Опубликовано в журнале Нева, номер 10, 2005
Светлана Степановна Яковлева окончила факультет журналистика ЛГУ и многие годы работала в газетах и на телевидении. В журнале “Нева” печатается впервые. Живет в Санкт-Петербурге.
ЗАПИСКИ ПЕТЕРБУРГСКОГО ТЕЛЕЖУРНАЛИСТА
Так случилось, что в течение десяти лет, которые перевернули страну, у меня была возможность видеть многие события “крупным планом”. Я работала репортером теленовостей, мы снимали все самое важное, что происходило в городе в то время. Но в двух-, трехминутных сюжетах можно дать лишь слепок, “моментальный снимок” события, многое остается за кадром, нередко — самое интересное. Поэтому и возникла идея вспомнить “закадровые подробности”, которые сегодня стали уже историей.
“ПЛЕННИКИ ОБЩЕЙ КАМЕРЫ…”
На телевидение я попала в августе 1991 года. Произошло это почти случайно. Начавшиеся в стране бурные перемены в первую очередь коснулись журналистики: одна за другой открывались новые газеты, а старые, не сумев перестроиться, хирели и умирали. Печальная участь постигла и популярное в советское время издание “Ленинградский рабочий”, которому я отдала шесть лучших лет своей жизни. Просидев несколько месяцев без работы, я обратилась к хорошему знакомому, человеку, уважаемому в журналистских кругах, с просьбой порекомендовать меня в какое-нибудь приличное новоиспеченное издание, например в “Час пик”. Эта газета тогда только набирала обороты и считалась образцом смелости и свежих идей.
— Слушай, а не хочешь попробовать себя на телевидении? — неожиданно предложил знакомый. — Там сейчас в начальниках хороший мужик — Витька Сенин. Могу с ним поговорить…
Виктора Тихоновича Сенина я знала. В середине восьмидесятых один бдительный советский читатель написал в редакцию “Ленправды” критический отзыв о моем материале, опубликованном в “Рабочем”. Сенин, в то время замредактора главной городской газеты, пригласил меня, начинающую журналистку, и по-отечески посоветовал “тщательнее подбирать слова”.
Из партийной газеты Виктора Тихоновича перебросили в кресло одного из руководителей Ленинградского телевидения, которое в то время транслировалось на всю страну и было, пожалуй, самым популярным из всех четырех федеральных каналов. Правда, в начале девяностых отсюда уже ушла Белла Куркова с ее знаменитым “Пятым колесом”. Не было здесь и Светланы Сорокиной: она переехала в Москву и вела там только что созданные “Вести”. Ушел на столичный канал Сергей Шолохов, автор “Тихого дома”, переместились в столицу Владимир и Тамара Максимовы со своими интерактивными телепроектами. Создали частные телестудии известные в восьмидесятые журналисты Шатхан и Коновалов. Последний увел с собой молодую жену Оксану Пушкину, незадолго до этого дебютировавшую в “Телекурьере”. Но сам “Телекурьер” остался, и в нем в ту пору блистали Наталья Антонова, Кирилл Набутов, Анатолий Моргунов, а чуть позже — Андрей Ургант и Андрей Максимков. Но настоящим властителем умов все еще оставался Александр Невзоров и его “600 секунд”.
На улицах люди, завидев оператора с камерой, окружали его и спрашивали:
— Это “600 секунд” снимает? Передайте привет Невзорову! — как будто никаких других программ на телевидении больше не существовало…
Помню, однажды, когда я уже стала заправским телекорреспондентом, нашу съемочную группу отправили в аэропорт Пулково, куда прибыл самолет Андрея Козырева, тогдашнего министра иностранных дел. Дело происходило в VIP-зоне в одиннадцатом часу вечера. Козырев остановился в Петербурге на несколько часов, проездом из Брюсселя. Сойдя с самолета, он уединился с Анатолием Собчаком в комнате для переговоров. В холле, ожидая пресс-конференции, толклись местные и московские журналисты и чиновники, прилетевшие с министром, охранники и еще уйма какого-то народу. В углу тихо журчал телевизор, на который никто не обращал внимания. Так продолжалось около часа, и вдруг в мановение ока у телевизора образовалась толпа. В основном это были москвичи. Они буквально прилипли к “ящику”. Заинтригованная, я подошла поближе и увидела на экране Александра Невзорова в неизменной кожанке, с демоническим блеском в глазах …
Невзоров был первым, кто стал показывать изнанку советской действительности. Бездомные бродяги, живущие на свалках, проститутки; брошенные на произвол судьбы немощные ветераны войны — наши победители, одиноко умиравшие в коммуналках, — жестокая правда жизни, от которой общество отворачивалось многие десятилетия, выплескивалась на экран в “600 секундах” с шокирующей откровенностью. Ничего подобного до этого на телевидении не было. Команда Невзорова постоянно опережала нас — корреспондентов традиционных новостей, что называется, на полшага. Они всегда узнавали обо всем, что происходило в городе, первыми.
Но все это будет позже, а в августе 1991 года, идя на Чапыгина, 6, я, конечно, трусила и волновалась, потому что до этого на телевидении не была ни разу в жизни и даже не представляла себе, что и как там происходит за этим самым голубым экраном.
Сенин отвел меня в редакцию информационно-публицистического вещания, главным редактором которой был в то время Всеволод Иванович Болгарчук.
— Принимай пополнение, — сказал ему Сенин и исчез.
— Хотите работать у нас? — спросил главный редактор. А знаете, что нам нужны очень хорошие журналисты?
— У меня есть опыт работы в газете, — пролепетала я.
— Ну тогда поезжайте на съемку. Сделаете сюжет о том, как ремонтируются теплотрассы, как люди сидят без воды… — Он решительно поднялся. — Я дам вам опытного оператора, он подскажет, если что… — Болгарчук вышел из кабинета и энергично двинулся по коридору. Я побежала за ним, так и не успев объяснить, что никогда не держала в руках микрофона и не представляю, что такое “сделать сюжет”. — Да, и попробуйте наговорить что-нибудь на камеру, — предложил на ходу главный редактор, — кассету занесете мне.
Опытным оператором оказался двадцатисемилетний Гена Петров. Тогда я впервые увидела профессиональную телекамеру. Это был какой-то гибрид — корпус отечественного производства, а начинка — японского. Только года через два студия стала переходить на “Betacam Sony”, позже на “Betacam SP”, теперь в ходу уже цифровые камеры — легкие и компактные. А в то время оператор таскал на плече килограммов двадцать пять.
Когда мы приехали на место, Гена принялся снимать перерытые улицы и ржавые трубопроводы на дне траншей. А я придумала текст, который должна сказать в кадре. Но как только объектив камеры уставился мне в лицо, все слова вылетели из головы. Позже я замечала, что на многих людей камера действует буквально парализующе. Человек вдруг теряется, начинает заикаться. Слово “камера” в русском языке имеет ведь и другой смысл — замкнутое пространство. Вот и телекамера оказывает на многих примерно такой же эффект. Это называется “зажатостью”. Вот с этой самой зажатостью я отчаянно боролась на своей первой съемке, но побороть ее в тот раз не смогла.
Часа через два я возвратилась в кабинет Болгарчука. Он вставил отснятую кассету в видеомагнитофон, и я впервые увидела свое изображение на телеэкране. Это было ужасно! От волнения и напряжения мое лицо исказилось до неузнаваемости.
— Ничего, ничего, — успокоил главный редактор, — иди пиши текст (на телевидении быстро переходят на “ты”), покажешь его выпускающему…
С текстом было легче. Телевидение поверхностнее, чем газета. Здесь не требуется особых изысков, работы над словом и пр. Газетные полстраницы на телевидении можно уместить в полтора десятка строк — в две, а то и в полторы эфирных минуты. Но то, что стерпит бумага, — не стерпит экран. Он не терпит многословия. Если закадровый текст лишен динамики, корреспондент или ведущий говорит долго и нудно — он должен знать, что через минуту зритель переключится на другой канал.
Вначале написанные мной закадровые тексты к сюжетам озвучивали опытные корреспонденты, но я быстро поняла, как это делается, главное — говорить четко, энергично и как можно более естественно. Третий сюжет я уже озвучивала сама. Через неделю Болгарчук вызвал меня и сказал:
— С тобой все ясно. Будем работать.
Всеволод Иванович принимал решения быстро; в то время, когда все вокруг бурлило и менялось, это качество ценилось очень высоко…
ВЕТЕР ПЕРЕМЕН: УМЕРЕННЫЙ ДО СИЛЬНОГО
Прежде чем приступить к работе, я взяла небольшой тайм-аут, чтобы съездить к дочке, гостившей в Прибалтике у родственников. Позже Болгарчук шутил:
— Наверное, ты знала о путче заранее и поэтому сбежала…
Августовские события 1991 года застали меня в Латвии. За событиями в Москве я наблюдала по СNN. Латыши стали транслировать этот канал в пику советскому телевидению сразу после того, как объявили о своем выходе из СССР. Он принимался на спутниковую антенну, установленную на рижской телебашне. После начала путча московские каналы с “Лебединым озером” отключили по распоряжению местного руководства. А когда рижский ОМОН начал штурмовать телецентр, вырубилось и латвийское телевидение. Что делается в Петербурге, я и вовсе не знала: телефонная связь с Россией была прервана.
На CNN каждые полчаса появлялась надпись “Кризис в России”, разумеется, на английском, — показывали членов ГКЧП и танки на улицах Москвы…
Через десять дней я вернулась в другую страну и на другое телевидение. Некоторые лица после этих событий исчезли с экрана Ленинградского канала, но зато появилось много новых. Почти одновременно пришли в редакцию Андрей Радин, выпускник факультета журналистики, Юра Зинчук, сегодня он возглавляет местный филиал НТВ, и совсем юные (в то время им, кажется, было по восемнадцать) студенты: Кеша Иванов, Миша Михайлов и Егор Гайдук. Сегодня все они стали звездами разных питерских каналов, за исключением Егора, необыкновенно симпатичного парня, который, к сожалению, недолго задержался на телеэкране.
Старожилы редакции к молодежи относились благосклонно:
— Мы очень обрадовались, когда услышали, что у Андрюши Радина низкий голос, — сообщила режиссер Нина Петровна. — В последнее время в эфире дефицит низких мужских голосов. Все почему-то говорят тенорами. Но у него есть недостаток. Голос интонационно бедный — все бу-бу-бу да бу-бу-бу…
Тем не менее чуть ли не с первых дней появления Радина на экране в качестве ведущего дневных выпусков новостей его стали забрасывать письмами поклонницы. Но мы-то знали, что у Андрея уже есть дама сердца — однокурсница Лариса. В редакцию они пришли вместе.
Особо выделяли редакционные ветераны Кешу Иванова. Он схватывал все на лету и был удивительно работоспособным. Выпускающие почти не правили его тексты и так захвалили, что Кеша стал относиться к своим менее удачливым товарищам с легким презрением. Когда ему не нравился чей-то сюжет, а это случалось довольно часто, он оценивал его однозначно: “фуфло”. Впрочем, в редакции на Кешу не обижались, считая это проявлением юношеского максимализма.
Ну а я сделала очередное телевизионное открытие: чтобы стать красавцем или красавицей на экране, необязательно быть таковым на самом деле. Камера любит раскованность и естественность — это и есть телегеничность.
Со временем я почти перестала бояться камеры, и мне даже доверили вести программу “Актуальное интервью” в прямом эфире. Произошло это так. Кто-то из наших постоянных ведущих заболел, и примерно часа за три до эфира Болгарчук поймал меня в коридоре и сказал:
— Надо провести “Актуальное интервью”, сумеешь?
— Ну не знаю, — замялась я.
— Интервью с профсоюзным лидером Евгением Макаровым. Он человек опытный, часто бывает на телевидении, хорошо говорит. Так что не бойся. Макаров придет минут за сорок до эфира. Вы с ним вопросы набросаете…
Не помню, что произошло, но профсоюзный лидер приехал в самый последний момент. Режиссер уже сказал: “Мотор”, а мы еще только усаживались на свои места. Я даже не поняла, что начался эфир, но мой собеседник, увидев знаки, которые делал оператор, совершенно отчетливо сказал: “Поехали”, и я вдруг представила, что на нас в этот момент смотрят тысячи глаз. Чувство не из приятных. Вообще, в прямом эфире лучше о таких вещах не думать… Впрочем, интервью я все-таки провела. И с тех пор регулярно появлялась в этой программе, пока ее не закрыли.
