* * *

Уж если что писать — сейчас и тут,
До электрички — несколько минут,
Гудок — к окну прильнула продавщица,
На столиках еще дымится снедь,
Вокзал напрягся — и готов взлететь,
Как ветром унесенная страница.
Все происходит будто бы впервой:
Усталый пес пересекает площадь,
А ветер рвет, и плещет, и полощет
Листву, как на веревке бельевой.

…Здесь пережить мне это довелось:
Чем жестче жизнь свои сжимает клещи,
Тем ближе небо и прозрачней вещи,
Не обойти, так хоть пройти — насквозь.

Ингерманландия

А свет то теплится, то стонет, как в затоне,
То в черном конусе кружится звездной мушкой,
А вся у Господа деревня на ладони,
Как святочный рассказ на вышитой подушке,

Мы говорим — как в кадке голос гулок,
И ветер-стеклодув сжимает оболочку,
И всё — снежинки, крыши, переулок —
Стремится вверх, в заоблачную точку,

Откуда время сходит снегопадом,
Закручивая нить судьбы скитальца,
Одно незыблемо: сосна за старым садом,
Подобьем указательного пальца.

Вокруг нее — сраженья, волчьи стаи,
Чухонские деревни, зимы, лета —
Все то, что снежным смерчем улетает
В холодном конусе невидимого света.

Так вот откуда пустота над пляжем
И облако, ушедшее в воронку,
И я любуюсь нынешним пейзажем,
Не смея старому взглянуть вдогонку.

* * *

Дух, уплотнившийся в березовую дымку,
С зеленым небом перепутал лог,
Где зажигал фонарик-невидимку
Художник полуидол-полубог.

Под осень, обнажившую долину,
Где у ветлы и ветви не видны,
Он мысленно подкладывал холстину —
Изнанку первозданной белизны.

И от нее — не то чтобы сиянье —
Но исходила неба борозда,
Слиянье рек, и пустоши зиянье,
И сень уединенного гнезда,

Где он творил, и, как бы между делом,
Когда под утро отключали ток,
Душа его, уставшая от тела,
Садилась на вощеный фитилек,

И трепетала крылышками всуе,
И будто бы, усталая, спала,
Уже не освещая, но рисуя
Прозрачный свет на зеркале стекла.

* * *

Памяти Л. Н. Гумилева

За Мойкой, за сонным проспектом
Сорвать восхитительный куш:
Туда, где отчаянный лектор
Несет несусветную чушь,

С лицом от Мороза ворваться,
Вдыхая бензин и ментол,
Газетку с портретом паяца
Швырнуть на исписанный стол,

Не думать, не слышать, не плакать,
Внимая грядущей зиме,
Глядеть на осевшую мякоть
И видеть в промозглом окне

Обозы рогатых кибиток,
В туман уплывающий год,
Что небо, как в пламенный свиток,
В свои письмена завернет,

Откуда по строчкам метелей,
Струящихся в мутный эфир,
Мы черной кириллицей стелем
Тропу в неизведанный мир.

А лектор в запале азарта,
И в блике на блеклой стене
Пятном расползается карта,
Сливаясь с пейзажем в окне.

В раздумье забудется кто-то
И крикнет истории вслед:
— И где ж они, ваши вестготы?
— Да где ж их, помилуйте, нет…

* * *

Ступеньками, из темноты без дна —
На божий свет, а там — на все четыре —
Раскинулась безмолвная страна,
Бело и гулко стало в целом мире.

Два духа здесь желают власть иметь
И делят правду и в большом, и в малом:
Один победы раздувает медь,
Другой, как призрак, бродит по подвалам.

Они сошлись, когда в кольце зари
И птицы не выдерживают стужи,
Один мне что-то шепчет изнутри,
Другой о чем-то говорит снаружи.

Когда пересекаешь небо вплавь
И грезишь, как поэт у парапета,
Две половинки жизни — сон и явь —
Колеблются на плоскости паркета.

* * *

Ночными кронами нависли
Над полем облака вдали,
И кроны как ночные мысли
На стыке неба и земли.

Кота Чеширского улыбкой
(Одной улыбкой, без кота)
В благоуханье пены зыбкой
Цветет такая красота.

А если пену ту шумовкой
Собрать — и в варево ночей —
Нырнуть русалкою неловкой?
Тогда, быть может, книгочей

Узнает по моей подсказке,
Откуда этот странный вид:
Не на скале, как в датской сказке, —
Русалка на ветвях сидит.