Опубликовано в журнале Нева, номер 11, 2005
Телевизионные новости как картина жизни — а какая-либо другая картина большинству из нас недоступна и неведома — укрепляют ощущение, что ничего, кроме взрывов, в мире нет и быть не может. В то же время теракты перестали, в сущности, быть новостями, в качестве значительных событий их продолжают преподносить только средства массовой информации. В сознании же нашем терроризм давно превратился просто в раздел информационных программ, из которого можно узнать столько же действительно нового, сколько из раздела “погода”. Вчера было двадцать пять и дожди, сегодня двадцать семь с грозами, завтра похолодает опять до двадцати пяти, возможны кратковременные дожди, но не исключены и ливни… Погибло десять, двадцать, сто человек… вину взяли на себя… арестованный оказался непричастен… ужесточены меры…
Ну, идет новая мировая война. Ну, и это не новость. Привыкли. Англичане с гордостью заявляют: “Террористы не заставят нас изменить наш образ жизни”. А чем, собственно, тут гордиться? В военное время образ жизни не грех бы и изменить.
А о сущности терроризма и его соотношении с другими явлениями современной действительности неплохо бы задуматься поглубже — хотя думали и раньше, и Достоевского с “Бесами” не превзойдешь, однако ж лишний раз напрячь логику не помешает…
Можно делить человечество по самым разным признакам: половому, религиозному, расово-национальному, имущественно-классовому… Но мне кажется, что все эти разделения, из которых, как правило, следует вражда вплоть до войн, лишь частные случаи главного различия, разбившего население Земли на две главные партии, на два непримиримых лагеря, на две нации, если угодно. Одни — созидатели, другие — разрушители — вот главная разница между фундаментальными человеческими типами, вот две главные воюющие армии, сражение между которыми в земной жизни есть отражение битвы, идущей в жизни неземной — между Владыкой света и князем тьмы.
Если, имея в виду сказанное, присмотреться ко всей окружающей нас реальности, то с удивительной легкостью удастся определить сущность любого человеческого действия, любой жизненной позиции. В одной нестройной, но тесной колонне оказываются вожди и приверженцы левых движений любого толка и актуальной культуры любого направления, борцы за вечно ущемленные национальные интересы и за права человека в ущерб его же обязанностям, рыцари социальной и межгосударственной справедливости любой ценой, верующие в необходимость истребления других верующих и не верующие ни во что, кроме собственного неверия… Каким-то необъяснимым образом все они смыкаются и образуют гигантское ополчение, на знамени которого написано слово, любимое жрецами современного искусства, — “Деструкция”. А противостоит этому объединенному отряду агрессивных почитателей хаоса робко топчущаяся на месте всемирная толпа тихих, законопослушных, работящих обывателей, с безнадежным ожиданием глядящая на своих лидеров — нерешительных, неумелых и, главное, вечно испуганных предстоящими выборами. На выборах-то им несдобровать, если попытаются прижать разрушителей, которые что-что, а пользоваться демократией умеют.
В такую картину мира одинаково логично вписываются и терроризм, и оголтелая борьба за права разнообразных меньшинств, и хулиганство антиглобалистов, и безграничное культурное экспериментаторство… С последним дело обстоит несколько сложнее, чем, например, с политическим экстремизмом, но обнаружить в основе нынешней культуры разрушительное начало тоже можно без особого труда. Суть дела заключается в том, что всякий творец, художник, создатель своего мира вступает в конфликт с миром, уже существующим. Если бы действительность устраивала творческую личность, не было бы никакого импульса собственно к творчеству. Разлад с реальностью, созданной Творцом, есть причина всякой деятельности творца-человека. Он же нередко заставляет художественную натуру вступать в борьбу с миром не только на художественном, но и на социальном поле. “Этот мир несовершенен, значит, он должен быть разрушен” — такой путь выбирают артистические характеры, которые я условно отнес бы к “лимоновскому типу”. “Этот мир и я несовместимы, значит, надо разрушить себя” — условно же говоря, “подход Высоцкого”, фактическому самоубийству которого с помощью водки и наркотиков исполнилось недавно двадцать пять лет. Различаются эти жизненные стратегии лишь одним — совестливостью, отчетливо и сильно проявляющейся во втором случае и пренебрежимо несущественной в первом. Всего лишь совестливостью…
Так что же делать нам, обычным людям, силой вовлеченным в этот триллер, в котором “плохие парни” все время побеждают “хороших парней”, грохочет убийственная пиротехника, рушатся гигантские декорации и льется настоящая кровь, уже почти не отличаемая зрителями от алой краски? Ставшая тотально модной в последние десятилетия идеология политической корректности требует, чтобы мы отнеслись к обеим сторонам с равным пониманием. У террористов есть свои резоны, они наносят “ответный удар”; всемирные борцы за справедливость заслуживают уважения, хотя их методы несимпатичны; новаторы, оплевывающие традиции, выполняют важнейшую миссию обновления, без которого все остановится и начнет гнить… Значит, терпеть, соглашаясь быть историческими расходными материалами, значит, уступить жизнь тем, кто жаждет сломать уже существующее ради реализации своих химерических мечтаний? Выходит, так.
Но соглашаться с этим почему-то не хочется. Нет сил признать высшую правоту тех, кто нас убивает, не лежит душа к тем, кто ради непрерывного движения искусства готов бестрепетно уничтожить все прежние представления о красоте. Однако как-то неловко и признаваться в своем обскурантизме, в ограниченности своих взглядов, в наличии убеждений, которые сильнее логики.
А ведь ничего не поделаешь — придется признаться. Придется проявить свою ретроградскую сущность и продемонстрировать, что собственное существование и его духовные основы нам дороже чужих, даже искренне исповедуемых нашими объективными противниками идей. Либо черное, либо белое, без такого упрощения картины, без перевода ее в графическую ясность не выживем. Либо мы согласимся, что они имеют право взрывать метро, бить витрины магазинов и поджигать автомобили, брать заложников и сбрасывать законную власть, живописать красоту зла и осквернять иконы, либо ответим на все это цитатой из известного анекдота: “Право имеете, но не можете”. Они крушат цивилизацию и в то же время требуют от нас цивилизованной терпимости — откажем им в праве на первое, сами отказавшись от второго. Иначе и нас, и нашего мира просто не станет. Они победят, и нас не должно утешать то, что они не смогут воспользоваться плодами своей победы, как никогда не могли пользоваться революционеры плодами революций.
…Возможно, кому-то покажется, что нельзя их всех ставить на одну доску — убийц людей и могильщиков старой культуры, фашистов и националистов, бешеных левых и бешеных правых. Кто-то привычно усомнится в том, что добро может быть с кулаками, кто-то вспомнит, что победить дракона полностью и окончательно можно только став драконом же… Таким деликатным и осторожным, пугающимся своих мыслей, я могу ответить лишь собственной оценкой всего вышесказанного, вольно использовав чужие слова: взгляды мои, конечно, варварские, но верные.
* * *
Слово “холокост” только история сделала чудовищно страшным, только в нашем воображении от него несет смрадом горелого человеческого мяса, только в памяти человечества оно звучит хриплым лаем овчарок-людоедов и командами людоедов двуногих. В сущности же, смысл его вполне бюрократический и в своем роде политкорректный — “окончательное решение вопроса”. Нацисты были твердо уверены в том, что они наиболее рациональным способом решат еврейский вопрос: не будет евреев, не будет и вопроса. В этом они вполне сходились со своим соперником Сталиным, который, как известно, был твердо убежден, что существует единственный способ решения любой человеческой проблемы: нет человека, нет и проблемы.
