Опубликовано в журнале Нева, номер 10, 2005
Борис Иванович Максимов — социолог, к. ф. н., ведущий научный сотрудник Социологического института РАН. Автор статьи “Картинки жизни петербуржцев” (“Нева”, 2003, № 11) и многих публикаций в специальных изданиях. Живет в Санкт-Петербурге.
“C какой это стати рефлексии социолога оказываются в литературном журнале?! — может спросить дотошный читатель. — Что, у нас, писателей, не хватает? Или у социологов нет своих журналов?” Попробую объяснить.
Первый тезис — писатели и социологи наблюдают один и тот же “объект”: это группы людей: социальные, профессиональные, демографические, по интересам и т. д.; описывают их поведение, события, социальные изменения, от революций до неурядиц в семейной жизни… Но изображают они свои наблюдения различными способами. Писатель (разумеется, когда он пишет о людях) живописует социальную реальность посредством образов, в одних случаях вымышленных, в других — практически списанных с натуры. Его действующие лица — конкретные индивиды. И в то же время писатель стремится изобразить “типичного человека в типичных обстоятельствах”. Индивидуальные Онегин, Печорин, Корчагин и т. д. на самом деле обобщения, отражения групп людей. Это прекрасно видно на примере пьесы М. Горького “Мещане” (кстати, недавно показанной по телевидению в превосходной постановке Г. Товстоногова). Через своих персонажей Горький выводит на сцену мещан, показывает особенности их жизни.
Социолог же наблюдает и изображает совокупность людей, социальные группы, население, массовое поведение, как правило, обезличенное, события без упоминания фамилий действующих лиц, например, поведение людей так называемого “электората” во время выборов. В отличие от писателя социолог идет от индивидов к группе, массе, использует не фантазию, а смотрит реальные факты, документы; и именно массовое поведение здесь — предмет его внимания. Ну, и язык его специфический, в нем используются научные понятия, определения, термины, цифры, таблицы. Научные тексты, как правило, предназначены для специалистов; для обычного человека они остаются закрытыми.
Я же исхожу из того — это второй тезис, — что и широкому читателю любопытно и полезно знакомиться с данными социологов наряду с литературным изображением действительности, а до социологических журналов ему не добраться, да и не осилить их. Социологические данные могли бы помочь углубить, расширить представление о механизмах, движущих силах событий, актерах (обобщенных субъектах), выступающих на ярко освещенных подмостках, и дирижерах, находящихся в тени, но направляющих ход общественного спектакля (например, представлять, каковы у нас сейчас возможности злополучного “русского бунта””). В индивидуальном плане социологическая информация могла бы способствовать более точному пониманию человеком своего места в жизни и, соответственно, определению ответа на вечный вопрос (стоящий и в личном плане): “что нужно делать?”, какие обстоятельства учитывать, чтобы жить “весело и счастливо?” (например, какова сейчас картина соотношения, доминирования ценностей так называемого “честного труда” и умения “шустрить?”). Социологическую информацию чаще всего заменяют политической, но последняя по определению односторонняя (хотя, конечно, и социология бывает ангажированной).
Для самой социологии — третий тезис — популяризация, распространение ее выводов — весьма актуальная задача. К сожалению, данные социологов нередко пропадают втуне, социология остается сама в себе. Как известно, социальные изменения (желательные) происходят тогда, когда они внедрены в головы людей, по популярному выражению — “овладели массами”.
Здесь я не планирую излагать научные гипотезы, фундаментальные труды; нет, я буду наблюдать за текущими событиями, потоком жизни, тем, что ежедневно преподносят радио, телевидение, газеты и сама повседневная наша жизнь. Это могут быть и значительные события, типа митинга против монетизации льгот, и относительно мелкие происшествия, например, пожар в специнтернате. В такой позиции социолог, вообще-то, уподобляется журналисту (этот жанр практически не используется в социологии). Но я не собираюсь пересказывать события, а буду лишь анализировать, комментировать их, исходя из специфического профессионального видения. При этом я буду по возможности использовать результаты исследований, которые имеются (например, данные социологических мониторингов, статистики), но, главным образом, опираться на общую профессиональную подготовку, так сказать, “социологический здравый смысл” и, возможно, не столько делать выводы, давать ответы, сколько ставить вопросы, побуждая читателя к собственным размышлениям. Обычно все стараются (особенно СМИ) вбивать нам в голову готовые мнения, мысли, нередко к тому же разжеванные; стимулировать же граждан самим соображать никто не хочет.
Рефлексируя по поводу быстротекущей текущей жизни, я намерен иногда прибегать и к ретроспективе, когда это будет уместно, например, по ассоциации с текущими событиями, для сравнения с ними.