Революционные перемены на телевидении продолжались…
Весомую часть новостийных программ стали занимать страшилки о чудовищных преступлениях и неопознанных трупах. Чем больше было таких сюжетов, тем охотнее смотрел программу не искушенный еще в ту пору зритель. Позже криминальные новости выделились в отдельные выпуски, а сюжеты в них стали более сдержанными и благопристойными.
Другой приметой времени стали презентации. В город валом валили иностранцы. Открывались консульства, представительства, совместные предприятия, и по случаю устраивались пышные празднества на западный манер. “Презентация”, “фуршет” — это были новые слова в нашем лексиконе и новые факты нашей жизни, поэтому новая вечерняя информационная программа “Телестанция └Факт”” старательно освещала их, одновременно зарабатывая левые деньги, которые выплачивались сотрудникам в виде премии. Мне кажется, именно тогда и появилось словечко “джинса”, то есть заказной материал, оплаченный черным налом. Сейчас руководство каналов нещадно с этим борется, а в то время закрывало глаза, потому что телевидение было бедным как церковная крыса. Реклама только-только появилась на экранах и не делала погоды в бюджете телеканалов.
Но съемки презентаций в эпоху продовольственных талонов, пустых прилавков и сумасшедших цен в коммерческих магазинах были нелегким испытанием для съемочных групп. Обилие еды и напитков на столах хлебосольных хозяев действовало гипнотически. Случалось, что некоторые члены съемочной группы забывали, что находятся “при исполнении”. Вспоминаю случай, когда, закончив съемку, на торжестве по поводу открытия какого-то совместного предприятия мы обнаружили, что пропал осветитель. Одежда в машине, а человека нет. Остается чуть больше часа до эфира. Нужно еще написать и смонтировать сюжет, а мы бегаем по огромному зданию заводской администрации в поисках несчастного. Наконец кто-то предположил: “А может, он ждет нас у главного входа” (заходили мы со двора, так как рабочий день давно закончился и главный вход был закрыт). Мы сели в машину, обогнули здание и увидели такую картину: на морозе, под снегопадом, без пальто и шапки, вцепившись в осветительный прибор, как постовой в винтовку, одиноко стоял наш осветитель, пьяно раскачиваясь под порывами ветра.
— Я думал, вы меня бросили , — пробормотал он. — Вышел, а машины нет.
Он так наугощался бесплатным спиртным, что забыл, с какой стороны заходил в здание.
Но чаще бывали технические накладки. Старые камеры выходили из строя, лампы в износившихся осветительных приборах перегорали в самый ответственный момент. Однажды мы записывали в Смольном интервью крупного чиновника из Комитета по землепользованию для субботней публицистической программы “Горячая линия”. Говорил он не меньше получаса. Приехали на студию, стали осматривать кассету — сплошной брак: изображение дергается и мельтешит. На следующий день снова поехали в Смольный, поставили осветительные приборы, штатив, оператор включил камеру, она поработала минуту и… отключилась. Отчего, почему — неизвестно. Вернулись на студию ни с чем. Я опять позвонила тому же чиновнику и, сгорая от стыда, попросила еще об одной встрече. Он отказывался, говорил, что загрипповал и завтра на работу выходить не собирается. Кое-как я уговорила его приехать в Смольный всего на часок. Встретились. Начали съемку. Через пять минут перегорел осветительный прибор. Я поняла: в четвертый раз уважающий себя человек встречаться с нами не станет, поэтому упросила его выйти на улицу, где дополнительный свет не требуется. Там мы наконец-то записали интервью с гриппующим чиновником.
ЗАГРАНИЦА НАМ НЕ ПОМОЖЕТ
Первые новые русские, у которых только-только появились большие деньги (в основном это были вчерашние кооператоры: инженеры, научные сотрудники институтских лабораторий, экс-комсомольские вожаки, то есть вполне приличные люди), тратили их с размахом. Именно тогда стали проводиться всевозможные фестивали, конкурсы красоты и международные недели моды с приглашением звезд мировой величины. Мэр города Анатолий Собчак был гостеприимным хозяином. В Петербург зачастили Клаудиа Шифер, Тед Тернер с Джейн Фондой, Лайза Минелли и другие знаменитости. Именно в северную столицу, а не в Москву по приглашению Собчака впервые приехали потомки царской семьи Романовых. В организации программ пребывания в Петербурге VIP-гостей охотно принимали участие новые русские спонсоры и частные фонды. Одно из самых известных имен того времени в петербургском бизнесе — Илья Баскин. С ним связан наиболее эпатажный проект начала девяностых. На деньги новой бизнес-элиты был произведен запуск ракеты с космодрома Плесецк, посвященный пятисотлетию открытия Америки. Ракета, полетав вокруг Земли, должна была доставить автоматически спускаемую капсулу в район территориальных вод США. В капсуле находились русские сувениры и приветствие от российского бизнеса американскому народу. Говорят, что американцы были не на шутку напуганы таким проявлением сердечных чувств, но все-таки дали согласие на проведение акции.
Мне посчастливилось быть в числе журналистов, освещавших это почти фантастическое мероприятие. То было время настоящего разгула демократии, он коснулся даже самой закрытой сферы — космической. Из Петербурга в Плесецк снарядили специальный состав с двумя вагонами-ресторанами. В остальных разместились чиновники из мэрии Санкт-Петербурга и администрации Ленинградской области, бизнесмены, артисты и пресса. До Плесецка добирались около двух суток. Значительную часть времени проводили в ресторане, где путешественников развлекали цыгане из популярного питерского ресторана “Тройка”, а официанты беспрестанно выносили бесплатное шампанское.
Правда, были пассажиры, которые предпочитали проводить время в купе с книжкой. Михаил Маневич, в ту пору совсем молодой начальник КУГИ, почти не принимал участия в общем безудержном веселье: просто ему, как я понимаю, было неинтересно тусоваться среди хмельной публики. Зато на интервью он согласился охотно, в отличие от других чиновников, пытавшихся отмахнуться от нас, как от назойливых мух, мешающих наслаждаться приятным времяпрепровождением. Как раз в то время мы готовились получить ваучеры. На наших глазах рождалась новая экономика, и Маневич был одним из ее идеологов. Сейчас сколько угодно можно критиковать младореформаторов, но, если бы правительство Гайдара — Чубайса не приняло тогда очень непопулярные законы о свободе торговле и о свободных ценах, полки магазинов еще долго бы оставались пустыми, в лучшем случае мы продолжали бы жить как при социализме — в условиях тотального дефицита на самые ходовые товары.
Точного времени прибытия в Плесецк нам не объявили. Как я понимаю, таким образом соблюдались некие негласные правила конспирации. Решив, что надо непременно снять прибытие поезда на космодром, второй день пути я провела, вглядываясь в проплывающие за окном вагона однообразные снежные пейзажи. Состав ехал медленно, то и дело притормаживая на пустынных полустанках. Через некоторое время, увидев за окном уже знакомые постройки, я поняла, что поезд колесит по кругу. Наступила ночь, а мы все так же тихо катили по каким-то малообитаемым местам. Пассажиры разбрелись по купе, и все затихло. Примерно в три часа ночи меня разбудил оператор Федя Тарасов:
— Вставай, пойдем запускать ракету.
На улице было не меньше минус тридцати.
— Москвичи уже здесь, — сказал кто-то.
Я увидела военных. Несколько человек были в генеральской форме. Я бросилась к ним в надежде уговорить какого-нибудь генерала на интервью. И мне это удалось.
Фамилия генерала была Нестеров, хотя я могу и ошибаться.
— Давайте, только быстро, — согласился он.
В то время у нас еще не было камер с подсветками, а на площадке перед поездом горели несколько тусклых желтых фонарей. Их света было явно недостаточно для съемки. Мы не придумали ничего лучше, как попросить водителя машины, которая, видимо, и привезла генералов включить фары. В кадре лицо у военного получилось синеватым, но это было лучше, чем ничего.
Генерал сказал что-то вроде: “Мы надеемся, что молодой русский бизнес нам поможет…” В то время экономика страны пребывала в состоянии шока, а космическая отрасль, сидевшая на голодном пайке (бюджетные отчисления на освоение космоса резко уменьшились), переживала глубокий кризис. Руководство отрасли цеплялось за любую возможность, чтобы сохранить кадры и работоспособность космодрома. Но тогда я не понимала всей трагичности ситуации, наоборот, мне казалось, что страна вступает в новую эру, когда космос становится доступным не только для специалистов, но и для простых смертных. А может быть, так оно и было… Летают же сейчас в космос бизнесмены ради удовольствия. В конце концов, в начале двадцатого века самолет тоже был экзотикой и развлечением для избранных.
Единственным хорошо освещенным местом в окрестностях железной дороги был наблюдательный пункт — небольшое строение наподобие комментаторской будки на стадионе, но журналистов туда не пустили.
Примерно в полукилометре от поезда начиналась территория самого космодрома, огороженная высоким забором из металлической сетки. В глубине на почтительном расстоянии возвышалась ракета, точно такая, как показывают в кино. Меня все время преследовало ощущение фантастичности и нереальности происходящего. В моем сознании до сих пор космодром — это место, доступное лишь для избранных, и мне не верилось, что я оказалась в их числе.
За ограждение — металлическую сетку — нас не пустили. Тогда мы установили камеру в тамбуре последнего вагона. Поезд стоял на возвышении, оттуда через открытую дверь поверх ограждения ракета была хорошо видна. Правда, вместе с нами в дверной проем втиснулись еще три-четыре камеры, но теснота — обычное дело на любых публичных съемках.
Старт ракеты — зрелище незабываемое. Сначала все вокруг наполняется мощным утробным гулом, кажется, гудит сама земля, рокот становится все сильнее и сильнее, и наступает миг, когда ракета, извергая огонь, взмывает вверх. Поднимается она с видимым напряжением, преодолевая сопротивление, как будто воздух — чрезвычайно плотная субстанция. В какой-то момент кажется, что ракета летит прямо над головой, и тогда охватывает страх. Постепенно она становится все меньше и, наконец, превращается в огненную точку, а глухой рокот все еще стоит в ушах.
Запуск прошел успешно. По прибытии в Петербург Баскин с другими бизнесменами отправились в Америку. А мы довольствовались тем, что прослушали по радио сообщение о приводнении капсулы с подарками в территориальных водах США.
ТЕЛЕПЕРСОНЫ И ТЕЛЕПЕРСОНАЖИ
В то время власть любила журналистов, а мэр Петербурга Анатолий Собчак прекрасно владел ситуацией в городе, всегда имел свое мнение по любому вопросу и охотно давал интервью. Но кое-кого из нашей братии он, мягко говоря, не жаловал. В первую очередь это относилось к Александру Невзорову: “600 секунд” становились все более реакционной программой. А после того, как Александр Глебович сделал несколько сюжетов с откровенными выпадами против Собчака и Людмилы Нарусовой, называя ее не иначе как “дама в тюрбане” (супруга мэра появилась на каком-то приеме в экстравагантном головном уборе в восточном стиле), поползли слухи о скором закрытии “600 секунд”. Однако долгое время телевизионные руководители не решались покуситься на “любимую программу миллионов”. Напомню, что телерадиокомпания “Петербург” была тогда общенациональной, так что местная власть хотя и могла влиять на канал, но все-таки ее слово не было последним.
Укротить строптивого журналиста сумела Белла Куркова, став руководителем телекомпании, В ту пору она была на короткой ноге с Ельциным (об этом знали все) и имела самые широкие полномочия. Но прежде чем взяться за “600 секунд”, Белла Алексеевна провела реорганизацию службы новостей. “Телестанция └Факт”” была закрыта, Всеволод Иванович Болгарчук уволен из главных редакторов, а на его место назначен Владислав Викторович Нечаев. В советское время он работал с Болгарчуком в одной редакции, и между ними, как говорили, существовало что-то вроде соперничества. Появился у нас и новый главный режиссер Анатолий Ильин — тоже весьма известная личность в телевизионных кругах. Он был оператором на первых “Телекурьерах” со Светланой Сорокиной, снимал первые клипы группы “ДДТ”, в том числе и знаменитую “Осень”. Заполучив отдельный кабинет, Толя по вечерам зазывал к себе операторов и корреспондентов и за рюмкой чая показывал нам кассеты из своего архива, сопровождая их ностальгическими комментариями.