У того мира, который объявил и уже не первое десятилетие ведет войну с Соединенными Штатами, Европой и всеми, кого относят к лагерю европейцев и американцев, много проблем. Некоторые доброжелатели считают, что именно в этих-то проблемах все дело: “золотой миллиард” грабит остальное человечество, американцы силой устанавливают демократию где попало, развитые страны угнетают всех прочих… Австрийский фашист Хайдер прямо заявил: в лондонских терактах виноваты Буш и Блэр, “оскорбившие арабские народы” вторжением в Ирак. Впрочем, до него примерно то же самое говорили о причинах исламского терроризма и безусловные либералы, и антиглобалисты, и официальные западные политики — правда, последние в основном адресовали все упреки России, подавляющей и даже подвергающей геноциду “свободолюбивый чеченский народ”, а потому и получающей если не совсем справедливый, то объяснимый ответ на Дубровке и в Беслане…
Традиция понимания — то есть оправдания — бандитов стара. Возникновение гитлеризма европейские левые и безоглядные гуманисты объясняли несправедливостью и жестокостью Версальского договора, а Черчилля, предостерегавшего от попустительства фашистскому наращиванию сил, поносили как агрессивного труса — обвинение “ястреб” тогда еще не было в ходу. Каннибальские режимы в Африке советские пропагандисты называли прогрессивными, истребление белых в Родезии — справедливой борьбой против неоколониализма. И даже Ирландскую республиканскую армию поддерживали некоторые поборники справедливости: ведь она боролась с британским империализмом.
Но с тех пор, как бороться за свободу и справедливость начал сперва “Черный сентябрь”, потом Организация освобождения Палестины, а в конце концов и “Аль-Кайеда”, ситуация стала еще более выразительной. Несколько лет назад, будучи в одном из германских университетов, я удивился обилию сверх обычного красных и черных флагов, вывешенных из окон студенческого общежития. Мне объяснили: это местные коммунисты и анархисты празднуют — внимание! — “удачный теракт в Тель-Авиве”. Только и всего.
Неужели они так ничего и не поймут до тех самых пор, пока снова не задымят крематории, или что там будет вместо них с учетом прогресса? Идет война на истребление — неужели не ясно? Терроризм, который кто-то справедливо назвал “атомной бомбой бедных”, в отличие от настоящей атомной бомбы, используется не раз, и не два, и не сотню раз — эти атомные бомбы взрываются тысячами. А гуманистам все нипочем. Они и после 11 сентября, и после 7 июля рассуждают о справедливости и оправданности ответных ударов, которые наносит по слишком богатому, зажравшемуся, агрессивному Северо-Западу нищий, голодный, жаждущий свободы и мирового равенства Юго-Восток — в основном арабо-мусульманский. Говорить прямо, что речь идет именно об очередном “окончательном решении вопроса”, считается в современном, политически корректном и либеральном до потери последних остатков рассудка обществе неприличным.
К слову, “окончательное решение” еврейского вопроса уже давно стало частным случаем холокоста всего западного мира. На международной арене вполне легально действует организация, провозгласившая в свое время основной уставной целью уничтожение Государства Израиль, боевые отряды этой организации орудуют под общеизвестным лозунгом “Убей еврея!” — и ничего, главарям этой банды пожимают руки законные президенты и премьеры.
При этом реальные особенности идущей в последние десятилетия войны “за справедливость” не смущают, похоже, человеколюбцев. То, что на куски разорваны многие чернокожие и вообще не коренные лондонцы, что в Ираке уже давно взрывают не столько американцев, сколько своих же мусульман-иракцев, виноватых только в исповедании “другого ислама” и “коллаборационизме”, то есть во вступлении в местную полицию, пытающуюся навести хоть какой-то порядок, что в Беслане “борцы за свободу Чечни” впервые в новейшей истории целенаправленно уничтожали детей, — по этим поводам раздаются вздохи, но не больше. Мол, что же поделаешь, лес несправедливости рубят, щепки летят…
Один человек давно сказал, что “фашизм — это ложь, изрекаемая бандитами”. Теперь ложь охотно подхватывают и те, кто сам вроде бы к терроризму отношения не имеет. И во взорванном Лондоне по-прежнему спокойно живет Ахмед Закаев, гостит у актрисы Ванессы Редгрейв, прошедшей за долгую жизнь логичный путь от теоретического троцкизма и оголтелого феминизма до практической любви к чужестранным “повстанцам”. И в Париже интеллектуалы, вроде философа-трибуна Глюксманна, все не устают возмущаться “преступлениями российских властей в Чечне”, будто в Чечне никаких других преступлений не совершается.
Отдадим себе отчет: хотят ли с нами заключить мир те, к миру с которыми нас призывают пацифисты, ищущие оправданий нынешней форме фашизма — терроризму? Может, убийцы готовы сложить оружие и искать компромисс? Что-то не похоже… Может, их действительно заботит нищета собственных народов? Как-то не получается: все немаленькие нефтяные и наркотические деньги, которыми они располагают, идут на оружие и взрывчатку, а тем, кто везет их женщинам и детям лекарства и еду, они имеют обыкновение рубить головы или стрелять в лицо перед телекамерами. Они ведут войну, это война до последней капли нашей крови, война на стирание с лица земли всех, кто не готов признать себя побежденными. Неужели можно поверить в то, что бен-Ладен или Басаев хотят справедливости в нормальном человеческом понимании, то есть некоего равновесия, терпимости и сосуществования? С такими же основаниями можно было верить в благодетельность “нового порядка”, который собирался установить Гитлер на завоеванных территориях. К пониманию по отношению к террористам можно призывать точно так же, как к пониманию разбойника, с ножом отнимающего у вас кошелек, — ведь у него, бедняги, совсем нет денег, или как к сочувствию бешеной собаке, которая ведь тоже живое существо и просто больна водобоязнью.
Нам и им нет места на одной планете, или они истребят нас, или мы — их. Они так решили и уже действуют соответствующим образом. Нам надо это хотя бы понять — тогда появятся и силы для противостояния.
* * *
То, что случилось минувшим летом в Узбекистане, само по себе ужасно. Перебили неведомо сколько народу, перепугали весь регион, в очередной раз ужаснули весь мир безобразиями, творящимися на территории бывшего СССР, и еще неизвестно, чем это все кончится… Гения приходится дополнять в соответствии с реалиями времени — упаси Боже видеть не только русский, но и любой бунт, все они одинаково бессмысленны и беспощадны. А главное — у нас, в отличие от Пушкина, уже есть опыт — все они, особенно победоносные, ухудшают, а никак не улучшают жизнь бунтовавших.
Это кажется очевидным любому нормальному, не одержимому идеями самоценного и немедленного переустройства мира человеку. Однако есть люди — их становится все больше по мере глобального распространения либерализма — особого склада, считающие всякое восстание против существующего положения вещей благом, независимо от реальных целей и средств восставших. Существенная часть этих людей так или иначе, профессионально или на любительских началах, связана со средствами массовой информации, поскольку именно СМИ и являются сегодня главными носителями, апологетами и защитниками либеральных идей. Узбекская революция, естественно, стала поводом для либеральных журналистов и тех, кто без рассуждений следует за ними, в который раз продемонстрировать свою любовь к разрушению как таковому.
Попробуем спокойно, в нейтральных выражениях описать то, что произошло. Режим Каримова, как бы отвратителен, авторитарен или даже тоталитарен он ни был, признан на дипломатическом уровне большинством стран. В Андижане против этого режима, опирающегося на конституцию и прочие легитимные (пока не доказано обратного) основы государственного устройства, вспыхнуло вооруженное восстание. Восставшие освободили из тюрьмы преступников (осужденных по существующим законам) и стали захватывать официальные здания. Власть неумело и неловко, а потому и сверх всякой меры жестоко подавила бунт. Есть убитые и раненые. Существовавший до событий порядок более или менее восстановлен.
