Эссе
Опубликовано в журнале Нева, номер 11, 2005
Владимир Шаров родился в Москве в 1952 году. Окончил Воронежский государственный университет. Автор шести романов (“Репетиции”, “До и во время”, “Старая девочка”, “Воскрешение Лазаря” и др.), ряда эссе и сборника стихов. Лауреат премии Международного фонда “Знамя”. Живет в Москве.
Есть вещи, которые с течением времени сами собой соединяются. Друг для друга они делаются чем-то вроде комментариев, толкований, и ты вдруг начинаешь понимать, что в жизни и впрямь есть смысл, случайного в ней не так уж много. В 63 году я с отцом и с матерью на недавно купленном “Москвиче” ехал в Эстонию. Был самый конец июня, день долгий, почти бесконечный, настоящих ночей не было вовсе — час довольно густых сумерек, и снова светало. Еще девочкой мама несколько раз ездила на машине одного из заместителей своего отца. У него была огромная шестиметровая “Изотта Фраскина” с авиационным двигателем. Мать держала в руках руль, а хозяин по необходимости жал то на газ, то на тормоз — сама мама до педалей не доставала. В Иванове в середине двадцатых годов эта машина, кажется, была единственной.
Сейчас, 63-м, мама снова села за руль, и теперь мы не спеша ехали по Валдаю, плавно вниз и так же плавно вверх, на холм, этакая длинная-длинная волна, крупная зыбь, меня и укачивало, как в море. Пока мы были внизу, смотреть было почти не на что. Пологие болотистые низины, хилые придорожные леса, кустарник, заросли осины, лишь с холмов, и то чаще вдалеке, виднелись настоящие боры, озера да в сумерках промоины между облаками — те же озера, но уже на небесной тверди, — и я, разглядывая их, как мираж в пустыне, все гадал, все надеялся, что они настоящие и я смогу уговорить мать свернуть на проселок и где-нибудь прямо на берегу заночевать. По дороге в Эстонию мы должны были сделать крюк и заехать в Новгород. Об этой поездке отец давно мечтал, вдобавок у него была командировка от “Литературной газеты”, для которой он должен был написать что-то вроде очерка.
В Новгороде мы тогда прожили почти неделю. Я и сейчас помню площади, заросшие, словно выгон, мелкой травой, помню деревянные мостовые и такие же деревянные желоба для стока воды. Помню белые храмы, округлые и полнотелые, вокруг них больше ничего не было, они были выше, сильнее, вдобавок почти всегда стояли поодаль от ближайших домов, и это было так не похоже на Москву, где среди огромных зданий церкви давно уже сделались маленькими и игрушечными. Благодаря командировке нас поселили в лучшей в городе обкомовской гостинице, по-моему, она так и называлась “Новгород”. Скучное трехэтажное здание, внутри которого я обнаружил роскошную парадную лестницу. По многу раз в день я бегал наверх по ярко-красной плюшевой дорожке, прижатой к ступенькам блестящими позолоченными прутьями с шишечками по краям. Это красное и золотое великолепие я сразу вспомнил, когда нас повели в запасник местного музея и из соседней комнаты одну за другой стали носить большие алтарные иконы, полные золота и киновари. Киноварным были и фон, и одежды, и все это секло на части тонкое золото пик, сабель. Цвета было так много, что почти терялись, казались незакрашенными пятнами белые, с нерусскими чертами, лица апостолов и святых.
У отца месяца за два до нашего путешествия вышла книга сказок, которую он давно ждал. И вот так совпало, что как раз, когда мы были в Новгороде, в местный книжный магазин эту книгу привезли. Я зашел туда случайно, меня интересовали марки, и вдруг увидел отца, уже пьяного и веселого, а рядом длинную, петлявшую очередь, которой он подписывал свои сказки. Когда отец снова начинал пить, мы с мамой выступали против него единым фронтом, но рядом были немыслимой красоты африканское зверье и цветы — десятки стран только что сделали независимыми, они ликовали, и все это тут же отпечатывалось на марках. Перед таким искушением я не мог устоять. Чувствуя себя предателем, раз за разом я шел к отцу, и он щедро вынимал из кармана пачки бумажек, я брал немного — пару-тройку рублей — мелкий грех казался мне простительней большого.
