Опубликовано в журнале Нева, номер 10, 2005
Все, что написано ниже, прежде всего мой привет издалека тем послевоенным, нелегких бытом и прекрасных детским восприятием годам, это посвящение моим сверстникам, которых потом назвали “шестидесятниками” по шестидесятым годам прошлого века и которые стали уже таковыми возрастом, перевалило, и весьма, за шестьдесят лет. У каждого из нас, ленинградцев, да и других по месту рождения, был свой Кировский проспект, как Арбат у Окуджавы, не только как сосредоточие памятных с детства мест на протяжении без малого 3,5 км от садика Дзержинского (тогда) до Петропавловской крепости, но и как символ процесса взросления, осмысления себя и происходящего вокруг нас.
Постараюсь избежать старческого брюзжания — так много изменилось к лучшему сейчас, восстанавливаются и строятся новые Божьи храмы, красочней стали улицы, нет проблем достать букет цветов и любые книги, купить машину или съездить за границу, если при деньгах. Просто вспомню с ностальгией фрагменты из послевоенного детства и ранней юности, иногда сопоставлю с тем, что пришло к нам с конца восьмидесятых. Ведь вспоминал же Володя Высоцкий коммуналку с одной уборной на 38 комнаток, и тут же честно: “Было время, и цены снижались”, а уж каким ненавистником строя был! Уйдет наше поколение — кто вспомнит те годы? Древние китайцы просили не забывать, что цветы новых идей вырастают из семян, посеянных стариками. А другие мудрецы остерегали живущую лишь сегодняшним днем молодежь: если пальнуть из ствола по прошлому, то из будущего пушка так бабахнет! Что ты!
Не знаю, совсем не обязательно, по-моему, родиться на Британских островах, а не в Ленинграде, как я, чтобы не одобрять всякие там перемены. Скажем, в привычных с детства названиях улиц любимого города. Сам-то город, наверное, правильно отлучили от псевдонима Ульянова: тот много навредил в угоду своим амбициям. А вот область как-то непонятно почему оставили Ленинградской, хотя вроде и в память о былом названии города, героической блокаде. На Урале и того больше намудрили. Свердловская область чтит в названии память верного ленинца Якова Михайловича, так получается. Но это меня не очень трогает.
А вот Кировский проспект, на котором и вырос, и школьные годы прошли, и первые девчонки на ледяной горке зимой в сквериках, и ментоловые сигареты из плоской голубой пачки, и белые выпускные ночи шеренгой в обнимку поперек этого проспекта вперед к Неве, к Петропавловке, через мост и на Марсово поле, и все такое прочее — как же это потом Каменноостровский? И длинно, и Сергей Миронович Киров, по рассказам отца — соприкасались по работе в тридцатых на Кольском, — трудоголиком был, пешком в Смольный ходил рано утром от дома № 26/28, с дворниками уважительно беседовал, информацию свежую имел к утренним разгонам чиновникам. Книжку про него, про Сережу Кострикова, мы в детстве читали, “Мальчик из Уржума” называлась. При его жизни как дань революционной моде улицей Красных Зорь назывался наш проспект. И опять же, если долой все от Советов, то почему остались улицы Ленина и Комсомола, Советские и Красноармейские? В центре города находятся и названия свои имели дореволюционные, но не вернули их.
С другой стороны, как не представить то раннее январское утро, сто лет до моего рождения: еще темно, по заснеженному Каменноостровскому тракту везет роковая карета к месту дуэли на Черной речке великого поэта, а вскоре обратно, на Мойку, после ужасного непоправимого, уже смертельно раненного, с “свинцом в груди”. И вряд ли с “жаждой мести”, позволю не согласиться здесь с Лермонтовым, не до вендетты с такой раной и болью, да и злая память — не про Александра Сергеевича, столько великого и доброго написал.
До сих пор, хотя и все реже, милый голосок Нонночки Сухановой (“…и ничего прекрасней нет, чем стройный Кировский проспект и тихие аллеи парка Ленина”) ласкает память по прошествии стольких лет. Она пела тогда в Промке, не то у Бадхена, не то у Рахлина — не помню. Тогда много таких фамилий звучало, будоражили детское восприятие. Я вообще впечатлительным мальчиком был, настороженно относился к всему непривычному.
Помню, какая паника охватила дошкольного меня при внезапном осмыслении фразы диктора по радио: “Передаем последние известия”. Неужели эти известия и эта передача уже последние? Как же дальше, что потом будет? Не услышу разве больше привычной утренней гимнастики с преподавателем Гордеевым и пианистом Ивановым? Не будет, что ли, радиопостановок, озвученных милыми знакомыми голосами Марии Григорьевны Петровой и Валентины Сперантовой, Злобина и Колесова, Мамаевой и Ольхиной, Полицеймако и Казико? И тогда маститые артисты театров любили подработать.
Вспоминаются и необычные фамилии футболистов обороны “Зенита”, за который уже начинал болеть: Тылло, Гартвиг, Пшеничный и, особенно, яйцеголовый Левин-Коган. А вратарь Леонид Иванов всегда плевал на руки перед тем, как выбить мяч левой ногой. И модная тогда серая кепка “лондонка” на голове. Трусы ниже колен, штанги ворот полосатые, и никаких легионеров. А любимец трибун рыжий Лева Бурчалкин, Завидонов с Дергачевым — это потом, ну а Желудков, “утюг” Брошин по левому краю и надежный Миша Бирюков в воротах — совсем позже, восьмидесятые.
Я уже упомянул Промку, — так любовно называли тогда Дом культуры промкооперации, что был на Кировском проспекте напротив садика А. С. Попова, точнее, есть и сейчас, но уже как ДК Ленсовета. Там был уютный кинотеатр, зал в алебастровых кругах на потолке, перед сеансом журналы, тихие игры и даже тир, а по вечерам перед сеансом концерт на 15–20 минут, пожилые певицы в бархатных платьях, струнный квинтет, мелодекламация. Это слово нынче позабыто, на сценах сплошные раскрученные кем-то “звезды” с пупками, без голоса, текстов и мелодии. “Муси-пуси-куси… попробуй джага-джага … мне это надо-надо… мой мармеладный, я неправа”. Еще как неправа! И нам этого не надо — не надо!