Спрашивается, как на это реагировать? Можно не сочувствовать каримовской власти, но можно ли сразу и без всяких оговорок считать бунтовщиков исключительно невинными жертвами, а защищавших государственный порядок силовиков — палачами? Тем более что есть версия — и ее не могут с полной уверенностью опровергнуть даже самые убежденные сторонники любых “борцов за свободу”, — в соответствии с которой организаторами беспорядков были радикальные исламисты, воюющие против Каримова, на которого США опираются как на главного в регионе борца с терроризмом…
Однако для либеральных журналистов не существует сомнений, когда речь идет о какой бы то ни было борьбе против власти, которую они уже заклеймили как авторитарную. Английская “The Guardian” немедленно объявила узбекских бунтовщиков истинными свободолюбцами и защитниками интересов народа, томящегося в нищете и бесправии. Соответственно силы порядка, по мнению вольномыслящих британцев, суть душители народного возмущения, а радикалы из “Хизб-ут-Тахрир”, даже если они и затеяли кровавую кашу, не так уж виноваты: ведь они “выступили на стороне народа, выдвигавшего экономические требования”. Следом за газетчиками высказались и официальные лица: МИД Великобритании осудил действия узбекских властей и даже посетовал американцам: как, мол, они могут иметь дело с Каримовым, это “двойной стандарт”. Грузинскую, украинскую и киргизскую революции поддержали, а что же узбекскую не одобрили?
Вообще, американцы в последние годы регулярно напарываются на то, за что боролись. Выступали против “неоправданного применения силы” российскими властями в Чечне — влезли в Ирак, и те же самые либералы всего мира, которые честили Россию за “военные преступления”, объединившись с антиглобалистами и левыми любых направлений, стали поносить Америку. Осуждали “экспорт революций” и поддержку “дестабилизирующих сил” в третьем мире — сами стали экспортировать демократию через революции роз, апельсинов и тюльпанов, что даже и не слишком отрицают. Впрочем, тут либеральные нравоучители как раз проявили собственный двойной стандарт, вполне поддержав американское вмешательство, — видимо, на их взгляд, третий мир должен быть более самостоятельным, чем пространство бывшего Советского Союза.
Уверен: если завтра окончательно выяснится, что узбекские бунтари действительно прямо связаны с террористическими группировками, что массовых жертв среди мирных обывателей нет, что никаких самосвалов с трупами не было, никто не извинится перед обруганными ташкентскими властями. Сделают вид, будто ничего не писали, не говорили, а про себя будут радоваться, что чужими и несимпатичными руками задушен зародыш новой мировой опасности.
Примерно так вели себя некоторые наши профессиональные страдальцы за народ в октябре 1993 года. Один за другим они выступали по единственному работавшему в ту ночь, когда по всей Москве разъезжали грузовики с макашовскими погромщиками, телеканалу и требовали от президента немедленного применения силы. Напугались… А уже наутро, когда власть силу применила-таки и страх прошел, начали эту самую власть клеймить, пустив в оборот сакраментальное выражение “кровавый ельцинский режим”. И не вспоминали больше, как тряслись, чувствуя дыхание наступающей толпы, погружаясь во тьму хаоса.
Это родовое у либералов, идущее еще от дореволюционной русской интеллигенции — демонстрировать городовому свое презрение, а как шпана прихватит в темном углу, истошно орать: “Полиция!”.
Само собой разумеется, и российские вольные служители свободы слова следом за западными коллегами поспешили провозгласить андижанские бесчинства “мирными народными демонстрациями”, а подавление беспорядков — “массовыми убийствами”. Точно так же они обличали “коррумпированные режимы”, когда в свое время начинались антигосударственные перевороты в Грузии, в Украине и в Киргизии.
А что все это творилось и творится у границ отечества, на это им наплевать. Красиво горит у соседа, живописно… Караул, несите керосин — тушить!
Извиняться нелегко. Дело не в форме, слова-то любые произнести или написать можно, мы люди опытные, словам большого значения не придаем — дело в сущности: очень трудно менять свои мнения, представления о жизни, принимать иную точку зрения, до этого совершенно чуждую. Трудно тем более, что в обществе, особенно в нашем, способность к переосмыслению своей позиции уважением не пользуется. С давних революционных времен у нас одобряются и даже почитаются твердокаменные убеждения, узость и ограниченность отождествляются с принципиальностью, а подвижность мышления и критическое отношение к себе — с беспринципным оппортунизмом, которого генетически боимся как огня.
Один из самых показательных примеров нашей, особенно характерной для интеллигенции, непоколебимости — отношение к Соединенным Штатам Америки.
Отношение это формировалось в коммунистические времена, когда диссидентски или полудиссидентски настроенные круги советского общества смотрели на США как на главного оппонента нашего уродливого и бесчеловечного политического строя. Противостояние Восток — Запад тогда для нас — а я, естественно, и сам был ожесточенным, непримиримым противником коммунизма, да и остаюсь им — воплощалось в противоборстве СССР — США, и не нужно объяснять, на чьей стороне мы были. Мы не обращали внимания на то, что казалось нам малосущественным — на поддержку американской властью многих тиранических режимов, на готовность ее идти на сделки даже с Советским Союзом ради тактических целей, на политический цинизм и высокомерие. Мы были против советского строя — и, значит, фактически против СССР. Я очень хорошо помню, как наша компания молодых антисоветчиков болела за чехословацкую команду, выигрывавшую у советской в хоккей — шла зима шестьдесят девятого года, и мы радовались победе чехов как реваншу за август шестьдесят восьмого… Я помню, как в споре с отцом, никак не находившим в себе сил понять мою логику, я крикнул: “Никогда я не поставлю ЦРУ на одну доску с КГБ, потому что за ЦРУ не числится ГУЛАГ!”
Перестроечные времена только усилили эти настроения.
И вот прошли, как пишут в романах, годы. Нет — и, уверен, никогда уже не будет — той советской власти, с тотальным контролем частной жизни, с парткомами и выездными комиссиями, с дефицитом и всеобщим лицемерием, с не знающей исключений и параноидально подозрительной цензурой, с полной милитаризацией отечественной экономики и поддержкой террористов по всему миру… А Америка есть — и обнаружилось, что это совсем не та страна, которую мы так любили за ее свободу, уважение к человеку, за ее нажитое трудом и умом богатство, за ее вольную культуру. Потеряв безусловно отвратительного врага в виде советского коммунизма, Америка стала суетливо искать других врагов, и они быстро нашлись. Сначала это были все те же террористы, и казалось, что все правильно и справедливо, это наши общие враги, теперь мы вместе. Но постепенно стала проясняться истинная ситуация: Россия, пусть и не коммунистическая, никак не нужна Америке в качестве друга или хотя бы постоянного союзника, идеологическое согласие не главное, наступательная геополитика важнее.
И я стал ловить себя на детском, наивном внутреннем диалоге с Соединенными Штатами: “Ну, чего же вы еще хотите? Нет соцлагеря, нет угрожающего западному миру Варшавского Договора, ничего нет — есть только Россия, кое-как пытающаяся справиться со своими внутренними или, в крайнем случае, приграничными проблемами и вовсе никому не опасная… Почему же такая вражда?!” Но на эти глупые вопросы я регулярно получал твердые политические ответы: влияние России надо нейтрализовать на Балканах, в Прибалтике, в Грузии, в Украине, в Средней Азии… России надо противостоять… Россию надо сдерживать… Будто речь идет не о партнере по “Большой восьмерке”, а о прежней “империи зла”, которую необходимо было окружать базами ради охраны западной цивилизации. Жизнерадостный американский президент сулит продолжение разноцветных революций вокруг России и прямо связывает их не только с “распространением демократии”, но и с давлением на русских, которых надо таким образом подтолкнуть к внутренним переменам в желательном для США направлении. Нас по-прежнему учат свободу любить, как Северную Корею или Кубу, лишь время от времени вспоминая о том, что Советов уже нет, и снисходительно отмечая, что “в целом Россия идет по демократическому пути”.
