Опубликовано в журнале Нева, номер 11, 2005
Валерий Михайлович Роньшин родился в 1958 году в г. Лиски Воронежской области. Закончил университет в Петрозаводске и Литературный институт в Москве. Пишет прозу для взрослых и детей. Автор более 20 книг. Живет в Санкт-Петербурге.
I
По утрам ей открывалась тайная суть вещей. Стены спальни начинали колыхаться, словно поверхность океана, зеркала растягивались, как резиновые, а двери становились прозрачными. Полина слюнявила указательный палец и стирала лицо мужчины, лежащего рядом. Сначала она стирала его глаза, потом рот, брови, ресницы…
Все лето Полина искала образ мужчины, в который бы ей захотелось влюбиться. И лишь однажды, на какой-то вечеринке, ей показалось, что она наконец-то нашла. Полина мысленно позвала его. И он откликнулся на ее зов. Предложил поужинать в уютном ресторанчике. В машине он рассказывал о том, как бывал в Греции, ел там муссаку. Полина поняла, что это не он.
И вот теперь каждое утро она рисовала его. (Полина была художницей.) Она брала кисти, краски и рисовала лицо воображаемого возлюбленного. Часто ей не нравилось то, что получалось. Тогда она стирала черты лица, снова рисовала и опять стирала…
Когда Полина закончила работу, часы в гостиной медленно пробили девять. Им тут же ответили часы в столовой, потом заговорили часы в спальне, других комнатах… Вся квартира заполнилась мелодичным перезвоном. Нарисованный возлюбленный сел в бежевый “бьюик” и укатил в офис.
Полина лежала на диване и смотрела сама себя по телевизору. Молоденький мальчик-интервьюер (которого она, кстати говоря, тоже нарисовала) с милой непосредственностью интересовался, как это ей удается писать такие странные, такие загадочные картины. Как удается?.. Да очень просто. В душе должна звучать чистая и светлая мелодия. Надо ее только слышать. И тогда мир превращается в огромный шар, наполненный изумрудным сиянием.
Полина выключила телевизор и вздохнула: как всегда, по утрам начинала побаливать голова (в прошлой жизни Полина была белкой, и охотник убил ее выстрелом в правый глаз). Она помассировала бровь над правым глазом — самая болевая точка — и решила принять ванну.
После ванны Полина, голая, стала расхаживать по квартире, размышляя, что бы ей такое предпринять. “Конечно, надо было выйти замуж за Андрея, — думала Полина, — а не рисовать себе возлюбленных снова, снова и снова…” Они расстались ровно год назад в осеннем Петербурге. Потом он прислал ей письмо. Она не ответила. Почему?.. Нипочему. Просто не ответила — и все.
И вот теперь, год спустя, Полина решила ответить. Она и картины так рисовала. Если чувствовала, что законченная работа должна была быть написана еще год назад, тут же в уголке картины, под фамилией, ставила прошлогоднюю дату.
Полина села за стол, положила перед собой чистый лист бумаги, взяла ручку и начала быстро писать.
“Здравствуй, милый Андрюшка, — писала она. — Я все-таки решила написать тебе письмо. Говорят, письма получать всегда приятно, но все же не думаю, что кому-нибудь они сейчас нужны так, как мне… Тот день, когда ты уехал, навсегда останется в моей памяти. Я даже знаю почему. Вот небывалое достижение моего скромного ума… Если бы ты знал, как у меня прошел тот день, какой он был необычный…
Органная музыка есть органная музыка, но после первого отделения я с нее сбежала.
Мне вдруг показалось, что тебе очень грустно уезжать из Питера в этот дождливый день, одиноко бродить по вокзалу, сознавая, что где-то в уютном светлом зале звучит волшебное чудо… Сердце билось сильнее ног, Невский ускользал под ними с быстротою молнии. Вокзал… шестая платформа… Видимо, не суждено… Провожаю прощальным взглядом последний вагон, который почему-то все еще не трогается с места. А когда перевожу взгляд на предпоследний, вижу, что ни его, ни самого поезда уже давно нет и только красный огонек из темноты подмигивает нам (мне и отцепленному вагончику).