По преимуществу в поле внимания берутся события именно петербургской жизни; но не только. Разумеется, Петербург — это целый мир, это историческая столица, имеющая, очевидно, и свое невидимое, виртуальное государство в официальном государстве, подданные которого ориентированы на Санкт-Петербург. И все же Петербург — в России, а Россия — в мире; но если она — между востоком и западом, то Петербург — между Россией и Европой. И дело не в выходе к морю, сегодня самолеты летят в Африку даже из Сибири. Дело в особой ориентированности города, значительном присутствии элементов западной культуры, особой питерской “всемирности”. Все это говорю к тому, что невозможно рассматривать город как замкнутый мир.
Итак, рефлексии социолога.
* * *
Для начала обращусь к такому известному явлению нашей сегодняшней жизни, как акции протеста, которые стали чуть ли не рутинными событиями. Они представляют собой форму массового поведения, коллективных действий — как раз то, что в принципе интересует социологов. Для обычных граждан (да и многих социологов) в них нет ничего таинственного: где-то задержали зарплату, в каком-то квартале провели уплотнительную застройку, закрыв жителям соседних домов “свет божий”, ущемили пенсионеров в их льготах — вот люди и протестуют, выходят на улицы, устраивают пикеты, объявляют забастовку и т. п. Для меня же акции протеста полны загадок. Почему они вспыхивают иногда и не по очень серьезным, буквально пустяковым поводам, но не возникает тогда, когда терпеть и молчать, казалось бы, невозможно? Например, почему люди восстают против задержек заработной платы и не протестуют против более существенного — унизительно низкого уровня оплаты их труда? В каких случаях, или в какой степени люди сами выходят на улицы, а в какой их “выводят”? Состоит ли смысл акций в том, чтобы чего-то добиться, или протестующим достаточно прокричать требования, лозунги, заявить протест, разрядиться? Соответственно, какова значимость протестных выступлений, в том числе представляют ли они опасность для тех, против кого направлены, для властей или работодателей?
Реакция властей на акции протеста бывает болезненной. На самом деле они представляют собой нормальное явление — здоровую реакцию общественного организма, отдельных общественных групп на болевые воздействия, которые причиняют гражданам те же органы власти, призванные печься об их благе. Это своего рода проявление (форма) обратной связи, необходимость которой для нормального функционирования системы показал отец кибернетики Н. Винер. Когда акций много — это еще не есть плохо, а когда их нет — не всегда хорошо. В первом случае акции могут быть показателем социальной активности граждан и нормальной реакции на нее властей, во втором — свидетельством задавленности населения и подавления властями болевой реакции общественного организма. Меня давно впечатляла, например, ситуация с поведением людей во время голода в Украине в начале 1930-х годов, когда голодающие (на плодородной Украине!) падали от истощения, но никак не бунтовали. Отсутствие протеста здесь — ненормально. Это крайняя степень социальной патологии. Как в Освенциме…
Моему обращению к теме акций протеста способствовали в данном случае известные митинги, пикеты, шествия, перекрытия улиц и т. п. в связи с монетизацией льгот в начале 2005 года. Как будто акции, да и сама тема отошли в прошлое. Но этим-то именно, как ни покажется сие парадоксальным, и вызвана актуальность воспоминания о них, хотя это и выглядит странным. Я побывал на нескольких митингах, в том числе у Финляндского вокзала, пожалуй, самом многочисленном и суровом (по погоде, настрою участников), и могу засвидетельствовать: вспыхнули-то акции по поводу проезда в транспорте, но по своему содержанию они оказались шире. У Финляндского о транспорте почти никто и не вспоминал (губернатор уже объявила о льготных карточках), требовали повышения пенсий, детских пособий, зарплаты бюджетникам, своевременной их индексации (которую власти выдают за повышение), говорили о порочности, антинародности государственной политики в целом; прозвучали даже подзабытые уже лозунги об отставке “министров-капиталистов” и самого президента (рейтинг которого, как известно, стоял все время, несмотря ни на что, “словно кол”). В воздухе буквально пахло революцией 1905 года. Так совпало, что именно в этот год был ее столетний юбилей. И на левых собраниях находили много параллелей в ситуациях 1905 и 2005 годов. Поскольку ничего из широких требований не было реализовано, акции должны бы продолжаться. Ан нет: ввели пенсионерам проезд за 230 рэ, и акции пошли на убыль, а вскоре и совсем прекратились. И оппозиционеры, приготовившиеся возглавить новую революцию, оказались не у дел. Как это понимать? Выходит, транспортными карточками заткнули протест? И вообще, “мутили воду” именно (и только) те, кто пользовался транспортными льготами (они оказались наиболее активными)? Другие же, сидящие в основном дома, оказались даже в выигрыше: хоть и невелика сумма в 230 руб., но все же и она на дороге не валяется и не совсем ничтожна при общем размере пенсии до 2 тыс.? Или широкие лозунги и произносили в качестве дежурных, не рассчитывая чего-то добиться? А может быть, уровень пенсий на самом деле устраивает людей?
