Опубликовано в журнале Нева, номер 11, 2005
Замечательный город Суздаль. Славен стариной, золотыми куполами церквей. Снуют “Икарусы” с нашими туристами, раньше иностранцы толпой по “Золотому кольцу”. Был интерес к России, сейчас поугас. Но город чистенький, вложены средства. Гостиницы со звездами, сервис. Перезвон колоколов. Трепет души.
Трудно сказать что-нибудь лестное о Суздальском проспекте в его части на северо-западе города Санкт-Петербурга. Упираются, правда, в него проспекты благородного гуманитарного звучания: Культуры, Художников, Композиторов. Чуть не доходят до него улицы Есенина, Кустодиева, Руднева, Ольги Форш.
Названия ласкают слух интеллигента.
Но район “спальный”, дешевой застройки семидесятых годов ушедшего века, облезлые фасады скучных “кораблей”. С одной стороны Суздальского проспекта бесконечный ряд гаражей на километры, за ними магистральный трубопровод, железная дорога, развивающийся район Парнас, окраины. С другой стороны — свалки хлама, останки холодильников, машин и прочего отслужившего, грязь непролазная по весне, ямы и колдобины проезжей части — всегда. Правильней было бы назвать эту часть проспекта Пригаражным, отражая его застройку и делая созвучным пролегающей рядом и параллельно Придорожной аллеи.
Дома здесь заселены густо — наследие “лимиты” тех лет, не редкость коммуналки. Народ не богатый, много вызванных в свое время деревенских родственников нянчить родившихся тут младенцев. Дети, а там уже и внуки перебрались с годами отсюда кто как по везению, старики остались, живут. Тоскуют по деревне, по утраченным просторам, чистому воздуху, вкусной воде из колодца, скотине. Вспоминают. Снится молодость, сенокосы, радуга за оврагом. Но этого уже не стало, не вернуться им, некуда. Подрабатывают сторожами при гаражных хозяйствах, приторговывают, сдают комнаты внаем южным пришельцам, у них же сменно и работают в ларьках. Их тут тоже много — и ларьков, и южан. Магазины далеко, с местной милицией у торговцев тесное взаимопонимание. От каждого по возможности. Уже они, смуглолицые братья наши, купив прописку и жилье, теперь вызывают своих родичей из аулов, исправно рожают и здесь, из окон заунывные национальные напевы. Дела идут неплохо, по накатанной схеме. Рядом с местными “Москвичами” и “Запорожцами” появляются их подержанные иномарки. Такая вот ротация населения происходит в нашем северном городе.
Частенько на пути домой из гаража, что на Суздальском проспекте, я сижу тут на скамеечке у крайнего подъезда дома номер N по Придорожной аллее в ожидания своего редкого троллейбуса — в этом районе много конечных остановок транспорта, “колец”, — невольно подслушиваю разговоры бабушек из этого дома. Я и сам уже дедушка давно, местные узнают меня, здороваемся. Видимо, располагаю к откровениям, нет-нет тоже встряну в тему, разговор поддержу, почему нет?
Вот несколько запомнившихся историй, фрагментов из жизни здешних обитателей, бабулиных соседей, естественно, с моим домысливанием образов и сюжетов, некоторыми вольностями в именах и суждениях.
Супруги Марчуки, отдельная квартира, третий этаж
К его мерзкому храпу Мария со временем как-то попривыкла, тут главное — побыстрее самой заснуть, раньше него, не слышать эти хрипы и бульканья. Хуже стало, когда отменили льготы на проезд, пенсионеры побастовали, пошумели, успокоились. Теперь им “карточки” за 230 рублей, меньше стали болтаться в транспорте, коротая время в разговорах о болезнях, о ценах там и тут, о прочих безобразиях.
Но зато и Николая, мужа Марии, как подменили. Работает он кондуктором на тринадцатом маршруте троллейбуса. С этим законом о монетизации другим человеком стал. Вошел в азарт, и так-то никогда добротой не отличался, а тут прямо с цепи сорвался. Раньше с утра больше спал на своем “место кондуктора, не занимать!”. Снизу греет зад печечка, укачивает. Наверстывал утренний недосып, положив тяжелые, отвыкшие от настоящей мужской работы руки на свою сумку с тощей выручкой и катушкой никому не нужных билетиков. Плевал на всех. Одет зимой был тепло, валенки, тулуп, заячий треух на кудлатой голове. Контролеры — редкость, штаты в парке урезаны. Чаще мазурики под них ловчат, выберут “зайца” по силам, вытащат из салона, оберут на улице, еще и ребра намнут, по физиономии могут дать, а как же? Не обманывай государство.
И вот с февраля изменилось. Теперь кондуктор получает бонус-понус какой-то, добавку за перевыполнение плана. Поначалу Мария обрадовалась: лишним деньгам кто не рад? Купили Николаю на раскладушках возле станции “Удельная” кроссовки, вязаную шапочку, легкую безрукавку. Синтетика легко скользит между телами пассажиров (их все же убавилось). Вот и носится теперь кондуктор взад-вперед по троллейбусу, бдит ситуацию. Не брезгует содрать с собачницы десятку за провозимую животную (чем не багаж?), а если без намордника псина, то и штрафом в 100 рублей пригрозит, а вдруг с испуга заплатят? Морда у Марчука небритая, страшная, на голос берет, пальцем тычет в надписи с расценками на стене троллейбуса. Раньше там, еще до Николая, красивый молоточек был прикреплен и тревожная табличка рядом с рекомендациями разбить им стекло при аварии. В первом же рейсе этот молоточек, естественно, увели, только крепление осталось и табличка. Авария-то еще будет ли и когда? Разве думают в России наперед, о последствиях? А инструмент висит реальный — вещь красивая и в хозяйстве нужная. Опять же, если не я, так кто-то другой все равно сопрет. А если какой-нибудь нервный пассажир (ему больше всех надо, справедливый!) и начнет возникать, так молоток вот он, уже в руке. “Не суйся, умник! Ехай давай себе, в окно на пейзажи любуйся, а то!” Николай это не осуждает, наоборот, жалеет, что сам опоздал.