Я побрела тогда обратно на Невский и вдруг услышала голос трубы. Он пел какую-то несложную мелодию. Она показалось мне такой знакомой и понятной, стало так светло на душе. Я почувствовала что-то прекрасное и большое, то, что люди так часто ищут, что так просто выражается в стройной мелодии. Когда ты приобретаешь это, тебе уже ничего не надо…
Спасибо тебе, Андрюшенька, за такое хорошее и теплое письмо. И за стихи спасибо. У меня замерло сердце, когда я их читала. Мне так трудно это сказать, но почувствовалось, будто у тебя на душе и у меня на душе что-то очень лесное, очень красивое, чистое, как воздух.
Я так хочу тебя видеть! Душа моя еще не совсем замерзла. Хотя тут, в Питере, идут бесконечные дожди. Но все равно мы встретимся, обязательно встретимся и будем петь, читать стихи и весело смеяться над нашими проделками, над самими собой…
Ну вот и все, друг мой далекий. Прости за сумбурное письмо. Такое получилось.
Пиши.
Не замерзай, береги тепло.
Пусть письмо мое тебе будет близким.
Полина”.
Она положила письмо в конверт, запечатала его и отправилась на кухню готовить тосты с сыром.
Когда Полина наливала себе кофе, зазвонил телефон. Она выпила кофе и только после этого пошла в гостиную. Нажала кнопку автоответчика.
Первый звонок был еще вчерашний, от мужа Эдуарда из Нью-Йорка. Муж сообщал, что долетел хорошо и что думает только о ней, Полине.
— Ты врешь, ничем не рискуя, — вслух сказала Полина.
Второй звонок был от Ады Лазо, подруги детства. Она звонила почти каждый день и первым делом интересовалась:
— Ну, как твой роман?
— Какой роман? — привычно отвечала Полина.
— Что, опять нет никакого романа? — разочарованно вздыхала Ада. — Жаль.
У Ады романы бывали чуть ли не каждый месяц. И даже в редкие свободные денечки, когда они договаривались наконец сходить вдвоем в театр или на выставку, Ада звонила в последний момент и кричала в трубку счастливым голосом:
— Полинка! Мужчина! Святое дело!
И все летело к черту.
Впрочем, один из ее бурных романов закончился-таки пышной свадьбой. Но… буквально на следующий день Ада сообщила по телефону трагическим шепотом:
— Я разлюбила своего мужа. Я ничего к нему не чувствую. Я словно “черная дыра”. Все куда-то уходит… уходит…
И вот теперь она приглашала Полину пообедать в маленьком ресторанчике на Литейном. Полина перезвонила подруге, условилась о времени и стала собираться.
На улице моросил дождь. Полина опустила письмо в почтовый ящик и, взяв такси, поехала на Литейный.
Одновременно с ней к ресторану подкатила Ада, высокая блондинка лет тридцати. Она выглядела очень сексуально и в то же время очень невинно. “Как это ей удается?” — невольно подумала Полина, глядя на подругу.
В ресторанном зале стоял негромкий гул голосов. Слышался смех.
— Ну, как твои дела? — спросила Полина, когда они сели за столик.
— Все прекрасно, прекрасно…
— Ты уже не “черная дыра”?
— О, нет. Я завела любовника… — Ада закурила. — Как он за мной ухаживает, какие дарит цветы, какие говорит слова…
— И что будет дальше?..
— Ой, отстань, — морщилась Ада. — Я не хочу думать о том, что будет дальше. Сейчас-то мне хорошо. Зачем думать о том, что будет после… Он, конечно, женат, сыну двенадцать лет. И я понимаю, что на чужом несчастье свое счастье не построишь. Но с другой стороны, ведь многие строят! Строят и прекрасно живут!..
Принесли заказ, и молодые женщины некоторое время ели молча. Потом Ада снова заговорила:
— Ты знаешь, в нем есть что-то от мужика. Это большая редкость в мужчинах. Я не могу тебе объяснить. Вернее, могу, конечно, но выйдет не то. Это надо чувствовать. По-звериному. — Ада рассмеялась. — Ну а ты как, все рисуешь? Не надоело?..
— Каждый делает то, что умеет, — ответила Полина. Ей не хотелось распространяться на эту тему, но она все же сказала: — Когда я пишу свои картины, я пытаюсь вернуться к ощущениям детства. Наверное, причина в том, что я еще недостаточно взрослая…
Ада принялась за фаршированного лосося.
