крикнула вдогонку, когда Витя уже скрылся за лестничным пролетом.
* * *
…Так было, и Виктору Павловичу, случайно оказавшемуся в знакомом до боли месте, вдруг ярко вспомнились те далекие события. Он остановился на минуту, невольно пытаясь осознать, что именно заставило встрепенуться память. Мрачные краски, запахи?.. Да, скорее всего, запахи… И медленно двинулся вверх по лестнице. Дверь квартиры на втором этаже, обитая старым шинельным сукном, показалась тоже очень знакомой. Ему даже почудилось, что он помнит скрип этой двери и что обитатель этой квартиры — сухощавый, прокуренный очкарик, человек, которого он видел давным-давно, много лет назад, — и теперь здесь живет… “А там, на третьем, должна жить та женщина… Пожилая, сухощавая… Вдова… Любительница кошек… Да! Точно… Антонючка — именно так прозвали обитатели дома кошачью обожательницу, от четвероногих любимцев которой и стоит такая вонь в подъезде… Этот дом из моего детства. Один к одному… Бывают же такие совпадения, — удивленно, почти вслух произнес он, поднимаясь дальше по ступенькам. — Куда это я попал? Ведь город моего детства — за тысячу верст отсюда… Да и вряд ли спустя столько лет там могло бы все сохраниться в прежнем виде…” Так рассуждая, он, оглушенный новизной ощущений и накатившими ностальгическими воспоминаниями, добрел до третьего этажа… Старая скрипучая дверь медленно приотворилась, и из щели выбежал огромный рыжий кот, затем показалась и хозяйка квартиры, несмотря на жару, зябко кутающаяся в серый пуховый платок, болезненного вида пожилая особа с бледным лицом и воспаленным взглядом тревожно бегающих глаз, сухая и сгорбленная… Затараторила:
— Ступай, Василий, ступай, погуляй немного… — Она подняла голову и виновато посмотрела на незнакомца. Это была Антонючка… Или точная ее копия…
“Но возможно ли такое, ведь столько лет прошло… Это уже совсем из области фантастики… Неужели я сплю?” Он сильно ущипнул себя за руку, но ожидаемого пробуждения не наступило.
— Вы кого-то ищете, товарищ? — резануло слух забытое слово “товарищ”, сказанное знакомым голосом. — Я могу чем-нибудь помочь?
— Нет, нет, я просто так, наугад забрел в этот дом, кажется… кажется, я тут жил когда-то…
Она внимательно с минуту изучала странного визитера, после чего легкая ирония промелькнула в ее взгляде.
— Ну, уж это, скорее всего, вы шутите… Я старожилка и знаю всех квартирантов в лицо… Вас что-то не припомню.
— А вы, Антонина Ивановна, совсем не изменились с тех пор, — решил он наудачу обратиться к ней по имени-отчеству.
Хозяйка квартиры, пытаясь припомнить странного человека, опешила. Вслух же осторожно спросила:
— С каких это пор?..
— С начала шестидесятых, когда я был еще мальцом и жил с родителями на первом этаже в третьей квартире. Помните меня? Коваль я Виктор…— Антонина Ивановна как-то сразу осунулась еще больше, и синюшная бледность покрыла ее лицо. — Интересно, а кто там сейчас живет?
— Ковали и живут…— после продолжительной паузы наконец нарушила она тишину, — куда ж им деться-то. И Витя только что бегал здесь… Вы меня разыгрываете, молодой человек, похоже? — смелее произнесла она. — Ну, тогда это не очень удачные шутки… Не изменилась… Скажете тоже… с шестидесятых… А сейчас, по-вашему, какой год?.. Не шестьдесят первый ли, тогда какой же? — она стала пристальнее вглядываться в своего собеседника. — Скажите прямо, кому я понадобилась? Или опять не угодила кому-то со своими кошками?..
— Что вы, что вы, Антонина Ивановна, — Виктору Павловичу вдруг очень захотелось расположить к себе хозяйку квартиры, — не бойтесь меня… и не думайте, что я сумасшедший… Я сам поражен не меньше вашего… И так же склонен не верить вам. Посудите сами, я-то полагаю, что сейчас две тысячи пятый… — он осторожно осмотрелся, — но похоже, что в этом подъезде действительно шестьдесят первый… — во взгляде его слушательницы промелькнула осторожная заинтересованность.
— Да будет вам, не оправдывайтесь, пожалуй, — наконец смелее изрекла она, — я ведь привыкла к своим видениям, больна я, сильно больна. Но таких ярких галлюцинаций, как сейчас, еще у меня не было, — она усмехнулась, — занятно, даже диалог вести можно… Прежние все больше нравоучения читали или просто молча сопереживали, а меня не слышали… А тут… — она вновь недоверчиво искоса посмотрела на гостя, — так реально… Видимо, конец мой близок… Вася предупреждал накануне…
— Вася… Василий Петрович, кажется… Муж ваш покойный… Так?