А перед самим фильмом всегда давались киножурналы: “Новости дня”, “Вокруг света”, “Спортивные новости”, позднее сергей-михалковский “Фитиль”. Люди приходили в кино задолго до сеанса, читали журналы, играли в шашки-шахматы, коротали время. Дешевые бутерброды, чай-кофе-мороженое в буфете, тепло. Находка для тех, кто в командировке, или влюбленным хорошо в непогоду. Билет 30–50 копеек.
Так вот почему я вспомнил это место: где-то в конце пятидесятых, выйдя на Кировский после киносеанса, оказался свидетелем (ужас какой был!) самоубийства какого-то психа, он сиганул вниз головой на мостовую с карниза шестого этажа дома, что напротив Промки. Дружинники лезли к нему из окон с уговорами, но только ускорили трагическую развязку. И представьте, оказалось потом, что эту сцену и этот прыжок “ласточкой” с разных точек наблюдали, по меньшей мере, 5–6 моих приятелей разных лет знакомства. Более того, их число все увеличивается, тех очевидцев. Такое совпадение, мир тесен был на Кировском проспекте.
А дружинники, о которых сейчас и позабыли, носили на рукаве красные повязки ДНД, что означало “добровольная народная дружина”, от работы рейды тройками в любую погоду с двумя днями к отпуску. Беспорядков на улицах становилось меньше, пьяненькие выправляли осанку и походку, сворачивали за угол. Это было неплохо, хотя… Некоторые дружинники упивались, в том числе властью. Это ведь опасно, когда случайным людям позволено карать, пусть и временно.
На эстраде тогда были всенародно обожаемые Райкин и Утесов, “трепачи” Миров и Новицкий, Шуров и Рыкунин, Тарапунька и Штепсель, позже Рудаков и Нечаев. Это сейчас в “Аншлаге” и со всех тусовок по ТВ из Москвы — “все те же на манеже”, как будто навечно прописанные на сцене Лолиты и Буйновы, Долины и Бабкины, Вовчики-Левчики, премьеры и маршалы, белки-стрелки. А тогда концерты разнообразили оперные певцы, фокусники, акробаты, чтецы, лауреаты всяких конкурсов, свежие лица. Интереснее было, часто ходили в театры, на концерты. И ведь тоже билет рубли стоил.
Среди мальчишек на Кировском уважали лихость и дружбу, с гордостью носились на курточках круглые значки спортивных разрядов (зеленый, синий и красный — соответственно, от третьего до первого), а старших уважали за орденские планки на груди, а не за название импортной тачки и число телохранителей. Игры во дворе (сейчас и понятие это ушло — двор) воспитывали силу, ловкость и мужество, что и нужно будущему мужчине и защитнику. Тяжелой поступью жирафных кранов и экскаваторов, увы, вытаптываются наши дворы и скверы, на их местах растут муравейники жилых (в которых никто не живет) высотных домов с аляповатыми башенками, ожидающих своих богатеньких “беженцев”, подтягивающихся к “центрам комфорта”.
Ставшая вскоре очень популярной Майя Кристаллинская пела в шестидесятых про ленинградцев: “Всюду родные и мокрые лица, голубоглазые в большинстве”. Боюсь, скоро это будет не так в нашем северном городе. Кто поездил по Европе, знает, что такое целые арабские кварталы в Амстердаме, демонстрации одетых в глухие черные одежды “француженок” в Париже. На днях академик РАН Д. С. Львов “порадовал”, что к середине этого века русских в РФ будет порядка 38 %, и если наши отцы и деды воевали и радели за “светлое будущее” потомков, то сейчас, простите, ради кого эти рыночные дерзания? Как не вспомнить из басни: “Кукушка воробью пробила темя за то, что тот ее кормил все время”. Мне нравится благородное звучание слова “петербурженка”, возникают образы блоковской незнакомки или милых сестер Кати и Даши Булавиных в “Хождениях по мукам” А. Н. Толстого, не хочется терять иллюзии.
Помнится, после землетрясения в Ашхабаде в 1948 году до нас добирались беженцы, ходили по квартирам женщины со смуглыми лицами и детьми на руках и за руку, то ли из Туркмении, то ли из пригородного цыганского табора (как знать?), но они просили денег и еды, и недавние блокадники всегда делились, чем могли, сострадая чужому горю. По Ахматовой, “и нам сочувствие дается, как нам дается Благодать”.
Но я опять отвлекся, говорил же — впечатлительный. Разговор был о дворах, которые воспитывали детей, давали им путевку в жизнь. Были там, и нередко, драки (“Стыкнемся?”), но до “первой кровянки”, и бить упавшего ногами считалось “западло”, а вот за “подлянку”, за доносы могли и “облом сыграть”. А сейчас, внучка сказывает, в школе за деньги дают списать контрольную или звякнуть по мобильнику, это как? Чувству локтя противопоставляется чувство колена.
Игры-то у нас какие были! Помимо футбола в одни ворота, в тесноватом, как правило, дворе играли в лапту и чижика, в ножички нарезали землю, кидали вверх мячик в штандер (отголоски недавней войны, “стой, замри” по-немецки). Прыгали на спину в “отмерного козла”, ну и, конечно, командные игры в казаки-разбойники и войну (мать, а мать, что вам дать? танк или самолет? пику или копье? или чего похлеще, на выбор). Бегали и прятались в темных подъездах с вырезанным из доски оружием, а у кого-то оно было и откопанным, поржавевшим, но настоящим. И по крышам дровяных сараев, через проходные дворы, обувь только резиновая, чтоб не скользила по кровельному железу. А зимой? Сперва “снегурки” веревками на валенки и обучение кататься во дворе, затем с покупными “канадами” на каток стадиона “Медик” или дальше, на трамвае № 17, в ЦПКиО имени С. М. Кирова, “цепочку” (ласково), там Масляный луг, пруды, горячие пончики и кофе с молоком. На руке болтается на веревочке мятый номерок из раздевалки. А из репродукторов: “└Догони, догони”, — ты лукаво кричишь мне вослед…” Пацаны, вы помните тот восторг, полет души и тела?
А девочки — косички и бантики — прыгали так ловко на одной ножке по нарисованным цветными мелками на панели “классам”, со свистом лихо крутили скакалку, играли в круговую лапту. Я уж не говорю про спортивные секции и кружки, это так развивало, и не только физически. И где эти игры, секции, коллекции фантиков, марок и монет, а у девчонок — открытки и заветные альбомы с посвящениями, нарисованными и засушенными цветами? Прочитывая запоем, в том числе по ночам, книжки про индейцев и рыцарей, мы, дети, лучше чванливых взрослых янки знали их авторов: Фенимора Купера, Вальтера Скотта, Майн Рида, позже — Джека Лондона, Хэма, У. Фолкнера, Джерома Сэлинджера.