Но эти возможные объяснения опровергаются как непосредственными наблюдениями, так и данными исследований. По своему составу акции были явно смешанными, здесь присутствовали не только те, кто каждый день ездит в метро, в том числе люди из области. Широкие требования и звучали в основном, и именно они наиболее эмоционально поддерживались (скандировались) участниками митингов. Что касается удовлетворенности уровнем пенсий, пособий, оплаты труда, то все исследования показывают: люди считают необходимым повышение их размера в 2–3 раза, чтобы можно было удовлетворять основные потребности. Так что же случилось?..
Подобные загадки задают и перманентные акции протеста против задержек заработной платы, составляющие 90% всех выступлений в России. Почему люди выступают именно по поводу невыплат и почти никогда — ввиду низкого размера заработков? Да и в связи с задержками протест заявляют работники одного из 800 предприятий, где задолженности имели место. Подавляющая масса почему-то терпеливо переносит явно ненормальное положение; при каких условиях некоторые все же восстают? При этом почему основное место занимают голодовки, которые, казалось бы, уместны в местах заключения, где ничего другого применить невозможно?
Сегодняшнее окончание, отсутствие акций по поводу монетизации льгот для меня выглядит непонятным. Но загадочно и само начало их. О мотивах, движущих силах было написано множество статей, высказана уйма комментариев, предложен ряд версий событий — и все-таки остается ощущение неполного понимания. Как, между прочим, и в других случаях массового поведения населения (жителей) Петербурга, например, при выборах последнего губернатора (к этой теме я, может быть, потом обращусь). Остается неясным вопрос: можно ли ожидать повторения, возобновления выступлений?
Первую версию акций мы услышали из уст представителей властей, в частности, губернатора города: акции — дело рук определенных, не очень светлых сил, использовавших ситуацию для привлечения внимания к себе, зарабатывания дешевого рейтинга, для дестабилизации обстановки в городе и т. п. Дело, как всегда, в зачинщиках; хорошо бы их выявить и нейтрализовать. К тому же коммунисты открыто “взяли вину на себя”; Г. Зюганов на всю страну заявил, что это они организовали протест. Но дело-то в том, что первые акции были стихийными. Организаторы действительно появились и стали играть роль ведущих (их список можно было увидеть в распространяемых листовках), однако это произошло потом, когда волна протеста уже поднялась. Всякий, пытавшийся организовать какой-нибудь митинг, знает, что невозможно вывести тысячи людей на улицы просто по призыву того или иного комитета. Собрать десяток-другой, даже сотню сторонников, например, для пикета, — это всегда можно, а тысячи — без соответствующего настроя людей и повода — нереально. Далее, на последующих (уже организованных) митингах действительно выступали ораторы от разных организаций, они бросали в толпу лозунги, и участники подхватывали, скандировали их. Но и сами люди вели себя необычайно активно, постоянно раздавались возгласы, выкрикивались лозунги снизу, они, распространяясь, захватывали всех, и площадь начинала скандировать эти лозунги, даже громче бросаемых с трибуны. Так происходило на бурном митинге перед Финляндским вокзалом. Толпа была весьма наэлектризована, чувствовалось, что могла бы смести препятствия, пойти на крайние действия, если бы, допустим, милиция стала ограничивать доступ на площадь. Это была взрывчатая масса. Что касается коммунистов, то они явно хотели просто присвоить себе заслугу организаторов, борцов за интересы трудящихся. Почему на этот раз люди вышли сами?
Вторая версия объясняла это тем, что людей реально обделили, они увидели, что денежные компенсации, злополучные “монеты” не покрывают расходов на транспорт, особенно когда сели в трамвай, стали платить, а неплательщиков кондукторы принялись высаживать… Тут-то люди и направились на митинги (видимо, избегая общественный транспорт). Но на самом деле люди как до Нового года, так и после подаренных десяти выходных (отдыха) слабо представляли соотношение своих реальных затрат на транспорт и суммы компенсаций. Власти заблуждались, полагая, что льготники ведут расчет, составляют баланс и выводят утешительный итог — отсутствие потерь или даже выигрыш. Не соответствует данной версии и то, что среди протестующих много было таких, кто действительно “оказался в выигрыше”, например, военные пенсионеры, многим из которых повысили пенсию до 10 тыс. Они-то почему вышли?