— Все верно, — с нарастающей твердостью в тоне произнесла она, — Васенька мой, сгинувший в лагерях… Теперь вот, думаю, скоро свидимся… Зовет уж… — она как-то вдруг мелко и беззвучно затряслась, но быстро совладала с собою, — так что привычная я ко всему этому бреду… А вы откуда же знаете мужа моего покойного?
— А я ведь не в лучшем положении, — Виктор Павлович проигнорировал вопрос, — мне-то вас как прикажете воспринимать? Если сон, то почему не пробуждаюсь? А что, давайте-ка думать, что мы друг другу снимся. А в подтверждение того, что я Виктор Коваль, я расскажу… Например, как у вас расположена мебель в квартире… Я ведь бывал у вас ребенком, как будто в это время примерно… Вы тогда чаем меня напоили… Хотя, помнится, я тогда не с благими намерениями ошивался у вашего порога… Какую-то гадость хотел подстроить с кошками…
— Да-а, — задумчиво улыбаясь, сказала Антонючка, — Витя час назад вышел от меня, — и как раз после чаепития… А в злонамерениях своих раскаялся… Дети ведь чисты душой… Это взрослые их злу учат… Я очень хотела поговорить с ним, но ребенок не в состоянии понять мою боль… И подумалось тогда: вот если бы он был взрослым… И тут вы, как черт из табакерки, извините за сравнение, конечно… Вот ведь как бывает, оказывается… Сбываются мечты…
— И вы ему показывали давние фотографии в обшитом малиновым бархатом фотоальбоме с обтрепанными уголками… Оттуда я и про мужа вашего знаю… И про то говорили, какие кошки умные и преданные животные, вопреки расхожему мнению о них… Я почему-то тоже очень хорошо запомнил этот эпизод из детства, будто действительно всего лишь час назад и происходило все…
“Выходит, у подъезда я увидал себя самого в детстве, — изумился Виктор Павлович, — вроде бы начинаю припоминать и соседей за доминошным столом. Они явно вели разговор об Антонючке как о только что умершей… Но она жива, и вот — передо мною… Что за чертовщина?.. Стоп! Потом я задремал и… Проснулся на несколько дней раньше. То есть я, двигаясь вперед в пространстве, одновременно перемещаюсь назад во времени… Или, может быть, в разных местах и время разное? Эдакие временные завихрения, как пишут фантасты… Бред какой-то. Скорее всего, у меня в мозгу завихрения…”
— Пригласили бы в квартиру, хозяйка, чайник-то, наверное, еще не успел остыть, такой зеленый эмалированный чайник с отколотой эмалью на носике.
Она совсем растаяла и кивком головы позвала его за собой. Потянуло стойким запахом корвалола и валерианки.
— Чудеса, да и только…— тихонько засмеялась Антонина Ивановна, — но даже если чудеса эти — предвестники моей близкой смерти, ради этого мгновения стоило жить… Кому дано такое увидать, Виктор… Николаевич, кажется?
— Павлович, — поправил Коваль. — Вы что же, забыли, как величать вашего соседа?
— Да очень он мне нужен… Павел или Николай, все одно — ненавидит меня, — Антонючка, спохватившись, прижала ладонь к губам, словно сожалея, что сболтнула лишнего, — все ненавидят… Изгой я, пария, — добавила она уже смелее и даже с некоторым пафосом.
— Не тушуйтесь, Антонина Ивановна, — Виктор Павлович поспешил разрядить обстановку, — я ведь из далекого будущего и уже многократно переоценил все ценности… Да и отец мой, будь он жив теперь, наверняка относился бы к вам по-другому…
Она медленно подошла к окну, устремила взор вдаль, словно задумалась над словом “теперь”. Как же теперь он может быть неживым, если только сегодня она наблюдала за ним из этого вот окна… Воцарилась тишина, которую Виктор Павлович не смел отчего-то нарушить…
* * *
Павла Степановича Коваля в ту пору, не кривя душой, можно было назвать эталоном законопослушания и благочестия. Попросту говоря, ежели взять всех добропорядочных советских граждан примерно его возраста, сложить вместе, да и разделить на их количество, то и получился бы П. С. Коваль. О таких, как он, в свое время говорили: в быту — примерный семьянин, на работе — незаменимый работник. Всегда и всюду их ставили в пример остальным, они не избегали общественной нагрузки, регулярно посещали все собрания и голосовали, когда нужно “за”, а когда требуется “против”… Они были подчеркнуто вежливыми с начальством, но без утраты чувства собственного достоинства, непримиримыми к разгильдяям и нарушителям общественного покоя, грубыми в обращении с хамами и галантными с женщинами… На всё без исключения имели они свою точку зрения, однако не отличавшуюся от мнения тех, от кого зависело их благополучие и уж тем паче от генеральной линии, проводимой руководством. Да и самим внешним обликом своим они так и просились на Доску почета. Всем этим качествам отвечал и Павел Степанович. Всегда тщательно выбритый и аккуратно подстриженный, он старательно зачесывал на лысинку редкие волосы, пытаясь скрыть этот признак неумолимо удаляющейся молодости… Костюм его всегда отличался опрятностью, выглаженностью и чистотой.