Тем, кому сейчас до пятидесяти лет, трудно это представить, но не было в нашем детстве, в семьях таких им очевидных атрибутов современного быта и уюта, как паровое отопление, газ, холодильник, телевизор… Потому и дровяные сараи были во дворах или в подвалах, за окнами висели ящики-холодильники в дырочках; если помыться в ванной (при наличии таковой, что было редко), то с утра там топится дровами же круглая “колонка”, иначе холодно. Конечно, бани, тягостно было взрослым таскать туда своих детей, а нам где-то и праздник, развлечение, дошкольники с мамой — в женское отделение. Глупые анатомические вопросы.
Первые телевизоры — это в начале пятидесятых годов, у избранных поначалу. Маленький и обычно с линзой, заполненной дистиллированной водой, КВН-49, аббревиатура в честь фамилий разработчиков Кенигсона, Варшавского и Николаевского, потом громоздкие “Темп-2”, “Ленинград-1” и “Ленинград-2”. Ходили в гости к соседям на просмотры со своими стульями, чинно усаживались в затылок друг дружке, всего две программы по вечерам с 19.00 до 22.00, никаких заморочек в спорах по выбору каналов. Не портились зрение и аппетит от просмотра за ужином рекламы интимных подробностей, не развращались подростки запретными сценами.
Были и массовые сталинские амнистии к годовщинам Победы, волны перекатные урок через Ленинград и дальше на юга, лезвия бритвы (угроза “Попишу!”) между пальцами у “ремесла” — на современной фене “продвинутых студентов колледжей”, пэтэушников, по сути. Было и это, да, но далеко тому прошлому до нынешнего беспредела, заказных киллеров и наркоты, куда там? Где-то была мода на приблатненность, дворовые паханы “держали мазу” за своих, жили по “понятиям”. Были фиксы на зуб и челки на глаз, клеши мели по мостовой и белые шелковые шарфики на шее, руки в карманах и поднятый воротник, жевали черный “вар” — жвачку тех лет, тягуче сплевывая под ноги, играли на деньги в пристенок и чхе (что хочу) свинцовой биткой по горке монет, показывали в подворотне финку с наборной цветной рукояткой. Но это все сейчас воспринимается так невинно, как, к примеру, наколка с именем своим или временной зазнобы на левой руке хулигана тех лет по сравнению с нынешним цветным “тату” по всему сытому телу “крутого авторитета”.
А какими неискушенными подвохом мы были, все на веру брали, не говоря про вдолбанные светлые идеалы, “и чушь прекрасную несли”. В детстве наивно верили, что кильки — это селедкины детки, а белый кудлатый пудель, выгуливаемый на берегах речки Карповки, сделан из рисовой каши. Карповка, она же “риа дель Карпо”, как острили начитанные, пересекала Кировский проспект возле популярных бань, никакого гранита по берегам, и вся она была тогда заросшая лопухами, бурьяном, в сплавляемых откуда-то бревнах, по ним рисковые перебежки с берега на берег, соскальзывая в воду. К бревнам липли резиновые изделия № 2, пацаны надували шарики, скрипели ими.
Все дальше от войны, крепчала страна, и вместе с ней чувство юмора у ленинградцев. Как “закупали” нас шутники! То звонок по телефону: “У нас на телефонной станции произошла страшная авария, скорее накройте аппарат мокрым полотенцем во избежание взрыва”, и пулей летел я в ванную за этим полотенцем, а то с соседом по квартирам Игорем Грачковым усердно собирали летом убитых комаров: за граненый стакан комариных трупиков в аптеке, мол, дают аж десять рублей, очень ценное лекарство из них сделают. На эти деньги можно было купить четыре пирожных по 2 руб. 20 коп. и еще на газировку с сиропом останется. Поясняю: позже реформа 1961 года убрала нолик, и десятка стала рублем.
Я еще не говорил, жили мы тогда в известном доме с башнями на площади Льва Толстого — практически центр Кировского, внизу тир, туалеты и кинотеатр “Арс” (теперь там Театр антрепризы имени Андрея Миронова). Напротив женская школа № 71, куда и перевели нас в 1954 году из мужской 69-й школы (бывший лицей, само собой, тоже на Кировском, угол Скороходова, теперь Б. Монетной улицы). До этого учились дети порознь, временное спорное подражание гимназиям. Как и сейчас, обожали в системе образования частые непродуманные эксперименты, новации.
Памятен тот волнующий первый приход в сентябре нас, мальчишек, в девчоночий класс, в школу, где, как в женском монастыре, все педагоги, кроме “физкультурника” Давида Семеновича, вплоть до завуча и директора были дамы. Освоились, впрочем, мы быстро, перемешались за партами, запорхали записочки. Нарочито громкие смешки-прысканья и кокетство раньше нас созревших одноклассниц, новые запахи.
Времена фарцовщиков еще не подошли, это лет через пять, а вот “стиляги” появились. Первая роль Олега Анофриева — “чувак” с коком (“Такси, полный люкс!”) в короткометражке “Секрет красоты”, а “чувиха” Тамара Носова с огромной булавкой на блузке, писк моды, его постригает в парикмахерской. И был моден первый и единственный в Ленинграде салон на проспекте Майорова, куда ездили делать укладку за немалые деньги. Канадская и французская польки. А упомянутые дружинники отлавливали стиляг, в пикет их и машинкой выстригали полосу на голове, по ненавистному коку. Слезы отступников, праведное торжество карателей: не смей выделяться из толпы, будь в стаде, как все! Фельетоны, карикатуры Кукрыниксов, кампании по борьбе с “извращенцами, оскверняющими своим видом…”, и т. д. Кому-то из именитых тогда принадлежит: “Сегодня он танцует джаз, а завтра Родину продаст”. Очередной раз умиляешься — сравнить бы тех безобидных бунтарей с нынешними извращенцами всех цветов, в том числе розово-голубых оттенков.