Все бы ничего, но стал Николай нервным и во сне выкрикивает свое “Предъявляем проездные! Оплачиваем проезд!” Сам проснется от азарта, ничего не понимая, сидит всклокоченный, отходит, воду пьет. И так раза три за ночь. В итоге переселила его Мария на кухню, на диван. Там и кран рядом, пей свою воду. И храпи сколько хочешь — двери на кухню и в комнаты закрыты. Спать не мешай, не буди — ей тоже завтра на работу. А денег больше приносить стал — это хорошо, конечно. Это пусть.
Работает Мария рядом, в ларьке у азербайджанца Сабира. Посменно со Светкой Козловой из соседнего дома. Работа простая, не в пример былому — болванки автокарой возить на заводе Свердлова. Платили тогда, конечно, хорошо, не как этот жадина жирный, пузо через ремень. А Маруся сама добрая, сперва в долг до получки отпускала, кому крупу или консервы, кому курево или пива бутылку — ведь соседи же все вокруг. Сабир пронюхал, или донесли, такой крик поднял, чуть золотые зубы не выскочили. Выгнать грозился, припомнил басурман злопамятный и ее локоть в живот, и как огрызнулась, когда прижался на Масленицу к ней сзади, запыхтел. И так тесно в ларьке, а тут он… Светке-то, Козлихе, ей что, она разведенка, с нее не убудет, бесстыжая. Она к ним, к иноверцам, и на квартиру бегала, и в ларьке запирались, подумаешь? Она и не скрывает.
Мария нет, у нее мужик есть. Правда, что-то и по этой части Николай сдавать стал, весь криком, поди, вышел, привык к своему дивану на кухне. Все разговоры от него, это какие пассажиры сволочи, деньги не передают. Девки молодые опять же наглые, по весне свои животы голые выставили, под как бы севшей после стирки майкой, еще и серьга на пупе. Пожилые едут себе спокойно, а эти все извертятся, парней цепляют, глазки им строят, у всех телефоны на сиськах. Плюется Николай, осуждает такой разврат.
С юмором у него туго, вот спрашивает как-то его школьница: “Дяденька кондуктор, а как называется автобус, которому жена изменила? Троллейбус, у него рожки выросли”, — сама и отвечает. Весь салон смеется, а этому дремучему кажется, что над ним. Опять злой домой пришел, разглаживает клешней на столе свои мятые бумажки, сопит, бубнит что-то под нос. Это десятки от пассажиров, не взявших билет: мол, скоро выхожу, не надо, оставь себе. Все бы так! Иногда пару сотен за смену нароет, если нет — день неудачный, он мрачнеет.
Ладно, хоть не пьет, вставать назавтра чуть свет. Мария Светке рассказывает про диван на кухне, про раздельное спанье — та смеется, приглашает вместе сходить на ту хату: тебе понравится, они веселые, пьют мало, гладят, не только это одно. Обещают больше платить со временем. Может, и подкинут. Но пока что это ей самой чаще приходится делать.
Но Мария пока держится: грех же! И потом, не нашей веры они. А узнают?
Супруги Бурлуцкие, снимают здесь комнату недавно, первый этаж
Кандидат биологических наук Роман Бурлуцкий работу потерял за пять лет до пенсии, его НИИ больше нет. Пару лет “бомбил” на своих “Жигулях”, пока таксисты не избили: а не наглей, клиента не отбивай! Цены на бензин в гору, поменял сцепление и глушак, дороги разбиты, пробки в центре — нет, не бизнес это, больше убытка. Завязал.
Жена Рита моложе на семь лет, иждивенка по призванию, дочь контр-адмирала, образование тоже высшее, ненужное сейчас, Институт культуры. Куда там! Уже забыла, когда и работала. И как, спрашивается, жить в таком раскладе?
Надоумил сосед по даче в Комарове, который уже лет десять там и живет все время, благо тоже работу потерял. Сельским жителем стал, зимой в магазин на финских санках гоняет. Снег разгрести надо, дрова порубить — это что? А это бегом (в валенках) от остеохондроза в суставах, от бляшек в сосудах, это здоровый образ жизни. А шикарную отцовскую квартиру на Петроградке он сдает за большие доллары. Бывший коммуняка, а сейчас: “Спасибо, Хакамада, нам этого и надо!” “Вы, — убеждал Ромку с Риткой, — тоже сдавайте свою хату на Мойке (там потолки высокие, старый фонд, метро близко), а сами купите что похуже на окраинах. Лучше бы на севере: раз — и на Выборгском шоссе, полчаса — и ты уже в Комарове. Вот вам и рента для выживания в хаосе истории”. “Почувствуйте свое превосходство!” — советуют с экрана. Еще агитируют, зазывают, чтобы несли в ломбард ценности под процент, сдавали под старость свое жилье и жили на пособие. Долго, безбедно и, главное, достойно. Но это одиноких пенсионеров больше завлекают, с ними проще, долго старики достоинства и превосходства не выдерживают, почему-то вскоре мрут как мухи.
Последовали Бурлуцкие совету бывалого соседа-дачника, так и оказались здесь. На лавочках не сидят, не старые еще, но жильцы дома все про них знают. Кто осуждает, кто завидует халяве. Роман сперва как бы смущался под взглядами старух, считал, что Рита натрепалась, та отрицает: не мое, мол, общество, о чем мне с ними говорить, с бабками? Потом махнул рукой (кому какое дело?), да и живут они теперь полгода на даче покойного адмирала. Укачало старого моряка на волнах перемен еще в девяностых.