Высказывалось еще одно объяснение: многих людей лишили тех льгот, которые отражали их особые заслуги, в том числе связанные с риском для жизни, потерей здоровья, подвигами в труде и т. п., не просто отняли энную сумму денег, а умалили заслуги, достоинство. Обиженными оказались ветераны войны, афганцы, чернобыльцы, доноры… Правительство, инициировавшее отмену льгот, “Единая Россия”, протащившая закон через Думу, президент, подписавший его, — все ветви и органы власти пренебрегли социальной (моральной) ценностью заслуг как таковых, предложили разменять их на “монеты”. Это — веская причина; но она все же не дает исчерпывающего объяснения, так как основная масса протестующих представляла собой простых пенсионеров, имеющих в качестве заслуг разве что возраст, который в сегодняшнем рынке имеет скорее отрицательную ценность.
Чиновники сваливали вину на длительные, десятидневные выходные, во время которых регионы не успели перечислить компенсации на счета льготников и вообще продемонстрировали отвратительное исполнение разумного самого по себе закона. Но почему тогда акции продолжались и после того, как чиновники раскошелились и вообще приостановили действие закона?
Наиболее верным мне представляется следующее объяснение (но и оно может быть гипотезой). Сработало возмущение действиями, политикой властей в целом, в данном случае — ущемлением идеи социальной справедливости, которую считают устаревшей. Дело было, возможно, не столько в деньгах, сколько именно в возмущении беспардонностью властей. Действовало понимание, что истинная конечная цель власти состоит в том, чтобы отобрать льготы, свести их на нет, только не враз, а постепенно (как постепенно через злополучные ваучеры лишили общенародной собственности при приватизации). Ведь перед этим представители власти, та же губернатор, дружно говорили, что льгот развелось очень много, транспорт разваливается, здравоохранение в кризисе, жилищно-коммунальное хозяйство деградирует, из чего нетрудно было заключить, что заботливая власть стремится спасти город (и страну), взяв курс на устранение разрушительных льгот. Лукавство властей было весьма прозрачным. Монетизация стала предлогом, поводом выражения общего недовольства, возмущения очередным обманом. Группа старшего возраста и без того была настроена оппозиционно к переменам-перестройщикам: здесь затронули ее кровные интересы. Льготы не только компенсировали низкие доходы, но и подпирали положение в целом, в том числе поддерживали социальное самочувствие. Почему же протест имел столь широкий характер? Монетизация стала поводом для взрывного проявления накопившегося недовольства жизнью в целом, отсутствием ощутимых сдвигов в сторону ее улучшения, хотя бы каких-то перспектив.
Видимо, поэтому в акциях принимали участие многие, даже выигравшие от замены льгот деньгами. Возмущены были все, и неприятие монетизации вылилось в недовольство всем. Это был переломный момент, когда безотчетное доверие президенту людей старшего поколения рушилось, кончалась путинская эпоха умиротворения.
Кроме вопросов, монетизационнные акции дают и уроки, позволяют сделать определенные выводы, о которых не услышишь из наших СМИ. Первый из них отнюдь не новый: власть хоть как-то реагирует — на силу, давление. И иногда боится их. Если бы не митинги, пикеты, вряд ли были бы приняты меры “по исправлению положения”. При определенных условиях протест может быть эффективным. Это второй урок. Власть отреагировала так быстро и существенно, как редко бывает. Думаю, дело не в ее отзывчивости, а в ее страхе. Отсюда следует простая истина, что, если хочешь чего-то добиться, протестуй, выходи на митинги.
Особенностью выступлений начала 2005 года была также их организация. Она во многом строилась по принципу социальных сетей, когда мобилизация участников и координация их действий осуществляются не соответствующими структурами (оргкомитетами, союзами, партийными организациями и т. д.), а самими людьми через личные связи, образующие те самые социальные сети. При этом с использованием современного технического средства — мобильников. Рассказывают, что пикет перед Смольным вначале состоял из двух-трех десятков человек, никто на него внимания не обращал. Участники стали звонить своим знакомым (по мобильникам, не уходя из пикета), те — своим и т. д. Через некоторое время пикет вырос до таких размеров, что чиновники из городской администрации вынуждены были выйти к протестующим и выслушать их. Мобилизация на другие акции тоже в значительной степени происходила по каналам социальных сетей; объявления о митингах по радио или через газеты, естественно, никто не давал.
Есть основания полагать, что такие уроки сохранятся в социальной памяти населения Питера, да и не одного его.