Трамвайные рельсы сняли на Кировском в самом конце сороковых, а раньше номера 2, 3 и 31 ходили, кольцо вокруг нашего дома, визг колес на поворотах будил поутру. Задние площадки вагонов открытые с двух сторон, высший шик “осадить” трамвай на ходу (сколько “огольцов” — было такое слово — без ног осталось!) или пристроиться на “колбасе” сзади вагона. Билеты кондуктор отрывал разные по цвету и номиналу в зависимости от количества остановок проезда, не как позже — единый билет на весь маршрут, вскоре компостеры появились, проездные билеты — “карточки”, так только в нашем городе их называют. Или, того хуже, как сейчас, плати 14–15 рублей (пока) алчному нервному водителю маршрутки даже за четверть пути. Никаких билетиков. Тарифы в гору каждый месяц. Деньги, деньги, деньги…
Номер маршрута трамвая, и это было также удобно, определялся и в темное время издалека по цвету двух огоньков на верхнем табло вагона: бело-синий был 18-м маршрутом, бело-зеленый — 17-м, а красно-синий — это, конечно, была “двойка”. И в любом транспорте на видном месте напоминание, кому отведены передние восемь мест.
Уступали места, в очереди чинно стояли на остановках такси, автобусов. Легенды ходили о ленинградцах в Союзе, их культуре и приветливости. “Ленинградцы, дети мои! Ленинградцы, гордость моя!” — утирал старческую слезу далекий акын Джамбул.
Я рано увлекся туризмом, полазал в горах Крыма и Кавказа с рюкзаком, затем были командировки по стране — везде при словах “Я из Ленинграда” теплели лица, следовали приглашения к грузинскому или молдавскому столу, находились места в гостинице. Извините, “дорогие мои москвичи”, с вами была обратная картина. С чего бы это?
Как не вспомнить, что творилось в душах и сердцах взрослых и детей, когда умер Сталин! День его кончины в 53-м совпал с датой моего рождения. И поверьте, я шел в слезах по Кировскому в школу (вторник был) и искренне верил, что отныне это самый черный день на века, в том числе в моей жизни, не будет больше радости и подарков 5 марта, да что там подарки? Не радость, а горе — жизнь свою люди готовы были отдать, такое массовое донорство, лишь бы оживить обожаемого Вождя. Такое было умелое компостирование мозгов с детства.
Родным был Кировский проспект и для актерской братии. Тут “Ленфильм”, рядом на площади Революции (ныне Троицкой) в доме, прозванным почему-то “Дворянским гнездом”, проживали Георгий Товстоногов и Николай Акимов, Кирилл Лавров и Евгений Лебедев, к ним и от них гости — сразу узнаваемые Гай, Юрский, Стржельчик, отсюда рванули за бугор фигуристы Белоусова и Протопопов, гордость советского спорта. Брат моего одноклассника, актер БДТ Георгий (тогда Жора) Штиль, до сих пор живет на Кировском в доме, куда упирается под углом Б. Пушкарская улица. Встречались нам на Кировском рано ушедшие из жизни Ефим Копелян и еще на здоровых ногах Павел Луспекаев, в столовой у “Ленфильма” принимал очередную порцию коньяка общительный Сергей Филиппов.
Мы, пацаны, брали у них автографы на открытках с их фото, а когда изредка приглашались из близлежащей школы сюда на массовку, ощущали себя немного причастными к миру кино, отираясь среди декораций, реквизита в лабиринтах коридоров, сталкиваясь с Михаилом Ивановичем Жаровым, Василием Васильевичем Меркурьевым, Фаиной Григорьевной Раневской. Они казались очень большими и громкими. А Павел Петрович Кадочников жил на Кировском проспекте в новом “сталинском” доме № 2 в пяти минутах ходьбы от киностудии. Как к лицу ему была форма немецкого офицера! Монокль в глаз, слегка картаво выговаривал Генрих Эккерт, а на самом деле майор Федотов, неудачливому шантажисту: “Как разведчик разведчику скажу, что вы — болван, Штюбинг”. 1947 год, первый советский захватывающий военный триллер Бориса Барнета “Подвиг разведчика”. До сих пор смотрится.
То было время расцвета творчества талантливых режиссеров на “Ленфильме”: мэтров Григория Козинцева и Иосифа Хейфица, Александра Ивановского, Вениамина Венгерова, Александра Зархи, Фридриха Эрмлера, Михаила Шапиро. Им почет и уважение, награды и звания, премии на международных кинофестивалях.
А над девичьими кроватями веером были приколоты фотографии Владимира Сошальского и Владлена Давыдова, позже — женственного Владимира Коренева с выходом на экраны “Человека-амфибии”. Музыку к этому фильму (“Нам бы, нам бы, нам бы, нам бы — всем на дно…”) написал совсем еще юный Андрей Петров, тоже наш, с Кировского. И плевать нам было на голливудских звезд.
Хотя как же, были фильмы, “взятые в качестве трофея”: “Индийская гробница”, “В сетях шпионажа”, “Багдадский вор”, музыкальные комедии “Джордж из Динки-джаза”, “Петер” и “Девушка моей мечты”. А “Тарзан” в четырех сериях (его гортанный крик, полеты на лианах, “Чита-джимба-ангау…”)?! Как мы прорывались в кинотеатр “Великан”, ныряя навстречу потоку выходящих после сеанса зрителей! Не пускали нас, детей до 16 лет, вот какие были нравы!
Нравился и был подражаем в коротком ударе в челюсть Эдди Бартлетт в “Судьба солдата в Америке”, потом была Индия, бродяжничал Радж Капур (“Ду-у-ния! Авараму а-а-а, яр гардиш мерум асман катаравум…”). Потом запела и всех очаровала с экрана красивая Лолита Торрес (несчастная судьба Анны Марии Россалес, которая оказалась на самом деле Соледад Реаллес); все в слезах — и на экране, и в кинозале: “Сердцу больно — уходи, довольно! Мы чужие, обо мне забудь! Я не знала, что тебе мешала, что тобою выбран другой уже путь”, — пара фильмов с ней и с непременным “хэппи-эндом” как зародыш нынешних мыльных латинос-опер, где богатые тоже плачут.
Еще не дорастали мы пока, чтобы отдать должное вокалу Марики Рёкк и Франчески Гааль, игре Дины Дурбин и Греты Гарбо, да и все они “попахивали фрицами”, хотя частично и были мадьярками, — как они могли нравиться послевоенным мальчишкам, эти ягодки не нашего поля? Хотя, надо сказать, ленинградцы лояльно относились к пленным немцам, которые строили одинаковые двухэтажные дома-близнецы в Новой Деревне, на Охте, в районе Светланы и Удельной. Немцы были улыбчивы, сносно шпрехали по-русски, играли на губных гармошках. До сих пор стоят те крепенькие особняки, “гут гемахт” — хорошо сделаны.