Любил Павел Степанович на досуге порассуждать на актуальные политические темы, при всем при том оставаясь в рамках дозволенности. И, даже находясь в кругу домочадцев, в отсутствие посторонних ушей, редко позволял себе критическое слово в адрес больших или малых руководителей, хотя иногда и подмывало… Немудрено, что был у него свой взгляд и на сталинские репрессии, на разоблачение культа личности вождя всех времен и народов. “Во многом Сталин был прав, — говаривал он, беседуя в приятельском окружении или за семейным столом, — время было такое, что без репрессий не обойтись… Да, много народу упек в лагеря Кормчий, допускаю, что в эти жернова попадали и невиновные, но, как говорится, лес рубят — щепки летят… Когда замахиваешься на великое, неизбежны издержки, так сказать, производства… Ведь Петр Первый тоже построил город на костях народных, и от этого его не стали меньше уважать, напротив, теперь его почитают за прогрессивного царя-реформатора, прорубившего окно в Европу. Сейчас для всех очевидно, что его вклад в историю трудно переоценить. В те времена, как и теперь, пассивность и бездействие были равносильными смерти. Или мы их, или они нас… Вот и при Сталине возникла аналогичная обстановка. Стране потребовался лидер, и он пришел… А иначе — не выжили бы, стерли бы в порошок… Да и скажу я вам: если сажал Сталин, то наверняка было за что, не бывает дыма без огня. Вот сейчас многих реабилитировали… А копнуть поглубже, водились ведь грешки за ними… Думаю, что время расставит все по местам и Сталина еще будут боготворить… Попомните мое слово…”
Все же про себя, где-то в глубинах души Павел Степанович не совсем одобрял сталинские репрессии, но рассуждал таким образом в основном потому, что не любил сознаваться в собственных ошибках… Допустим, в то время заблуждались многие, почти все, но Коваль если и был в их числе, то никак не хотел признаться в этом даже самому себе. Вот и отстаивал свою точку зрения, словно говоря тем самым, что вот я, мол, считаю, что правильно все делалось, что, мол, ежели бы неправильно было, то уж я бы не молчал даже в ту лихую пору…
…Тогда, в 61-м, шел уже третий год, как Ковали после долгих и нудных скитаний по чужим углам получили наконец собственную квартиру и с двумя сыновьями-погодками переехали на новое место жительства. Первое время все ошалевали от счастья обладания собственным жильем, наслаждаясь покоем и уютом. Шутка ли, целых три комнаты вдруг оказались в их распоряжении: спальня, гостиная и даже для детей своя комната. Отдельная кухня… Ванная… И никаких посторонних глаз. Хоть голыми ходи…
Все бы ничего, но через какое-то время новоселы поняли, что не все так безоблачно: одинокая квартиросъемщица с третьего этажа, любительница кошек Антонючка омрачала радость счастливых переселенцев.
— Я, конечно, понимаю… Любовь к животным и все такое… Однако должен же быть предел. Любишь кошек — люби, но почему от этой любви должны страдать окружающие? — говорил Павел Степанович Коваль, дородный лысеющий мужчина средних лет, без вредных привычек, с правильными чертами лица, сидя с газетой перед раскрытым окном своей квартиры на первом этаже…
Легкий ветерок поднимал невесомую тюлевую занавеску, принося с собою желанную прохладу. Был субботний вечер второй половины лета. Супруга его, Нина Андреевна, расположилась рядом в кресле-качалке и занималась вышивкой. Она молча кивала в знак солидарности с мужем, разделяя его вполне справедливое негодование.
— Надо что-то делать, ты согласна, Ниночка? — Павел Степанович отложил в сторону газету и поверх очков посмотрел на жену.