— Слушай! — воскликнула она так громко, что за соседними столиками обернулись. — Я вчера была у него дома, — продолжила она уже вполголоса, — и увидела красное платье его жены. Ну, примерила, конечно… А затем надела ее черные колготки, ее черные замшевые туфли на высоком каблуке… И вдруг ощутила, что я — это она. Представляешь?!
— Не знаю, сказать тебе или нет, — неуверенно произнесла Полина. — Наверное, скажу. Со мной какие-то странные вещи в последнее время происходят. Снятся необычные сны. Я даже снами не могу их назвать. Они воспринимаются не как сны, а как воспоминания. Все время вижу белую комнату, двух незнакомых мужчин. Дверь открывается, и заходит девочка лет пяти. Один из мужчин говорит: “Это ваша дочь”. А она как кинется мне на шею. “Мама! Мама!” — кричит. И я тоже ее хватаю, целую, плачу. “Доченька! Лизочка!” — Полина смахнула со щеки невидимую соринку. — Понимаешь, такое чувство, будто у меня в другой реальности есть ребенок. А здесь нет.
— А мне вчера приснилось, что я взасос целуюсь со своей свекровью, — со смехом сказала Ада. — Представляешь?! По-моему, мы с тобой малость спятили.
— Да не в этом дело, — нервно ответила Полина.
— А в чем?
— Не знаю, но мне кажется… — Полина резко оборвала фразу, почувствовав, что этот разговор отнял у нее слишком много душевных сил.
II
Было лето, и день клонился к вечеру. В двухместном купе скорого поезда ехали Полина и Руднев. За окнами вагона стелился туман. Из тумана росли деревья. На сей раз Полина не нарисовала нового возлюбленного, а сделала его из фарфора. Руднев был обыкновенной фарфоровой статуэткой и даже не подозревал об этом.
— О чем ты думаешь? — спросила Полина, коснувшись его руки.
Руднев чуть заметно вздрогнул.
— О тебе, — ответил он. — Мне вдруг показалось, что мне хочется, чтобы ты умерла. А затем я подумал, просить ли за это прощения. И тут же понял: нет, действительно хочется… Я бы ходил на твою могилу, и душа бы рвалась, рвалась от полноты жизни, от того, что тебя нет и никогда уже не будет…
— Свинья, — сказала Полина.
— Сам знаю, — хмыкнул Руднев и принялся насвистывать что-то очень знакомое.
“Я не выношу дождя”, — вспомнила Полина название песенки.
За окном с грохотом промчался встречный состав. По радио саксофонист неторопливо выводил какую-то околоджазовую мелодию.
— Как зовут твоего мужа? — спросил Руднев.
— Эдуард, — ответила Полина. — Сам себя он называет — Эд. Я его зову — Бред.
— Эдуард, — повторил Руднев. — Замечательно. Как кастрированного кота.
— Почему ты все время говоришь “замечательно”?
Руднев продолжал насвистывать. Вагон тихонько покачивался. Быстро темнело. И время в темноте уже не тянулось одной сплошной лентой, а было нарезано узенькими полосками. И был мир, где Полина спала с нарисованным Эдуардом в Нью-Йорке; и мир, где она ехала в поезде с фарфоровым Рудневым; и мир, где она сидела в ресторанчике с Адой Лазо… и мир, где она пошла налево, и мир, где она пошла направо, и даже мир, где она просто взмахнула руками и… полетела.
Но Полина выбирала мир, в котором у нее была дочка. Они не спеша брели вдвоем по неизвестному городу, тусклое солнце освещало безлюдные улицы.
Лизочка капризничала. Полина ее успокаивала.
— Ну, будь умницей, — говорила она. — Ты же большая девочка.
— Я не очень большая, — отвечала дочка. — У меня просто ноги длинные.
— Кто тебе это сказал? — удивлялась Полина.
Лиза ничего не ответила. “Вот так, — подумала Полина, — она уже умеет молчать”.
— Мама, — говорила Лизочка, — а я знаю, как называются люди, которые в три часа ночи выходят в окно и идут по воздуху.
— Ну и как?
— Лу-на-ти-ки! — радостно выкрикнула девочка по слогам.