А интеллигенция наша, во всяком случае наиболее непримиримо либеральная ее часть, по-прежнему зачарованно смотрит на Америку и повторяет, как в семидесятые: “Цивилизованный мир нас осуждает… Америка критикует…” Не замечая, что нынешняя Америка оголтелой политкорректности и ограничения гражданских свобод, экспорта демократии и выборочной борьбы с терроризмом, воюющая с педофилами так, как некогда с коммунистическими агентами, и культивирующая внутри себя доносительство, превосходящее советское, — это, как уже сказано, совсем другая страна, чем та, которую мы так любили в молодости. Другая Россия, другая Америка — а наши инакомыслящие остались теми же, мыслящими инако лишь потому, что просто мыслить не научились. Неспособными признать, что в новой реальности пришло время извиниться перед своими за то, что слишком доверяешь чужим.
Я же хочу извиниться перед Америкой.
Извини, Америка, любовь прошла.
Я любил джаз, Фолкнера, вестерны, Керуака, джинсы, Кеннеди… Многого из этого больше нет, а то, что есть, перестало быть приметами собственно Америки. То же, что есть Америка нынешняя, я любить не могу. Есть просто очень большая и мощная страна, довольно откровенно лезущая в чужие дела только потому, что другие слабее, и только ради того, чтобы эти слабые не становились сильнее.
Раньше я был на твоей стороне, Америка, потому что хотел добра России, то есть хотел, чтобы коммунистическая напасть кончилась. И в Америке я видел тогда силу, которая поможет нам справиться с этим кошмаром. Теперь я вижу, что Америка не за лучшую Россию, а против всякой. Мы их заботим только как потенциальные соперники, и это не то соперничество, в котором упавшему помогают подняться на ноги.
Мы разошлись — прости, Америка.
* * *
В последние годы в странах, давно живущих по канонам либерализма, а следом и в нашей сложилось странное на непредвзятый взгляд и, в сущности, несправедливое положение. Создали и продолжают поддерживать эту несправедливость прежде всего средства массовой информации: постоянно проявляется их двойной стандарт в подходе к взаимодействию между обществом и религиозными институтами.
Светские газеты и журналы всего мира минувшей весной с полнейшей самоуверенностью оценивали деятельность покойного папы, то есть главы Римско-Католической Церкви и, по убеждению католиков, земного представителя Творца! Его похваливали за борьбу с коммунизмом и те реформы, которые он, на взгляд вольномыслящих комментаторов, правильно провел в католицизме, мягко корили за открыто проявлявшуюся жесткость позиции по отношению, например, к женскому священству, однополой любви, абортам и контрацептивам… И не замечали заключенной здесь несообразности: значит, когда папа сообщал свой взгляд на какие-то проблемы, обращаясь прежде всего к католикам, то есть своим духовным детям, это было вмешательством церкви в светскую жизнь, а когда его деятельность стали обсуждать светские авторы — это просто разнообразие мнений.
Особенно категорически высказывались американские издания. Ведь всесильная в Соединенных Штатах, фактически официальная идеология политкорректности никак не сочеталась с непримиримостью Ватикана при Иоанне Павле II во всем, что касается современной общественной нравственности. Без тени сомнения в своем праве судить одобряли общественную активность папы, его бесчисленные поездки по миру, рассматривая их не как пастырское попечение, а как политические акции; ставили в вину прямые высказывания о кощунственных книгах и фильмах, о безусловно греховных явлениях нынешней жизни, таких, как полная сексуальная свобода и постепенная легализация наркотиков…
Нет ничего удивительного в том, что либеральные вольнодумцы не способны понять религиозную логику, безусловность даже для просто верующего человека, не говоря уж о хранителе завета, многих ограничений. Но странно, что они, всегда чуткие к справедливости, не в состоянии заметить несправедливости своей собственной. Привычно признавая свободу совести, то есть исповедания любой религии или отказ от какой бы то ни было, забывают просто о совести, которая требует равенства сторон в любом диалоге.
А в России либералы, скорбя о смерти папы, в котором они видели исключительно общественно-политическую и прогрессивную, на их взгляд, фигуру, использовали этот повод еще и для того, чтобы лишний раз высказать претензии Православной Церкви, многими из них необъяснимо ненавидимой. Папу не пустили в нашу страну, его примеру в модернизации церкви не следовали, вообще сильно проигрывали в сравнении с этим европейским, цивилизованным деятелем — вот неполный список упреков, которые предъявили к случаю наши ревнители духовной вольности иерархам русского православия. И, конечно, ни одной минуты не сомневались в том, что могут упрекать и указывать на ошибки. Когда Церковь несколько лет назад осудила показ по телевидению в Страстную неделю весьма двусмысленного фильма на евангельский сюжет — заметим, не запретила, поскольку запретить ничего не могла и не может, а лишь осудила, — это назвали вмешательством в жизнь общества, клерикальной диктатурой и мракобесием. А когда за это едва ли не все газеты в самом резком и даже издевательском тоне судили саму Церковь — это свобода слова. Когда Церковь, стоя на фундаментальных основах своего существования, возражает против действий другой конфессии, предположим, против прозелитизма на традиционно православных землях — возражает, а не запрещает, поскольку и это запретить не может, — караул, давление на государство. А когда только ленивый журналист не обвинял мимоходом Церковь в коммерческой активности — обратим внимание, нисколько не противозаконной по светским нормам, да и не совсем доказанной — это была борьба за правое дело.
При этом во внимание не принимается существенная разница именно в пользу Церкви. Осуждая или поощряя словесно то или иное явление, Церковь адресует оценки и рекомендации только пастве. Таким образом, церковная власть обращается к своим подданным, и подданным добровольным. Когда же в делах Церкви берутся публично разбираться сторонние и недоброжелательные наблюдатели, получается буквально вторжение в чужой монастырь, в котором есть устав, совершенно незнакомый вторгающимся.
Тем не менее светские журналисты почему-то уверены в своей миссии воспитателей, отказывая в этом предназначении религиозным лидерам, прежде всего православным. Папу Иоанна Павла II самые разные публицисты вполне откровенно ставили в пример Алексию II — вот, мол, учитесь, какой был прогрессивный папа, брэйк-дансеру аплодировал, рок-певцов слушал, по всему миру путешествовал, на стадионах выступал…
Можно себе представить, что они же написали бы, позволь себе патриарх когда-нибудь хотя бы что-то из перечисленного! В голову советчикам не приходит, что папа вел себя так, как вел именно потому, что был главой своей церкви, а патриарх вел и ведет именно потому, что есть глава своей. Без стеснения вмешиваясь в сугубо внутренние дела Православной церкви, наставники откровенно требуют от нее обновления, демонстрируя свое полное непонимание сущности того, о чем рассуждают, — православие на то и православие, ортодоксия, чтобы стоять на древних догматах, а не меняться на глазах.
Впрочем, дело не в этом, а в самой по себе бесцеремонности критиков. Привыкнув, что они “четвертая власть”, многие работающие в средствах массовой информации приобрели уверенность в том, что их власть — высшая. Выше не только той земной, что, по вере, тоже от Бога, но и самой Божьей. Так что и предстателю православных можно указывать и пенять, и папу снисходительно хвалить. Если же сказать им, что и хвала их, и хула есть не что иное, как самомнение и суетное влезание в дела не их ума, очень удивятся.