А зимой новоявленные рантье совмещают деловые выезды в центр — месячный взнос получить за аренду, оплатить квитанции — с культурной программой, посещениями модных выставок, кафе могут себе позволить, столик у окна берут — чай, не бедные. Вдруг знакомые с улицы заметят?! — вот, сидим. Еще порадоваться выйдут на ухоженный Невский, на витрины, на богатеньких в “мерседесах”, юных соплячек за рулем неуклюжих джипов. Вот и они, Бурлуцкие, тоже тут, среди них, почти равные. Планируют в Эмираты зимой по горящей путевке махнуть, фотки оттуда привезут. За границей и мы побывали тоже — вот, смотрите.
Потом супруги ныряют в метро и до “Проспекта Просвещения”, а там дворами пешком, по доскам через лужи, мимо контейнеров с мусором и — в свою норку. Чем не по Н. В. Гоголю? Шинельки щеточкой — и на вешалки в шкаф, до будущего выезда на Невский проспект через месяц.
Вечерами тахта, телевизор. Роман стал болельщиком “Зенита”, все игры смотрит, шарф голубой купил, носит на шее. Уважает тренера Петржелу, но зачем столько демократов? И тут не наши, пришлые, обидно. Рита, та внемлет советам из “ящика” по дому и саду, записывает рецепты, симпатизирует “доминошной” Елене Ханге, пытается выиграть миллион у Максима Галкина. Сразу бы тогда назад, на Мойку вернулись, там жизнь прошла, там чище и лица другие. “Поле чудес” больше не смотрят: превратилась умная передача в балаган людской дурости. Сериалами супруги не увлекаются, от них каша в голове. Одни и те же актеры мелькают: Александр Балуев с застывшим неулыбчивым лицом, лысый Гоша Куценко, красавчик Саша Домогаров. Все герои нервные, ОМОН или ВДВ, с афганским или чеченским прошлым, стрельба эта! Уж лучше про зверушек, их Рита любит, но и там все больше ветеринаров стали показывать, больше, чем животных. Или как те поедают друг друга. Всюду жестокости с экрана, а их и так в жизни хватает.
Давеча на канале “Культура” давали концерт певца Олега Погудина. Супругам он нравится, скромный мальчик, без званий, напоминает задушевностью исполнения Валерия Агафонова. Держится хорошо на сцене, своя аудитория. В его концерте были романсы и элегии XIX века. Скрипка, виолончель, гитара — Рита в слезы от воспоминаний. В репертуаре Глинка, Чайковский, Гурилев, Титов. Забытое. На слова Апухтина, Кукольника, еще кого-то не на слуху. Какие слова в этих романсах, сколько чувства! Зал полный, публика солидная с редкими вкраплениями молодежи, но есть и они. Принимали тепло, бисировали, много цветов. Полный контакт зала с исполнителями.
И пришло на ум Роману, недавнему завлабу, а что если бы наоборот: тех людей из XIX века, наших прапрапра, да на современную шоу-тусовку. Нечесаные придурки в рваных майках и джинсах, и не где-нибудь в клубе, а на сцене Кремлевского дворца. Голые ляжки безголосых “блестящих сливок”, фанера. Биолог-генетик Роман аж рот раскрыл, услышав, что “в августе зацвел жасмин, а в сентябре шиповник”, что за сорта такие! Или вот: “У меня температура, стою и жду тебя, как дура… клевый вечер, делать неча”. “Как же пропускают такое?” — возмущается бывший музыковед Рита.
Угадайте с трех раз примерное количество увезенных с такого концерта наших неподготовленных предков — кого в психушку, кого в реанимацию. Слабоватое было поколение, ранимое.
Очень еще раздражает Бурлуцких постоянный шум за окном! Эти петарды под Новый год и месяц после! А летом подростки катаются на своих досках на роликах, падают, хоть бы ноги переломали, дебилы недоразвитые! “И где эти тупые юнцы деньги берут? — опять негодует практичная Рита. — Ведь голь-шмоль, безотцовщина, весь день на улице! Такой треск, грохот от них стоит во дворе, голова болит. Тишины бы!”
Здоровые мужики в окно наблюдают, из своей хаты с краю. А чего я, оправдываются, пусть другие. И другие также: мне больше всех надо, что ли? Трусоваты стали мужички, опасаются: еще пальнут из чего-нибудь эти недоумки сдуру или камень в стекло! Нет уж, держи карман широким кверху!
Милиция в стороне, конечно. Участковый уполномоченный — о таком и не слышали. А Роман помнит, как в детстве гонял их, пацанов, дядя Филя, квартальный с планшеткой, всех знал по именам и кличкам, кто где живет. Звонила ранимая Рита и в милицию, это близко, там просили по пустякам не беспокоить. Нет машин, бензина, людей, и, вообще, приходите в отделение с заявлением. Да и некогда — вон сколько ларьков понаставили! И ведь все надо объехать, порядок навести. А вы с пустяками лезете, отвлекаете, нехорошо!
А сколько несчастных случаев было? Залетают эти ракеты в окна квартир. Пожары, инфаркты у пожилых людей. Нет, что-то делать надо. А что? Кто знает?
Дядя Витя Гром, сосед Бурлуцких по квартире
Вообще-то он Виктор Иванович Громов, имя дано в честь недавней тогда Победы в войне, рожден в 1947 году. Уже скоро шестьдесят, а все без отчества. Впрочем, отца своего не помнит, и был ли? Мать избегала расспросов: отстань. Много работала, уставала. Детство у Вити было дворовое, шпанистое. Дегтярный переулок, еще пять семей, вечно сырая комната, ноги прохожих в окне. Привычная бедность, рос мальчонка озлобленным, завидовал иным.