В это же время в редакцию пришли Наталья Антонова, последняя ведущая “Телекурьера”, и несколько начинающих журналистов. Среди них — Ирина Теркина, выпускница Физкультурного института имени Лесгафта. В редакции в шутку ее называли Терка Иркина за легкий, компанейский нрав. Она наповал сразила выпускающего редактора Людмилу Сергеевну Александрову, коренную петербургскую интеллигентку, в просторечии Люлю, тем, что в одном из первых сюжетов написала вместо “ботный домик” — памятник петровских времен — “водный домик”.
— Ты что, не знаешь, что такое ботный домик? — возмущалась Люля. Она была из отмирающей породы “рыцарей русского языка”. — Нет, вы только посмотрите на нее! Живешь в Петербурге и не знаешь, что такое ботный домик?!
— А что такого? — невозмутимо хлопала глазами Ира.
— Какой же ты журналист, если не знаешь что такое ботный домик? — не унималась Люля.
Разве мог кто-нибудь тогда предполагать, что не пройдет и десяти лет, как Ирина Теркина станет директором телерадиокомпании “Петербург”! На эту должность ее назначит губернатор Владимир Яковлев, а когда бывший градоначальник Петербурга станет министром, Ира Теркина переедет в Москву и возглавит его пресс-службу.
Карьера телевизионщика — вещь непредсказуемая. Здесь, пожалуй, больше, чем где-либо, играет роль случай: по стечению обстоятельств человек попадает на экран и становится знаменитым на всю страну и волей все тех же обстоятельств может в один миг исчезнуть с экрана, и вскоре зритель о нем уже и не вспомнит.
В начале девяностых с телеканалов исчезли дикторы. Их роль была слишком формальной — чтение чужих текстов по бумажке. Новое неформальное телевидение в этом не нуждалось. А между тем многие дикторы были настоящими народными любимцами. Например, Михаил Быков. Он был популярен не только у зрителей, но и среди самих телевизионщиков. Его имя увековечено в телевизионном фольклоре. Вот одна из баек, которые обычно рассказывают новичкам на Пятом канале.
Однажды Михаилу Быкову выпало сидеть в эфире 1 января. Для человека, проведшего ночь за праздничным столом, он держался молодцом. Мужественно прочитал программу передач, а вот на рекламном объявлении: “Невская плодоовощная база продает бананы и ананасы оптом и в розницу” — споткнулся. Он произнес: “База продает БАНАНЫ и АНАНЫ оптом и в розницу”. Заметив оговорку, поспешил ее исправить: “Простите, — сказал диктор, — “база продает АНАНАСЫ и БАНАНАСЫ…”
Или другая история. Раннее утро на Чапыгина, 6. Двадцать минут до эфира, а Михаила Быкова нет. Все его битый час ищут. Звонят домой, но там никто не отвечает. Наконец кто-то увидел, что ключа от дикторской комнаты на вахте нет. Стали стучать в дверь дикторской — никакого результата. Тогда догадались позвонить туда по телефону. И это сработало.
— Алло, слушаю, — как ни в чем не бывало ответил хмельной голос известного диктора.
— Какого черта, у тебя через двадцать минут эфир!!! — обрушился на него программный режиссер.
— Понял, — невозмутимо сказал Михаил Александрович, — беру такси, лечу…
Придя в себя, он, конечно же, понял, что никакого такси брать не надо: от студии его отделял только коридор.
Есть байки и о женщинах-дикторах. Вот одна из них.
Сидят дикторши за чашкой чая. Одна из них мечтательно говорит: “Знаете, девочки, хочу замуж за слепого, глухого капитана дальнего, дальнего плавания…”
Другая смотрит на нее очень серьезно и возражает: “Ну что ты, Рая, разве глухого и слепого мужчину приняли бы на работу во флот?”
Кстати, дикторы всегда считались еще и хранителями великого и могучего литературного русского языка. Они ежедневно несли его в массы. С их уходом эта ниша опустела. Ведущие и корреспонденты стали грешить неправильными ударениями, неверно выстроенными фразами и плохим произношением.
Разумеется, относится это не ко всем, на телевидении есть люди с врожденным чувством языка и стиля. В 93-м в редакцию “Информ-ТВ” пришел именно такой человек — Павел Лобков. В свое время он работал в программе “Пятое колесо”, потом стажировался в Америке. Паша — прирожденный репортер. Он не просто мыслит образами, как и положено творческому человеку, кажется, будто эти образы рождаются в его голове даже в избытке и сами собой вырываются наружу в виде искрометных репортажей. И остальным ничего не оставалось, как подтягиваться до его уровня.
Паша всегда существовал в каком-то своем, обособленном мире, в который не хотел никого пускать, но ко мне с самого начала стал относиться по-приятельски доверительно. Приезжая со съемок, мы с ним обычно с шутками и прибаутками обменивались впечатлениями, и это часто помогало мне взглянуть на обыденные вещи с неожиданной стороны. По образованию Лобков — биолог, кандидат наук, но мне кажется, что с таким же успехом он мог бы защитить еще несколько диссертаций в разных областях. Его голова напичкана неимоверным количеством разной информации… Но, несмотря на коммуникабельность, Паша — неприкаянный человек, от него веет одиночеством. И у меня это всегда вызывало сочувствие.
“НАС СМОТРИТ ВСЯ РОССИЯ”
При Белле Курковой для обновленной программы новостей было придумано название — “Информ-ТВ”, которое сегодня уже ушло в историю. Тогда же на столах корреспондентов и редакторов новостей появились компьютеры, а на съемки мы стали ездить на новеньких микроавтобусах и с новыми камерами. В эфире крутился рекламный ролик “Информ-ТВ”. Он заканчивался слоганом: “Нас смотрит вся Россия”. Журналистов новостей стали посылать в заграничные командировки, а в эфире появился дайджест сюжетов, снятых иностранными компаниями и переданных в Петербург агентством Рейтер. Мы почувствовали себя частью огромного мира, который открывал перед нами небывалые возможности.
Был обычный выходной. Начало октября. По таким дням мы работали по сокращенному варианту: вместо пяти выпусков — два вечерних. Я была дежурным корреспондентом. День прошел спокойно. Снимали международный конгресс женщин, собравшийся в прелестном особняке на Каменном острове. После обеда поехали на праздник моды Славы Зайцева в Александринском театре. В общем, выходной как выходной. Вернулись около пяти. Я написала тексты и до монтажа решила сходить в буфет выпить кофе. В коридоре столкнулась с монтажером Наташей.
— Вы ничего не знаете? — возбужденно спросила она.
— А что случилось?
— Мне только что звонила сестра из Франции. У них по всем каналам сообщили, что в Москве восстание против Ельцина, на улицах беспорядки.
У меня, что называется, отвисла челюсть. Я побежала к главному режиссеру Толе Ильину: больше никого из руководителей на студии не было. Он включил Первый канал, затем “Россию” — там шли какие-то развлекательные программы, все было как обычно.
— Ну вот видишь — все нормально, — сказал Толя. — Не надо слушать всякие сплетни, иди и спокойно монтируй сюжеты.
Я отправилась в монтажную. Начитала текст, начали монтировать. Время от времени я одним глазом посматривала на экран беззвучно работающего телевизора и вдруг увидела, как на фоне кадров какого-то фильма появилась бегущая строка.
Не помню дословно, что там было написано, но смысл примерно такой: “В Останкине стреляют, мы вынуждены прервать программу”. Я снова побежала к Ильину. Он уже все знал. В редакцию принесли приемник и слушали по радио “Свобода” прямые включения с мест московских событий.
Мы узнали о штурме Останкина сторонниками Верховного Совета. О местонахождении Бориса Ельцина сообщались противоречивые сведения. ОРТ и “Россия” не работали, и наш телеканал был единственным, по которому люди в разных городах могли узнать о том, что происходит в Москве. Толя Ильин безуспешно дозванивался до руководства, как назло, все были за городом, на дачах, а мобильных телефонов тогда у нас еще не было.
Как и что выдавать в эфир о московских событиях, мы не знали. Наконец было решено дозваниваться в Москву, чтобы добыть информацию из первых рук. Но в Останкино телефоны не отвечали или были заняты. Наступило время выпуска “Информ-ТВ”. Игорь Апухтин, выйдя в эфир, обратился с просьбой к москвичам звонить в нашу редакцию и рассказывать о том, что им известно. После этого начались звонки.
Звонили жители центра Москвы и домов в районе Останкина. Они рассказывали о том, что видят из своих окон. Звонили сами сотрудники Останкина. Мы со вторым дежурным корреспондентом Надей Хохловой добросовестно записывали все рассказы и передавали их в прямой эфир Игорю. Технической возможности переключать звонки прямо в студию тогда не было. Помню, позвонил какой-то человек и, не называя себя, сказал, что Ельцин полетел на вертолете к министру обороны просить поддержки у армии. Хотя информацию никак нельзя было проверить, мы все же выдали ее в эфир. И вскоре действительно в дело вступила армия.
Но звонили не только из Москвы.
— У нас глубокая ночь, но никто не спит, — сообщил какой-то житель Новосибирска. — Пожалуйста, рассказывайте как можно подробнее, что происходит в столице. И передайте, что мы поддерживаем Ельцина. Пусть он рассчитывает на нас.
Звонили питерские и московские бизнесмены и предлагали деньги:
— Скажите, сколько надо Борису Николаевичу и куда привезти?
Звонили из Красноярска, с местной радиостанции:
— Мы с вами в прямом эфире, — кричал ведущий, — расскажите, что у вас там происходит?!
Я ответила, что мне некогда разговаривать, потому что очень много звонков. И это была правда. Мы еле успевали поднимать трубки и записывать. Примерно в одиннадцатом часу позвонили с местного милицейского поста на Чапыгина и сообщили, что от Мариинского дворца в сторону телестудии движется большая толпа народа во главе с местными коммунистическими лидерами. Мне стало не по себе. Я начала лихорадочно прикидывать, куда лучше спрятаться, если начнут стрелять. Но, к счастью, ОМОН подоспел раньше, чем подошла толпа. Милиционеры в касках, с дубинками и с огромными прозрачными пуленепробиваемыми щитами перекрыли въезд на улицу Чапыгина. Подошедшая толпа попыталась было пустить в ход камни и палки, но омоновцы стояли непоколебимо. Помитинговав пару часов, бунтовщики разошлись.
Сегодня события того времени оцениваются по-разному. Многие критикуют Ельцина: как мог лидер страны, строящей демократическое общество, расправиться с оппозицией при помощи силы. Но в то время популярность первого Президента России была громадной, и смею утверждать, что в противостоянии с Верховным Советом значительная часть общества была на его стороне. Помню анекдот, который принесла в то время из школы моя тринадцатилетняя дочь:
“Идет заседание Верховного Совета. Перед депутатами выступает Борис Николаевич. Вдруг в зал заседаний врываются вооруженные люди в масках и камуфляже. Один из них кричит:
— Кто тут Ельцин?
— Вот он, вот он, — депутаты дружно тычут пальцами в президента.
— Боря, ложись! — кричат люди в комуфляже, и — тра-та-та-та — следует автоматная очередь по залу”.
Анекдот в духе того времени.
В 1993 году были закрыты “600 секунд”. Критика Невзорова слишком часто обращалась против демократов и их реформ, и терпеть ее власть больше не собиралась. Пресса живо обсуждала эту историю. На Чапыгина чуть ли не круглые сутки митинговали разные партии и движения. Мы шли на работу сквозь пикеты, выставленные защитниками Невзорова. Приезжали инвалиды на колясках, воины-афганцы, жилистые ветераны-коммунисты приносили откуда-то бревна, видимо, намереваясь строить баррикады, нервные бабушки с плакатами преграждали нам дорогу, требуя снять Куркову и вернуть “600 секунд” в эфир, но это ничего не изменило.