Полина в порыве чувств подхватывала дочку на руки и крепко прижимала к себе.
— Я тебя люблю! Лучше тебя нет никого во всем свете!..
— Да, — тихо отвечала Лизочка. — Только ты.
Полина плыла по бескрайнему морю, наполненному счастьем.
Рядом храпел фарфоровый Руднев.
— Руднев, — раздражалась она, — ты хоть понимаешь, что у тебя фарфоровое лицо? Когда-нибудь оно упадет и разобьется.
Лицо Руднева тотчас падало и разбивалось.
За окном текла река, плыли баржи с песком. На берегу стояла церквушка, чуть дальше — еще одна. Это был Смоленск, а может, Новгород.
Сыпал редкий снежок.
— Где ты живешь? — спрашивала Полина у Руднева.
— В Москве. А ты?
— Я вообще не живу. Я утонула в бассейне. Народу было много, но никто не заметил, как я утонула.
Руднев узнал об этом только через год. Ему позвонила Ада Лазо.
— Как?! Как утонула?! — кричал в трубку потрясенный Руднев.
— Подождите, — отвечала меланхоличная Ада. — Я зажгу сигарету. — Она зажигала сигарету и, выпустив в потолок струйку дыма, продолжала: — Еще год назад. В бассейне. Никто и не заметил.
Руднев попытался вспомнить, чем же он занимался весь этот год. Ничем особенным, в общем-то…
Событие было исключительное, и из Нью-Йорка прилетел муж Эдуард. Всю дорогу, пока он летел, Эд смотрел на страницу журнала. На странице был нарисован человек в виде надкушенного яблока. “Что же делать?” — думал Эдуард.
“А в самом деле, что он будет делать?..” — спросила себя Полина. Ясно, что снова женится. И отправится куда-нибудь в Лас-Вегас. По-старинному — погоревать, по-современному — развеяться. А дальше что?.. А ничего. Все. Мужчинам несвойственно долго думать о женщинах, которые ушли из их жизни. Ей это следовало бы знать; впрочем, она и знала.
“…А может, это чересчур романтично?” — думала Полина, сидя на открытой террасе небольшого ресторанчика. День был солнечный. Невдалеке плескалось море. Звучала томная латиноамериканская песенка с несколько длинным названием: “Я разлюблю тебя только тогда, когда остановится мое сердце”.
К столику подбежала рыжая такса.
— Ой! — взвизгнула Полина. — Она мне ноги облизывает.
— Дина, перестань! — послышался резкий окрик хозяйки. И Полине: — Дина у меня лесбияночка.
— Пожалуй, я тоже заведу себе таксу-лесбиянку, — тут же решила Полина.
— Хотите, я буду вашей таксой? — пошутил Руднев.
На десерт им подали нарезанный тонкими ломтиками плод манго с кокосовым мороженым. Уходить не хотелось. И они не уходили.
— Вот вы богатый человек, — сказала Полина. — Вы счастливы?
Руднев покачал головой.
— Деньги не приносят счастья. Удовлетворение — да. Но счастье… И вообще, как только получаешь то, чего хотелось, тут же понимаешь, что хочешь чего-то другого.
— И все-таки, — не отставала Полина, — что может тревожить такого богатого человека, как вы?
Руднев не отвечал. Глаза его беспокойно перескакивали с предмета на предмет. “Как пугливые птицы”, — подумала Полина.
— Пойдемте в кино, — наконец сказал Руднев.
Они сидели вдвоем в пустом зале и смотрели фильм про то, как мужчина и женщина сидят вдвоем в пустом зале и смотрят фильм про то, как мужчина и женщина сидят вдвоем в пустом зале и… И т. д. Потом экран погас, и киномеханик весело объявил им, что “кина не будет”: в аппарате перегорела лампа.
— А чем все закончилось? — поинтересовалась Полина.
— Ничем, — ответил парень. — У них у всех тоже лампы перегорели.
Руднев и Полина вышли из кинотеатра. На небе сияли звезды.
Горы, окружающие Новгород или Смоленск, были похожи на спящих чудовищ.
В отеле Руднев распорядился, чтобы ужин подали в номер. Полина выключила свет, зажгла свечи… В комнате царил романтический полумрак. Полина отламывала оплывшие кусочки парафина и жевала.