Покидало его, Виктора, по жизни, кем только не был. Взлеты и падения. Всего сам добивался парень, без связей, работал и учился. Уже тридцать лет ему — окончил токарь шестого разряда заочный факультет университета, получил диплом гидролога. Своим чередом — семья, жена Оксана родом из-под города Львова, моложе его на одиннадцать лет, сынок родился, по везению — случай помог — квартира получилась на Суворовском проспекте, центр. Именины сердца. Но гидрологу что делать в Питере, хоть и много воды тут?
И замотало Громова за туманом и за запахом тайги. Норильск, Чукотка, Якутия, Приморье, Кавказ. Палатки, мошка, утренняя свежесть, пение птиц. Хорошо! Привычка к перемене мест. И платили тогда нехило, закидывали вертолетом — вахтовый метод. Все домой отсылал, ему в тайге или тундре много ли надо? В реке рыба, в рюкзаке тушенка, все вкусно на привалах, “дым костра создает уют, искры вьются и тают сами…”
Но уже к сорока годкам ему, а семья в Ленинграде. Похорошела за это время, приоделась, избавилась от украинского акцента Ксюша (уже не Оксана), получает от мужа хорошие переводы из разных точек Советского Союза, где “адрес не дом и не улица”. Не работает, получить образование уже нереально, хоть и ехала за этим в Питер из своего Прикарпатья. Хочется ей большего от этой жизни. Само собой, от скуки подружки, вернисажи, новые знакомства. Выслушивает комплименты и намеки разные. А тут как раз образовалась перестройка, Горбачев, очередное окно в Европу и дальше, подоспела мода на иностранцев, встречная мода у них, иностранцев, на русских жен. И то и это. Стало веселее, затуманились планы на будущее. Девчинка выделки стоит!
Природный охотничий инстинкт провинциалки плюс фигура фотомодели — и вот уже знакомится недавняя “западенка” с пожилым итальянским архитектором, а там приглашение на недельку во Флоренцию осмотреться (осмотрелась — то, что надо!). Дальше развод с гидрологом Громовым, и вот уже сеньора Скоретти с сыном Женькой (бамбино Джино) меняют Невы державное теченье на бурные воды веселой речки Арно. В то же время резко завязавший с романтикой, приехавший под занавес этого развода и брака по-итальянски рогацци Витторио Иванович сам стирает и штопает грязную штормовку в опустевшей квартире, где только “лыжи у печки стоят”. Не опомнится никак. Ударило мужика обухом по башке, по душе, не дай Бог! Надо бы ему наоборот: сперва романтика, потом семья. Да что теперь говорить? Верил бабе своей, зря.
Что в такой ситуации происходит с русским человеком? Когда полный кирдык и писец? Правильно — спивается. Ну, приятели, конечно, тут как тут, приходят, в том числе хотят прийти на помощь, успокаивают. Пьют при этом вместе, сочувствуют искренне, рука друга на плече, плюй, Витек, на них, на эту суку и на все, пробьемся, наливай! Но полевые денежки тают, знакомцы в этом активно помогают. Среди них появляются и случайные, смутные, те с интересом ходят по комнатам, трогают мебель, фарфор, книги. А квартира-то где, не забыли? Пять минут пешком до площади Восстания, метро, Московский вокзал. Невский проспект, куда уж еще в центре? Вот и вся Витина “се ля ви”.
Водка, пиво, огуречик — смотришь: спился человечек.
Очнулся бедолага где-то под Одессой, трясущийся и в полной беспамятке типа “Кто я и где я?”. Прямо как чекист Шилов из “Свой среди чужих, чужой среди своих”. Хуже — тот на коммунистических идеалах свихнулся, от золота отказывался, а тут мужик ну просто никто, чужой среди чужих. И никаких идеалов — пустота, никакой “фелиситы”.
Какие-то бумаги подписал он, наклофелиненный, в Питере. Об обмене квартиры в дождливом сером городе на домик в бухте на берегу Черного моря. Умело уговорили — и у нотариуса были, та кивала головой — с хорошей приплатой начать новую жизнь вдали от каменных джунглей, где все напоминает. Представил помутневшим умом: опять будут просторы, природа, свежий бриз в лицо. Только домик по этому адресу оказался отделением связи, поселок Коблево, а доллары фальшивыми, и те почти все украдены. Как говорят тут, в Одессе: вместо полногрудой Ребекки подсунули кривобокого Хайма.
На сочувствии, подаяниях сердобольных граждан вернулся Громов через месяц домой, а дома и нет, живут там степенные товарищи, показывают правильные документы, обмен в “цепочке”, то да се, извините. Свершилось страшное! Хорошо, нарисовались у экс-гидролога связи среди блатных, отголоски былых командировок (Магадан, Хатанга), помогли серьезные люди, “стрелки-терки”. Свой мир, понятия. Считается, еще повезло ему — с приключениями, но прописали в десятиметровую комнату в нашем доме, бабули на лавочке помнят всех его соседей за минувшие пятнадцать лет. Много их сменилось, залетных.
Сильно изменился Виктор Иванович за это время, постарел, обрюзг и отяжелел, лечился от запоев, не только от них. Больше стал размерами, солидняк с печки бряк. Ступня на два номера выросла, скулы от ушей выперли, кепка на кочан не налезает, рубашки на запястьях не застегиваются. Проблемы. Ну, рукава пообрезал по локоть, также и резинки на носках — теперь хоть и приспущены на лодыжках, но нет этих красных рубцов на ногах, когда вечером, кряхтя и матерясь, снимает эти носки обрезанные. Но вот сюрпризы и похуже, чем с одеждой: вниз стало не посмотреть, что там и как — выросшее застилает усохшее. Только в зеркале и увидишь — хорошо, соседи повесили в прихожей, — а на что там смотреть? Расстройство одно, плюется дядя Витя. “Двадцать лет назад этой трапочки боялась вся Одесса”, — припоминает старый анекдот, разговор в бане отца с сынком. Ох уж эта Одесса, опять она, пропади пропадом!