Зато вскоре на Пятом канале стали выходить выпуски новостей только что созданной первой частной телекомпании НТВ, которой Белла Куркова выделила лучшее время в вечернем эфире. Новости вели Татьяна Миткова и Михаил Осокин. А в конце недели подводил политические итоги Евгений Киселев. Выходили программы из московских студий в Останкино. Через пару месяцев об НТВ заговорили все.
— Смотрю новости Первого канала — одна страна, — говорил знакомый журналист, — переключаю на НТВ — совсем другая.
В то время НТВ действительно было очень близко к понятию “независимое”. Корреспонденты работали быстро, четко и правдиво, опережая своих коллег с других каналов и не делая скидок на чины и ранги.
Вскоре в новую телекомпанию ушел Паша Лобков — собственным корреспондентом по Петербургу и директором регионального бюро в одном лице. Первое время вся команда питерского НТВ состояла из двух человек — сам Паша и оператор Володя Спиринков. У них не было помещения, и бюро размещалось в квартире Лобкова. Впрочем, трудности не мешали съемочной группе успевать повсюду и выдавать в эфир блестящие сюжеты.
Приблизительно в это же время на Пятом канале произошло еще одно памятное событие — торжественное закрытие “Телекурьера”.
Не только люди и вещи имеют обыкновение стареть, но и программы тоже. “Телекурьер” был создан в конце восьмидесятых в пику скучным выпускам официальных новостей. А в девяностые именно новости стали самым интересным жанром на телевидении, потому что в них разрешили показывать все, и на долю “Телекурьера” к концу недели просто не оставалось сколь-нибудь заметных событий. Руководство “Информ-ТВ”, к которому был приписан “Телекурьер”, поступило мудро, решив красиво распрощаться с этой заслуженной программой.
Прощальный бал устроили во дворце Белосельских-Белозерских. На него съехались бывшие ведущие программы, в том числе москвичка Сорокина и весь питерский бомонд. Наталья Антонова в умопомрачительном туалете была хозяйкой вечера, встречала именитых гостей и брала у них интервью. Прощание получилось веселым и непринужденным. Никто не предполагал, что через десять лет “Телекурьер” снова будет реанимирован.
Оставшись без своей программы, Антонова стала вести новости, подвинув в эфире Марианну Боконину и Ирину Смолину. В то время в “Информ-ТВ” собрался, пожалуй, самый сильный за всю историю питерского телевидения коллектив ведущих и корреспондентов новостийной редакции.
Размышляя о феномене необыкновенной популярности Ленинградского — Петербургского телевидения конца восьмидесятых — начала девяностых, я прихожу к выводу, что одной из главных составляющих этой популярности был федеральный статус канала. В то время понятие “рейтинг” еще не стало решающей оценкой работы телевизионщиков, поэтому каналы не соревновались в том, кто покажет больше всяких страшилок и ужасов, чтобы поймать на крючок незадачливого зрителя, а стремились придумать что-то умное и оригинальное. Поэтому программы передач телекомпаний, а их было всего четыре на всю страну — Первый, “Россия”, некое учебное телевидение — “Московские университеты”, ставшее впоследствии НТВ, и Пятый — питерский, — были разными, запоминающимися, а не копией друг друга, как однояйцевые близнецы, что мы наблюдаем сегодня. Напомню, что все каналы тогда имели статус государственных, но питерский находился в особых условиях: с одной стороны, он был удален от неусыпного контроля московских чиновников, а с другой — его руководители назначались из Москвы и ей же подчинялись, поэтому имели относительную независимость от местных властей. К тому же в то время платили в разных телекомпаниях примерно одинаково, и петербургским знаменитостям не надо было сбегать в Москву за длинным рублем.
Как только возникли первые, так называемые независимые коммерческие каналы, многие именитые телевизионщики ринулись туда в поисках большей зарплаты и свободы творчества. И это стало первым ударом по питерскому телевидению. Разом потеряв таких мэтров, как Владимир и Тамара Максимовы, Светлана Сорокина и других, а также часть высокопрофессиональных технических работников, оно начало сдавать позиции и все больше тускнеть на фоне других всероссийских каналов, куда потекли большие деньги. Вторым ударом стало отлучение от федерального эфира в 1997 году. С этого времени Пятый становится сугубо городским. Соответственно меняются и задачи канала, раньше он рассказывал всей России о жизни Петербурга, сегодня же в первую очередь — это рупор местных властей, информирующий население об их решениях. Исчезли условия, при которых Пятый был вынужден соревноваться с серьезными и высокопрофессиональными соперниками — другими федеральными телекомпаниями. И это не могло не повлиять на его качество. Канал будто бы ослеп, теперь он, словно корабль в тумане, не видя маяка, плутает в потемках без курса.
ДВЕ СТОЛИЦЫ: КУЛЬТУРНАЯ И КРИМИНАЛЬНАЯ В ОДНОМ ФЛАКОНЕ
Но вернемся в то время, когда петербургское телевидение еще смотрела вся Россия. В Хельсинки случился скандал с нашим фирменным поездом “Репин”. За нелегальную торговлю водкой полиция Финляндии задержала чуть ли не всю бригаду русских проводников. На некоторое время поезд даже сняли с маршрута. Мы с оператором Владимиром Братухой побывали в полицейском и железнодорожном ведомствах Финляндии и вот что узнали. Ни для кого не было секретом то, что наши бедные соотечественники, приезжая к зажиточным финнам, охочим до дешевого спиртного, нелегально торговали водкой. Но после падения железного занавеса нелегальный оборот спиртного принял такие масштабы, что финны переполошились. Как утверждали полицейские, их операция была направлена в первую очередь против своих. В центре Хельсинки пара ресторанов поставили скупку и продажу нелегальной русской водки на поток и за несколько месяцев подпольной торговли сорвали огромный куш. Образовалось что-то вроде международного преступного сообщества контрабандистов, в котором участвовали и наши проводники.
После репортажа мои отношения с руководством Октябрьской железной дороги надолго испортились. Меня обвинили в непатриотизме. Начальник дороги утверждал, что задержание проводников — провокация финской полиции и я должна была защитить отважных железнодорожников, а не выносить сор из вагонов.
После сытой глянцевой заграницы разруха, царившая в Петербурге, становилась очевидней. В центре стояли целые кварталы расселенных зданий, требующих капремонта. Они устрашающе зияли пустыми окнами, как после бомбежки. У обочин дорог и на разбитых тротуарах ржавели старые брошенные “Москвичи” и “Жигули”. У их хозяев не было денег ни на ремонт, ни на бензин. Правда, продовольственные талоны уже отменили. Магазины стали наполняться продуктами и товарами. А на дорогах замелькали первые навороченные “мерседесы”. В них сидели крепкие ребята с бритыми затылками. Наступило время малиновых пиджаков, когда словосочетание “новый русский” стало означать — бандит, тупой недоучка.
Популярный анекдот того времени:
Приходит новый русский в ювелирный магазин и обращается к продавщице:
— Слышь, в натуре, покажи золотой крест. Ну, чисто, на шее носить.
Ему приносят миниатюрный крестик с изумрудами тончайшей работы.
— Не-е, — разочарованно говорит новый русский, — не пойдет. Золота мало.
Ему показывают крест побольше с бриллиантами.
— Что ты мне подсовываешь, — возмущается новый русский, — говорю же, мне чисто из золота нужен.
Тогда ему показывают большой, в полгруди золотой крест с распятием.
— Во, — одобряет новый русский, — мне точно такой же, только без гимнаста.
Малиновые пиджаки почувствовали себя хозяевами жизни. Городские улицы превратились в опасные зоны, где в любую минуту могла вспыхнуть перестрелка. Братва часто устраивала свои кровавые разборки средь бела дня прямо в центре города на глазах у мирных жителей, которые часто становились жертвами этого беспредела. Ситуация в Петербурге стала настолько опасной, что на некоторое время за ним закрепилась слава криминальной столицы России.
Криминальный инцидент случился и в жизни “Информ-ТВ”.
В сентябре 1994 года от речного вокзала Петербурга отошел теплоход с участниками благотворительного фестиваля “Кижи-94” на борту. Рейс на заповедный остров оплачивали несколько крупных фирм и банков. На их деньги был куплен микроавтобус, который участники фестиваля везли в подарок населению Кижей. А плывшие на теплоходе бизнесмены, заплатившие кругленькую сумму за билеты, могли наслаждаться обществом и искусством Тамары Гвердцители, Николая Караченцова, Ефима Шифрина, Надежды Бабкиной с ансамблем “Русская песня”, Семена Альтова, “Терем-квартета” и других артистов из Петербурга, Москвы, Белоруссии. Кроме них, на теплоход погрузились модельное агентство в лице нескольких очаровательных манекенщиц и молодые авангардные модельеры с коллекцией экстравагантных нарядов. Словом, по составу участников фестиваль был в высшей степени представительным, и состоятельным пассажирам теплохода не пришлось скучать. Одним из организаторов фестиваля была Наталья Антонова. В числе приглашенных журналистов от Пятого канала оказались Андрей Радин, оператор Сергей Смирнов и я. Нашу маленькую делегацию возглавлял главный редактор “Информ-ТВ” Владислав Нечаев.
Стояло бабье лето. Погода была изумительной. Днем пассажиры нежились на палубе в лучах робкого осеннего солнца и любовались живописными карельскими пейзажами, а вечером, как и положено на фестивале, были выступления, творческие встречи, дружеские застолья.
Маршрут проходил через Петрозаводск. Там сделали остановку. Именитые пассажиры дали бесплатный концерт для местных жителей. Затем теплоход взял курс на Кижи. На острове для участников фестиваля устроили экскурсию по уникальным деревянным храмам, которые находились тогда в большом запустении. Фестиваль и был задуман для того, чтобы привлечь внимание бизнеса к памятнику деревянного зодчества и дать возможность местной администрации установить прямой контакт со спонсорами. Пребывание на острове завершилось концертом и торжественным вручением автобуса. Глава администрации Кижей пообещал, что на нем будут возить детей из окрестных деревень в районную школу…
На обратном пути на теплоходе по-прежнему царило веселье. И только наш руководитель Владислав Викторович Нечаев находился в мрачном расположении духа. Не знаю, что случилось, но было заметно, что между ним и Натальей Антоновой пробежала черная кошка. Главный редактор не скрывал, что все происходящее на теплоходе ему не нравится.
На следующий день после возвращения в Петербург мне предстояло сделать сюжет о фестивале. Я уже написала текст, когда в монтажную пришел Владислав Викторович и сказал:
— Сюжет должен быть критическим.
— В каком смысле? — удивилась я.
— Ты видела, как швыряли на ветер народные деньги эти господа?
— Но фестиваль финансировался частным бизнесом. Люди заплатили свои личные деньги за билеты и за выступления артистов, да еще и автобус подарили. Какие к ним претензии?
Владислав Викторович настаивал на своем, говоря что-то вроде: “В наше время, когда кругом столько нищеты, такие фестивали проводить безнравственно…”
Но я сказала, что конкретного повода для критики не вижу и сделаю материал такой, какой считаю нужным, а уж давать его в эфир или нет — решать ему. Естественно, о своем разговоре с Владиславом Викторовичем я рассказала Наталье Антоновой. Мой репортаж вышел в эфир в тот же день без купюр, нетронутым, но все кассеты со съемками поездки в Кижи главный редактор у меня забрал со словами: “Я найду журналиста, который сделает правдивый материал об этом фестивале”.
Несколько дней спустя в выходной, включив телевизор, я вдруг увидела на экране перебинтованного Владислава Викторовича на больничной койке. Я позвонила на работу. Мне рассказали, что на главного редактора напали неизвестные и жестоко избили. Все это происходило недалеко от его дома. Нападавших было несколько, никого из них Нечаев не знал.