— Я жую воск, — мечтательно говорила она. — Как в детстве… Тепленький такой.
Часы тихонько били двенадцать. По радио звучали сентиментальные песенки. Полина и Руднев танцевали. Затем ели, пили, разговаривали…
— Почему вы не женитесь? — спрашивала Полина.
Руднев загадочно улыбался.
— Женщина для меня — это пропасть, в которую я могу смотреть до бесконечности, но никогда не прыгну… Впрочем, — добавлял он, — я был два раза женат.
— Врете, — лукаво щурилась Полина. — Никогда вы не были женаты.
— Я не вру, — серьезно отвечал Руднев. — Просто иногда я вспоминаю то, чего не было.
Зазвучала медленная композиция “38 слезинок”, и они снова решили потанцевать. Потом опять говорили о женщинах.
— Женщина вызывает во мне благоговение, — признавался Руднев. — Вернее, не сама женщина, а та тайна, которая в ней заключена. Но, конечно, — поправлялся он, — если это красивая женщина.
Полина пригубила вино.
— Нет женщин красивых и некрасивых, — сказала она. — Есть женщины ухоженные и неухоженные. Если на женщине изящное нижнее белье, у нее даже походка становится другой.
Руднев закурил, выдохнул дым и шутливо погрозил Полине пальцем. Полина шутливо укусила его за этот палец.
— Вам никогда не хотелось стать женщиной? — спросила она.
— А я женщина, — с громким смехом ответил Руднев. — Меня тестировали, и я оказался стопроцентной женщиной, — приблизив свое лицо к лицу Полины, Руднев прошептал: — Хочешь, я надену твою клетчатую юбку?
Теперь громко засмеялась Полина.
— Я сразу представила себе такого шотландца с волынкой… — Она поиграла на воображаемой волынке.
Тем временем ночь прошла, наступило утро.
— Как?! — ахнула Полина. — Уже утро?!
Руднев снял с ее запястья маленькие часики и перевел стрелки на шесть часов назад. То же самое он проделал и со своими часами.
— Сейчас снова наступит ночь, — сказал Руднев.
И действительно — наступила ночь. На небо вернулись звезды и луна. А в эфире зазвучали сентиментальные песенки.
III
Под одеялом было тепло и уютно. Полина лежала с открытыми глазами, прислушиваясь к едва уловимому шороху мужских и женских голосов — все, что осталось в номере от тех людей, которые когда-то здесь жили. Скоро и их с Рудневым голоса вольются в этот общий хор, думала Полина, и будут плавать под потолком, словно сигаретный дым, постепенно тая… тая… тая…
Незаметно для себя Полина уснула. Ей приснились тишина и одиночество. “Особенно хорошо, — продолжала думать Полина уже во сне, — что снятся и тишина, и одиночество… Одновременно”. Затем она долго блуждала по запутанному лабиринту своих мыслей, пока наконец не вышла на самый верх Эйфелевой башни. Внизу расстилался ночной Париж с миллионами огней.
Сон поменялся, и Полина оказалась в тюрьме, в окружении целой толпы возбужденных ее присутствием мужчин. На ней были юбка апельсинового цвета и такая же футболка. Она как бы видела себя со стороны: вся в таком ярко-желтом!
— Пошли к морю, — предлагал Полине Руднев.
И они шли к морю. Смотрели на волнорезы, о которые бились волны; на белоснежный корабль, уходящий за горизонт. Полине захотелось в мгновение ока перенестись на этот корабль и плыть-плыть-плыть куда-нибудь далеко-далеко, в Венесуэлу или Бразилию.
Потом они гуляли по городу. Оказывается, это был никакой не Новгород и уж тем более не Смоленск. А Феодосия.
Стоял Домик-музей Грина. Сидела заспанная смотрительница.
— У нас сегодня выходной, — сообщала она. — Все на сигнализации.
— Нам бы только на его письменный стол взглянуть, — просила Полина. — И на кровать.
— Не было у него стола, — зевала смотрительница, — и кровати тоже не было.
Напротив музея Грина располагалась какая-то забегаловка. И, конечно же, называлась “Ассоль”.