Сейчас-то что строят? Кроме жилья для богатых, автозаправки и платные стоянки (быстрая окупаемость), видимо, хорошо идут дела в аптеках и у стоматологов, в обменниках валюты и игровых автоматах. Бутылка пива в руке, мечта выиграть “джек пот”, и… танцуй, мальчик, пока молодой!
Начинало строиться метро, наш 8-а класс внес посильный вклад: на станции “Нарвская” убирали хлам с путей, сколько было гордости с пуском первых двух линий — наше метро лучше, красивее московского, особенно хрустально-сказочное “Автово”! Каждый год — новые станции, новые линии метро, конкурсы проектов. Потом завяло это дело с перестройкой, деньги как бы кончились, не стало их. Явно переусердствовали тогда с названием — “Ленинградский ордена Ленина метрополитен имени В. И. Ленина”. Все понимали, что глупость, масло масляное, но кто скажет?
В восьмом классе кружки бальных танцев, преподаватель Хавский, активно потеющие партнерши выше нас ростом. Разучивались тогда вальс, краковяк и миньон (смешно вспомнить!), сплошные “пады” — спань, катр, патинер, иногда на десерт, с оглядкой, “медленный и быстрый танцы”, то есть танго и фокстрот, но так не могли называть. Всему заграничному в лексиконе, в печати объявлено было табу, — как же у нас да без перегибов! Так же и в футболе — никаких “таймов” (только “периоды”) или “офсайтов” (только “вне игры”) и т. д. Зато сейчас наверстали с лихвой. Запад, что вы!
На смену насыщенным содержанием мелодичным песням О. Фельцмана и М. Фрадкина, В. Соловьева-Седого, М. Блантера, Н. Богословского, И. Дунаевского (всех разве упомнить, талантливых и любимых) пришла попса. И вот девица, жуя микрофон, поет про “твои глаза цвета виски” (уловила же оттенок, продвинутая!), а юнец с серьгой в ухе радуется: “У меня мурашки от моей Наташки” (чему тут радоваться?). Фабрики звезд, телячий восторг: “Это круто — я попал на TV!” Алло, мы фабрикуем таланты! Но нельзя навести глянец на валенок. Души нет в этих шлягерах, чувства, мысли. “Ты — моя летняя зима, мое зимнее лето”. Вот и представьте это чудо демисезонное. Нет, популярности надо быть достойным, ее надо заслужить, и не сразу, и, как ни перекладывай грязный платок из кармана в карман, он чище не станет.
Еще о перегибах, о шараханиях из крайностей в крайность. В те годы умалчивались промахи, аварии и катастрофы, сообщались только бравурные сводки о победах и достижениях, все было хорошо, страна двигалась “семимильными шагами к победе коммунизма”. Сейчас наоборот, свихнуться можно от потока ужасных подробностей, негатива от СМИ с экранов “ящика”. Сплошная “тоска объявлений”. Хорошо хоть, есть передачи про животных и спорт, старая документальная хроника, программа “Культура” — их и смотрим. О рекламе отдельный разговор — оплаченное жлобство.
Извините, опять окунулся в настоящее. Снова к теме, в детство. Как водится, мальчишки отставали в развитии от сверстниц, отсюда соответствующее восприятие кумиров: Кларк Гейбл и Гэри Купер “отдыхали”, куда им было тягаться с Тарзаном — Джонни Вайсмюллером или метким благородным Робин-Гудом! Несравненная гленн-миллеровская “Серенада Солнечной долины” с Соней Хени, чечеткой братьев Николе и поездом до загадочной станции Чаттануга (“Pardon me, boys…”), как и “Порги и Бесс” Гершвина, Фрэнк Синатра и мужественный “voice of American jazz” Уйллиса Канновера из Танжера — это чуть позже, в студенчестве, к концу пятидесятых.
Хотя зеленый, пульсирующий в темноте глазок настройки радиолы “ВЭФ-аккорд” уже завораживал по ночам: хрипел через хрипоту глушилки Луис Армстронг, заочно представлялась по голосу не толстухой, а хрупкой красоткой Элла Фитцджеральд, усыплял вкрадчивым баритоном “дамский угодник” Нат Кинг Колл.
Советских людей тогда вовсю оболванивали легендами об ужасном положении негров в США, сплошь унижения и суд Линча. Вспомните хотя бы кинофильм Григория Александрова “Цирк” с гнусным злодеем-расистом Диксоном в исполнении Павла Масальского. Перевоспитанная Мэрион — Любовь Орлова в белом свитере шагает в стройных рядах демонстрантов по Красной площади: “Теперь понимаешь?” — “Тепер панимаещь!” Мы и сострадали в очередной раз, теперь американскому “дяде Тому”. А они там, как оказалось, на ключевых позициях по жизни были на самом деле, сплошь главные копы, миллионеры от бизнеса, от спорта, мэры городов.
Еще далеко нам, 14–15-летним, было до Элвиса, до Битлов тем более. А первыми “ласточками потепления” стали приезды к нам Ива Монтана с женой Симоной Синьоре, коммунистов Поля Робсона и Жерара Филипа. Как обласкан был кудрявый юноша Уэйн Клайберн, которого тут же нарекли Ваном Клиберном, чуть ли не Ваней по-матерински! Истосковавшиеся “за занавесом” по западной культуре наши сограждане были всеядны, тут же слагались песни уже о новых кумирах. Марк Бернес пел о том, как “задумчивый голос Монтана звучит на короткой волне, и ветви каштана, улыбка Монтана…”. Приехала вдруг и запела индейская скво Има Сумак (как ее откопали в далеком Перу?), поражала диапазоном голоса от дисканта до баса.
Сколько их, визитеров, обрело известность по возвращении у себя дома благодаря добрым сердцам советских людей! Ив Монтан поступил, по-моему, просто подло: его наши на руках носили, а он по возвращении устроил с помпой в своей парижской квартире выставку исподнего белья русских теток, скупал в Москве и Ленинграде голубые женские трусы до колен и с начесом, лифчики огромных размеров, другие интимные вещицы. Как по Визбору, обнажил “здесь неприглядный вид” жителей страны, которая “делает ракеты и перекрыла Енисей”. Парижане, писали, шли толпой, удивлялись дикой северной стране. Зачем же так?