* * *
Сразу скажу: честное слово, я ничего не имею против этих людей. В коммунистические времена, когда им светила статья и до пяти лет лагерей, я очень сочувствовал беднягам. В нашей компании был один парень, его, как тогда водилось, поймали на провокатора из КГБ и устроили полупоказательный процесс. Свидетелями со стороны защиты выступали все наши девочки, упорно лгавшие, что наш друг спал с каждой из них и проявил себя вполне достойно советского холостого мужчины. А со стороны обвинения давал показания гэбэшный прапорщик, прямо в форме, и суд, конечно, поверил этой мерзкой скотине с обрюзгшим не по возрасту безволосым лицом и пискливым голосом. Что в нем нашел наш друг… Дали четыре года, и изысканный юноша, специалист по древней китайской поэзии и сам поэт, сгинул в колонии — говорили, что покончил с собой. Страшная была жизнь.
И очень хорошо, что все это далеко позади.
Но все равно я никак не понимаю смысла Дня гордости геев, который прогрессивное человечество ежегодно отмечает шумными костюмированными парадами в европейских столицах.
Попробую оставаться в рамках логики.
Логика такая: все люди имеют равные права на частную и интимную жизнь, никто никого не должен дискриминировать по признаку половой ориентации (как и по каким бы то ни было другим признакам), однополые любовные отношения должны давать партнерам те же юридические права, что и традиционные.
Ладно. Допустим, что я с этим согласен.
Но при чем здесь гордость? Чем гордиться? Если какая-то часть людей устроена иначе, чем остальные, почему это должно быть поводом для выхода на улицу ряженых в, мягко говоря, фривольных костюмах, битья в барабаны и танцев? Почему, например, при всей нынешней свободе ничего не слышно про демонстрации сторонников обычного межполового промискуитета, зоофилов или, наконец, любителей детей (не педагогов)? Почему Майкла Джексона судили, и его сторонники не демонстрировали с плакатами в поддержку педофилии, а лишь доказывали, что несчастный певец-недоросль ничего такого не делал? Если все дело в том, что секс с детьми до сих пор незаконен, так, может быть, настало время отменить и этот закон: ведь он дискриминирует по половой ориентации немалую, судя по непрерывным скандалам, часть западного либерального общества. В конце концов, и гомосексуализм каких-нибудь пятьдесят лет назад преследовался по закону во многих ныне абсолютно свободных странах, а с тех времен, когда судили Оскара Уайльда, прошел всего лишь век, и, между прочим, в Великобритании за это время не изменилось ни правовое, ни в целом общественное устройство.
Я никак не пойму, отчего бы не выйти на парад гордости гетеросексуальным мужчинам и любящим их женщинам. Что, нам так уж нечем гордиться? В конце концов, это мы заселяем планету, в том числе и гордыми геями. Это мы написали “Идиота” и нарисовали “Голубых танцовщиц” (что ничуть не унижает “Балладу Реддингской тюрьмы” Уайльда и Первый фортепианный концерт Чайковского). Мы — до введения равноправия на флотах и в армиях — плавали по морям, защищали с оружием в руках человеческие свободы, включая и свободу геев, открывали термоядерный синтез и изобретали колготки…
Выйти на улицы, чтобы себя показать и на удивленных людей посмотреть, могли бы так же блондинки — заодно они протестовали бы против анекдотов о себе; люди очень высокого роста — их дискриминируют потолки и дверные проемы; левши с требованием отменить деление на правых и левых в политике; длинноносые с протестом против сказки о Буратино и легенды о Сирано… Но почему-то только геи наряду с феминистками, “зелеными” и антиглобалистами требуют к себе особого отношения.
Это тем более странно, что особого отношения они уже вполне добились. Европейские парламенты один за другим узаконивают их браки и усыновления сделанных другими детей. При этом международного чиновника не утверждают в должности только из-за того, что он считает — по Священному писанию — гомосексуализм грехом… Интересно, если бы он так же категорически высказался относительно сотворения кумиров, почитания родителей и по другим вопросам библейской тематики, были бы столь бурные протесты?
И уж совсем вопиющий пример нетерпимости на фоне всеобщего смирения перед гей-атакой — это отношение в цивилизованных странах к курящим. Нет смысла описывать унижения, которым подвергают этих несчастных, от создания для них тесных и неуклонно сужающихся гетто до нанесения на пачки сигарет кошмарных надписей. Между тем что они такого страшного делают? Ну, сокращают свою жизнь. Так неужели же за это надо их так изводить? И это, к слову, на фоне легализации в наиболее продвинутых государствах эвтаназии и наркотиков…
История всех революций учит одному: угнетенные, вырвавшись из-под бесчеловечного, ужасного и унизительного угнетения, устанавливают власть, бесчеловечно, ужасно и унизительно угнетающую прежних угнетателей. А через некоторое время она начинает давить и самих освободившихся еще круче, чем прежняя… Социальная месть — хоть в виде классовой борьбы, хоть в форме феминистских требований исключить родовые формы из грамматики, хоть в преследованиях “антидемократических элементов” — всегда ударяет и по самим мстителям. А уж как именно, это история покажет. Уже сейчас во многих сферах человеческой деятельности те, кого принято называть сексуальным меньшинством, стали если не большинством, то безоговорочно влияющими самодовольными группами, а безоговорочно влияющие группы всегда тяготеют к мафиозным порядкам — будь это ЦК КПСС или сообщество эстрадных звезд с одинаковыми интимными вкусами. И, как показывает исторический опыт, даже такая “справедливость” держится — в исторических же масштабах — недолго. Победившая сексуальная революция вряд ли избежит судьбы других революций, пожравших своих детей. Даже самые упертые атеисты, считающие предание о Содоме и Гоморре лишь мифом и аллегорией, должны согласиться: если есть аллегория, то есть в ней и некоторый, историей выработанный, смысл. Может, СПИД не стал достаточно убедительным объяснением, в чем этот смысл. Однако кто сказал, что на синдроме иммунодефицита, когда его научатся лечить, все и кончится?..
Все люди свободны жить так, как они хотят, если это не задевает жизненных интересов других людей. Формула известная, совершенно исключающая из рассмотрения любые высшие установления, неподвластные арифметике эгоизма. Однако есть, по крайней мере, два соображения, по которым сфера действия этой формулы ограничивается. Первое: жить-то можно, но не следует ожидать и требовать безусловного и всеобщего одобрения такой жизни. И второе: от того, что кому-то сомнительно могущество высших сил, Высшее не перестает действовать и вмешиваться в жизнь людей.
Над последним, ей-богу, стоит задуматься особо.
* * *
Великая любовь — большое счастье для читательниц дамских романов и зрительниц телесериалов, наблюдающих страсть со стороны, да еще и игрушечную. Для тех же, кого оно посетило, настоящее чувство — всегда тяжкое испытание, в лучшем случае ломающее судьбу, в худшем — просто отнимающее жизнь. Счастливой любви не бывает, счастливыми могут быть брак, нежная дружба, мимолетная связь, но не истинная любовь, разрушающая предохранительную скорлупу одиночества, в которую заключен каждый из нас, открывающая душу ледяным ветрам бессердечного мира. Полная и абсолютная зависимость от другого человека, противостоящая естественному эгоизму, совершенная потеря личной свободы, взамен которой наступает добровольное рабство отношений — вот что такое любовь между двумя людьми. Потому-то имеющие отношение к литературе, а не изготовленные энергичными тетками любовные истории все суть трагедии, хоть “Ромео и Джульетта”, хоть “Анна Каренина”.
Впрочем, есть любовь безусловно и всегда счастливая — христианская любовь к ближнему своему и всему сущему, но не о ней сейчас речь.