— Надо, Паша, конечно же, надо, — Нина Андреевна вздохнула. Она тоже очень любила животных, особенно кошек, и в какой-то мере понимала Антонючку, — только не представляю, что можно сделать с полусумасшедшей теткой. Все меры воздействия исчерпаны. Одними жалобами в ЖЭК и в местную газету уже можно печку топить… Она инвалид, участница войны…
— Ну, ты посмотри, в подъезд войти невозможно, — словно не слыша супругу, продолжал глава семьи, — гостей не пригласишь, стыдно! А если не может повлиять на нее даже пресса, значит, пришло время действовать самостоятельно. Спасение утопающих — дело рук самих утопающих. Давно пора наказать ведьму… — Он в задумчивости потер подбородок, а затем резко встал и прошелся взад-вперед по комнате, глаза горели недобрым огнем, будто какая-то идея вдруг зародилась у него в голове, — и я, Ниночка, придумал, как это сделать… Я поручил это дело Виктору. Он со своими дворовыми дружками и займется воспитательной работой…
— Паша, что ты задумал? — тревожно спросила Нина Андреевна, которую напугал зловещий блеск в глазах мужа. — Зачем впутывать сюда сына? Он ведь еще ребенок, — безотчетный, темный страх перед колдуньей стал терзать ее.— Не дай Бог, она еще нашлет какое-нибудь несчастье на нашу семью… Сколько случаев было…
— Это суеверные бредни. Все твои несчастные случаи — простые совпадения… А то, что сделает Виктор, будет выглядеть как детская шалость, но, уверен, произведет должный эффект…
— Что же он сделает?
— Тебе не надо знать пока… Главное, что будет результат… — заключил он категорически и, успокоившись так же внезапно, как и загорелся, вновь углубился в чтение.
Через некоторое время возвратился Витя.
— Ну как, сын, справился? — спросил Павел Степанович. — Не струхнул?
— Не-а, папа, Антонючка сказала, что сама скоро умрет… И тогда нам всем станет легче…
* * *
… Из отрешенной задумчивости Антонину Ивановну вывело робкое напоминание гостя о себе:
— Ну, так что с чаем-то? — прервал он тягостное молчание.
— Ну, да ладно… Пожалуй, чайку организуем, коль вы хотите, — она пристально, с нескрываемой усмешкой взглянула на него и весело добавила: — А привидения чай пьют?..
— Называйте меня Витей, как тогда… Мне будет приятнее…
— Я-то не против, но… Только вы ведь солидный мужчина зрелого, почти моего возраста, удобно ли будет… Хотя час назад я хотела поговорить с тобой именно с таким…
— О чем же это, Антонина Ивановна, вы хотели поговорить?
— А вот послушай теперь, — она разлила ароматный чай по чашкам, вновь подошла к серванту и извлекла заветный фотоальбом. Положила его рядом с собою и, отхлебнув, продолжила: — Многие долго не соглашались с тем, что посягнули на авторитет Сталина, — веселость ее улетучилась, сменившись серьезностью, — да это и понятно, потому что росли с его именем, верили в него и искренне рыдали, когда он умер. А то, что из-за сталинской диктатуры столько детей выросло сиротами, что из-за массовых репрессий столько людей потеряло родных: отцов, мужей, сыновей, не доходило до их сознания. Пелена с глаз спала только теперь, и то не у всех. И я не исключение… Тоже была одурманенной…Только Васеньку своего всегда я любила больше тирана… Никогда не ставила знака равенства между ними… И теперь люблю… Мне было тогда двадцать пять лет.
— Когда?
— Да в тридцать седьмом, когда Васю увели… Сперва думала, что он и взаправду виноват… Жалела его, конечно… Чисто по-людски жалела, но уверена была, что так надо, что оступился человек… Готова была ждать, сколько судьбе угодно…
— За что же его?
— Хм! Это я теперь знаю за что. А тогда… Он уронил бюст Сталина. В то время когда я девчонкой вышла за него, Василий Петрович был начальником строительного батальона и стал единственной опорой для меня после замужества. Очень честный, добросовестный, волевой, закаленный человек. Вырос без родительской опеки, с четырнадцати лет воспитывался в Красной Армии… А потом внезапно грянул арест… Я разыскивала его, но безрезультатно… Все чуть ли не в лицо плевали мне… Да и теперь плюют, только уже по другому поводу… Видно, судьба моя такая…
— И тем не менее так же преклонялись перед Сталиным?
— Имеете ли право осуждать?.. Вас бы туда, в тот кошмар, — она опять перешла на “вы”, лицо ее вдруг ожесточилось, — посмотрела бы я на вас…
— Что вы, Антонина Ивановна, вы не так поняли, какое я-то право имею осуждать?..