Застолья взрослых были частыми и шумными, под звон стаканов и наград (а мы знали каждый орден и медаль, и какой ленточке соответствуют), с непременным застольным пением и танцами под патефон. Как вкусно и радостно пах его дерматин! До сих пор помню. Импортные поначалу пластинки, в кружке фокстерьер слушает граммофон, “His master voice”. В ходу были и записи “на костях”, на рентген-снимках.
В школе после седьмого класса отсеялась добрая треть нашего класса, кто в ФЗУ (фабрично-заводское ученичество) продолжил учебу, но уже со стипендией, кто прямо пошел работать где-то — в семьях без отцов подростки мужали рано, зарабатывали. Служба в армии была если не “почетным долгом”, то нормальной неизбежностью, редкие “косили”, а до дембиля было три года на суше, пять лет на флоте. Никакой дедовщины, возвращались уже реальные мужики, чаще с полученной в армии специальностью водителя, строителя. Как давно было замечено, толковый сержант очень полезен для здоровья хлипких юношей. Новобранцы из южных республик как-то чаще кучковались в стройбате, да и разумно. Лопату в руки, не автомат — так спокойней.
Ну а мы, задержавшись еще немного в детстве, крутили родительский патефон на своих вечеринках — портвейн, лимонад, сладкое что-нибудь на закусь, потушенный свет, румянец на щеках и хихиканье при внезапном, на ломаном и как будто русском языке: “Мальчики за ж… держат, и только п… шелестят”, воспетая уже много позже “Рио-Рита”, художественный свист (“Танго соловья”), сладковато-гнусавые гавайские гитары, фокстрот “Роза Мунда”, который оказался чуть ли не гимном немецких концлагерей. Вскоре появились наши пластинки фабрики “Мелодия”.
Популярны были записи Ефрема Флакса и Леонида Кострицы, делился жизненными наблюдениями задушевный Марк Бернес: “В жизни очень часто так случается: по весне, когда растает снег, на пути на жизненном встречается с человеком человек…” Леонид Утесов, делая ударение на втором слоге ставшей вскоре очень известной фамилии, отдавал должное союзникам в недавней войне: “А британский офицер Джеймс Кеннеди носит орден СССР, Джеймс Кеннеди. Только в море, только в море, безусловно это так…”, а мальчишки тут же по-своему: “Только в море на заборе кошки дохлые висят”.
Продолжу о застольях взрослых. На коммунальной кухне собирались соседи — дружно жили в основном — сдвигались столы, приносились вино, пиво и ситро, домашние заготовки, пирожки. Винегрет, селедка, рыба в томате — это стоило дешево, закуска примерно треть от выпивки (сейчас наоборот), водку “Столичная” за 30 руб. 70 коп. пили на праздники, хотя дороже будничной “Московской” была всего на 2 рубля. Была еще дешевле “белоголовка” за 25 руб. 60 коп., белым сургучом залитая картонная пробочка, ее эффектно вышибали ударом об ладонь. И никогда ни единого случая “паленой”, отравлений. Первую рюмку вина мне наполнили на десятилетие, кагор мне очень понравился, на вкус ощутил похожим на популярный тогда детский гематоген. Взрослея потихоньку, вино и пили, в основном закусывая конфеткой, шоколадным батончиком за 3-30. Это уже потом родилась дурацкая прибаутка: “Красное вино в умеренных дозах очень полезно для здоровья, которое, в свою очередь, нужно человеку, чтобы жрать водку”.
Жили очень скромно, свои доходы, если и имели, не афишировали. Многих сажали за растраты, слово ОБХСС наводило страх на жуликов. Дефицит, в том числе умело создаваемый, заставлял “крутиться”, искать связи, нужных людей, блат. Бытовал принцип “Ты — мне, я — тебе”. Была такая интермедия у Райкина: “Завсклад, завсекция, товаровед — мы их уважаем… вкус специфический”. Это было, но негласно, деляги вздрагивали при каждом дверном или телефонном звонке. Не как сейчас, все можно.
Вот вспомнил, кстати: номера телефонов тогда состояли из пяти цифр, и перед ними буква, что позволяло сразу определить район проживания абонента. Например, наш “В-2” — Петроградский, “Ж” — Куйбышевский, “К” — Московский и т. д. Это было удобно. Переписывались граждане активно, почтовые отправления стоили копейки, путь письма или бандероли до адресата занимал дни, а не месяцы, как сейчас. Умолчим о нынешней стоимости корреспонденции и сожженых, раскуроченных внизу подъезда почтовых ящиках. Чем плохо-то было, хотя…
На памяти и пивные ларьки с мерзким пойлом, очередями за ним с бидонами и стеклотарой (брали впрок), загаженное папиросными окурками, чешуей воблы и чем похуже пристанище алкашей тут же за ларьком на бочках, свои авторитеты из “откинувшихся с кичи”, то есть отсидевших, — это тоже было, это притягивало нестойких пацанов, ломало судьбы. Не забудем, сколько отцов не вернулось после войны. Подражая взрослым, в том числе многим матерям (отголоски войны), курить подростки начинали рано и много, легкие становились тяжелыми, болели туберкулезом. Сигарет на рубеже пятидесятых еще не было, курили папиросы: “Красная звезда” (“Звездочка”) с красноармейцами в мотоцикле с коляской на пачке, “Норд” (потом “Север”) и уже пижонские “Казбек” с джигитом на фоне гор, “Три богатыря”, “Юбилейные”, “Москва”. Я отцу набивал табаком из коробки специальным устройством-шприцем папиросные заготовки “Гильза № 2”, утаивая, конечно, 2–3 штуки себе. Первые сигареты “Памир”, “Аврора”, “Астра” и дорогие, аж за 3 рубля (30 коп. до реформы 1961 года), с золотым обрезом сигареты “Друг” с мордой овчарки на жесткой коробке, появились после смерти Сталина, как будто это он тормозил их появление. Очередное совпадение.
С модой была напряженка, в одежде ценились практичность, скромность, доступность карману, редкое заграничное доставалось по блату. Немногие шили на заказ в “Смерть мужьям”, так прозвали за кусачие цены ателье на Невском проспекте, напротив касс Аэрофлота. Кто носил что-то отличное от продукции местных фабрик “Большевичка”, “Восход”, “Скороход”, тому завидовали и потому осуждали. Как сейчас помню, у мамы на трюмо скромно лежали духи и пудра “Красная Москва”, карандаш губной помады, и все. Кремы, тени, шампуни — это появилось после 1950 года, начиная с пахучего розового крема “Бархатный”, потом был шампунь “Батусан” от друзей-демократов, маленькая радость — пенная ванна. Помню, как в галантерее мужик спрашивал “крем для ног”, имея в виду гуталин для сапог, не шутил при этом.