В то же время можно отметить и очевидные недостатки этих выступлений. Среди протестующих были не только льготники, но в основном это были изолированные выступления одной категории населения, как и в случае с акциями, проводимыми бюджетниками, учителями, медицинскими работниками и т. п. Социальная солидарность в России по-прежнему в большом дефиците; до демонстраций в миллионы участников, как это происходит в западных странах, мы не можем дорасти, хотя поводы для протеста у нас посущественнее тамошних.
* * *
Видимо, в этом плане надо рассматривать и неучастие профсоюзов в акциях льготников, что бросалось в глаза и выглядело странным. Вероятно, профсоюзные организации, во-первых, посчитали работников, вышедших на пенсии, не своим контингентом, во-вторых, не посчитали нужным проявить с ними солидарность, в-третьих, оказались вообще не настроенными на солидарные действия. Увы, они не проявляют солидарность не только с льготниками, но и в своей среде.
Возможно, читателю тема профсоюзов вообще покажется скучной. Но я нахожу в ней и важное, и интересное, по крайней мере, занимательное.
Начать хотя бы с нашего пребывания в профсоюзе. По советской традиции, удивительным образом сохраняющейся до сих пор, почти все мы, работающее население, состоим в профсоюзных организациях. Сейчас, правда, охват профсоюзным членством снизился примерно до 70 % в последние годы (а сейчас приближается даже к 50 %), но все равно он остается самым высоким среди европейских стран, за исключением, пожалуй, Швеции (в Соединенных Штатах составляет всего около 11%). В этом году исполняется 100 лет не только революции 1905 года, но и со дня создания первых профсоюзов в России, притом зародившихся в Петербурге, тогда первой столице. Городская и областная Федерация профсоюзов собирается отмечать юбилей. И все мы, члены союзов, должны бы испытывать какие-то подобающие событию чувства. Но многие ли хотя бы знают, помнят о юбилее и вообще осознают, что они являются членами боевой организации?! Право на объединение в союзы завоевывалось в тяжелой борьбе, да и сейчас на предприятиях так называемой новой экономики с иностранным участием, где знают цену профсоюзам, нередко приходится это право завоевывать вновь и вновь.
Но удивительным образом основная масса работающих не только не использует это право, но и не ставит его ни в грош. По всем данным, доверяют профсоюзам, придают им серьезное значение 10–15 % опрошенных. Ссылаются обычно на бездеятельность профорганизации, мол, она — пустое место. Но организация, как известно, производное от ее членов, по сути дела, это сами работники: если действуют они — действует и организация. Отделив от себя профсоюз и взвалив на него вину за пассивность, мы поступаем как люди, пеняющие на зеркало.
Ну, ладно, не ценят профсоюз, не используют его. Но зачем тогда пребывают в нем? Это тоже своего рода ребус для социологов. Им хочется уловить какую-то реальную причину. Если не веришь в профсоюз — выйди из него, если считаешь бездеятельным существующий — создай свой, сейчас это достаточно просто. Или перейди в альтернативный — они отличаются активностью, больше соответствуют назначению таких организаций. Но нет ни использования, ни выхода, ни создания своих, ни перехода в новые. А есть механическое пребывание по принципу “на всякий случай”, “автоматически”, “как все”, “не задумывался”… Иногда люди даже не знают, состоят они в профсоюзе или нет.
Но это как бы предисловие. Коснуться-то я хотел событий в Федерации профсоюзов Санкт-Петербурга и Ленинградской области (да и в ФНПР) и, главное, отношения к этим событиям профсоюзной массы. Наверняка не все слышали, поэтому напомню, о чем речь. В этом году пришла к какому-то финалу длительная внутренняя (можно сказать, междоусобная) борьба (можно и с войной сравнить) двух группировок в федерации и закончилась победой одной из них: снятием прежнего председателя, избранием нового. В ряду сражений происходило и моральное, и должностное избиение предыдущего председателя, было и физическое, после которого он долго лежал в больнице. До полного устранения, как в криминальных разборках, совсем уж детективного конца, дело не дошло, но поколотили для острастки изрядно. Ну, междоусобная борьба в организациях, видимо, и в профсоюзных — дело обычное, житейское, хотя во время нее людям и не до основной работы, все поглощены именно борьбой. Но из-за чего велась война и кем заменен старый, неугодный председатель?