Походкой теперь шаркает, ноги не верные. Быт устоялся, не бомж он, есть прописка, но внешность и образ жизни бомжовый (или бомжовистый?), заработки случайные. Собирает бутылки, еще металлолом, благо Суздальский проспект — настоящий Клондайк, вот он под рукой, всякой рухляди горы, грузовиками сваливают. Еще в баках шарит-роется, картонки увязывает, все это сдает куда надо — малые, но деньги. Где-то что-то разгрузить поможет не надрываясь. Этого ему нельзя, грыжи в паху и в позвоночнике, диски какие-то сместились, стерлись, болит…
И везде он Витя Гром да Витя Гром. И стар, и мал так его зовут — кликуха такая.
Голос стал тихим, сиплым. Почему Гром, непонятно. Хотя вот как бывает, имеет Виктор Иванович одну непристойную слабость. Или привычку. Может, поэтому и Гром?
Представьте картинку. Лето. Жарко. Окна открыты. Под окнами во дворе запаркованы на ночь машины. Дядя Витя проживает на первом этаже, сейчас соседствует с Бурлуцкими. Как раз к ночи его живот распирают газы. Лег рано, еще десяти не было, поел обильно перед сном (главная радость дня, что еще?), принял на грудь, конечно. Водки паленой, из пузырьков всяких — ни Боже мой, пусть другие травятся, ума-то нет. Принес бутылек дешевого, за 26 рэ, портвейна № 36, 0,75 литра там. Ему это как раз, норма. Два стакана сейчас и один утром на опохмел, рассчитано до капли. Закусон из ларька нашего рядом: паштет шпротный, солянка овощная, рассольник с тушенкой в стеклянных банках, все по 12–13 рублей. Лук, чеснок, зелень — соседи-дачники привозят, угощают. Пища привычная, недорого. Вскоре засыпает.
Часа через три процесс пошел — химические сложные реакции. И не какие-нибудь там экзотермические с выделением тепла, а гнилостные в уставших от возраста и нездоровой пищи кишках, с накапливанием воздуха, как во взведенном помповом ружье. Сон у дяди Вити крепок и тяжел, не до сдерживания ему разных своих мышц и клапанов. Тут уже физика, изобары всякие, давление в замкнутом пространстве. Вот и срабатывает автосигнализация у “опеля”, оставленного Сабиром в аккурат под окном дяди Вити, и не раз с вечера. Чуткая она очень, импортная, наверное. А ведь можно бы ее и загрубить. Чего нельзя сделать с дядей Витей, он и так грубый. Жизнь его была тяжелая, послевоенное детство, много подлянки перепало. И фамилия соответствует. Громкая.
Людмила Мишурина, отдельная квартира, последний этаж
Люське еще шестнадцати не исполнилось, когда за один месяц ее обучили курить, пить спиртное и кувыркаться с парнями. После девятого класса, в августе 1978 года послали их, школьников, в КМЛ — комсомольско-молодежный лагерь. В райкомах придумали. Помочь крестьянам, привить трудовые навыки подрастающей смене КПСС. Поселок Каськово, Волосовский район. Дождь стеной каждый день, как из прорвы. Какая тут уборка турнепса? Крыша в бараке дырявая, течет на нары, легко простудиться. “Девчонки, надо принять для сугрева!” — нашлись бывалые из своих, а тут и местные зачастили к городским, приносили, угощали. Потом танцы-шманцы под магнитофон, в карты под интерес, игра в “бутылочку”. Сначала на поцелуи, потом пошло на раздевание. Магазин близко, сеновал рядом. От безделья до порока один шаг, старая истина.
Многие ребята возмутились погодой и бардаком, уехали в Ленинград вместе с заболевшей учительницей. Смену той не прислали, маразм крепчал. Осталась дюжина выносливых, к ним и родители не приезжали, Мишурина среди них. Оставались какие-то общественные деньги, небольшие свои из дома. Потом продавали ненужные тут летние свои туалеты. Короче, не бедствовали особо, бухалово каждый день с утра.
Курить и пить (самогон просто гадость, косорыловка!) Люське не понравилось, а вот третий порок напротив, очень даже пришелся по вкусу, особенно сравнивая ощущения при смене состава. В ночных разговорах приходили комсомолки к убеждению, что так ведь и жизнь можно прожить, раз мужикам это надо — пусть просят и платят, а все остальное — ботва от турнепса, который пошел он на фиг, хотя и дожди прекратились. Научились и ругаться, мату, усвоили лучше английского. Вот такой рывок за месяц, смычка-случка городских с деревенскими. Акселерация.
На второй год в десятом классе не оставляют, аттестат зрелости получен, хотя зрелость Люська получила раньше аттестата. Об институте и не думала, еще чего — снова за парту? — да и не поступить, надо как-то определяться. Родители за это время разбежались, отец уехал, где-то спился на севере. Мама Кристина, из полек, еще в надеждах и желаниях, баба-ягодка в свои сорок пять, приводит гостей. Дочь — своих, пэтэушников, веселых щеглов. В двухкомнатной квартире на Учительской улице становится тесно. Нужны деньги, щеглы сбиваются в стаи, подворовывают, Люська на шухере, в деле. По соседству Северный рынок, криминальный душок, нарисовались свои люди среди “крышующих”. Что-то пропало из дома. Скандалы, пощечины, потом слезы шаткого примирения. Мать срывается на польский, запоздало учит: “Без працы не бенды кололацы”, типа про рыбку из пруда. Але хватит сидеть на моей шее, пся крев!