Их жизнь стала походить на бесконечный праздник. Целыми днями они бродили по тенистым улочкам, сидели в кафе, часами смотрели на изменчивое море. А вечерами в номере отеля занимались любовью.
Но это не могло продолжаться вечно. С каждым днем Полина чувствовала себя все более опустошенной. Однажды она подошла к зеркалу и попыталась увидеть свою душу. У нее ничего не получилось. “Надо уезжать”, — подумала Полина. Ей стало легко и хорошо от этой мысли. Она засмеялась. Что-то заканчивалось, и это означало, что начиналось что-то новое.
Руднев тоже засмеялся. Просто так, за компанию.
— Хочешь послушать музыку? — предложил он и, не дожидаясь ее согласия, нажал кнопку. Зазвучала композиция “Без тебя”.
— Давай потанцуем, — предложил Руднев.
Они, обнявшись, начали танцевать.
— Все слишком продолжительное бывает не очень приятно, — доверительно сообщила Полина Рудневу.
— Да, — ответил он и поцеловал ее.
Полина укусила его за верхнюю губу.
— Ай! — вскрикнул Руднев. — Ты чего?!
— Ничего, — сказала она. — Разве тебя это не возбуждает?
— Честно говоря, нет, — поморщился он.
— Знаешь, мне стали сниться вещие сны, — медленно заговорила Полина. — А после, уже наяву, происходит то, что я видела во сне. Как-то в Париже мне приснился волосатый человек с квадратным животом. А потом я его увидела на Елисейских полях. Он был по пояс голый и на потеху зрителям рвал руками цепи. И представь себе — у него был квадратный живот.
— И что из этого следует? — спросил Руднев.
— Сегодня мне приснилось, что мы с тобой расстались, — просто сказала Полина. — Навсегда.
Руднев долго молчал. Затем произнес слегка осипшим голосом:
— Знаешь, о чем я подумал? Не дай бог встретить женщину своей мечты. В одной женщине всегда скрывается другая.
— Это правда, — подтвердила Полина.
— Правда, — с горечью повторил Руднев, пристально глядя на Полину.
Полина занервничала. Ей не хотелось, чтобы Руднев так внимательно ее разглядывал.
— Я уезжаю, — сказала она. — Мне надо срочно в Питер.
— Зачем? — спросил он.
В качестве предлога Полина назвала первое, что ей пришло в голову.
— Ты не можешь вот так взять и уехать, — сказал Руднев.
— Могу, — ответила Полина. — Я все могу.
Она направилась к двери.
— Ты уверена, что поступаешь правильно? — спросил ей вслед Руднев.
Полина не ответила. Она открыла дверь и вышла. Навсегда исчезнув для Руднева в этом огромном мире.
На улице было раннее утро. Светило солнце. Пели птицы. С моря дул теплый ветерок. Полина увидела, услышала и почувствовала все это разом. Ее буквально пронзило острое ощущение — наслаждения жизнью. Она села в свой вишневый “мерс” и поехала.
Ехать было одно удовольствие. Положив в рот шоколадную конфетку, Полина включила приемник. “Мир прекрасен, пока ты в нем существуешь”, — пела французская певица.
Когда дорога пошла параллельно морю, Полина съехала с шоссе и некоторое время ехала по прибрежной полосе. Затем свернула на трассу и, резко увеличив скорость, помчалась в сторону Москвы.
Один раз она притормозила у церквушки с желтыми куполами. В открытых дверях стоял молодой священник.
— Сколько вам лет? — приветливо улыбаясь, спросил он.
— Двадцать, — соврала Полина и, застеснявшись, сказала правду: — Двадцать семь.
— В двадцать семь все только-только начинается, — произнес священник, вновь одарив Полину улыбкой.
Да, все только-только начиналось.
Дома она первым делом приняла душ, потом выпила стакан апельсинового сока. И нажала кнопку автоответчика.
Зазвучал голос. Она сразу узнала его, хотя не слышала тысячу лет (а точнее, один год). Это был голос не нарисованного Эдуарда и не фарфорового Руднева. Это был голос Андрея. Мужчины из плоти и крови. “Полина, — нежно произнес он, — я получил твое письмо. Я люблю тебя. Я хочу, чтобы ты стала моей женой… — и, помолчав, добавил: — Если у нас родится девочка, давай назовем ее Лизой”.