Всякий, имеющий сердце и телевизор, не так давно с умилением и сочувствием наблюдал долгожданную прекрасную развязку одного из знаменитейших в истории любовных романов, герои которого, принц Уэльский Чарльз и леди Камилла Паркер-Боулз, поженились, и теперь, как положено в сказках, им предстоит жить долго и счастливо и умереть в один день. Это было действительно трогательно: пожилые люди, тридцать три года мечтавшие соединиться и дожившие до осуществления своей мечты. От их лиц исходило сияние, которое невозможно было скрыть за привычной официальностью.
Однако…
С этого “однако” и начинается реальность, отличающаяся от сказки тем, что в ней существуют оттенки и полутона, а все хорошее, увы, часто имеет дурные причины и почти всегда — плохие последствия.
Я уверен, что вместе с радостью за дождавшихся своего часа терпеливых влюбленных даже самый доброжелательный свидетель этого торжества любви испытывал некоторое смущение и что-то скребло на душе.
Нетрудно понять, что ощущения эти идут прежде всего из мрака парижского тоннеля, в котором закончилась такая прекрасная и такая нескладная жизнь принцессы Дианы. Мрак этот никогда не рассеется в нашей памяти, тень погибшей не исчезнет, она всегда будет рядом со счастливой парой. Любовь взяла свою жертву, выбор ее был слеп. Для рядового сознания не имеет значения то, что принц и принцесса к тому времени уже были разведены, оно выстроило свою картину драмы. А если добавить к этому смутные слухи, которые ходят вокруг роли британского королевского дома и спецслужб в том, что случилось с беременной от арабского нувориша бывшей женой наследника престола, получается совсем нехорошо…
Но есть еще одна причина испытываемого нами раздвоения чувств, и она уже не мистического, не конспирологического, а вполне конкретного, социального и даже политического характера.
Сердечные катаклизмы, выпадающие на долю обычных людей, задевают только их самих и их близких. Бывает даже, что и в любовных треугольниках, составленных простыми обывателями, одной из вершин касается смерть. Но все это остается историей сугубо частной, никак не сотрясает общество в целом, не отражается на делах государственных. И потому простые граждане имеют, если можно так выразиться, право на любовные драмы. Кому плохо, если банковский клерк разводится со своей нелюбимой женой ради страстно любимой чужой? Только эти трое, или четверо, или, бывает, пятеро и даже больше участвуют в ситуации, терзаются, не спят ночами… Когда же наследник короны много лет имеет замужнюю любовницу, потом разводится со своей тоже небезупречного поведения женой, а впоследствии женится на любовнице, разведшейся в свою очередь с мужем, бессонница начинает мучить если не всю страну, то, по крайней мере, тех, кого заботит судьба монархии, традиционного института, в значительной мере формирующего жизнь нации, общественную психологию.
В сущности, все очень просто: британский народ содержит королевскую семью, причем содержит весьма щедро. На что идут эти деньги? Вряд ли люди готовы оплачивать существование в роскоши обычных, таких же, как они, людей, поддающихся слабостям, потакающих своим желаниям. Содержание монаршей фамилии и двора с тех пор, как монарх перестал играть практическую роль в управлении государством, имеет только один смысл: общество платит тем, кто должен подавать обществу пример во всем. В том числе в следовании в первую очередь чувству долга, а уж потом прочим чувствам, даже самым сильным. Собственно, единственная профессия современных королей — это безупречная частная жизнь. Люди они публичные и вполне прикасаемые. Когда же из дворцов начинают доноситься сплетни, а небожители предстают слугами и жертвами страстей, пусть даже незаурядных, смысл такой монархии, какой она существует в последние сто лет везде в Европе, исчезает.
Понимание этой простой и непреложной истины в большой степени свойственно членам королевских домов Скандинавии и Испании. Там все благопристойно, тихо, ничто не оскорбляет даже самых суровых моралистов и не распаляет воображение толпы. А нравы британских Виндзоров в течение почти всего прошлого столетия были источником соблазна для подданных и пополняли аргументы противников монархии как института. Начиная с тридцатых годов, когда Эдуард VIII отрекся от престола ради разведенной американки, Виндзоры своей частной — точнее, несчастной — жизнью постоянно давали пищу для пересудов, позволяя себе то, что допустимо для голливудских звезд, но никак не для особ королевской крови. История Чарльза, Дианы, Камиллы и всех, кто имел к ней отношение, стала главной и самой соблазнительной среди подобных историй.
Что будет теперь? Станет ли через какое-то время королем (и, заметим, соответственно главой англиканской церкви) разведенный и женатый на разведенной Чарльз Виндзор, или трон перейдет его сыну Уильяму? И так ли уж безукоризнен этот юноша из неблагополучной, как у нас принято говорить, семьи? И не надоест ли окончательно монархия британцам, ставшим свидетелями драматических, трогательных, но не совсем подобающих будущему монарху поступков принца Чарльза? Захотят ли они жить, имея не королеву, а лишь принцессу-консорт, которой будет леди Камилла? Не рухнет ли в конце концов от всего этого династия? Тревожные вопросы для всех, кто считает монархическое устройство разумной традицией, доказавшей уже в наше демократическое время свою полезность во многих странах.
…Любовь не бывает счастливой. Если же влюбленные добиваются счастья, не считаясь с ценой, за это, как правило, платят несчастьем другие.
* * *
Вышел из строя холодильник, проработавший 42 года.
Оказывается, столько живут.
В 1963 году моей вполне еще юной жене, записанной, как положено советскому человеку, в очередь на покупку холодильника, сообщили, что в ближайшее время поступления отечественных аппаратов не ожидается, но можно купить финский. Тем, кто записан на дешевую “Оку”, предлагается небольшой “UPO”, а жаждавшим “ЗИЛа” — дорогой “Rosenloew”. На финские желающих почти нет, потому что они подороже, а запасные части для них наверняка будет не достать.
Жена купила “UPO”, и он проработал, как сказано, без малого полвека. За это время в доме перебывали его напарники — и один из последних советских “Мир”, безнадежно вышедший из строя на втором году, и купленный в первое последефицитное время шикарный по тем меркам “Siemens”, уже ремонтировавшийся раза три, и совсем недавно роскошный гигантский “Bosh”, первый раз сломавшийся на следующий день после истечения гарантийных месяцев… А поселившийся на дачной веранде и назначенный хранить еду для кошек и собак финский трудяга средних человеческих лет все работал и работал, и никакие запасные части для него так и не понадобились. Он умер легко и тихо однажды ночью, и мы, снисходя к возрасту, решили не терзать его реанимацией.
За последние примерно 30 лет мир вокруг нас решительно изменился — он наполнился совершенно новыми предметами, в сущности, одноразового пользования. Срок их службы, как правило, определяется сроком гарантии, после истечения которого они начинают бесповоротно рассыпаться. Между тем это все продукция вполне почтенных мировых фирм, правда, собранная в основном в Китае и Малайзии, но под громкими именами. Логично предположить, что ее недолговечность продумана и запрограммирована, что она есть важная часть нынешней стратегии, общей для всей индустрии потребительских товаров. И никакого открытия в этом нет: общеизвестно, что ремонт мобильного телефона стоит практически столько же, сколько новый прибор, а японские и корейские автомобили безукоризненно ездят все гарантийное время, потом же мгновенно стареют, как клонированные животные. Моя первая “Motorola” в металлическом корпусе, представлявшая собой мобильный телефон и многократно падавшая на кафельный пол, исправно прослужила пять лет. А предпоследняя, в которой собственно телефонные функции просто терялись среди интернетных, фотографических и игровых, выдержала год и отказала категорически. Моя телевизионная “тарелка” нормально действовала месяцев четырнадцать, потом в ней заменили электронику — ремонту практически не подлежала, и новая сломалась тут же…
У всего описанного есть вполне логичное объяснение: в условиях необходимого (во всяком случае, признанного необходимым в современном обществе) ускорения технического прогресса сроки морального и физического устаревания техники должны совпадать. Однако это не снимает вопроса, касающегося нас лично: какой же становится жизнь людей в таком одноразовом окружении? Ведь не могут не влиять на человеческую психологию повседневно и ежечасно используемые предметы…
Первым и, мне кажется, самым непосредственным следствием стал культ молодости, распространившийся за последние десятилетия с Запада на весь “цивилизованный” и быстро цивилизующийся по западному образцу мир. В новом вещном окружении комфортнее себя чувствуют — да и естественнее выглядят — люди молодые, не нажившие еще привычек и опыта, заставляющего критически воспринимать любые, в особенности новые, явления действительности. Мир не то чтобы молодеет — наоборот, развитые страны, особенно Европы, стремительно становятся “домами престарелых”. Но универсальной модой сделалась “моложавость”, легковерность и легкомыслие не по возрасту. Старость утрачивает свое главное, если не единственное назначение: создавать баланс прогрессистским, безоглядным общественным устремлениям. Социальный корабль, лишенный такого балласта, становится неустойчивым, любое интеллектуальное волнение его опасно раскачивает.