Кто-то из моих коллег может спросить: “Зачем ворошить прошлое?” Но история — это и есть маленькие фрагменты прошлого, из которых, как из кусочков разноцветной смальты, складывается картина времени. Это драматическое происшествие надолго выбило из колеи весь коллектив “Информ-ТВ”. По факту нападения на главного редактора было возбуждено уголовное дело. На несколько недель в редакции поселилась выездная бригада следователей. Вызывали всех сотрудников по очереди, задавали разные вопросы о работе и взаимоотношениях в коллективе. Сам Владислав Викторович вскоре вышел из больницы и еще какое-то время ходил с загипсованной рукой наперевес. Он не скрывал, что связывает нападение со своим участием в фестивале “Кижи-94”. Но кто хотел ему отомстить и за что? Его идея сделать критический материал о фестивале была чисто виртуальной, но, даже если бы такой материал появился, никому никакого вреда он бы не причинил. Тогда с экрана изливалось столько критики, что все относились к этому как к обыденному делу. Положительные материалы вообще были редкостью. Создавалось впечатление, что корреспонденты просто разучились их делать.
Следственная бригада, не найдя никакого компромата во взаимоотношениях сотрудников “Информ-ТВ”, вскоре отбыла в родные пенаты, устроив на прощание в редакции тихую отвальную с большим количеством горячительных напитков. Нападавших так и не нашли, и дело было закрыто. Но отношения у Натальи Антоновой и Нечаева разладились окончательно, и вскоре она уволилась из редакции и на длительное время вообще исчезла с экрана.
В НУЖНОЕ ВРЕМЯ, В НУЖНОМ МЕСТЕ
Тем временем из эфира Пятого канала исчезло и НТВ. Набравшая популярность телекомпания НТВ перешла с Пятого на федеральный Четвертый канал, который в ту пору был чем-то вроде культурно-образовательного телевидения. Паша Лобков, продолжавший работать директором бюро НТВ по Санкт-Петербургу, теперь на Чапыгина появлялся редко. Зато мы часто встречались с ним на съемках. Его уже узнавали на улицах. Помню, на каком-то празднестве в Петропавловке к Паше подошел некий бизнесмен и долго с восторгом тряс его руку. Потом, видимо, желая выразить восхищение его сюжетами, признался: “Я в последнее время смотрю только НТВ и вижу вас чаще, чем свою жену”.
На самом деле Паше приходилось несладко. Бюро НТВ наконец переехало из квартиры Лобкова в арендованный офис, но для выездов на съемки им по-прежнему приходилось нанимать частника с машиной. Так что Паше надо было держать в голове уйму всяких посторонних вещей, не имеющих отношения к творчеству. В конце концов он выхлопотал ставку заместителя и нанял на эту должность Колю Сердцева, который стал заниматься организационными делами.
При наших встречах Паша неизменно повторял:
— Мне обещают ставку второго корреспондента, я предложу твою кандидатуру, — но я пропускала его слова мимо ушей, полагая, что если питерское бюро НТВ и будет расширяться, то еще очень не скоро. Напомню, в то время у телекомпании не было своего канала, она вещала в эфире Четвертого федерального всего несколько часов в день.
Ставку второго корреспондента Паша так и не получил. Вместо этого он вскоре перебрался в Москву, а я заняла его место. Все произошло неожиданно. Однажды приехав со съемки, я встретила на Чапыгина, 6 оператора НТВ Володю Спиринкова и заместителя Лобкова Колю Сердцева.
— Надо поговорить, — деловито сказал Спиринков.
Мы отошли к окну.
— Лобков в Москве, а нам заказали на завтра сюжет о раненном в Чечне солдате. Он лежит в Военно-медицинской академии. О съемках в больнице мы уже договорились. Сделаешь?
Предложение было очень заманчивым и лестным, и я, конечно, сразу же согласилась.
Руководство “Информ-ТВ” в то время относилось к такому сотрудничеству лояльно. На следующий день мы со Спиринковым и Сердцевым отправились на съемку.
Наш сюжет, который вышел в тот вечер в программе “Сегодня” на НТВ, начинался словами: “Эту пулю несколько минут назад извлек из сердца раненного в Чечне солдата, девятнадцатилетнего Николая Петрова, известный питерский кардиохирург Шевченко. Операция прошла успешно. Николай будет жить”. Это был стенд-ап. То есть этот текст я произносила в кадре, держа на ладони пулю.
Солдату повезло: она застряла в мышечной сумке, в которую “упаковано” человеческое сердце. Причем легла пуля вдоль мышц, не повредив сосудов. Одно неверное движение хирурга, и раненому грозила смерть. Мы снимали операцию. Ее делал тот самый Шевченко, который впоследствии стал министром здравоохранения в первом правительстве Путина. Операция тянулась несколько часов. В коридоре терпеливо ждали две женщины — пожилая и молодая — мама и сестра солдата, приехавшие из маленького казачьего хутора под Краснодаром.
— Он у нас один мужчина в семье, — говорили они.
Мы снимали, как Шевченко, закончив операцию, усталый и бледный, сняв хирургические перчатки и вымыв руки, вышел к женщинам и обнял их. Они плакали, уткнувшись в грудь хирурга.
— Ничего, ничего. Теперь все позади, — успокаивал он.
С тех пор мне приходилось снимать много сюжетов о тех, кто воевал в Чечне. Съемочные группы обычно провожали отряды питерского ОМОНа и встречали их не с победой, но с потерями на Московском вокзале. Из района боевых действий в наш город везли и везли гробы — солдат, офицеров… Мы снимали десятки похоронных процессий, завершавшихся траурными салютами из боевых винтовок на Смоленском кладбище. И все-таки самым ярким слепком чеченской войны для меня остался худенький большеглазый юноша с пулей в сердце и две плачущие женщины в больничном коридоре.
Этот сюжет стал моим пропуском в НТВ. Вскоре мы с Пашей Лобковым отправились в Москву на прием к Алексею Цывареву, который в то время ведал в телекомпании кадрами. Помню, он назначил нам встречу на 12 часов. Ровно в это время мы были у его кабинета, но он оказался закрытым. Минут сорок мы толклись под дверью, затем пошли бродить по Останкину и зашли в редакцию программы “Намедни”. Паша был знаком с Леонидом Парфеновым еще до работы в НТВ. В то время Леня тоже вел программу “Намедни”, но это были неполитические новости за неделю. Еще он снимал сюжеты для новостей. Вообще в то время каждый выпуск новостей на НТВ был настоящим событием. В “Сегодня” работали будущие корифеи отечественного телевидения: Парфенов, Герасимов, Зайцева, Лобков, Хабаров, Масюк и другие. Редакция “Намедни” размещалась тогда в небольшой комнате. Там царило настоящее броуновское движение: все время входили и выходили какие-то люди, что-то громко обсуждали, кто-то набирал текст на компьютере, кто-то пил кофе и разговаривал по телефону. Многие были мне знакомы по телеэкрану, например Артемий Троицкий. Он в то время вел авторскую программу “Обломов”, — вальяжно возлегая на восточном диване, неспешно беседовал с известными людьми. Все, о чем они говорили, было ново и необычно.
Новаторской, если так можно выразиться, была и программа “Намедни” того времени. Она отражала новый взгляд на искусство, новые эстетические принципы. И утверждала новый образ мысли и стиль жизни.
Мне тоже посчастливилось внести свою маленькую лепту в “Намедни” середины девяностых, хотя вписаться в неповторимый парфеновский стиль было довольно непросто. Впрочем, тогда сама жизнь подкидывала такие эпатажные сюжеты, о которых просто невозможно было рассказывать неинтересно. Чего стоила одна только Пушкинская, 10, своеобразный петербургский Монмартр. В огромном расселенном доме обосновался весь петербургский арт-андеграунд. Здесь обитали и “ДДТ”, и Гребенщиков, и Курехин, и какие-то независимые галереи современной живописи, неформальные рок- и перфоманс- группы, и еще бог знает кто.
Помню, как нам в бюро позвонили из “Намедни” и попросили снять перфоманс, который устраивал на Пушкинской, 10 скандально знаменитый “художник-собака” Олег Кулик. Действо называлось “Полет над гнездом Кулика”. Мы приехали на Пушкинскую, 10 и увидели во дворе дома накрытые столы: дешевая водка, портвейн, куски селедки, разложенные на засаленной бумаге, черный хлеб, переспелые с желтизной соленые огурцы. Вокруг столов тусовалось все честное сообщество Пушкинской, 10. Люди стояли, задрав головы и глядя вверх. На уровне крыши через двор от дома к дому был натянут канат. К нему привязана веревка, второй ее конец исчезал в темном пространстве открытого окна на пятом этаже. Оператор Сергей Королев направил на него объектив камеры… Через несколько мгновений в окне появился… совершенно голый Кулик. Он долго стоял, глядя то вниз, то на ветки большого дерева, росшего на другой стороне двора… А потом вдруг прыгнул, но до дерева не долетел, а некоторое время раскачивался в воздухе, пытаясь ухватиться за ветви. Толпа охнула, захлопала и стала пить водку. На дворе стояло обычное петербургское лето — примерно плюс семнадцать. Тело бедного Кулика посинело и выглядело жалким и беспомощным. Наконец он дотянулся до дерева и спустился на землю. Собравшиеся приветствовали его аплодисментами и поздравляли, как героя. Вернувшись в бюро, мы позвонили в “Намедни”: “Вряд ли такое можно показывать”, — сказала я московскому редактору Леше Бершидскому.
— А что такое? — спросил он.
— Кулик был абсолютно голым, — пояснила я.
— Так мы и знали, — констатировал редактор, — все равно присылайте, дадим пару кадров.
Перфомансы Олега Кулика можно, конечно, расценить как глупое шутовство, но на самом деле мы хорошо понимали, что еще каких-нибудь пять лет назад ничего подобного не могло быть даже в мыслях. Кулик на своем эпатажном языке как бы говорил: братцы, у меня появилась одна волшебная вещица — свобода. Смотрите, она позволяет мне даже летать. И вы можете делать с нею все, что захотите. Главное, что она у нас есть. Да что там говорить, тогда вся страна была похожа на Олега Кулика — просто шалела от свободы…
Но вернусь в тот день, когда мы с Лобковым ждали Алексея Цыварева под дверями его кабинета. И прождали несколько часов. Паша сильно нервничал и время от времени начинал причитать: “Все пропало, ни в какую Москву меня не возьмут”. Тогда мы шли вниз в останкинский буфет и выпивали по пятьдесят грамм коньяка. Так повторялось несколько раз. Часов в пять вечера наконец появился Алексей Цыварев. Аудиенция заняла минут пятнадцать, после чего меня представили главному редактору службы информации НТВ Олегу Борисовичу Добродееву. Он куда-то спешил и, посмотрев на часы, сказал: “Через полтора часа жду вас на Калининском в кабинете Малашенко. Он подпишет ваше заявление”. Добродеев уехал, а мы с Пашей пошли в корсеть — отдел, работающий с региональными бюро. По дороге встретили Евгения Киселева. Тогда он уже был самым известным журналистом НТВ и одним из руководителей телекомпании, но его популярность еще не достигла пика, и он еще не накопил того непомерного чувства собственной важности, которое появилось позже.
— Евгений Алексеевич, — обратился к нему Паша, как ученик, просящийся к доске, — это Света Яковлева. Она будет работать в Петербурге вместо меня.
Киселев посмотрел строгим, оценивающим взглядом и сказал:
— Ну что ж, пусть работает.
В назначенное время я была на Калининском в здании мэрии, где тогда располагался главный офис НТВ, в приемной президента компании. Вскоре там появился Олег Добродеев. Он зашел к Малашенко, о чем-то с ним поговорил и пригласил меня в кабинет. Игорь Малашенко, человек потрясающей эрудиции и образованности, первый президент НТВ, почему-то напомнил мне внезапно повзрослевшего отличника, который больше занят правилами и формулами, нежели самой жизнью.
— Вы готовы подхватить знамя питерского бюро, выпавшее из ослабевших рук Паши Лобкова? — Малашенко явно был в хорошем расположении духа.
— Ну да, в общем, готова — растерянно ответила я.
— Вы ничего не хотите сказать? — снова задал вопрос Малашенко.
— А разве надо что-то говорить? — тупо спросила я.
— Ну, тогда я вас поздравляю с тем, что вы вливаетесь в наш дружный коллектив.