Женщины убирали волосы в нитяные сетки на резинке, а зимой носили “менингитки” — такие меховые полоски по центру головы и с наушниками, в моде были муфты (руки в тепле, тут же кошелек, ключи и платочек), “румынки” — высокая, отороченная мехом обувь. У мужчин — черные фетровые боты “прощай, молодость!”, бело-коричневые “бурки”, которые почему-то ассоциировались со снабженческим людом или бюрократами типа Бывалова — Ильинского. А как удобны в ненастье были глянцевые черные галоши с красной стелькой! С ностальгией вспоминаю о них, добираясь по грязи к гаражу. Даже крокодилы в стихах К. Чуковского их обожали.
Туалетной бумаги еще не было, зубной порошок вместо пасты, многое шилось из отцовских или купленных у барыг на барахолке за Балтийским вокзалом военных шинельных отрезов, никаких женских брюк, что вы! Но ведь и не до этого было, страна-победительница в ужасной войне зализывала раны, строила, возвращались из эвакуации заводы, не до модных изысков. Выходной день — воскресенье, только. Люди тогда ощущали себя счастливыми уже потому, что при любой невзгоде знали, что бывает и хуже.
Первые импортные товары пришли из Китая. Сталин и Мао тогда были “братья навек”, намечавшееся единение двух великих держав рождало образ такого Колосса, и не на глиняных ногах, что США в спешке создавали свои базы и блоки, планы типа Маршалла, “корпусы мира” в развивающихся странах. Китайские студенты сюда, наши специалисты туда. Появились в продаже китайские свитеры, плотные, цветные, в клеточку и с “молнией” на шее, на смену нашим ручной вязки с оленями на груди. Ноги в кеды “Четыре мяча”, шарики и ракетки “сэндвич” для пинг-понга, консервы “Великая стена” и сладковатые на вкус толстые сигареты в круглой жестяной банке.
Хрущев порушил эту дружбу, хотел объять весь мир, широкие замыслы, кукуруза и освоения, Крым в подарок землякам, чего там. И понеслись по нашему Кировскому проспекту к резиденции на Крестовском острове кортежи черных открытых лимузинов “ЗИС-101”, мотоциклисты впереди и по бокам. Служащие и учащиеся с флажками на тротуарах, к нам в квартиру пожаловали специальные вежливые люди — на предмет, что за обзор из ваших окон. Бюро недобрых услуг. Сотовых телефонов у служб ГБ тогда, конечно, не было — компенсировали количеством и усердием сотрудников.
Фидель Кастро, затем его брат Рауль, министр обороны Кубы, очередная влюбленность наших граждан в “барбудос” и Гавану, в “зеленую длинную ящерицу”, появились их сигары. За Островом свободы — тоже дальние горизонты, Индонезия и Индия, сухопарые доктор Сукарно и Джавахарлал Неру, глухие сюртуки и черные шапочки. “Морями теплыми омытая, лесами стройными покрытая” и “Хинди-руси, бхай-бхай”, то есть дружба навеки.
Египетский лидер Гамаль Абдель Насер, миновав Кировский мост и проезжая мимо памятника славному эсминцу “Стерегущий”, приметил напротив справа разрушенную в войну мусульманскую мечеть с голубым куполом и двумя минаретами. Щедрой рукой выделил два миллиона рублей (а рубль тогда был на 30 % “тяжелее” доллара — во были времена!) на ее реконструкцию. Через три года мечеть засверкала во всей красе, мусульмане стягивались сюда после уразы, поста во время главного праздника Рамадана, обменивались новостями (“Не хабер вар?” — что нового?), били поклоны на полу мечети, отоваривались впрок при входе привозной колбасой из конины (“Хаирлы булсын!” — пусть будет!). В основном то были татары, ислами из южных республик пока не пожаловали. Сразу после войны татары ходили по дворам, зычными выкриками “Ходи-ходи!” зазывали продать ненужные вещи, точили топоры, ножи. Мы знали тогда из восточных сказок тюркские слова: джинн, шайтан, байрам, бакшиш — никто не слышал тревожных слов: ваххабит, шахидка, джихад, моджахед…
Какие же люди имели честь проживать на нашем проспекте? Или, наоборот, каким людям он имел честь оказать гостеприимство? Вот кто вспоминается.
По соседству с мечетью, на Кировском же, особняк пани Матильды Кшесинской, фаворитки Николая II (не говоря о внимании прочих венценосных персон), маленькой, неутомимой в загулах талантливой балерины, эмигрировавшей в 1920 году и скончавшейся в Париже в 1971 году в возрасте 99 лет, красиво пожила. Тенью этой женщины, а не речами Ульянова с известного балкона перед разгоряченной взбудораженной толпой славен для нас проспект этим местом.
Название станции метро, памятник на углу Кировского и одноименного проспекта (сейчас Кронверкского) напоминают о проживании здесь с 1904-го по 1921 год писателя Максима Горького. По соседству с домом А. М. много позже, в первом по четной стороне Кировского проспекта доме (вогнутый дугой фронтон, внизу “духи-табак-коньяк” тогда) проживал первый президент Академии русского балета, известный танцовщик и балетмейстер Константин Сергеев, муж знаменитых балерин — Балабиной, затем Дудинской. Звезды Маринского-Кировского театра оперы и балета.
Проходными дворами с Кировского кратчайший выход на параллельную Кронверкскую улицу, где компактно проживали всемирно известные ленинградцы — глаза рябит от десятка мемориальных досок на двух всего домах. Гордость и слава Отчизны. Военачальники инженерных войск маршал Л. А. Говоров и генерал Б. В. Бычевский, конструктор танков Ж. Я. Котин, первые руководители города военного и поствоенного периода А. А. Кузнецов и А. С. Попков, композитор Д. Д. Шостакович и поэт А. А. Прокофьев. Отсюда ходил широким шагом на “Ленфильм”, а то и в родную Александринку, самый, пожалуй, популярный в те годы актер театра и кино Н. К. Черкасов, лауреат всех возможных премий, видный общественный деятель, глава выездов наших “искусства и культуры” за кордон. Казались бессмертными созданные им образы: Маяковский и Хлудов — на сцене; еще памятнее Паганель, Билли Бонс, Александр Невский, Иван Грозный, царевич Алексей, Дон Кихот, ученые Полежаев (Тимирязев) и Дронов — на экране. А спросите нынешних, знают ли? На слуху ли неповторимый рокочущий черкасовский голос: “Кто с мечом к нам придет, от меча и погибнет!”? От меча-то отбиваться мы умели, а вот как отбиться от пришедших к нам базара и пошлости?