— Прозрение пришло позже, — смягчившись, она продолжила, — когда сынишка наш Антон стал испытывать на себе все трудности, связанные со статусом “сына врага народа”, — и, тяжело вздохнув, бережно извлекла из альбомчика довольно свежую фотокарточку молодого статного мужчины, — это его последний снимок… А здесь, — перелистнула насколько страниц назад, — Антоше всего годик, прямо перед самым Васиным арестом… — Антонина Ивановна долго и молча смотрела полными слез глазами куда-то вдаль, сквозь альбомную страничку, затем, словно встрепенувшись, печально молвила: — Дети “врагов”, сколько на вашу голову выпало! И самое главное — сиротство…
Коваль не слышал последних слов своей собеседницы, он внимательно всматривался в карточку молодого человека, цепенея от сделанного только что для себя открытия. Что-то очень знакомое почудилось ему во взгляде, осанке незнакомца и его манере держаться перед объективом камеры. Вспомнились слова патрона: “У меня там мать похоронена. Проведаешь могилку?”
— Антонюк Антон Васильевич, — вдруг выпалил Виктор Павлович, словно его осенило, — мой непосредственный начальник… Антонина Ивановна, прошу вас, подарите мне этот снимок! Это же будет сенсацией, если мне суждено возвратиться в свое время, я расскажу вашему сыну о вас…
— А не боишься, что тебя сочтут за сумасшедшего? — вновь переходя на “ты”, спросила она.
— Для этого я и прошу фотокарточку… В качестве доказательства, — он перевернул изображение и прочел надпись: — “Дорогой маме на память. 2 апреля 1959 г. Прости, если сможешь”.
Антонина Ивановна грустно улыбнулась.
— Что ж, возьми, пожалуй… Я не возражаю… Он здоров теперь? Дети есть? Небось взрослые?
— Вашего возраста… Дочка… Внучка ваша… Очень на вас похожа… Давно замужем и уже, кажется, бабушка… Ваш праправнук, по-моему, тоже Антон…
— Никогда не забуду, как один товарищ из райкома комсомола упрекнул его, что он сын “врага”. И он отрекся от отца, чтобы вступить в комсомол… Я не препятствовала, даже сама направила его на этот шаг… Не хотела, чтобы сын стал изгоем… Легко ли было нам жить… Теперь, слышала, у него все хорошо, только забыл он меня, даже не пишет… Хотя уже и можно, но, видимо, так привык уже… удобнее ему так…
— Не забыл… — поспешил разубедить ее Коваль, — вернее, сейчас, в шестьдесят первом, может быть, и забыл, но в две тысячи пятом помнит. Он наказывал мне, — тут Виктор Павлович замешкался, но решился все-таки сказать, — наказывал посетить вашу могилку, как это ни абсурдно звучит… Помнит вас и, скорее всего, о многом жалеет.
Антонина Ивановна посмотрела на гостя широко открытыми глазами, словно впервые увидала его, но через мгновение усмехнулась:
— Что же тут абсурдного? Я скоро умру, — уголки губ ее опустились вниз, придав лицу выражение крайней обиженности, — вспомянул через столько лет… Да, о родителях только после их смерти печалятся… И то не всегда… Но я не ропщу, ведь Антоше столько вынести пришлось… — она встала, захлопнула альбомчик и положила его на прежнее место, вновь подошла к окну и, устремив взор куда-то вдаль, в прошлое, продолжала: — А потом, когда Васин десятилетний срок к концу подходил в сорок шестом, пришел мужчина, сказал, что он из органов НКВД и что муж через год вернется. Как я ждала этот сорок седьмой! Но прошел год, второй, и опять я стала разыскивать Васю. Помню, сосед, тоже работник НКВД, сказал: “Не ищите, ему еще десять лет добавили…” Прошло десять лет, и в пятьдесят восьмом году после очередных запросов я получила из Москвы, из Верховной коллегии суда скупое сообщение, что В. П. Антонюк умер в заключении еще в сороковом году, посмертно реабилитирован… Представляешь, еще в сороковом… Через три года после ареста… А я искала двадцать лет, — Антонина Ивановна застонала, будто сожалея вовсе не об умершем муже, а о зря потерянном времени.
— Да… Все это очень печально, но… — Виктор Павлович сделал попытку встать, — пожалуй, мне пора, Антонина Ивановна.
— Куда же ты спешишь? — Антонючка лихорадочно ухватила его за локоть, усаживая на место, она, уставшая от долгого одиночества, явно не хотела отпускать гостя.
— Я с сегодняшнего дня в отпуске, — Коваль опять сел, — надо купить еще билет на поезд… Хочу съездить в К-ск, — он замешкался, — проведать места, где я жил ребенком.
— А сейчас что же, — она окинула печальным взором обстановку, — ты не в этих местах разве?