И в городе, и вне его, за стенами, было то же самое странное ощущение, что что-то нездешнее приплыло сюда, но прижилось и так здесь и осталось. Огромная серая равнина холодной озерной воды рядом, и чуть выше другая — бесконечные заросли камыша, который ходил под ветром, точно как волны. Война была еще близко, почти все мужчины воевали, из женщин многие по два года прожили под немцами, и разговоры так или иначе крутились вокруг нее. Человек, который нас вез, работал в местном краеведческом музее и теперь подрядился показать нам церкви, что стояли на островах, вернее, то, что от них осталось. Однако прежде он хотел купить рыбы и вечером угостить нас ухой.
Сначала почти час мы плыли вплотную к камышам, потом зашли в узкую петляющую протоку. Здесь было совсем мелко, мотор, переделанный из движка трофейного немецкого мотоцикла, подняли из воды, и наш хозяин, встав на корме, теперь медленно греб веслом. Протока то и дело раздваивалась, иногда почти пропадала в камышах, но он как-то ориентировался. Наконец на плоском, в несколько шагов, островке мы увидели сколоченную из плавника хибарку, рядом просмоленную плоскодонку и старика, чинившего сеть. В отцовских сказках был точно такой, только цветной, и там он назывался гномом. Мы пристали, взрослые в несколько слов о чем-то договорились, и дальше мы уже плыли вслед за стариком. То в одной, то в другой протоке у него были поставлены верши. Он вытаскивал их из воды, в большинстве было пусто, все-таки три средних размеров щучки в конце концов нашлись. Устлав дно лодки осокой, мы побросали туда нашу добычу и поплыли дальше. Через полчаса мы были на острове, где стоял Спас на Нередице.
От храма почти ничего не осталось — лишь неровная, идущая зубьями линия стены метра в четыре-пять высотой, да над этим, как и должно, висело небо. Немцы церковь то ли просто взорвали, то ли срезали артиллерийскими снарядами, узнав, что на звоннице наши устроили наблюдательный пункт. Там, где был вход, вскоре после войны навесили полукруглую деревянную дверь, для прочности обитую железными полосами. Все это давно сгнило и, несмотря на амбарный замок, на ветру немилосердно скрипело. У нас был ключ, но проржавевший замок не поддавался, пока мы не залили в него моторного масла. Внутри картина была совсем страшная — гора битого кирпича и осыпавшейся раскрашенной штукатурки. Там, где стены не были засыпаны обломками, роспись в большинстве мест сохранилась, даже краски были почти такие же яркие, какие я видел в городских храмах, и все равно представить себе, что все это можно восстановить, было невозможно.
Потом, много позже, занимаясь русской медиевистикой, я часто думал о совсем другом устройстве новгородской жизни и о почти маниакальных попытках Москвы уничтожить самую память о ней, о последней из этих попыток — страшном опричном погроме Новгорода Иваном IV, после которого город так и не оправился. Однажды я вспомнил то свое детское путешествие и вдруг начал понимать историю взаимоотношений Москвы не только с Новгородом, а и с прочими землями, которые одну за другой она то деньгами, то уговорами, чаще же просто силой к себе присоединяла. Так получилось, что в этом моем понимании едва ли не главную роль сыграл святой Георгий Победоносец.
Вообще жития как и люди: есть закрытые, прошедшие через сотни лет почти без изменений, а есть этакие экстраверты, которые, как губка, с удивительной, ни с чем не сообразной легкостью впитывают в себя все, что делается вокруг них: и время, и пространство, и судьбы других людей, их муки и страдания. Но и вобрав в себя столько всего, они не чувствуют тяжести, а как и на нашей иконе, будто перышко, парят над землей.
Икона, которую мы выбрали, житийная, и это делает нас обязанными хотя бы бегло поговорить о житии Георгия Победоносца. Текстов о подвигах этого святого великое множество. Только в российских библиотеках их сотни. Византийских же, греческих, латинских, разных славянских — еще больше. Тут и классические жития, и легенды, духовные стихи, сказания, поэмы, в частности, весьма известные Рейнбота фон Дорна и Люзарша. Надо сказать, что между собой они находятся в чрезвычайно сложной связи, бесконечно заимствуя и передавая друг другу разные детали и эпизоды; это некая община святых Георгиев, каждый из которых крепко держится за своего сродственника. Перечислю самым беглым образом, что есть на нашей большой алтарной иконе и что, несмотря на четырнадцать клейм, идущих по ее периметру, иконописцу нарисовать не удалось.