Пришлось Люсе перепробовать не только партнеров, но и работы: была и уборщицей в аптеке (лекарства в дефиците, приторговывала), и агентом по недвижимости, еще предлагала по квартирам пищевые добавки и посуду “Тефаль”, трижды смоталась с челноками в Турцию — все не то, почти без навара, а уставала как! Убедилась: само плывет в руки только то, что в воде не тонет. Годы шли, щеглы уже стервятники, вот и первые их “ходки”, но возвращались скоро, на лоджию приносятся и стоят до поры какие-то сомнительные сумки с вещами. В воздухе пахнет грозой. “Малые детки спать не дают, большие — сам не уснешь!”, это уж точно. Такие дела.
В итоге, измученная скандалами, бесстыжими откровениями и выходками дочери, ее матом во сне, разменяла мать трехкомнатную свою квартиру на две однокомнатные. Живи, донька, как знаешь. Много выпила горя, да и с горя. Тоже надо жизнь устраивать, вроде новое замужество наклевывается — вдовец, степенный, одинокий, с квартирой… ну?
У Людмилы теперь своя квартира, открылись новые горизонты. Связи с Северным рынком остались, появляются и живут подолгу, кто пару месяцев, а кто и год, разные сожители из братков, от качков-шестерок до бригадиров. От них хозяйке квартиры деньги и рэкетные изъятия, им от нее хата и еда, общая койка, само собой, членские взносы. Что ж, жить можно не работая, как мечталось тогда в дождливом КМЛ. Через пару лет она уже в нашем доме, в двухкомнатной, “уплотнили” правильные пацаны какого-то бомжика. Процесс уже примерно описан. И где он теперь, этот мужичок, мало кто знает.
Но от пьянок и курева (втянулась, куда деться?), абортов и таблеток здоровое стройное тело к сорока годам поизносилось — вот и гастрит тебе, и панкреатит, и “собачьи подвески” у подбородка. Уходит очередной, проживший с ней аж два года, гражданский муж, обозвав напоследок “бухалкой” за отяжелевший зад. Обидно, нашел свеженькую — вон их сколько подтягивается, понаехало сельских овечек, мечтающих стать телками на выгуле. Молодые и наглые, пришло их время. Надо бы на подтяжку лечь, а на что?
Вытерла злые слезы, призадумалась Людмила, прикинула: годы перевалили через горку — ни семьи, ни ребеночка, ни денег. Квартирой уже не удивишь, да и район не тот. И хата не богата, а сама — и не супруга, и не упруга. Вспомнить особо нечего. “Мельканье лиц… сплетенье рук, сплетенье ног… многим ты садилась на колени… только помню, что стены с обоями”, — смутно припоминает что-то про себя из стихов юности. С кем общалась последние двадцать лет, там больше мат да разговоры, кто кого круче. Какие там книги-поэты, Пастернаки-Есенины? Видек да порнушка, на природе пьяные групповые оргии, пальба, бахвальство, как этого поставили на счетчик, а того заказали.
Влюбиться, жить ради кого-то, этого уже нет и не будет, поезд ушел, все в Людмиле перегорело. И в душе, и в теле. Остались тяга к рюмке, зависть к семейным (у кого-то из тех щеглов уже внучечка народилась, у-тю-тю-кили-кили — умиляется, козел, при случайной встрече), впереди грядущие болезни, старость и одиночество. С ума сойти!
Напрягла память, вспомнила о забытых родственничках. Сладкое слово Халява, не менее сладкое — Наследство. Не поменять ли вымпел на жизненном флагштоке? Что ж, тому примеров много, когда отпетые шлюхи к старости становились примерными матронами, еще какими ханжами, к церкви тянулись, заповеди цитировали.
Вспомнила Людмила забытые роспри в семье, подкатилась с невинной мордочкой (умела состроить) к престарелой тетке Анне, нелюбимой сестре матери, в слезах поведала историю о загубленной своей юности, когда ее, как конфетку из фантика, выкинули из родительского дома, чуть ли не на панель. Мол, мать всегда загульная была, я ей только мешала, она и отца довела до пьянки, сейчас отчима заманила в сети. Стерва она, одним словом, знать ее не знаю, и даже не упоминайте при мне. А вас, тетя, я всегда любила и родней человека у меня в мире нет и не будет. Тетке уже далеко за семьдесят, она одинокая старая дева с комплексами, младшую на пять лет Кристину ненавидит с детства: Крыську родители любили больше, та смышленей и добрей росла. Мужики у той всегда были, дочка вот взрослая, а я одна-одинешенька под старость. Как не насолить сестре под занавес? Тут же поставила племяннице условие: “Все мое, деточка, будет твоим, но ты уж будь мне как дочь родная, а матку свою, курву, забудь, холера ясна!” Как морковку перед носом осла подвесила, вперед!
А “все мое” — это, е-мое, трехкомнатная квартира еще от деда с бабкой, от них же дача на двенадцати сотках у залива, и “кое-что в потертом кошельке”, как спел бывший доктор Розенбаум про скрипача Аидиш Моню. Короче, есть за что побороться “деточке”.
Одним пороком больше-меньше, предала Люська маму родную легко, за милую душу, продала за тридцать сребреников. Стелется теперь перед тетушкой за наследство, окна ей моет, даже в грядки на даче полезла, навоз ведрами таскает. Не по ней это сельское хозяйство (турнепс вспомнила), да и старуха что-то живет да живет, щедра на просьбы, не торопится обретенной дочке (тоже на халяву, кстати) передать наследство. Время-то идет, когда? А вдруг еще передумает, подобреет к сестре, греха забоится перед смертью, что все родительское добро себе нагло присвоила, как будто ту сестру в огороде нашли? А вдруг ушлый новый муж научит наивную Кристину предъявить права на половину всего, что у Анны? А если прикинуть, надо бы и с матерью-отчимом тоже не рвать — позванивает Люся им по датам с поздравлениями, на всякий случай. Те ведь тоже старые, и там останутся квартира, машина, гараж, цацки. У отчима никого нет, один как перст. Людмила ведь имеет право на четверть всего (или на треть, надо срочно узнать!). Но это делается втайне от тетки, чтоб она ласты склеила скорее! Анна тоже ох как охоча до мужиков была, оттого и замуж не пошла, жила за родителями как за стеной, на всем готовом. Может, я в нее и уродилась? — неожиданно пришло в голову Людмиле. Наследственность у наследницы, такой каламбур, а что, бывает.