— То, что творится сейчас, полагаю, происходит в моем воспаленном воображении… Это только подтверждает то, что мне необходим отдых, и то, что я обязан побывать там, где прошло детство… К тому же времени у меня не так много, всего две недели… А потом снова на работу.
— Работа может и подождать… Подумай о себе, Витенька, — Антонина Ивановна вдруг стала проявлять материнскую заботу, — ты плохо выглядишь…
— Есть такое понятие, как долг. И вы, советские граждане, наверное, понимаете это, как никто…
— Люди никому ничего не должны, кроме себя, — отсутствующе глядя в угол, комнаты невесело произнесла она, — в первую очередь они обязаны быть счастливыми… Но почему-то не могут… А ты что же, не относишь себя к советским гражданам? С каких это пор?
— Вам, наверное, это покажется невероятным, Антонина Ивановна, но Советского Союза как государства не станет через тридцать лет. Он рухнет в одночасье, как колосс на глиняных ногах… Все пойдет прахом. Нынешние ярые коммунисты станут предприимчивыми дельцами, не брезгующими и грязными делишками, на патриотов будут глядеть как на ненормальных, атеисты начнут верить в Бога… Россию станут разворовывать, раздирать на куски… И вот тут-то некоторые как раз и вспомнят про Сталина… Будь он у руля, такого бы не случилось…
Она вдруг стала раскачиваться из стороны в сторону, как от нестерпимой боли, затем схватилась за сердце и повалилась на бок. Коваль опрокинул чашку и бросился к несчастной. Пытаясь привести ее в чувство, он схватил поникшую женщину за плечи и лихорадочно затряс, несколько раз шлепнул по щекам… Но, скоро осознав, что все усилия эти бесперспективны, ринулся на кухню.
— Где у вас аптечка?!! — крикнул на ходу, но, не услыхав ответа, стал рыться во всех шкафах. Поиски результатов не дали, и он стремглав выскочил во двор в надежде найти кого-нибудь, кто бы помог умирающей… Виктор Павлович знал точно, что она умрет в шестьдесят первом, примерно в это время, но, повинуясь бессознательному порыву, продолжал действовать автоматически… Не обнаружив никого поблизости, он лихорадочно выхватил из чехла на поясе мобильный телефон и, не отдавая себе отчет, в каком времени находится, дрожащими пальцами стал набирать номер “Скорой”. На табло высветилось: “Сеть отсутствует…”
— Ах ты, черт! — Он с досадой швырнул трубку в траву и суетливо осмотрелся.
В беседке так же сидели доминошники и продолжали свой неторопливый разговор:
— …Да-а… Для нее, пожалуй, это наилучший выход. Посудите сами: изгой, все ее ненавидят, сама больная. В последние дни заговариваться стала. Якобы посещал ее гость из будущего… И кто бы, вы думали, этим гостем оказался?
— Кто?
— Витя наш, Коваль… Только пятидесятилетний. Рассказывал, что социализм у нас превратится не в коммунизм, как обещано Никитой, а в самый натуральный капитализм.
— Но-но, ты поосторожнее-то с речами.
— А я-то что, это она, Антонючка, так говорила… Но с нее-то взятки гладки…
— Вот и не повторяй всякую чепуху.
Виктор Павлович подбежал к ним и исступленно закричал:
— Мужики! Женщине плохо, вашей соседке с третьего этажа… Кошатнице… Антонючке… — но никто из игроков даже глазом не повел, будто его и не было здесь.
Коваль в ярости размахнулся и что есть силы опустил сжатый и побелевший от напряжения кулак на стол… Но рука, не почувствовав на пути препятствия, прошла сквозь деревянную столешницу… Беседа продолжалась, точно ничего и не происходило рядом…
—…Надо бы помянуть ее… По-людски-то. Давайте-ка скинемся, пошлем гонца за беленькой…
— Поминать после погребения положено… Вот отстреляемся… Тогда и помянем…
— Верно, верно, — загомонили со всех сторон.
Но не прошло и пятнадцати минут, как буханка черного хлеба и две бутылки водки стояли на доминошном столе, кто-то сгонял за стаканчиками…
— Вот смотрите, — удивленно говорил гонец, извлекая из кармана странный предмет, — что я нашел в траве…— все с изумлением уставились на необычную вещь, в которой Виктор Павлович узнал свой мобильный телефон, — вроде телевизорчика какого-то детского, посмотрите, даже картинки какие-то бегают… И слова непонятные… Все не по-нашенски…
— Ты поосторожнее с такими вещами-то, парень, — предостерег прокуренный очкарик, внимательно, со всех сторон осматривая диковину, — это может быть очень опасно… На кнопки не нажимай, а то, не дай Бог, рванет…Взлетим тут все на воздух… — Парень осторожно положил трубку на стол и опасливо отступил. Все умолкли.