Второе: западный мир в целом, я думаю, оказывается бессильным перед третьим миром. Юго-Восток не только беднее Северо-Запада, он еще и моложе его в производственной сфере. Там использование технологических новинок не сдерживается традициями почтительного отношения к продуктам человеческого труда, там hi-tech быстро осваивается, но он привнесенный, не местного происхождения. И если сегодня повсеместно славятся программисты индийской школы, мгновенно выросшей на пустом месте, то что помешает появлению индонезийских, например, хакеров, да еще и зараженных исламским радикализмом, способных с помощью ноут-бука и мобильника мгновенно парализовать всю мировую банковскую систему или работу авиационных диспетчеров?
Третье: мы становимся все более зависимыми от центральных устройств и централизованно управляющих работой бытовой техники структур. Свобода информации и передвижений, которую дают сотовые телефоны, Интернет, спутниковое телевидение, электронное банковское обслуживание, современные, набитые электроникой автомобили, разветвленная сеть авиационных сообщений, представляется мне не более чем иллюзией. Трансляционные станции, управление сигналом, обязательная быстрая замена морально устаревших элементов, влияние рядовых служащих, занимающих ключевые места в системе, требующий высочайшей квалификации и сложнейшего оборудования ремонт, наконец! Как известно, “Волга” ремонтируется самодеятельно с помощью кувалды и трехсловного выражения, а обслуживание модной “трешки” “Mazda” требует компьютеров и специалистов с высшим образованием. Зато комфорт — в общем-то, даже чрезмерный… Все это превращает нас из автономно действующих взрослых индивидуумов в неусыпно опекаемых детей, бегающих в рамках той свободы, которую дают удерживаемые “родителями” технологические помочи. Большинство этого не осознает, но все подсознательно ощущают. Нас можно остановить в любой момент…
Резонно возникает сакраментальный вопрос “Что делать?”, чтобы если не преодолеть болезненную зависимость от вездесущих и непрестанно меняющихся продуктов неудержимо обновляющейся технологии, то хотя бы противостоять их влиянию?
Увы, по-моему, эффективного ответа на этот вызов не существует. Единственное, что в наших силах, — осознать наступление неизбежного, если мы не можем, да и не хотим ему противиться. Не всегда человек, ясно видящий проблему, способен ее решить, но он имеет больше возможностей подготовиться к последствиям. В конце концов, присмотритесь к своему мобильнику: обязательно ли его уже менять, или по нему вполне еще можно говорить? Потребление ждет от вас рабского послушания — обманите его ожидания…
Вот ведь на какие мысли наводит сломавшийся старый холодильник.
* * *
Вероятно, некоторым то, что я сейчас напишу, покажется слишком резким, рискованным преувеличением. Но я твердо решил высказать это свое убеждение: создатели большинства наших телевизионных, особенно так называемых юмористических, передач являются в строгом смысле этих слов врагами народа. Так же как сочинители эстрадных песен, изобретатели общественных торжеств и вообще все, кто для этого несчастного народа делает культуру на каждый день.
Только не ловите меня, не шейте мне возрождения нравов тридцать седьмого и последующих годов. Я выражаюсь не в политическом, переносном смысле, а в точном, буквальном.
Кто еще, кроме врагов, может сознательно, в своих корыстных целях приносить народу нравственный и интеллектуальный ущерб? А то, что “аншлаги”, “кривые зеркала” и “комнаты смеха” такой ущерб телевизионной аудитории — то есть фактически всему народу — приносят, не подлежит сомнению и уже многократно было сказано и написано разными людьми, от профессиональных телевизионных критиков до политиков самой разной ориентации. Собственно, эти передачи не обругал уже только ленивый, так что остается загадкой, кто же их смотрит, если все ругают. Между тем смотрят, судя по рейтингам, тоже все…
Попробуем начать с самого начала. А что, собственно, такого уж дурного в этих передачах? Что, шутки не смешные? Ну, так и ладно, нам не смешно, а всем остальным смешно, пусть себе смеются… Темы неприличные и стилистика заборных надписей? Так ведь это ж для взрослых… Пошлость или в лучшем случае банальность в каждом слове? Так ведь не для культурной элиты существует телевидение, а для всех простых людей…
Вот последнее-то, на мой взгляд, и есть самое ужасное — культивирование мифологии “простого человека”, с которым надо попроще. Про задницу что-нибудь, про тещу, ну и, для социальности, про гаишника, бандита, проститутку… Да еще пародия на такую же знаменитость, как сам пародист, раскрученную за деньги и сходящую за соловья лишь благодаря ужасному дефициту птиц. В зрителе поощряют “простоту”, одобрительно подмигивают. Ты, может, стесняешься выглядеть глупым, пошлым, циничным? Так не стесняйся, вокруг все такие, и мы, развлекающие тебя, такие же. Давай не смущайся, вот правда жизни, вызывающая наш и твой понимающий смех: все вокруг дерьмо, и мы все дерьмо, и это очень смешно и даже приятно — сидеть в дерьме.
Наша эстрадная сатира прошла большой путь от Райкина и Жванецкого до Петросяна и Степаненко. Героем Райкина был воинствующий хам, и он вызывал адекватные ответные чувства — отвращение и даже ненависть. Герои нынешних звезд “веселого цеха” — такие же или еще более откровенные хамы, но они и изображаются, и воспринимаются с твердым убеждением: это не выродки, а нормальные люди, как все. Прежде народу предлагали посмеяться над быдлом, теперь народу объясняют, что он быдло и есть.
И объяснить это удается. Удается потому, что аудиторию всегда убеждают “творцы”, которые искренне верят в то, что говорят, изображают, пишут. Нынешние сатирики и юмористы сами глубоко уверены, что имеют дело с “пиплом”, который “хавает”, с темной и тупой толпой, которая “в нюансы не въезжает”. И эта их уверенность заразительна.