Первое: откуда Георгий Победоносец (на Руси чаще Егорий Храбрый) родом и где он совершил свой подвиг веры: среди стран и городов чаще других встречаются Капподокия, Персия, Вавилония, Сирия, Ливан, Далмация, Чернигов. Его гонителями были император Диоклетиан и персидский царь Дадиан. В христианской версии он трижды погибает от мук и вновь воскресает в мусульманской, где святого Джерджеса тоже почитают как пророка, — семьдесят раз.
В самом распространенном варианте Георгий — военный трибун, выходец из Капподокии, на собрании чинов империи объявляет себя христианином. Консул Магнецкий и император Диоклетиан пытаются вновь обратить его в язычество, но напрасно. Дальше — темница и пытки. Сочтя его мертвым, император уходит, но на землю спускается светлый муж, и Георгий вновь оказывается цел и невредим. Увидев чудо, еще несколько человек из знати, в том числе и императрица Александра, объявляют себя христианами. Новые пытки и казни, некоторые из них изображены на нашей иконе. Среди них — колесо, утыканное острыми мечами, ров или бочка с негашеной известью, раскаленные, утыканные гвоздями сапоги, кол, на который сажают святого, погреб, где его с головой засыпают песком. Святого бьют палками по устам, произносящим символ веры, его бьют воловьими жилами и распиливают пилой, бросают в сухой колодец, дробят тело на части, посыпают раны солью, рубят голову, заливают тело свинцом, вешают, варят в котле, придавливают огромным камнем, но он всякий раз воскресает, и в конце концов император решает, что вынести все эти муки ему помогают чары.
В противники Георгию вызывается другой искусный маг Афанасий. Афанасий дает святому ядовитое питье — вновь неудача; тогда он предлагает ему воскресить мертвого, чтобы доказать силу своей веры. В некоторых сказаниях Георгий воскрешает недавно умершего человека, в других — умершего еще до Христа, но и в том, и в другом случае воскресший рассказывает о загробной жизни, произносит символ веры и, объявив себя христианином, бездыханный, падает к его ногам. Снова темница, и снова Диоклетиан пытается ласками склонить Георгия к язычеству, уговорить принести жертвы идолам. Георгий притворно соглашается, но, войдя в храм, заставляет Аполлона сознаться, что он не бог, а статуя; дальше вслед за Аполлоном на землю валятся и другие боги. Народ в ярости бросается на святого. Еще одна казнь, перед которой Георгий молит Бога простить своих мучителей (не менее распространенная версия: наоборот, отомстить за него).
И само житие, и чудеса, которые творит Георгий, распадаются как бы на две части. В первой еще до встречи с драконом, кроме воскрешения мертвого и падающих оземь идолов, он воскрешает или излечивает умирающего сына в доме вдовицы, куда его между казнями поместил император. Седалище, на котором он сидит во время допроса, и балка в доме вдовицы пускают ветки и зацветают; в ее доме нет ни крошки еды, но с неба, по слову святого, появляется пища.
Теперь его главное служение. В одном из больших озер (чаще всего упоминается Сирия, но там озер нет, и мне почему-то кажется, что это находящееся совсем рядом от нее Тивериадское, или Генисаретское, озеро) поселяется страшный дракон. Каждый день он требует от жителей стоящего невдалеке города себе на пропитание молодую невинную девушку. Всякий раз в городе бросается жребий, и несчастная под вопли и плач отправляется на заклание. На одиннадцатый или двенадцатый день жребий падает на дочь царя; рыдая, он пытается откупиться, предлагая за принцессу половину своего имения, но горожане с презрением отвергают мзду. Девица отправляется на берег озера, из воды выползает дракон, и тут, когда он уже раскрыл свою страшную пасть, откуда ни возьмись на скачущем во весь опор коне появляется святой Георгий. Дальше текст снова раздваивается. По наиболее распространенной версии, святой поражает дракона копьем (как и у нас на иконе), по другой — мечом, но нередко он побеждает дракона и словом Божьим. Тогда (и это тоже есть у нас на иконе) девушка, обвязав его шею платком или поясом, уводит теперь уже безобидного зверя. В некоторых изводах дракон изрыгает, причем живыми, всех (кроме почему-то первой) девиц, которых он пожрал раньше. Дальше счастливый народ в числе сорока тысяч душ принимает крещение, а царь предлагает избавителю руку спасенной. В нескольких житиях святой Георгий и вправду женится на принцессе, обычно же отвергает предложение, объявляя, что он рыцарь Святой Девы. После такой бурной жизни умирает святой Георгий вполне спокойно, как правило, в Рамле, а хоронят его в другом палестинском городе Вифлееме, где прежде был посвященный его имени монастырь, в котором молились об исцелении равно почитавшие его и христиане, и турки. В тех версиях, где святой Георгий все-таки убивает дракона, прочь его тушу тащат в Берлин: у лужицких славян — 70 лошадей, в Моравии — три тысячи волов и 200 коней.