— Да это же моя трубка, — закричал Коваль, намереваясь забрать ее, но снова рука его прошла сквозь стол, опять доминошники не отреагировали, и никто даже не взглянул в его сторону.
— Надо аккуратно завернуть в газету и отнести участковому, — после недолгой паузы авторитетно заявил лысый.
“Они меня не видят…— наконец-то осознал Виктор Павлович, — меня нет для них… Здесь, во дворе, Антонина уже умерла, и скоро ее будут хоронить, а там, в квартире, еще жива… Значит, все равно умрет, только вопрос времени…” Он, вдруг ясно поняв, что сможет помочь несчастной, только находясь рядом с нею, в ее квартире, бросился обратно к подъезду. Прыгая через две ступени, Виктор Павлович оказался у знакомой двери и, ударив себя ладонью в лоб: “Кретин! У меня же валидол в кармане”, хотел было уже войти, как дверь со скрипом отворилась, и из щели выбежал холеный рыжий кот.
— Ступай, Василий, ступай, погуляй немного… — послышался знакомый голос, — Антонина Ивановна, увидав Коваля, подняла виноватый взгляд: — А вы кого-то ищете, товарищ? Я могу чем-нибудь помочь?
— Да это же я… — Виктор Павлович опешил, но, увидав непритворное изумление во взгляде старой знакомой, понял, что она его не узнает, что круг замкнулся и сейчас все пойдет по прежнему сценарию. “Стоит ли переживать все это еще раз, — подумал он, — тем более я собирался домой”. Коваль, убедившись, что Антонина Ивановна жива, успокоился. — Не тревожьтесь… Квартирой ошибся…— бросил он, уходя.
— Ничего, ничего… Бывает. — Она тихо затворила за собою дверь, и заблудившийся во времени странник медленно вышел вон из подъезда.
Беседка была пуста, и до его слуха донеслись звуки похоронного марша… Хоронили Антонину Ивановну… “Когда-нибудь кончится эта чертовщина”, — порядком устав от происходящего, с отчаянием подумал Коваль. Но любопытство заставило его стать участником и этих скорбных событий…
* * *
Траурное шествие проходило в воскресный погожий летний день и было немногочисленным: человек пять-шесть, собранных от домкома мужиков, именно тех, которых Коваль видел за доминошным столом… Гроб молча погрузили в широкий кузов грузовика с откинутыми бортами и тронулись к центральной улице. Оркестр, состоящий из геликона, трубы и большого барабана с медными тарелками, уныло, словно набирающая обороты старая шарманка убогого, заиграл похоронный марш, и процессия лениво двинулась к погосту. Усопшая умиротворенно покачивалась в гробу в такт музыке и колыханиям подпрыгивающей на ухабах машины. Виктор Павлович, оставаясь невидимым, отправился со всеми в немногочисленной колонне.
— Отмучилась…
— И мы отмучились, — послышались голоса.
Несмотря на скорбные лица, было явно видно, что участники мероприятия желали скорейшего его завершения. Каждый был озабочен своими насущными проблемами, к тому же выходной пропадал зря. Поэтому никто не обратил внимания, как из-за кустов обочины одна за другой на тротуар выскочило около десятка разномастных дворовых кошек, образовав небольшую стайку. Они, прижав уши и озираясь по сторонам, на полусогнутых лапах, вереницей стали сопровождать катафалк чуть поодаль от людей. Через некоторое время послышался заунывный кошачий вой, удивительно точно повторяющий звуки оркестра, почти сливающийся с ним.… Люди не сразу расслышали этот плач искренне, не в пример им, страдающих животных. Лишь несколькими минутами позже кто-то обернулся:
— Смотри, смотри, Степаныч, Антонючкины кошки все до единой пришли провожать ее в последний путь.
— Надо же, — ухмыльнулся Павел Степанович Коваль, затем наклонился, поднял с земли камень и со словами “Ах вы, наглые твари!.. И здесь покоя от вас нет!..” с размаху остервенело швырнул в стаю. В этот бросок он вложил всю ненависть к умершей Антонючке, что копилась в нем годами. Кошки бросились врассыпную, но через некоторое время снова сбились в кучку, уже на обочине, справа от машины, где, видимо, почувствовали себя менее уязвимыми.
— Говорят, что кошка, в отличие от собаки, привыкает не к хозяину, а к дому… А тут видишь, какая преданность.
— Да, видимо, не унять их… Давайте-ка все в кузов и побыстрее закончим с этим скорбным делом… Незачем людей смешить.