Грустно, что Малашенко, стоявшего у руля НТВ на взлете телекомпании и поднявшего ее на недосягаемую высоту, сегодня нет на телевидении. Что бы ни случилось, но факт остается фактом: Малашенко, Добродеев и Киселев собрали в то время лучшую в профессиональном отношении команду журналистов и сделали настоящую революцию на российском телевидении. Бесспорно и то, что материальную сторону этой революции обеспечил Гусинский.
В РЕЖИМЕ СТЕНД-БАЙ
Вернувшись в Петербург, я приступила к обязанностям директора бюро и собственного корреспондента НТВ в северной столице. Сейчас на новости этой телекомпании в Петербурге работает целый штат корреспондентов, операторов, редакторов и режиссеров, а тогда в бюро было всего четыре человека: оператор Сергей Королев, администратор-координатор, бухгалтер и я.
Правда, тогда было только два вечерних выпуска новостей НТВ, а не восемь, как сегодня. А местного новостного вещания не было вовсе. Тем не менее нам приходилось круглые сутки быть в состоянии стенд-бай. В любое время дня и ночи могло произойти все что угодно — пожар, взрыв, авария, наводнение, и мы должны были снять и выдать сюжет в эфир. Некоторое время ушло на то, чтобы перестроиться психологически. Дело в том, что корреспондент городских новостей мыслит, так сказать, в масштабах города, а репортер центрального канала должен оценивать городские события с точки зрения их значимости на федеральном уровне. Первое время, пока проходил процесс смены масштабов, мне не вполне удавались сюжеты, в которых речь шла о работе местной власти. Просто не хватало смелости критиковать высокое начальство (позже я научилась делать это деликатно), тогда звонил Паша Лобков и кричал: “Твоими сюжетами недовольны!”
— Как же так? — удивлялась я. — Они же выходят в эфир, никаких ошибок я в них не делаю.
— При чем тут это? — перебивал Паша. — Драйва нет, понимаешь?! Нужен драйв!
Как-то раз позвонив Татьяне Митковой, я попросила ее пояснить, что в моих сюжетах не так. И тогда она сказала фразу, которая в моей голове все расставила на свои места и стала чем-то вроде алгоритма в работе над сюжетами: “Показывайте то, что есть на самом деле, — сказала Таня, — и, главное, — побольше деталей”.
Миша Осокин, историк по образованию, всегда выискивал в газетах публикации о необычных вещах и событиях и пересылал эти заметки по факсу. По его заданию мы то разыскивали по городу какую-то обезьяну, покусавшую человека (в то время где-то на юге России как раз обнаружился больной особой разновидностью лихорадки, носителями которой являются обезьяны), то выслеживали “атомный” поезд, везущий ядерные отходы из Финляндии на Урал через Петербург. Дело было зимой, мы сели в машину и отправились на приграничную с Финляндией станцию. Но в указанное время поезд туда не прибыл. Диспетчер пожимала плечами, мол, ничего не знаю. Тогда мы поехали вдоль путей и все-таки обнаружили “атомный” состав на ближайшем пустынном полустанке. Его загнали на запасной путь. Приезд нашей съемочной группы наделал шума, и железнодорожные начальники решили задержать поезд до тех пор, пока мы не уберемся восвояси. У каждого вагона стоял часовой. Но оператор Сергей Королев сумел чуть ли не по-пластунски подобраться к поезду со стороны леса и запечатлеть часовых и характерные треугольные знаки на вагонах, обозначающие, что в них везут радиоактивный груз. Вернувшись в бюро, мы успели перегнать сюжет в Москву и в тот же день смотрели его в эфире.
А сколько времени мы провели в залах суда! Думаю, тогда я могла бы без подготовки сдать экзамен по уголовному праву. Наша группа снимала весь процесс по делу Якубовского — “генерала Димы”, как его называла пресса. Ему инкриминировали кражу древних фолиантов из Национальной библиотеки, которые он, как сказано в материалах следствия, намеревался переправить в Израиль. Суд тянулся, если не ошибаюсь, около года. Из Москвы требовали репортажи буквально с каждого заседания. Защищать Якубовского из столицы приезжал знаменитый адвокат Генрих Падва. После судебных заседаний он спешил на самолет, и мы часто его подвозили до аэропорта на машине НТВ. По дороге удавалось узнать, что новенького появилось в деле.
Якубовского осудили на пять лет. Но как только завершилось это дело, началось другое, не менее громкое — отставного морского офицера Никитина. Его обвиняли в разглашении государственной тайны. За этим делом НТВ тоже пристально следило с самого начала.
Еще одна криминальная телеэпопея, отснятая питерским бюро НТВ, была связана с нашими пограничниками, дезертировавшими в Финляндию. Двое солдат, прослуживших всего несколько месяцев в погранвойсках, самовольно оставили пост и под покровом ночи перешли “границу у реки”. На финской территории они остановили машину пожилого благочестивого финна и, угрожая автоматами, приказали отвезти их в столицу. Из Хельсинки они намеревались переправиться в Швецию, так как где-то услышали, что Швеция не выдает перебежчиков России. Но благочестивый финн перехитрил юных дезертиров. Он привез их прямо к полицейскому управлению, к счастью, его сотрудники ходят на работу в гражданской одежде. Финн подозвал полицейского и притворился, будто спрашивает, где дорога в порт, а сам сказал ему: “У меня в машине преступники, русские солдаты. Они взяли меня в заложники!”
Через пять минут дезертиры были арестованы. В финском консульстве в Петербурге мы получили разрешение на съемки в тюрьме, где содержались пограничники. Жили они там, надо сказать, с комфортом. Чистые одноместные камеры, сытная еда с компотом из маракуйи на обед. Без шуток. Спортивная площадка во дворе, в библиотеке книги на русском языке. Ребята ждали суда, который должен был решить, оставить их отбывать наказание в Финляндии или выдать России. Финский адвокат сообщил нам, что, скорее всего, их отправят отбывать срок на родину. Этого ребята панически боялись и писали разные ходатайства на имя финских властей с просьбой оставить их в Финляндии. Ребят было очень жалко. Сбежали они из-за неуставных отношений, рассказывали, как офицеры заставляли новобранцев таскать рюкзаки с камнями и т. д. Но тогда эта тема еще не получила такого большого общественного резонанса, как сегодня. К тому же к дезертирам закон строг вдвойне. Забегая вперед, скажу, что пограничников все-таки передали в руки российского правосудия, как говорил герой популярного фильма, самого справедливого в мире.
Побывав в хельсинкской тюрьме, мы решили разыскать и потерпевшую сторону — пострадавшего финна. В полиции нам дали его адрес. Он жил на собственном хуторе где-то в окрестностях местечка Иматра, вблизи границы с Россией. Мы приехали в этот городок, зашли в придорожное кафе и на английском спросили у работниц кафе, не знают ли они местного жителя, которого недавно захватили русские солдаты. Официантка сначала пожимала плечами, но потом вдруг вытащила из-под стойки большую телефонную книгу. Мы назвали фамилию пострадавшего финна, и она нашла номер телефона. Но тот ли это человек? Официантка позвонила по указанному номеру, о чем-то поговорила по-фински и кивнула нам: это он.
— За вами приедет его дочь, ждите, — это было все равно что найти иголку в стоге сена — настоящее везение.
Мы расслабились, пообедали и выпили кофе. И тут в кафе вошла женщина лет тридцати пяти.
— Я за вами, — сказала она.
Женщина знала русский, так как несколько лет жила в Москве с мужем-дипломатом. В ее машине на заднем сиденье стояла плетеная корзинка. В ней спал ребенок. Мы сели в свою машину, она — в джип. Угнаться за лихой финской автомобилисткой оказалось делом нелегким. Дорога виляла между деревьями и скакала по холмам. Джип несся со скоростью не меньше ста двадцати. Когда мы приехали на хутор, я спросила, как переносит ребенок такую езду. Женщина махнула рукой: она у меня привычная. Ребенку было месяцев восемь.
На лужайке возле дома нас поджидал пожилой финн. Он с большой эмоциональностью, на которую только способны финские мужчины, описал нам все, что с ним произошло в тот день.
На обратном пути нас оштрафовали за превышение скорости на триста марок. Дорожный патруль подкрался незаметно. Полицейские там не стоят за поворотами, а ездят по дорогам в обыкновенных машинах без всяких опознавательных знаков. Впрочем, даже это нас не очень расстроило. Командировка прошла на редкость успешно. Мы выдали приличный спецрепортаж, который был отмечен в числе лучших материалов недели.
Но, разумеется, далеко не всегда нам сопутствовала удача. В середине девяностых город начал постепенно выходить из тьмы: иностранные фирмы сделали подарок Петербургу, установив подсветку на нескольких всемирно известных памятниках архитектуры. Первое включение подсветки обставлялось торжественно, символическую кнопку нажимал Анатолий Собчак, и, как по мановению волшебной палочки, из темноты появлялись сияющие очертания величественных строений.
Включение подсветки Петропавловской крепости происходило в начале декабря. На улице было морозно, но Нева еще не замерзла. Мы поехали на Троицкий мост. Оттуда открывался отличный вид на Петропавловку. Сияющий шпиль крепостного собора отражался в темной воде, и это было чудное зрелище.
— Давай переедем на другую сторону Невы и снимем оттуда еще пару кадров, — предложил оператор Сергей Королев. — Это займет минут десять, не больше.
Я согласилась. Мы переехали мост. Я осталась в машине, а Сергей с камерой пошел на набережную, где толпился народ, любуясь праздничным фейерверком. Прошло десять минут, Королев не возвращался, пятнадцать, двадцать… я начала нервничать и про себя ругать медлительного оператора. Но пойти за ним не решалась: мы могли разминуться в толпе. Через полчаса он наконец появился… без камеры и весь мокрый.
— Я у-у-упал в воду, — сказал он дрожа от холода, — и у-у-утопил камеру.
— Как упал? — я не верила своим ушам.
Он объяснил, что снимал, стоя у самой воды на обледеневших ступенях. Они были очень скользкими. Сзади толпился народ, и вдруг кто-то, скорее всего нечаянно, толкнул его. Сергей не удержался и покатился в воду.
— Я сначала пробовал выбраться вместе с камерой, — рассказывал он. — Мне помогали какие-то ребята, но ничего не выходило: камера тянула вниз. Все-таки пятнадцать килограмм железа… Ребята крикнули : “Бросай ее, а то сам пойдешь на дно…” Другого выхода у меня не было…
Я была в шоке. Камера стоила около двадцати тысяч долларов. Разве мы сможем расплатиться?
Мы доехали до бюро, позвонили в Москву и сообщили о случившемся. Нас даже не ругали, редактор просто промолчал и сказал, что сообщит руководству. Я поняла: за такое увольняют. Мы разъехались по домам. Я почти не сомневалась, что Сергей надолго сляжет — если не с воспалением легких, то с сильной простудой. А как же камера? Она так и останется лежать на дне Невы? Всю ночь я не сомкнула глаз. А с утра стала обзванивать водолазные фирмы. И в конце концов нашла специалистов, которые согласились за приемлемую сумму спуститься на дно реки и поискать там утонувшее имущество телекомпании. Но водолазы не скрывали, что очень сомневаются в успехе этого гиблого предприятия. Около двух часов дня мы приехали на то место, где Королев упал в воду.
— Вода сейчас мутная и к тому же наверняка камеру уже унесло течением на середину реки, так что вряд ли что-нибудь получится, — предупредил командир водолазов.