Что же касается хавающего пипла, то в этом ровно столько же правды, сколько в известном утверждении колумбийских наркобаронов: американцам нужен кокаин, мы только удовлетворяем их спрос… Вообще, сходство между нашим эстрадным юмором и наркотиками полнейшее и во всем. Точно так же как в человеческом организме заложена склонность к употреблению одурманивающих веществ, так и в человеческой психологии есть, видимо, некая тяга к пошлости и цинизму. Поставщики наркотиков намеренно используют глубинную потребность человека в эйфории, создавая предложение, которое потом рождает устойчивый спрос, поскольку возникает зависимость, точно так же и мафия отечественной эстрадной юмористики “подсаживает” на свою продукцию телеаудиторию с тем, чтобы потом собрать с болезненно зависимых огромные деньги за билеты на живые концерты. Наркоманию создают наркоторговцы, наркоманы лишь жертвы, это общеизвестно — точно так же и пристрастие к аншлагоподобной отраве создают ее распространители, вышеупомянутый пипл есть лишь объект, субъекты же — Дубовицкая и ее сообщники. В большинстве цивилизованных стран закон преследует лишь тех, кто продает наркотики, но не тех, кто их потребляет, — вот и нам, руководствуясь здравым смыслом и чувством справедливости, никак не следует судить за дурной вкус публику, суду общественного мнения подлежат те, кто этот дурной вкус удовлетворяет и тем самым стимулирует. В конце концов, ведь и пить поддельную водку никто никого не заставляет прямо, однако ж милиция ловит тех, кто ее делает, а не тех, кто покупает. Не тех, кто выкладывает свои деньги за навязанный яд, а отравителей, наживающих миллионы. Продавцы пошлости, к слову, тоже торгуют ею себе не в убыток — о чем свидетельствуют переполняющие глянцевую периодику фоторепортажи из их загородных дворцов. Приблизительная оценка показывает, что одна шутка про мужа, вернувшегося из командировки, приносит шутнику примерно один “квадратный мир” роскошной коттеджной площади.
Между прочим, будучи лично знаком с некоторыми из этих мошенников, я утверждаю, что они отлично понимают, чем занимаются, и сами свою пакость не употребляют: в своем кругу, будучи людьми культурными, так, как перед публикой, не шутят. Впрочем, и наркодилеры, как правило, сами не нюхают и не ширяются…
Остается разобраться с коронным возражением защитников порнографии смеха (наша телевизионная юмористика имеет точно такое же отношение к настоящему юмору, какое порнография к любви): мол, не нами все это придумано, на Западе комические телепередачи еще пошлее и глупее наших. Ничего не поделаешь — рынок, чего хочет потребитель, то и дает производитель, это универсальное правило при продаже хоть прокладок, хоть смеха. Видимо, предполагается, что ссылка на западный опыт должна действовать как заклинание. Между тем контраргумент лежит на поверхности: если продолжить параллель с наркотиками, так у них, в Америке, например, и в этом пока безусловное первенство, нам их масштабы наркомании еще не снились. Так, может, на некоторое время приостановить нам борьбу с дурью, пока не догоним по уровню ее потребления передовые страны? А то даже неловко… И к существующим на телевидении веселеньким программкам добавить еще с десяток, чтобы у нас были не только свои кривляющиеся идиоты, но и лицензионные. Кстати, можно будет заодно попробовать догнать и Францию по потреблению алкоголя на пропитую без того душу, а ввиду отсутствия своего приличного вина, еще приналечь на родимую белую…
После окончания очередного митинга на площади Белорусского вокзала милицейское оцепление потянулось по моей 2-й Брестской рассаживаться в грузовики. Ничего более убогого, чем эти представители властной силы, невозможно было представить. Ну, что не богатыри, так тут уж ничего не поделаешь — здоровье нации есть показатель экономического состояния страны, о котором пока много хорошего не скажешь. Но как были одеты эти худосочные и малорослые мальчишки! Жуткие, нескладные куртки до колен из мятого серого сатина на вате, такие же серые, болтающиеся вокруг тощих ног штаны, безобразные картузы, стоптанные ботинки… В целом они больше всего походили, да простит меня история за такие ассоциации, на предателей-полицаев из советских фильмов о войне.
Кто их так одел? Кто тот гений дизайна, который по заказу МВД разрабатывал этот кошмар? И ведь наверняка за немалые деньги разрабатывал, и выбран был из перворазрядных отечественных профессионалов… Честное слово, такое могут придумать только сознательные и целеустремленные вредители, ненавистники своей страны, желающие ее унизить, выставить на посмешище. И не надо мне объяснять про экономию и ограниченные финансовые возможности заказчика — глубоко убежден, что не то что дороже, а даже дешевле можно было бы сшить что-нибудь приличное. Так получилось, что немного разбираюсь в этом предмете, и могу ответственно утверждать: не в цене дело.
Вид военных отличается в лучшую сторону несильно. Какой эстет из управления тыла Минобороны придумал, что наши десантники должны носить голубые береты именно торчком, в виде кастрюли, а не так, как носят солдаты во всем мире — туго натянутыми и лихо сдвинутыми вбок? Из-за дикой манеры ношения почетного головного убора здоровые парни выглядят кокетливыми деревенскими продавщицами. Какой идеологический дуболом решил, что на генеральских фуражках двуглавому державному орлу следует соседствовать с большевистской пятиконечной красной звездой? Фуражка — это ж не красное Знамя Победы, не реликвия боевой славы. Уж не говорю об уставном обращении “товарищ”, звучащем по крайней мере странно по отношению к человеку в элегантном штатском костюме, командующему теперь российской армией. Одно из двух — или мы все по-прежнему революционные “товарищи”, или у нас демократия и приличествующее этому известное уважительное официальное обращение. Если нет вкуса, должна быть хотя бы логика.
Вообще же безвкусиц, насилующих слух, еще больше, чем издевающихся над зрением. То, что поют по радио, вызывает странное — во всяком случае, для меня — сожаление об исчезновении художественных советов и прочих советских институтов эстетического надзора. Во всех кафе и ресторанах, в такси и со всех столбов самодовольные и не слишком музыкальные голоса на одну практически мелодию “умца-умца-умца” орут такое, что переворачиваются в гробах не то что Лермонтов, Тютчев, Фатьянов и Исаковский, но и все авторы словарей русского языка. Совершенно невыносимое потрясение я испытал благодаря какому-то неведомому составителю репертуара праздничной уличной трансляции. Сначала звучали прекрасные, написанные не на “тексты”, а на настоящие стихи песни времен войны и первых послевоенных лет. И вдруг пошли — видимо, “для отдыха” — нынешние шлягеры, и почти сразу после изумительных слов “…и лежит у меня на ладони незнакомая ваша рука” хамский голос провизжал вот что: “муси-пуси, муси-пуси, миленький мой, я горю, я вся во вкусе (?!) рядом с тобой”… Господи, что же это?! Ладно, пошлость, но что она хотя бы значит, какой в ней — пусть самый примитивный — смысл? На каком это языке?
Приходится признать чрезвычайно неприятную вещь: те, кого у нас принято считать “художественной интеллигенцией”, кто о себе всерьез говорит “мое творчество”, в отсутствие строжайшего контроля и узких рамок позволяют себе совершеннейший беспредел. Увы, общественный бытовой вкус у нас традиционно дурен, поэтому только здесь стала возможной всеобщая мода на голые женские животы в любую погоду, на карикатурно остроносую обувь и прочую дрянь, безошибочно выбранную из всего, что предлагает мода мировая. Но это — вкус толпы, что ж поделаешь. А от профессионалов можно было бы ожидать чего-нибудь поизощренней. Оказалось — увы. “Аншлаговские” шутки, тексты попсовых песен, официальные речи, написанные двоечниками по русскому и литературе, малограмотные телевизионные комментарии, клоунские наряды государственных дам и мужей, приютская форма представителей закона, застраивание столицы дворцами в архитектурном стиле ларьков — все это явления одного порядка. Все это на совести как бы профессионалов, точнее, тех, кому за это деньги платят, кто должен отвечать, уж извините неподходящее слово, за красоту. Они же, пользуясь тем, что слишком-то сурово не спросят и так сойдет, служа исключительно собственной неутолимой жадности, впаривают обществу свою тупую и наглую халтуру. Цензуры ведь нет, а совести, как выяснилось, нет тоже.
Смотрю в телепрограмму — не жизнь у нас, а смех один.