Павел Степанович отдал последние распоряжения, и все быстро расселись. Виктор Павлович тоже занял место у гроба, рядом с отцом, выглядящим намного моложе сына. Водитель поднял борта, и грузовик, набирая скорость, окатил кошачью свору клубами пыли, смешанной с выхлопными газами…
Но когда прибыли к месту погребения, кошки были уже здесь. Они нашли короткий путь, и теперь их усатые, мохнатые мордочки то тут, то там торчали из-за оград соседних могил. Гроб заколотили и опустили в могилу. Снова грянул похоронным маршем оркестр, и снова с разных сторон донеслось унылое завывание… Наспех закопали яму, насыпали холмик, установили деревянный столбик с табличкой, на которой была выведена фамилия почившей с датами ее рождения и смерти. Речей никто не произносил. Почему-то участники скорбного действа почувствовали себя неуютно в соседстве с воющими животными. Какой-то суеверный страх нахлынул на всех без исключения, и, озираясь на зверье, впопыхах кинув: “Земля тебе пухом, Антонина Ивановна”, люди поспешили разойтись…
Кладбище обезлюдело, сгустились сумерки, но еще долго слышалась горестная песнь прощающихся со своей хозяйкой кошек, безысходным отчаянием своим заставляющая содрогнуться случайного прохожего… Виктор Павлович, скорбно опустив голову, неспешно побрел прочь. Снова защемило сердце, и он присел на скамью у кладбищенских ворот. Голова закружилась, в глазах помутилось, и Коваль потерял сознание…
* * *
Очнулся он от мерного покачивания. Осторожно приоткрыл глаза и увидел белый потолок, медленно уплывающий назад. Ухо уловило едва слышимый скрип. Коваль навзничь лежал на больничной каталке, которую с отсутствующим видом толкал перед собою шкафообразный детина-санитар в зеленом прорезиненном халате.
— Куда вы меня везете? — приподнявшись на локте, спросил он верзилу.
— В морг, — без тени удивления на бесстрастном лице ответил тот.
— Как в морг, я ведь живой!
На лице санитара промелькнула тень озадаченности, он приостановился на какое-то мгновение, а затем, уже медленнее, продолжил движение.
— Очень просто… В морг… Накануне вечером вас нашли в городском парке, на лавочке без чувств…Привезли к нам на “скорой”, а после дежурный врач констатировал вашу смерть… Остановка сердца в результате…
Коваль сел на кушетке и очумелыми глазами осмотрел свое тело. К большому пальцу голой ступни была привязана какая-то пластиковая табличка. Виктор Павлович замешкался и, указывая на нее, не находя, что можно еще сказать, спросил голосом, непохожим на свой:
— А это что такое?
— Это бирка с вашими данными… Фамилия, имя, отчество… Дата рождения и… — санитар глупо уставился на табличку, затем перевел взгляд на клиента, — и смерти… Сегодня, шестнадцатого августа две тысячи пятого года, вы изволили кануть в вечность… На завтра назначено вскрытие… А сейчас — в холодильник…
— Зачем в холодильник?
— Для пущей сохранности тела…
И тут Коваль не выдержал, вскочил с коляски и, схватив верзилу за лацканы халата, заорал в его мясистое волосатое ухо:
— Разворачивай назад, сволочь!!! Живой я… Живой, или ты совсем ослеп, остолоп!
— Теперя вижу, что живые вы, — видно было, что остолоп, речь которого внезапно приобрела угодливый раболепный оттенок, наконец-то что-то осознал, однако это не помешало ему сгрести Коваля в охапку и уложить на каталку. Пыхтя и с трудом находя подходящие слова, он продолжил: — Так бы сразу и сказали, а вот вставать не положено, лежать надобно, вы хучь и жывые, однако мертв… то есть больные еще…— Глупеющий на глазах санитар медленно развернул “транспортное средство” в обратном направлении и побрел, лихорадочно осмысливая, что же сказать в приемном покое.
Коваль лег и уже не сопротивлялся. Он почувствовал нарастающую тянущую боль за грудиной с левой стороны. Виктор Павлович понял: все, что происходило с ним недавно, его скитания по прошлому, было бредовыми видениями воспаленного мозга, когда он находился в бессознательном состоянии… Он привычным движением погладил тело в области сердца. И тут рука его нащупала какой-то жесткий предмет, похожий на открытку. Виктор Павлович извлек из нагрудного кармана рубашки фотокарточку, с которой на него смотрел двадцатитрехлетний статный мужчина, его начальник Антон Васильевич Антонюк, запечатленный сорок шесть лет назад…
Новороссийск, август 2005 г.