Приехал Сергей, сбежав от маминых компрессов. Он выглядел совершенно больным. Водолаз Саша облачился в костюм советского производства двадцатилетней давности и исчез под водой. Минут через пять он появился и показал жестами: мол, глубина здесь небольшая, но видимость плохая — и снова исчез. На сей раз он пробыл под водой, наверное, минут пятнадцать-двадцать, которые показались нам вечностью, а когда появился на поверхности… в руках у него была камера. Невероятно! Увидев свой “Betacam”, Сергей, похоже, сразу выздоровел. Дома он как следует просушил камеру и отвез ее на Чапыгина, 6 к видеоинженерам. Самое удивительное, что они не нашли сколь-нибудь серьезных повреждений. Дня через два мы забрали камеру из ремонта и потом еще долго и довольно успешно на ней работали…
ПОБЕДИТЕЛЕЙ НЕ СУДЯТ
Разумеется, командировки и разные экстремальные ситуации случались не каждый день. Большую часть времени занимала обычная рутинная работа — пресс-конференции руководителей города и депутатов, освещение визитов высокопоставленных персон, репортажи с открытия форумов, совещаний, выставок, фестивалей. При Собчаке Петербург был зачинателем многих экономических новаций, которые впоследствии распространились на всю страну. В городе открыли свои представительства несколько крупных зарубежных банков, стали ежегодно проводиться международные банковские конгрессы и представительные экономические форумы, на которые съезжались авторитетные финансисты и бизнесмены из разных стран. Петербург стал первым городом, выпустившим муниципальные облигации внешнего займа. Их презентация проходила в Лондоне. Туда вылетел десант питерских экономистов (сегодня почти все они работают в путинских правительственных структурах). Возглавляли делегацию Анатолий Собчак и Алексей Кудрин, руководитель Комитета экономики и финансов мэрии. В то время ему едва исполнилось тридцать пять лет. Оператор Сергей Королев и я были в составе группы журналистов, сопровождавших питерский десант. Несколько дней подряд в одном из институтов Лондона при полном зале наши экономисты делали доклады, рассказывая о потрясающих перспективах развития северной столицы России, и представляли конкретные проекты, в которые западные предприниматели могли вложить деньги. Интерес к нашей стране в ту пору был огромный. Примериться к петербургским акциям приехали финансисты со всей Европы. Было много представителей швейцарских банков, которые уже поняли, что Россия — это потенциальный мощный поставщик капиталов на европейский финансовый рынок.
В один из вечеров Алексей Кудрин устроил ужин для журналистов. Для этого был снят небольшой банкетный зал. По нему бесшумно, словно исполняя какой-то ритуальный танец, скользили важные, как английские аристократы, официанты. Чувствовалось, что Кудрин очень доволен итогами лондонского визита, — он увлеченно рассказывал о своих встречах с экономистами мировой величины, которые высоко оценили работу питерских финансистов. Вернувшись, я сделала сюжет о первых муниципальных облигациях, но в Москве, видимо, посчитали, что эта тема, так сказать, внутригородского пользования и не интересна широкой российской аудитории. Материал так и не появился в эфире.
1996-й был годом большой политики. Приближались президентские выборы. Ельцин и Зюганов, судя по рейтингам, имели почти одинаковые шансы на победу. За пару месяцев до народного волеизъявления во дворце Белосельских-Белозерских собрались представители разных демократических партий. Здесь были и Явлинский, и Чубайс, и Старовойтова. Решался вопрос, чью кандидатуру поддержать на выборах, — часть демократов выступала за Ельцина. Григорий Явлинский также не скрывал, что намерен участвовать в борьбе за президентское кресло. Мне запомнилось выступление Анатолия Чубайса, который незадолго до этого вернулся из Давоса. Он сообщил, что несколько очень крупных и влиятельных бизнесменов обратились к нему с просьбой возглавить ельцинский штаб и сделать все возможное, чтобы не допустить прихода к власти коммунистов. Речь шла о соглашении, которое впоследствии в просторечье стали называть “семибанкирщиной”. Владельцы крупнейших банков России объединились, чтобы обеспечить победу Ельцину.
— Мы не пожалеем никаких средств, чтобы не допустить коммунистического реванша, — сказал тогда Чубайс.
Ближе к выборам в Петербург приехал Геннадий Зюганов. В то время в НТВ к каждому кандидату в президенты был приставлен определенный корреспондент, который следовал за ним по всей стране. Специалистом по освещению предвыборных вояжей лидера коммунистов был Женя Ревенко.
Он появился в бюро озабоченный: “Завтра утром Зюганов едет за город выступать перед своими сторонниками, — сообщил Женя, — а я хочу взять у него интервью до отъезда, вот только не знаю, где он остановился. Пресс-служба Зюганова почему-то это скрывает…
Мы связались с питерскими коммунистами, но они тоже молчали, как партизаны. В конце концов выяснилось, что Зюганов обосновался где-то на Каменном острове — это район дачных резиденций городских правительственных структур. На следующий день чуть свет мы поехали на Каменный остров разыскивать Зюганова. Мы объезжали резиденции, пытаясь выведать у охраны что-либо о местонахождении лидера коммунистов. Но эта затея ничем не увенчалась — Зюганов как сквозь землю провалился. Позже, уже после выборов, стало известно, что останавливался он в резиденции ВМФ. Зная неприязненное отношение Собчака к коммунистам, руководство военно-морской базы решило законспирировать его пребывание, чтобы не испортить отношения с местной властью.
Под занавес предвыборной кампании Петербург встречал Ельцина. Принимал его уже Владимир Яковлев в качестве вновь избранного мэра (в губернаторы он сам себя переименует позже).
Из Москвы приехал “специалист по Ельцину” — НТВ-корреспондент Володя Ленский. С двумя съемочными группами мы успевали снять все запланированные встречи президента. Володя снимал прибытие Ельцина в Пулково, встречи на улицах с народом. Наша съемочная группа ждала президента на Балтийском заводе. В то время как раз готовился к ходовым испытаниям построенный питерскими корабелами крейсер “Петр Великий”. Ельцин приехал поздравить строителей и команду и пообещал экипажу финансовую поддержку. Седовласый первый Президент России на палубе корабля в окружении бравых моряков в парадных кителях смотрелся очень выигрышно. В то время его еще сопровождал верный телохранитель Коржаков. Помню, как молодцевато выскакивал он из президентской машины и распахивал дверь перед шефом. Спустившись с палубы крейсера, Ельцин не переставая улыбаться, приблизился к стоявшей на причале малочисленной стайке рабочих-корабелов, окруженных оравой журналистов с видеокамерами и диктофонами. “Когда нам отдадут долги по зарплате?” — поинтересовались рабочие. Ельцин пообещал, что скоро, и сказал: “Нам надо обновлять флот, строить новые корабли и подводные лодки. На тихоокеанских базах и в северных морях скопилось очень много отработавших свой срок подлодок, — сообщил президент, — все ими там завалено. Это большая проблема. Их надо утилизировать и строить новые”.
Когда президент попрощался и двинулся к машине, люди из его охраны настойчиво попросили:
— Ребята, про подводные лодки вы лучше вырежьте, этого в эфир давать не надо.
Заключительным аккордом пребывания Ельцина в Петербурге стало посещение Эрмитажа, там завершилась реставрация Тронного зала. Ельцину и присутствовавшим при сем высокопоставленным гостям поднесли шампанского. Президент выпил за процветание отечества и размахнулся, будто хотел хватить бокал об пол.
— Эх, — воскликнул он, — на счастье! — но потом остановился и сказал что-то вроде: — Нет, это все же Эрмитаж. Будут осколки.
В это время под окнами Зимнего уже бушевала толпа питерцев, пришедших поглазеть на президента. Надо сказать, что, в отличие от Путина, Ельцин не баловал наш город своими визитами.
Ельцин и Яковлев вышли из Эрмитажа и поднялись на сцену, построенную на Дворцовой площади.
— У-у-у, — заревела толпа.
Народу было тысяч десять, не меньше.
— Петербург называют городом трех революций, — сказал Ельцин в микрофон, — но четвертой революции нам не нужно. Страна устала от потрясений. Мы хотим нормальной благополучной жизни…
Толпа одобрительно загудела, Ельцин сказал именно то, что все хотели слышать… Володя Ленский сделал сюжет на семичасовой выпуск новостей. Я — на десятичасовой. Не знаю, как это случилось, только в Москве получили наш материал весь в зеленых тонах. Так бывает, когда оператор неправильно выставит на камере световой баланс. Однако на монтаже с балансом было все в порядке, что-то произошло во время перегонки. Вполне вероятно, что вышел из строя видеомагнитофон, на который в Москве принимался сюжет. Материал так и прошел в эфир. Ельцин ходил в нем абсолютно зеленый.
Помню, мне позвонили из Москвы друзья: “Сейчас смотрели твой репортаж — у всех были зеленые лица, в том числе и у президента. Это же подстава!” Я ответила: “Это не моя вина”. Что было чисто правдой.
После победы Ельцина, в которую внесло свою лепту и НТВ, телекомпания в качестве награды получила в свое распоряжение весь Четвертый канал. Количество выпусков новостей увеличилось, и Петербургскому бюро дали ставку второго корреспондента. На нее усиленно претендовал Андрей Радин.Как-то раз он пришел очень расстроенный. У него в то время не ладилась личная жизнь.
— Мне надо уйти из “Информ-ТВ”, — сказал он, — если не уйду оттуда, не знаю, что со мной будет…
У него на лице было написано неподдельное отчаяние…
— Хорошо, — согласилась я, — пиши заявление о приеме в НТВ.
К сожалению, мои худшие опасения в отношении Андрея подтвердились, после его прихода работать стало не легче, а труднее. Корреспондентский труд был не его стихией, сюжеты у него получались вялыми, и он всячески пытался увильнуть от съемок. Кроме того, вскоре стало ясно, что Андрей не прочь занять мое место. Надо сказать, что вскоре он добился своего и стал директором бюро. О такой ситуации в народе говорят — “подсидел”…
Через год я приняла решение уволиться. Из Москвы звонили энтэвэшные начальники, призывая меня одуматься, но я убедила себя, что больше не могу работать с Радиным. После моего увольнения в бюро пришел Юра Зинчук, через год он занял директорское кресло, а Радина снова разжаловали в корреспонденты. Когда в Петербурге НТВ открыло местное вещание, Радин вернулся к своему амплуа — ведущего.
Прошло время, и я пожалела о своем опрометчивом уходе из НТВ. Потом прошло еще какое-то время, и я перестала жалеть. Любое испытание делает нас сильнее. Главное — не зацикливаться на обиде и обвинениях и оставить другим их ошибки, а самому разобраться в своих. Так я и сделала.
Несколько месяцев спустя я устроилась на работу в Петербургский филиал телекомпании “Мир”, объединяющей телевизионщиков стран СНГ. В то время “Мир” выходил с ежедневной часовой программой на ОРТ. Она называлась “Вместе”. Питерский филиал снимал для нее сюжеты о городских событиях и готовил телемосты с местными знаменитостями.
Приблизительно в то же время меня пригласили поучаствовать в новом проекте, который начал выходить на Одиннадцатом канале (нынешний ТНТ). Финансировала его демократическая партия. В то время ее возглавляла Галина Старовойтова. Надвигались выборы в городское Законодательное Собрание, а затем и в Госдуму. Собственно говоря, этот телепроект, состоявший из нескольких программ, был частью предвыборной кампании демороссов. Я и раньше знала Галину Васильевну, часто записывала интервью с ней. Она всегда умела четко и лаконично передать суть любой даже очень сложной политической проблемы. Летом 1998 года мы общались с Галиной Васильевной особенно часто. Я редактировала забавную программу, которая называлась “Телефонная будка”. Мы выбирали таксофон на одной из улиц Петербурга. Возле него работал корреспондент с микрофоном, который спрашивал у прохожих, что они хотели бы узнать у депутата Госдумы. Авторы злободневных вопросов, имевших общественную значимость, приглашали в телефонную будку, набирали московский номер телефона депутата, и горожанин разговаривал с ним напрямую. Естественно, все это снималось на телекамеру. В Москве в депутатской приемной работала вторая камера и записывала все, о чем говорил депутат по телефону. Затем две части видео — питерская и московская — объединялись в одну программу. Получалось очень живо. Естественно, что депутатами были представители демократических партий. В программе принимали участие Галина Старовойтова, Юлий Рыбаков, Оксана Дмитриева, Владимир Васильев и другие. Однако вскоре что-то у демороссов не заладилось с финансами, и, просуществовав не более двух месяцев, проект закрылся. А потом случилась беда: убили Галину Старовойтову. Подробности ее гибели известны всем. О них много написано. Через некоторое время после трагедии я навестила в больнице помощника Галины Васильевны Руслана Линькова. Он был со Старовойтовой в тот роковой вечер, когда в нее стреляли неизвестные. Руслан лежал в Военно-медицинской академии. У палаты стояла охрана. Он только что перенес операцию — был очень бледный, с перебинтованной головой. Я ничего не спрашивала и всячески старалась подбодрить, но он сам несколько раз сбивчиво начинал рассказать подробности того, как они с Галиной Васильевной зашли в подъезд ее дома, как им навстречу выбежали двое в масках, — Руслану показалось, что одной из них была женщина, — как они выстрелили. Галина Васильевна была убита, а сам он тяжело ранен. “Я ее не защитил”, — повторял Руслан. Я поняла, что на душе у него очень тяжело, он винил себя и мучился от этого, хотя на самом деле никакой вины на нем не было. Руслан сам был на волосок от гибели.