Оказывается, в профсоюзах велась борьба отнюдь не за интересы трудящихся, не за различные подходы, методы в борьбе, не за боевитость организации в новых условиях, не против соглашательства председателя, как можно бы предположить. Нет, сражения велись по поводу профсоюзной собственности. Для тех, кто не представляет, что это такое, замечу, что у профсоюзов есть приличная собственность, как будто бы очень приличная. Это здравницы, пансионаты, спортивные сооружения; в Москве довелось видеть весьма приличный профсоюзный гостиничный комплекс в Измайлово, с которого можно снимать хорошую ренту и по идее пускать на поддержание, развитие профсоюзной работы, во благо трудящихся членов организаций. Борьбой за эту собственность и занята питерская федерация, так же как и общероссийская организация традиционных профсоюзов (ФНПР). Разница только в том, что у нас профлидеры между собой спорят, делят, а в Москве другие организации хотят оттяпать лакомый кусок от федерации. Создали альтернативную структуру — Профцентр, занятый отъемом имущества. Рынок! Вовлеченными в него оказались и наши защитники. Тут уж не только не до наступательности в профсоюзной, основной работе, вообще не до нее. Я побывал на пленуме федерации (предшествующем тому, на котором окончательно снимали (добивали?) прежнего председателя. Разговор шел об СКК “Юбилейный”, санатории “Черная речка”, пионерлагерях (теперь их называют детскими оздоровительными лагерями), других объектах; но разговор не об оптимизации использования этих учреждений, а о правах собственности, продажах и т. п. Разобраться во всем этом трудно, тем более что одна сторона приводила одни данные, одни доказательства, вторая — другие, противоположные; тем более трудно понять человеку со стороны. Но ясно видно было, что люди поглощены этим процессом, глубоким и нескончаемым. Весьма удивительно и, наверное, знаменательно, кого избрали новым лидером профсоюзной федерации. Нет, не из рядов боровшейся оппозиции, как можно было ожидать. А выходца из городской, губернаторской администрации, бывшего руководителя Комитета по труду и социальной защите населения, то есть из прямо противостоящей профсоюзам структуры, по сути дела — работодателя, власти, коей является городская администрация. Не знаю, выдвинула ли его губернатор как своего представителя (ставленника), или профсоюзные функционеры сами призвали “варяга” (не только чужака, но и из стана противника), в любом случае это человек с менталитетом администратора, чиновника, специализировавшегося на обращении с профсоюзами. Избрали, во всяком случае, сами профсоюзные функционеры, как будто бы даже давления со стороны губернатора не было. Остается предположить, что избрали сознательно, как делового управленца — для грамотного управления (распоряжения) профсоюзной собственностью, поскольку этот вопрос становится доминирующим. Правда, в истории федерации был случай, когда ее председатель перешел во властную структуру — представительство президента (тогда представителем был Черкесов), притом на должность помощника по связям с общественностью, то есть именно для обращения с профсоюзами. Так что и обратное движение (из власти в профсоюзы), видимо, считается нормальным в номенклатурной сфере.
Можно упомянуть, что, когда суд восстановил в должности прежнего председателя, и надо было все возвращать на прежнее место, отменять выборы, аннулировать решения, продолжить работать с тем же руководителем, ситуация ожесточенной междоусобной борьбы в федерации стала почти анекдотической. Но, как рассказывали, новый председатель не отдавал ключи от кабинета и печать (а какой же руководитель, в том числе и профсоюзный, без кабинета и печати?!), а потом нашел какой-то ход и вновь уволил старого лидера. Борьба перешла в новую фазу — судебную, а она, как известно, может тянуться годами.
Меня же, как говорил, особо интересовало отношение к этим событиям рядовых членов профсоюзов, и я провел микроопрос на предприятиях. Можно сказать, что в целом никак не относятся. Большинство, как и следовало ожидать, оказалось просто не информированным об упомянутых событиях и не стремилось получить информацию; у тех, кто что-то слышал, реакция была вялой, как на дело далекое, неинтересное, с таким концом, какой нетрудно предугадать. Это было даже не возмущение, а скорее сарказм, безразличие. Из интервью: “Не было, нет и, видимо, не будет толку от этих профсоюзов. Они там заняты своими делами, до нас им дела нет. Что толку вникать в их дрязги?! Пошли они!..” Безразличие — вот доминирующая черта восприятия рядовыми работниками событий в центральных (и обкомовских) профсоюзных структурах. Для меня она удивительна, хотя это скорее не событие, а состояние. И остаюсь со своими вопросами: кто же будет нас защищать, в том числе и на уровне города, страны, на уровне, где принимаются самые важные, судьбоносные, как говорится, решения? Как же будем влиять на дела в социально-трудовой сфере? Или станем безропотно выполнять, что прикажут работодатели, власти, как 100 лет назад? Ведь фактически мы оказались в ситуации до 1905 года, когда был такой же, возможно, даже менее дикий капитализм, когда профсоюзов не существовало, когда против воли хозяина не попрешь. Почему сегодня так происходит, в чем тут дело? В том, что до верхних профсоюзных структур от рядовых работников как до неба от земли? В новой ли покорности (покладистости) самих работников, подпитываемой новым же страхом перед работодателями? Или в новых рыночных условиях каждый начинает “шустрить” сам по себе, надеяться только на себя, и коллективная защита ему “на фиг нужна”?
