Опубликовано в журнале Нева, номер 11, 2005
Слава Гозиас родился в Ленинграде. Много лет назад эмигрировал на Запад. Сейчас живет в Хьюстоне (США).
ВРЕМЯ ПЕСЕН…
Пишу стихи в том возрасте, когда
дышать на ладан кажется нужнее,
и птицами беспечные года
кружатся там, где темные аллеи
пространства многих перелетных дней
открыты грусти или же укору.
Тоскует голос все еще о ней,
наперекор промышленному вздору
условий быта. Власти, громоздясь,
создали соты меда бюрократам.
А мне-то что?! Пишу стихи, смеясь,
пишу их, плача, и не жду зарплаты,
поскольку прелести и шалости любви
обожествляю, презирая старость,
печалясь, что облезшим стал на вид,
что весела и ласкова усталость
нетленной женщины. Бокала и вина
не трону, роз букет не срежу,
моя душа любовию пьяна,
даже когда заметно, что я брежу.
ВИТОК ВРЕМЕНИ
Ошалели, ибо отшалили
мы с тобою, друг мой или брат.
Канделябр светит формой лилии,
полосатой яшмою богат.
Полутень, бывало, говорили:
вечереет. Пахнет канифоль.
Кружевами пузырей из мыла
тюль играет: до, рэ, ми, фа, соль…
Гамма гама памяти взбесилась,
вознеслась, как лошадь, на дыбы.
— Не могли бы плед подать, мой милый?
Не ленитесь, будьте так добры.
И улыбка чванства проступает
на закате данного числа.
Ночь крадется. Не крадя, купава
золото росы перенесла
на себе, как смертную болезнь, —
вылечи ее своей рукой.
Только пальцы узкие, как лезвия,
режут листья. Погоди, постой!
Не порань живую ткань растений,
ведь букет, как похороны. Мне
бывшее глядится поколение
догорающим от холода во мгле.
Это нынче снегопады греют,
а закаты словно ворожат,
по кармину, запрокинув шею,
росчерк полоумного ножа.
Ничего не изменилось сроком
или сбродом брошенных утрат.
По закату солнце водит оком —
для тебя вперед, а мне назад…
РАЗДОР
Не говори. Не пой. Заткнись, пожалуй.
Душа не в силах выдержать разбой.
Сухая осень развела пожары,
летает шарф по небу голубой.
Веселья час продлен, а боль разлуки
поделена вскладчину. Бьется дрожь
тоски беспутной под гитары звуки
за прелести измученную ложь.
Не отличить отвагу от продажи,
предательство от смелости, а честь
едина с образом имущества и даже
напоминает племенную месть.
Таков итог в любое время года,
в толпе идет всяк сущий в ней язык,
а в общей массе шляется свобода,
как проститутка или как призыв.
Поэтому я не зову, не плачу,
в сухих глазах резь битого стекла,
мотает шланг бугор, халяву прячет,
и крыша съехала, хотя еще цела…
КРУГОВОРОТ
Три тусклых хризантемы под окном,
а в небе сизарей тугая стая,
и все сплетается в преддверии ночном,
былое в будущем перемещая,
чтоб устранить черты жилого дня,
засеять в душу жесткие плевелы
пустой надежды дыма и огня
в среде насилия и беспредела.
Пусть будет плоским мир на трех китах,
пусть наш рассудок не оценит блага,
пусть пьяный поп объявится в скитах,
чертя закуской образ на бумаге,
а в душах соблюдая тишину
и очевидность каждой плоской мысли.
Мы дожили. Мы преданы уму,
доступны потолки, на нашем коромысле
качаются часами два ведра
в любом углу Декартовой системы,
и в этом Божий суд и Божий град,
товарищ волк идет ежу на смену.
А в прошлом… Было то же, да не так,
вершитель был доступен, словно брага
на тризне, он — пришелец и варяг,
стоял то частоколом, то оградой,
родню имел за тридевять земель
и слыл грозой для алчных и тщеславных,
ему плясали лешие и Лель,
и плакала в Путивле Ярославна.
Закончилась история. Опять
на новый круг рутиты голубиной
взлетает день, на клумбе не сиять
трем хризантемам прошлогодней были.
ГРУСТНАЯ ПЕСНЯ
Не проходя тропою рока
в лесах дремучих и в песках
пустыни, кажется жестокой
дней убывающих река.
Там по следам неповторимым
былых или иных людей
почуешь горечь зла и дыма
в сладимой и живой воде.
Затем сознательно и твердо,
вторично реку проходя,
надсадишь трепетное горло,
хваля и низводя вождя.
Лишь на стезе своей смертельной,
растратив святость и грехи,
без понуждения и темы
плодятся чистые стихи.
ВЕРШКИ ВРЕМЕНИ
Мы искорки энергии с тобой —
колючей, быстрой, краткой, но живой,
ни свет в нас, ни заря, ни темнота,
а лишь пожизненная суета.
Обидно это. И обидно то,
что называлось с древности мечтой, —
мечи мечты зарежут на корню, —
развалишься, и песен не споют
на тризне, не приснится и покой,
а колокол тоскует за рекой
о человеке к Богу… Бог ему
стеной стенаний. Заходи в тюрьму
обета, приноси свои дары
и уповай, но не щади дыры
пространства между Я, и Ты, и Он,
поделенное на вершки времен.
Нам в кожу въелась истина: борьба
нужна рабу, но это ли судьба?