Извелась совсем Мишурина от вариантов, как бы всех обмишурить, оправдать фамилию? Голова кругом. Ставка — безбедное будущее, лучше сейчас, потом — суп с котом.
Лежит Люська ночами — глаза в потолок, клянет матерно всех бывших хахалей своих, зажившихся мать с теткой, беспутную жизнь свою. Еще тот райком ВЛКСМ, что направил тогда в комсомольско-молодежный лагерь. С него все и началось. Хорошо, в другой лагерь не загремела.
Супруги Сандлеры, тоже квартира на последнем, девятом этаже
Они въехали недавно, Ида и Семен, неправильная еврейская семья наоборот. Почему признана бабушками таковой, сейчас поймете.
Семка-то (Самуил Гиршевич Сандлер), он сам — монтажник-электрик, после ПТУ мотался по стройкам, по общагам. Драчун и выпивоха, за душой ни гроша, по-еврейски и знал всего два слова: “лыхаим” (выпьем, почти лакаем) и “шлемазл” (мудак), все кореша его из славян, все больше с севера. И жену свою, Зинку Клюеву, привез он в Питер почти из тундры, из Нарьян-Мара, прописал с боем к матери, где ей еще жить? Сам снова нырнул в командировку. Так эта ЗинаИда, в отличие от мужа-еврея, сделала обрезание, но не там, а начала имени своего, теперь она Ида Сандлер. Шустрая такая, пронюхала все, отыскала в Израиле родню, вместе со старухой свекрухой таскалась в синагогу, нашла ходы-выходы в какие-то фонды и центры. Агенство Сохнут, Хэсэд-Авраам, еще что-то. Короче, приехал Сэмэн (опять по Розенбауму) из северной Воркуты, жена ему — бах! Все, через месяц уезжаем, наше место там. Прощай, намытая Россия! Шолом, Земля Обетованная! Там медицина, грязи, там будет льготный статус “амидар”, все почти будет даром. Семка было к бутылке — поздно, скрутили, увезли. Тут все продали, контейнер морем поплыл в неведомый город Хайфу.
Двух лет там Семену хватило во как! И жара эта, и работы нет, и шекель падает. Главное, выпить-поговорить не с кем. Пристроился на “шуке” (рынке) ящики таскать, за фруктами и напитками присматривать, за это от “балабая” (хозяина), грузина из Кутаиси, бесплатные в день пачка сигарет, две бутылки пива и соки. А Семка водку местную “Кеглевич” полюбил, но не на что. Кому смешки — кому “гелехтер”. В “ульпан” (школу) не пошел, на хрена ему этот иврит, язык ломать. Запутался совсем в местных сословиях — сабры и ашкенази, хасиды и датишные. И все вместе презирают наших, шумную и наглую олию-ханашу, которые все едут и едут. Еще и права свои качают тут, совки!
Зина-Ида напротив — как рыба в воде в этой Израиловке. Через год уже чешет на иврите, на двух работах ходит за детьми-собачками, моет-убирается. И, главное, нравится ей этот house-keeping, появились знакомые, есть с кем лясы точить, а уж тепло-то как, Господи, особенно после Нарьян-Мара! Собачку местную ей подарили, Цилю, шавку малую. Звону от этой моськи на весь двор, на дух не переносила марокканцев, от них запах. Еще этих ортодоксов с пейсами, в черных шляпах и сюртуках при жаре под сорок.
Помогли Семке арабы-смертники, что ни день — взрывы, жертвы, страшно. А так чуть не распалась “мишпаха” (семья) Сандлеров, хоть до развода с бабой: не нравится — ну и мотай на свой север, а мне тут “беседер” (хорошо), я еще в Штаты махну. И там нашла, шишига, еврейские корни, как бы уже свои. Но в стране кризис, турист не едет, льготы- “схуе” (почти родное слово) урезаны, никакой “парнасы” (заработка). Старая мать, умирая тут, тоже напутствовала вернуться, унесла с собой пенсию, приличное подспорье молодым.
Одним словом, не задалась у этой семьи заграница, не судьба, видно. Вернулись. Наскребли еле-еле на дешевую квартирку по нашему подъезду, Идка-Зинка и из американско-еврейских родственников что-то выциклила. Семка плюется: совсем обнаглела, прошмандовка местечковая! Что он имеет в виду под “местечком” — город Нарьян-Мар или городок Ако под Хайфой, где недавно жили, — непонятно.
Удивительно, что импортная собачка Циля, так не любившая израильтян, отлично нашла себя на пустыре между Суздальским проспектом и Придорожной аллеей, обожает снег, валяется в нем, носом роет, стала любимицей наших русских бабулек.
Понятно теперь, почему они Сандлеров называют неправильной еврейской семьей наоборот? А Циля скоро принесет щеночков от местной беспородной разномастной братвы, а ведь в Израиловке никому не давала, сучка.
Ну все, вижу, как неуклюже выворачивает с “кольца” мой троллейбус. Многое не дослушав, встаю со скамейки, прощаюсь с бабушками до осени, надо ехать домой. Летом-то и я живу на даче, там хорошо, тихо.