В другом конце проспекта, на углу с улицей Графтио, проживала другая знаменитость — Федор Иванович Шаляпин. Малоизвестно, что он был страстным коллекционером восточного фарфора, одна из комнат его большой квартиры была, по сути, музеем, застекленные шкафы и стеллажи до потолка. Улицы имени Академика Ивана Павлова, гидроэнергетика Генриха Осиповича Графтио (план ГОЭЛРО, Волховская ГЭС), писателя Алексея Чапыгина, профессора А. С. Попова упираются в наш проспект слева или пересекают его последовательно, если смотреть от Малой Невки. Имена говорят сами за себя. Здесь центр физиологических исследований; здесь телецентр, который в 1948 году, после семилетнего перерыва, вызванного разрушениями в войну, возобновил свою работу.
Очень зеленым и уютным остается проспект даже после нынешних застроек; слева и справа в десяти минутах ходьбы от него — ботанический и зоологический сады. В первом по осени мы, мальчишки, собирали желуди — лучший снаряд-вкладыш для рогаток, популярных тогда. Да и кофе из них варили, растворимого еще не было. В зоопарке часами наблюдали за зверьем, кормили белых медведей и других братьев меньших (иногда и больших по габаритам-то), сочувствуя их доле, скудному всегда содержанию — и тогда, и сейчас; сейчас даже хуже: государственное обеспечение все-таки надежнее, стабильнее дотаций временных и капризных спонсоров.
Согласитесь, было и есть за что помнить и любить наш Кировский проспект, гордиться им.
Лето к концу. Уже редкий гость здесь, иду с приятелем по Каменноостровскому проспекту к Неве от метро “Петроградская”, то есть от площади Льва Толстого, где прошли детство и юность. Все отсюда — хоть стрелками векторов помечай на карте Петроградского района: к школам, к институту, к месту работы потом (в сером доме “политкаторжан”, у самого Троицкого моста, слева). Все близко, все памятно, связано с этим прямым, как струна, прекрасным в любое время года бывшим Кировским. Как на шампур нанизаны кусочки воспоминаний. Кто-то из мудрых в старости изрек, что жизнь при всем многообразии есть умение ступать по своему вчерашнему сердцу.
В нашем доме давно нет кинотеатра и тира, а вокруг площади на привычных местах, где были гастрономы, бакалейные и рыбные магазины, сплошь бутики, рестораны, фитнес-клубы. Только аптека выжила на углу с Большим проспектом, на втором этаже над бывшим угловым гастрономом.
Идем потихоньку на нерезвых уже ногах, навстречу катят детские коляски совсем юные девчонки, это отрадно — чаще рожают, признак веры в будущее. Машинами запаркованы все дворы, на знаки ГИБДД ноль внимания, потому как ноль наказания. В скверике перед улицей Рентгена все скамейки сдвинуты со своих мест, поставлены в кустах по две напротив. Молодые люди, которые уже выбирают не херши, а бутылку пива, сидят на спинках скамеек, как куры на насесте или птички на проводах, грязные ноги на сиденьях. Ну все как один, уже не сесть нормально. Что за дела, мода, что ли, такая нынче?
В сумке у Игоря бутылочка грузинского вина тамошнего розлива (значит, скорее всего, настоящее), два пластмассовых стаканчика, сыр “пармезан” от французов, нож со штопором, салфетки. Малый джентльменский набор, привет юности. И где бы это спокойно присесть? Дружинники теперь не “заметут”, всем по барабану, в карманах у нас бледно-зеленые удостоверения блокадников, седина в бороды. Может, дату яркого события решили отметить два пенсионера? Не совсем про нас, но есть такие строки: “Кто воевал, теперь достоин у тихой речки отдохнуть”. Так и скажем, если подойдут.
Прошли мимо бывшей мороженицы, местного “лягушатника” тогда, на углу с бывшей Скороходовой, где столько раз радовались холодным шарикам крем-брюле в вазочках за круглыми липкими мраморными столиками, запивая желтой шипучкой из сифона. И тут теперь не то — очки продают, оптика. У метро “Горьковская” людно и шумно, места встреч. Мы уже встретились, идем дальше на территорию Петропавловской крепости через деревянный мостик (он считается самым старым в городе), справа на свае торчком из воды фигурка зайчика, идем вперед и направо, там известное моему спутнику место, где ему уже было однажды хорошо. Мимо жасмина вышли к пустой и не затоптанной ногами скамейке под липами. Запахи! Как покойно, хорошо! А тут и внезапный карильонный перезвон сверху, с колокольни стройного собора.
Выпили вина, размякли, порадовались жизни и природе, юрким воробьям у ног (так сыр оценили!), посетовали на давние обиды, согласились с мудрым изречением-рубаи Омара Хайяма: “Насколько злей укуса змей детей неблагодарность!”.
Выходя с Петропавловки, постояли на том мостике, я выслушал указание приятеля (если он раньше, то…) развеять его прах-пепел из урны отсюда и — жест — вот в ту сторону. Я не так уверенно: “А мой лучше с середины Троицкого моста и вон туда, в сторону Эрмитража, Биржи, Стрелки… Но если вдруг встречный ветер?..” Короче, уточним потом — дай Бог, успеем. Постояли и там, на середине бывшего Кировского моста, прикидывая. Снизу пахнет водой, водорослями. Какой простор! Как в молодости, хочется раскинуть руки, обнять такой родной до слез, самый красивый в мире город.
Повернули назад, сразу с моста справа новая опрятная Свято-Троицкая часовенка, лишний раз радуемся возврату к вере, духовному началу, хотелось бы больше искренности, а не коммерции в этом без окропления попами “мерседесов” и офисов.
От этих разговоров, от красоты и значимости памятных мест, от осознания людской бренности (“суетятся смертные”, по Сократу, — как мудро, емко и всего в двух словах, обалдеть!), от всего этого созрело правильное решение: в магазин. А закусить соевым батончиком или шоколадкой, как тогда.
Но отпустили нам не шоколадку — четыре желтых сытных банана. Другие времена.