Я задал много вопросов, выступая как рефлексирующий социолог. Попробую ответить хотя бы на некоторые из них.
Что касательно акций протеста, неотвеченными остались, конечно, два вопроса: почему протест сошел на нет, хотя, казалось бы, были основания для его продолжения, и можно ли ожидать повторения, возобновления акций начала 2005 года? Еще я в качестве примера коснулся реакции людей на злополучные задержки заработной платы, поставив там сразу несколько риторических вопросов и не ответив ни на один из них.
Почему, в самом деле, протестующие “забыли” про широкие требования после введения льготных транспортных билетов за 230 рублей? Я уже говорил, что среди участников акций были не только те, кто каждый день ездит в метро, и дело не в том, что уровень пенсий устраивает людей. По моим наблюдениям, неудовлетворенность уровнем жизни не исчезла, она просто из “острой” формы перешла в “хроническую” (базовую), в коей находилась и до затеи властей с монетизацией льгот. Уровень недовольства образует социальный фон, одну из составляющих социальной напряженности. В обычной ситуации недовольство заглушает (притупляет) ряд факторов: привыкание, “социальное смирение”, новый страх перед последствиями выступлений, отсутствие инициаторов, индивидуальные действия по типу “шустрения” в поисках выхода из кризисного положения и т. п. Чтобы фоновая социальная напряженность выплеснулась взрывом недовольства, нужен, как правило, повод, спусковой механизм, которым может стать и незначительное само по себе событие. Известно, что начальным толчком мощных выступлений шахтеров в 1989 году послужили протухшая колбаса в известных “тормозках” горняков, прокисшее молоко в столовой на шахте им. Шевякова; на знаменитом Выборгском ЦБК люди восстали, возмутившись, когда очередной управляющий бросил: “Вам семьи нечем кормить? Идите воровать! Или баб своих пошлите на панель!” Историческое восстание на броненосце “Потемкин”, как известно, начиналось с гнилого мяса в супе для матросов. Опыт новейших “цветных революций” тоже показывает решающее значение повода.
Введение закона о монетизации льгот и сыграло роль спускового механизма. Затем он перестал действовать, поскольку власти приняли пожарные меры, сумели создать впечатление, что проблема (уровня оплат, доплат, пенсий, пособий, всего уровня жизни) будет решена в целом. И волна социальной активности начала спадать.
К слову сказать, стоило бы постоянно замерять уровень социальной напряженности и регулярно сообщать о нем наряду с температурой воздуха, прогнозом погоды, вместо, допустим, вестей о выродившемся спорте — информация о “социальной погоде”, вероятно, поважнее сообщений о продаже футболистов за какие-то бешеные миллионы долларов. Иногда нас потчуют рейтингами, оценками населением отдельных событий, но что-то не припомню, чтобы сообщали, в какой степени город готов ко взрыву недовольства.
Возможно ли повторение “приватизационного бунта” и срабатывание его в качестве детонатора нового широкого выступления? Вероятнее всего, нет. Протест против монетизации — это уже отработавший (отработанный) повод. Люди уже адаптировались, в том числе психологически. В качестве следующего спускового механизма может выступить, например, новое повышение тарифов в жилищно-коммунальной сфере, выселение неплательщиков из их квартир… что-то еще, о чем знают сами жители города святого Петра. Недовольство монетизацией в случае новых волнений станет прибавкой к пороховой бочке.
Что касается реакции на задержки заработной платы, то сам я вначале воспринимал саркастически этот как будто бы незначимый повод для рабочих выступлений, рабочего движения в целом (стоит вспомнить, что целые “рельсовые войны” велись из-за этих злополучных задержек). Мол, российские рабочие начинают сопротивляться, только когда их лишают заработанного. Парадоксальной казалась мне и самая распространенная форма протеста — голодовки (Б. В. Ракитский называет ее “детской”, рассчитанной на то, чтобы разжалобить обидчика), но потом я пришел к выводу, что задержки — это наиболее непереносимые лишения (депривации, по-социологически) в условиях, когда работники и без того живут “от получки до получки”. К тому же протест против несвоевременной выплаты заработной платы предусмотрен законодательством (теперь сообщают даже о привлечении к уголовной ответственности работодателей, виновных в задолженностях). По этой же причине — большей доступности — выбираются и голодовки. Трудовой спор (термин из законодательства о труде) обставлен такими непробиваемыми примирительными процедурами, что довести его до стадии забастовки профсоюзным лидерам весьма сложно, а без прохождения оных забастовка оказывается “незаконной”, за нее и привлечь могут (и привлекают). А голодовку взял и объявил, без всяких предварительных процедур (надо только сделать ее достоянием общественности). Слава Богу, законодатели еще не придумали санкции относительно голодающих, а общественное внимание не совсем притупилось к страданиям бедолаг (хотя наш самый великий либеральный демократ Жириновский и кричал, что некоторым “жирным котам” голодовка просто полезна).