Снова встретил старых знакомых уже в дождливом октябре, спустя пять месяцев.
Есть перемены в подъезде. Николай Марчук ушел летом с маршрута, уже не кондуктор он: жара эта и в салоне, и (придешь разбитый) дома, спится плохо, на нервах весь. Нашел с сентября работу, тут рядом на Парнасе, сутки через двое, оператором при котельной. Телек там, диван, в холодильнике — что-то жинка с собой завернула. Записал показания приборов, можно и подремать, не троллейбус. В библиотеке у Озерков книжки берет, как не почитать наедине с автоматикой! На Марию: “Уходи из ларька своего! Чему там научишься? Вон сколько в жизни интереса, пишут!” Той непривычно, не такой уж и дремучий муж у нее, подобрел. Значит, лучше стал. А Мария еще не старая, о сыночке мечтает, первенец-то совсем крошкой у них помер, лучше не вспоминать.
Бурлуцкие съехали, кто-то из Ромкиных стариков сильно приболел в городе Бобруйске, нужен уход — они и подались в другую теперь страну Беларусь. А деньги за квартиру на Мойке тут на книжку капают. Люся Мишурина в ожидании наследства приютила трех бездомных кошек: всегда животных любила, все не одной дома. Освоила на курсах компьютер, работает на Учебном, 2, в центре поддержки населения, по-старому в “собесе” — какой-никакой блат теперь у бабушек, если вопросы по пенсии.
Семка Сандлер опять на севере, но уже не монтажник, посредничает на поставках металла из Череповца, гонит рыбку из Мурманска, появилась деловая хватка. Да и связи былые пригодились, никому плохого не делал, наоборот. Жена его, уже снова Зинка, не Ида, привыкла тут, опять ходит по домам, ухаживает за одинокими или кому ремонт сгоношить. Выправляется семья. Даже Циля, родив троих щенков, пропала куда-то. Уж не рванула ли на историческую родину? А что? И не такое в жизни бывает!
К ларечникам Илхасовым, Сабиру с братом Мусой, прибился татарин Ринатик, наш питерский, с Охты. Спит в проходной комнате, он им товар развозит на своей “Газели”. Ушел пока от жены, надо проучить за жадность. А тут Ринату хорошо, ему везде “якши”. Как-никак, он вместе с братьями по вере, общие дела — торговля. Свою бутылку как “бакшиш” с Сабира к вечеру имеет, а там и девки в гости. Светка Козлиха уже надоела, сама лезет, тощая, и глаза у нее наглые, желтые, точь-в-точь как у козы. А вот Мария Ринату нравится, ее много, он таких любит. Пока что упирается, руку отпихивает, но куда она денется? Это вопрос времени, и не таких охмурял-шелушил Ринатик. Он всегда веселый: у братьев вечерний намаз на коврике, ладони к лицу, бубнят свое “бисмилля-иррахмян-иррахим”, а ему лезет в голову отцова еще частушка под гармошку: “Деньги есть — Уфа гуляем, денег нет — Казань сидим”. Деньги там назывались “акче”. Язык татарский почти забыл Ринат, тоже все больше русский мат; как пошутил один водила знакомый: “Мы матом не ругаемся, мы на нем разговариваем”.
Но больше всего радости бабулям за дядю Витю Грома, вот ведь жизнь-зебра! Совсем, казалось, кончился мужик, ан нет: сын его, Женька, не забыл батьку, выучив там, в Римском университете, три языка, не нашел с кем на них хорошо поговорить, не те люди. Опять же Достоевский, Набоков, Довлатов, Бродский… Запала парню тоска по родине, россиянин же он, как и Семка Сандлер. Тому взрывы ускорили возвращение, а Евгений нашел по Интернету работу в Питере, скинул свои дипломы по факсу, и О. К., такие ребята нам нужны. А сеньора Скоретти, смахнув скупую слезу на похоронах мужа-архитектора, мэтра во Флоренции известного, неплохо пристроилась при галереях Уффици, нашла себя в выставочном бизнесе, при деньгах. Женька при встрече держался молодцом (он и сам хипповал, было дело, туманился дурью на теплых исторических развалинах), передал отцу конверт с маминым письмом сложного содержания и чеком на пять тысяч долларов, а также приглашение Громову Виктору Ивановичу навестить страну Италию с оплаченной визой и перелетом, желательно на Рождество. А presto! До встречи! Обалдевший от всего этого дядя Витя — опять обухом по башке — сыну безмерно рад, но на жену обиду держит. Вся жизнь поломана из-за жены-вертихвостки. Хотя столько лет прошло! А много ли осталось?
А так все в подъезде дома идет своей чередой, кто работает, кто промышляет торговлей, извозом, посредничеством, сдачей в аренду, случайным заработком… Все живут, не тужат. Это ли не отрадно? Но — еще раз напоследок привет из Одессы — бабули на лавочке “интересуются спросить”, много ли от этого промысла Державе нашей отколется? Чтоб пенсии мизерные увеличить хотя бы? Еще как хотя! От соседей нашего подъезда вроде маловато. Наверное, пример не шибко характерный, в других подъездах труженики живут. И в других домах. Наверное, так.
Но и у наших дела лучше пошли. Меняются очертания квартала. У метро на месте грязного стихийного рынка вырос торговый центр “Норд”, долгострой-незавершенка на улице Шостаковича превращается во что-то большое и развлекательное, проспект Энгельса перетекает в стройный виадук над Суздальским проспектом, над гаражами, а там и объездная дорога. На пустыре перед домом стройку века закончили, трубы блестящие красиво вытянулись, грязь убрали.
А вот — заметили наблюдательные бабушки на скамейке — похоже на то, что Мария Марчук затяжелела, походка выдает. Ну и слава Богу! В добрый час! Детки нам нужны, им после нас жить.
Осень 2005 г.