Кстати, в некоторых изводах эти два варианта, которые одновременно изображены на иконе, довольно изящно примиряются. Дракон выползает из озера с грохотом, подобным буре, он “прыщет ядом”, из пасти его валит дым, из очей сыплются искры; все, что есть в окрестностях, глохнет от его рева, но Георгий одним словом Божьим покоряет страшного зверя, и тот лижет ему ноги. Но не все так безобидно. Святой грозит горожанам, что, если они немедля не примут крещения, он пустит дракона на город и, лишь когда они соглашаются, убивает зверя. Он разрубает его на тысячи кусков, из которых, на нашу беду, рождаются миллионы и миллионы мелких гаденышей, расползающихся в разные стороны: из одного большого греха получается множество мелких. Не могу удержаться от удовольствия пересказать житие святого Георгия Победоносца какого-то то ли протестанта, то ли агностика ХVII века: у него святой Георгий — сын славного капитана Аффрино Барзане, который спасает дочь царя Канторико Клеоделинду. Сначала наш герой пытается укротить дракона разными реликвиями, картами Каина, портретом папессы Иоанны, писанным святым Лукой, и лишь затем, когда это не помогает, — словом Божьим. Победив гада, он женится на Клеоделинде, и она приносит ему двенадцать детей.
Всем этим поразительным по яркости многоцветьем занимались давно и самые разные люди. В средние века, прежде чем включить житие святого Георгия в свои синодики и индексы, теологи жесточайшим образом правили его, но даже и тогда то, что оставалось, казалось настолько фантастичным, что папа Геласий возражал против почитания святого, считая его житие подложным. Но и в Риме народной любовью культ его вскоре был воскрешен.
Позже святым занимались уже не такие жесткие люди: филологи, историки, фольклористы. Они, хотя часто и расходились в деталях, все-таки пришли к выводу, что житие это складывалось в Малой Азии, которая во II — III веках, когда оно и рождалось, было настоящим складом моно- и политеистических воззрений, огромным бродильным котлом самых разных языческих и христианских вер; из этого-то бульона и родилось житие святого Георгия. Это была одна из самых удачных попыток позаимствовать из язычества все то, что было в нем любимо и ценимо народом, то, к чему он привык и что боялся потерять, а самих его богов затолкать вниз, в ад, превратив в чертей и бесов. Так наш дракон и стал символом дьявола, ада, символом язычества, ереси, а то и бедствий, насылаемых на христиан попущением Божьим.
В житии святого Георгия находятся параллели, а нередко дословные цитаты из десятков источников. Среди ближайших предков и самого Георгия, и его жития находят арийских “солярных” богов, в частности, Индру; очень много взято из персидского, а потом и греко-римского Митры; среди них числят Тамуза сирийского, Гора египетского, греческого Персея. Георгий и маг Афанасий — это переработанное, прошедшее через Библию и мусульманские легенды сказание об Ормузде и Аримане. В Библии наша пара — Навуходоносор и Авраам, в мусульманской легенде — Нимврод и Авраам. Вдовица и ее сын, в доме которых он скрывается, позаимствованы из истории Илии из Третьей Книги Царств. Расцветшая балка и стул — это расцветший жезл Аарона. Состязание Георгия с Афанасием повторяет и состязание Моисея с египетскими жрецами. Сухой ров, куда бросают Георгия и где сразу же вырастают травы, цветы и начинает бить источник, родом из Иосифа, брошенного братьями в колодец. Одна из самых ярких и самых популярных гипотез видит прямым предшественником святого Георгия еретика-арианина епископа Александрийского Георгия, убитого язычниками, а в маге Афанасии — его заклятого врага, православного епископа Афанасия Александрийского.
В России, то есть в наших палестинах, Георгия с разным успехом связывают и со Святовитом, и с Ярилой, и с Перуном, и с Хорсом. Многое в русских вариантах его жития взято из сказаний и былин о Добрыне Никитиче, Илье Муромце, Алеше Поповиче. Впрочем, и в западных изводах Георгий часто — родной брат и Федора Стратилата, и Димитрия Солунского.