Но вот почему протестуют на очень немногих предприятиях-должниках (при кажущейся массовости голодовок)? По моим наблюдениям, один из главных факторов — дефицит инициаторов (зачинщиков). Это — примечательная черта сегодняшнего времени. А без организаторов людям “самим не подняться”, хотя они бывают и “наэлектризованы”.
Наиболее труднообъяснимой оказывается ситуация с нашими доминирующими традиционными профсоюзами (и трудными риторические вопросы, поставленные здесь). Прежде всего дело, очевидно, в том, что традиционные профорганизации парадоксальным образом сохранили основные черты профсоюзов советского времени, прошли неизменными сквозь все трансформации так называемого переходного периода, когда, кажется, переменились все трудовые отношения, да и не одни они. Произошло это, видимо, в силу социальной инерции, особого отношения работников к своим объединениям. Как и прежде, профорганизации поражены формализмом, скорее изображают, имитируют активность, чем совершают реальные действия. Вдобавок у них отняли основное, на чем они держались ранее, — заботу о трудящихся по линии социального страхования; защитная же функция (роль) так и остается не освоенной по-настоящему.
Объяснение механического пребывания в профсоюзе я все же оставляю на самих читателей. Пусть кто хочет, попробует осознать собственные мотивы. Вероятно, они будут сходными с мотивами других работников хотя бы той же социальной группы.
Главное, конечно, как уже отмечалось, в позиции самих работников, в их самоотчуждении от профсоюзов, в результате чего профорганизации, лидеры, функционеры существуют как бы сами по себе, рядовые члены союзов — сами по себе. Вот и получается, что профсоюзная федерация — это самодостаточная структура, а не форма проявления социальной активности наемных работников. Новый Трудовой кодекс понизил профсоюзы, большинство альтернативных фактически вообще вывел за рамки закона. Профсоюзы боролись против правительственного варианта кодекса, хотя, надо признать, и ранее не использовали свои права (например, в части дачи согласия на сокращение кадров).
Отчуждение членов союзов от своих защитников имеет много причин. Здесь назову одну из них; она, по существу, отражена в последней фразе предыдущего текста о профсоюзах. В соответствии с духом времени на дворе крепчает индивидуализм, который раньше назывался буржуазным и который пришел и к нам вместе с новыми формами собственности, новыми ценностями, идеологией в целом. Модной стала установка “надеяться только на себя”. В моем исследовании о положении рабочих, их субъективных ориентациях большинство опрошенных (более 60%) на вопрос о форме действий в случае решения трудного вопроса выбрало упомянутую формулировку (при том, что альтернативу “прибегнуть к помощи профсоюза” отметило 4%). Выходит, мы не можем уже объединиться даже для защиты общих интересов. Поразителен пример, когда одна бригада на заводе заявила протест против задержки заработной платы, приостановила работу, а другие рабочие цеха, которых дело касалось в такой же мере, не поддержали своих товарищей, не заступились за них даже тогда, когда протестующих заставили писать объяснительную (по поводу задержки конвейера), грозили вынесением взысканий вплоть до увольнения. Весьма знаменательными для сегодняшнего времени являются усердно транслируемые по TV игры с выбиванием слабейших вместо коллективной взаимопомощи. Проводится, так сказать, социальная тренировка (тренинг) соответствующего поведения. Только вот что получится, если применить такой подход к воинским формированиям? Застрели слабого бойца из своего взвода? Добей раненого, ибо он “подводит своих товарищей”? Суворовское “Сам погибай, а товарища выручай!” уже устарело?
И последний риторический вопрос: как быть без защитников (в лице профсоюзов), как влиять на дела в социально-трудовой сфере? Остается прибегать к протесту. О таком уроке я уже говорил на примере монетизационных акций. В этом плане стоит присматриваться к опыту стран, где даже только намерение работодателей снизить тарифы вызывает многотысячные демонстрации, иногда — общенациональные забастовки. В подобном случае могли бы пригодиться и профсоюзы.