На Руси святой Георгий был весьма уважаем с самого начала у нас христианства. Первый с рождения христианский князь Ярослав Мудрый при крещении получил имя Георгия и очень почитал своего покровителя. В главном киевском храме — святой Софии — был придел святого Георгия Победоносца. После успешного похода на чудь Ярослав основал в их землях город Юрьев (ныне Тарту) и там построил храм святого Георгия.
У нас этот святой Георгий издавна почитался хранителем главного богатства крестьянина — скота. Как раз в день этого святого скот после зимы впервые выгоняли в поле. Георгию молились о даровании дождя, он был деятельным помощником колонизаторов, устроителей того, что со временем стало называться Русской землей. В частности, он был покровителем тех, кто и дальше продолжал ходить на чудь, убивая непокорных, а на остальных накладывая дань и оброки. Думаю, что все началось с князя Ярослава, ну, а дальше московская великокняжеская, позже царская власть, считая себя его наследницей, поместила святого Георгия на свой герб и на свою печать, приказала вырезать его каменное изваяние на Флоровских воротах Кремля. Но главное не это, а то, что русская верховная власть однажды не устояла, соблазнилась этой открытой прежде самыми разными народами возможностью вложить в святого Георгия и то, что она сама о себе думала, и то, что она думала о нас, своих подданных, Божьей милостью данных ей в управление.
Русская власть очень рано начала думать о себе как о наместнике Бога на земле, пришла к выводу о своем неземном, божественном происхождении и сразу же сформулировала соответствующие своему новому статусу и новому положению дел цели. Земного в них было очень и очень мало, интерес к земле, над которой она с тех пор, как и на нашей иконе святой Георгий, парила, не касалась ее, утрачивался ею практически навсегда. Здесь-то, собственно, и обнаружилось противостояние верховной власти и народа.
Страна была огромна, почти бесконечно велика; не было дорог, население было редким, и власти всегда казалось, что она кричит недостаточно громко, что то, что она кричит, то, что она хочет от народа, не доходит дальше ближайших окрестностей Москвы или Петербурга, а если и доходит, то совершенно искаженным.
Власть, как могла, напрягала голос, как могли, быстро неслись на ямщиках гонцы, курьеры, чиновники по особым поручениям, и все равно это было почти безнадежно медленно. Иногда проходили годы, прежде чем на какой-нибудь Камчатке узнавали, что в Петербурге давно уже правит новый царь. Власть на Руси очень рано открыла для себя замечательный физический закон, который гласит, что волна, звук лучше всего распространяется в однородной, гомогенной среде. Достигается же эта гомогенность, с одной стороны, безжалостным уравниванием и выравниванием подданных (идеалы: армия, заключенные в лагерях), а с другой стороны, точно так же, как при варке манной каши, то есть перемешиванием. Известно, что, если ты хочешь, чтобы каша получилась хорошей, без комков, перемешивать ее надо часто и тщательно.
Иван Грозный, наверное, первый на Руси ввел систему массовых тотальных переселений дворянства из одних областей государства в другие. Заподозрив новгородских “служилых людей” в намерении изменить ему, он всех их (кого не убил) переселил на Волгу, где, соответственно, возник Нижний Новгород, а в новгородскую “пятину” на место выселенных посадил дворян из других уездов. Суть и смысл этого “вывода”, этого перемещения и перемешивания подданных — в их отрыве от местной почвы, к которой они за века с немалым трудом, но сумели приспособиться.
Народная жизнь по своим установкам и узаконениям почти такая же, какой испокон веку была человеческая жизнь. Отчасти это до- и потому антигосударственная жизнь. Суть ее в умении приспособиться к местному климату, к местной природе, ландшафту, стать человеком этого ландшафта (отличным от человека любого другого ландшафта), научиться этот свой ландшафт слышать четче и яснее, чем то, что кричит верховная власть. В провинции никому и в голову не придет разбивать виноградники по северным склонам уральских увалов. Тот, кто научится слышать свой ландшафт, будет всегда сыт, обут, одет. Никаких звезд с неба ему никто не обещает, но то, что надо для нормальной, обычной жизни, он получит. Понимая это, власть на Руси уже давно стала смотреть на ландшафт, искушающий “местного” человека приспособиться к нему, повторить каждую его выпуклость и ложбинку, как на главную причину нарушения гомогенности подданных и, соответственно, как на своего злейшего врага.
Когда-то Господь Бог, наказывая змея, совратившего человеческий род, сказал: ты будешь ходить на чреве твоем и есть будешь прах во все дни жизни твоей. И вот у власти, считающей себя наместницей Бога на земле, новым Георгием Победоносцем, всегда было ощущение, что змей, наш дракон, по Божьему проклятию никогда не отрывающийся от земли, от “праха”, телом повторяющий малейшие неровности почвы, эту самую способность соблазнять человека, вводить его в искушение и грех целиком и полностью передал земле, по которой он ползает.
Заметим, кстати, что именно поэтому чем более возвышенные цели ставила перед собой власть (превращение Москвы в центр, столицу мирового христианства — Третий Рим; становление нового избранного народа Божьего и новой Святой земли; приготовление народа ко второму пришествию Христа и спасению всех праведных; позднее — коммунизм и построение здесь, на земле, всеобщего рая), тем хуже она относилась к ландшафту. Всегда помня о той опасности, что исходит от ландшафта, власть не только пыталась оторвать от него человека, но и выровнять, упростить, снивелировать сам ландшафт, сделать его одинаковым везде и на всем протяжении страны, тем самым лишив его самой возможности соблазнять человека.
Николай Федоров, известный русский философ, поставивший задачу воскрешения всех когда-либо живших на земле людей (он считал, что пришло время, когда это может и должен сделать сам человек, а не Христос) и одновременно в своем трактате “Общее дело” предвосхитивший многие ключевые идеи уже коммунистической России, главным условием такого воскрешения мертвых считал радикальное упрощение жизни, равно и людей, и природы. Люди должны были быть организованы в “трудовые армии” (закон армии — абсолютно одинаковая реакция совершенно разных людей на приказ; приказ должен быть исполнен во что бы то ни стало; приказы не обсуждают и т. п.), и одновременно — нивелировка ландшафта. Горы, по Федорову, должны быть срыты, низины засыпаны, реки превращены в каналы, а вся земля — в одно ровное поле. Города и городская культура тоже подлежали уничтожению как рассадники всяческих излишеств и пороков.
Итак, подведем итоги. Себя власть считала Георгием Победоносцем, бесконечно мучимым и пытаемым нашими грехами и несовершенством, убиваемым ими, но в следующем поколении воскрешающим вновь, чтобы продолжить, как Христос, спасать нас и спасать. Как же мы сопротивлялись, не желая идти по этой дороге, как же заставляли ее страдать, но ни разу, как и на иконе, на ее лице не дрогнул ни один мускул. Большую часть жизни она нас любила, правда, как и святой Георгий, на брак, на равные отношения с нами не соглашалась. Она любила нас, как крестьянин любит свою кормилицу — корову. Мы были стадо скота, а она — преданным и надежным пастухом, гнавшим нас на тучные луга, в землю, текущую молоком и медом. Господи, как мы были непослушны! Как мы были глупы, то и дело пытаясь уклониться в сторону, забрести в темный лес, где нас давно уже поджидали, чтобы растерзать, злобные голодные волки. Тогда, чтобы спасти нас, ей приходилось применять кнут, но делала она это нам же во спасение.
Вслед за Ярославом Мудрым и новгородцами она считала нас то странной и непонятной, то этакой милой, неиспорченной чудью, наивными шукшинскими Чудиками, которых ради нас же самих надо держать в узде, обложить данями и оброками, чтобы мы думали не о постыдном, убивающем душу приобретательстве, а о Боге. Именно объясняясь нам в любви, она однажды заговорила о наших исконных качествах, о том, что заложено в самой нашей природе — преданности православию, самодержавию, о нашей народности. Но были и менее светлые периоды, когда она, ужасаясь нашей ненависти и злодеяниям, называла нас чудовищами, писала, что нет ничего страшнее русского бунта, бессмысленного и беспощадного.
Дракон — это, конечно, эдемский змей, некогда совративший, “погубивший” невинную душу нашей прародительницы Евы, ввергшей всех нас, ее потомков, в пучину горя. За те тысячи и тысячи лет, что прошли со времен сотворения мира, питаясь нашими грехами, он безмерно окреп и раздался, превратившись в страшного дракона. Теперь ему уже не надо было, как в Эдеме, льстиво и хитро уговаривать Еву; полный сознания своей силы и своего права, он требовал и всегда, пока не пришел святой Георгий, получал любимое его лакомство — невинные души, которые пожирал, губил с неслыханной жадностью. Но как бы ни был страшен зверь, власть верит, не сомневается, что однажды она все-таки победит чудовище и всех нас спасет. Для этого она и живет.