Неизвестный Пушкин
1999-й был годом двухсотлетия со дня рождения Александра Сергеевича Пушкина. В телекомпании “Мир” мы придумали мини-сериал под названием “Неизвестный Пушкин” и еженедельно делали сюжеты об интересных находках питерских ученых-пушкинистов. Обычно они выходили в программе “Вместе” по пятницам. А позже были объединены в две тридцатиминутные программы, которые вышли в эфир на телеканале “Петербург”. Мы объездили много пушкинских мест в Петербурге и окрестностях. Но больше всего мне запомнилась поездка в Пушкинские Горы.
Как известно, в XIX веке здесь была вотчина семейства Пушкиных — Ганнибалов. Принадлежащие им имения — Михайловское и Петровское — описаны поэтом в стихах и прозе. В советское время Пушкинские Горы сделали заповедником, жизнь здесь била ключом, ежегодно десятки тысяч туристов стекались сюда со всех концов страны. Советская пропаганда объявила эти места национальной святыней, экскурсантов, соответственно, называли паломниками, которые приезжали “поклониться памяти великого поэта”. В свое время в заповеднике работал экскурсоводом Сергей Довлатов. Он с неподражаемым юмором описал местные нравы.
На самом деле поэтическая “святыня” от начала до конца была профанацией. Экскурсоводы умалчивали о том, что в 1918 году отряды Красной гвардии подчистую разорили и сожгли дотла старые помещичьи усадьбы, не спасло их даже имя великого поэта. После окончания гражданской войны советское правительство, видимо опомнившись, приказало имения восстановить. Как их тогда восстанавливали, неизвестно. Существует лишь одна маленькая гравюра художника Иванова, на которой запечатлено Михайловское. В то время еще были живы люди, видевшие сгоревшие усадьбы, но самые точные сведения могли бы дать их хозяева, однако никто из них не остался в России. Все эмигрировали за границу…
В марте 1999-го питерские пушкиноведы предприняли вояж по пушкинским местам, конечной целью которого был заповедник. Наша съемочная группа отправилась вместе с ними. Мы приехали в Пушкинские Горы поздно вечером, замерзшие и голодные. В свое время здесь специально для приема туристов выстроили многоэтажную гостиницу, в которую и вселились пушкинисты, а вместе с ними и мы. Гостиница оказалась абсолютно пустой, время здесь будто остановилось. Несколько верхних этажей в ней вообще были закрыты за ненадобностью. В жилой части все было так, как будто на дворе не конец девяностых, а начало восьмидесятых. Тумбочки и шкафы из ДСП, кровати с панцирными металлическими сетками. На столах — графины из мутноватого толстого стекла, граненые стаканы и потускневшие металлические электрочайники. Оставив вещи, мы спустились вниз, в огромную столовую, в которой можно было накормить одновременно целый полк. Выбрали стол поближе к кухне, из которой доносились аппетитные запахи. Оттуда тотчас же вышли две женщины в опрятных белых халатах с дымящимися тарелками.
— Кушайте, дорогие наши, — приговаривали они, ставя на стол украинский борщ и котлеты с гречкой.
Оператор Кирилл Виноградов вытащил из сумки бутылку водки “Онегин”, которую мы с большим удивлением приобрели в придорожном магазине, проезжая через Псков. (К юбилею Пушкина, как только не изощрялись отечественные производители: и конфеты “Натали” с репродукцией известного портрета жены поэта, и спиртные напитки с названиями его произведений, а одна петербургская строительная фирма окрестила Пушкиным строящийся дом для новых русских, который венчала башенка с петухом, как в “Сказке о царе Салтане”.) Кирилл пригласил хозяек столовой присоединиться к нашему застолью, и они с видимым удовольствием согласились. Выпили по рюмочке, разговорились. Женщины с ностальгией вспоминали те времена, когда гостиница круглый год была заполнена постояльцами. Летом даже не хватало мест.
— А теперь мы рады каждому посетителю, — говорили они, — но сюда мало кто приезжает. Вы снимите всю нашу красоту и покажите по телевизору. Пусть люди приезжают к нам… Ведь туристы для нас — это жизнь…
Впрочем, главный хранитель Пушкинского заповедника молодой и энергичный Григорий Василевич убеждал нас, что знает, как привлечь сюда туристов и наших, и иностранных: необходимо создать современную туристическую инфраструктуру — благоустроенные гостиницы, сеть современных предприятий общепита и, пардон, нормальные общественные туалеты. В то же время, раз нельзя восстановить вконец обветшавшие усадебные постройки такими, какими они на самом деле были при Пушкине, нечего обманывать людей. Лучше акцентировать внимание на природе, которую Пушкин действительно видел и описал в своих произведениях. Разумеется, музейные постройки должны сохранить стиль пушкинской эпохи, но в первую очередь они должны стать выставочными залами для подлинных экспонатов. Заповедник, кстати, сегодня располагает весьма богатой коллекцией подлинников.
Чтобы начать осуществлять свой замысел и получить на него деньги, Василевичу пришлось долго ходить по инстанциям и выдерживать баталии с авторитетными пушкинистами, которые были убеждены: строительство кафе и туалетов на территории усадеб лишит их патриархального деревенского духа пушкинских времен. Но перед реалистом Василевичем стоял выбор: будет ли забытый и заброшенный заповедник и дальше разрушаться, не имея средств к существованию, или же, став современным музейным комплексом, начнет зарабатывать деньги на собственное содержание, как того требуют законы рыночной экономики.
Вернувшись в Петербург, мы сделали репортаж о том, что происходит в заповеднике, о проектах Василевича, о его хождениях по инстанциям, о поисках денег на реконструкцию. Посмотрев сюжет, шеф Петербургского филиала телекомпании “Мир” Виктор Тихонович Сенин остался… недоволен. Оказалось, что он, еще будучи молодым журналистом, писал про Гейченко и очень восхищался его подвижнической деятельностью на посту главного хранителя Пушкинского заповедника. Проекты Василевича показались ему оскорбляющими память Пушкина и Гейченко. Спорить с ним было бесполезно, он вообще мог не пропустить материал в эфир. Поэтому я вынуждена была переделать репортаж. В нем осталась история заповедника, его красоты, а вот рассказ о проектах Василевича пришлось выкинуть, сохранилось лишь несколько фраз о реконструкции и короткое интервью с самим главным хранителем.
Можно ли назвать это цензурой — не знаю. Но эпизод с сюжетом о Пушкинских Горах навел меня на размышления о том, возможна ли вообще сегодня в нашем обществе “независимая журналистика”? Раньше, будучи начинающим репортером, я чутко прислушивалась к мнению начальства, и мне казалось, что я и сама думаю точно так же. Но став опытнее, я начала мыслить более независимо и делать свои выводы, которые казались мне логичными. И вот тут начались проблемы. В телекомпании “Мир”, где последнее слово всегда оставалось за властным Виктором Тихоновичем Сениным, я поняла со всей очевидностью, что независимая журналистика остается у нас пока абстрактным понятием и виной тому не столько политические причины, сколько наш менталитет: мы, я имею в виду российских журналистов, просто не готовы быть совершенно свободными, не готовы принимать чужое, отличное от собственного мнение, не готовы отстаивать право на выражение собственной точки зрения. Все дело в том, как мне кажется, что мы все еще не вполне понимаем даже смысл этого слова “свобода”. В нашем сознании оно долгое время подменялось другими понятиями: справедливость, патриотизм, нравственность, долг… Свобода — это естественное состояние человека, но, чтобы это осознать, надо родиться в свободном обществе, а у нас такого общества, на мой взгляд, по-прежнему нет.
КОНЕЦ ЭПОХИ
В телекомпании “Мир” я проработала года полтора, за этот срок время ее вещания в эфире ОРТ сократилось сначала с часа до тридцати минут, потом до пятнадцати, и в конце концов “Мир” вовсе исчез из эфира. Говорили, что глава ОРТ Константин Эрнст не доволен качеством программы “Вместе”, которую выпускала телекомпания. Попытки изменить программу в соответствии с запросами руководителей ОРТ ничем не закончились, и договор Первого канала с “Миром” был расторгнут. К тому времени я уже перешла на работу в “REN-TV” собственным корреспондентом по Петербургу…
После ухода Собчака город снова стал сереть и отходить с федеральной политической сцены на задний план. Новый петербургский руководитель Владимир Яковлев никогда не был сколь-нибудь значимой публичной фигурой на федеральном уровне, а все яркие питерские политики к тому времени уже перебрались в Москву. Общественная жизнь в городе становилась вялой и неинтересной, главной интригой того времени были нападки Яковлева и его команды на Собчака. Против бывшего мэра было возбуждено уголовное дело, его пытались арестовывать. В конце концов Анатолий Александрович вынужден был нелегально уехать в Париж.
Мне в то время приходилось снимать сугубо будничные события: визиты, происшествия, выставки — из жизни “города с провинциальной судьбой”. Но, к счастью, продолжалось это недолго, а лишь до того момента, когда в канун нового 2000 года Борис Ельцин объявил о своем уходе и назвал преемника. Неожиданно для всех им стал петербуржец Владимир Путин. После этого Петербург вновь превратился в объект пристального внимания власти и федеральной прессы.
Несколькими месяцами раньше, когда Путин еще возглавлял ФСБ, в Россию из Парижа возвратился Анатолий Собчак. Он не скрывал, что на предстоящих губернаторских выборах снова намерен потягаться силами с Владимиром Яковлевым за пост руководителя города. Но этому не суждено было случиться.
Утром 20 февраля 2000 года мне позвонила директор Петербургского отделения “Интерфакс” Ольга Крупенье.
— Умер Собчак, — сказала она без предисловий. — Сегодня ночью в Калининграде. Оттуда только что звонил наш корреспондент…
Это было невероятно. Собчак пережил гонения, судебные преследования, наконец, вынужденную эмиграцию, и вот, когда, казалось, фортуна снова повернулась к нему лицом, — в Калининград он отправился как доверенное лицо кандидата в президенты Владимира Путина, — такой трагический конец. Диагноз калининградских врачей — обширный инфаркт.
Вечером того же дня тело Собчака привезли в Петербург. Людмила Нарусова сопровождала гроб мужа, она категорически запретила всякие съемки в аэропорту, но все-таки кто-то из моих коллег-телевизионщиков сумел “просочиться” в VIP-зону и снять ее прилет. Эти кадры потом показали все телекомпании. Помню, меня поразило застывшее, абсолютно безжизненное, словно маска, лицо вдовы.
Прощание с Анатолием Собчаком проходило в Таврическом дворце. “REN-TV” прислало мне на подмогу второго корреспондента Елену Клипову. Она делала сюжет на дневной выпуск, я — на вечерние новости. Помню, что в тот день от метро “Чернышевская” до Таврического дворца — это примерно две остановки — пустили специальный автобус для тех, кто хотел попрощаться с первым мэром Петербурга. Но когда ближе к полудню мы подъехали к “Чернышевской”, то увидели, что напротив метро стоит несколько пустых автобусов, — они просто не понадобились. Очередь, начинавшаяся у Таврического, заканчивалась прямо у выхода из метро. Люди стояли в ней по несколько часов…
— Собчак был именно таким, каким должен быть мэр Петербурга, — сказала нам одна пожилая дама из очереди, — умным, интеллигентным, образованным. И умел носить дорогие костюмы. Нам никогда не было за него стыдно…
Записав интервью с простыми горожанами, мы отправились в Таврический. В зале, где проходило прощание, прессе отвели специальное место. Там уже стояло несколько камер. Среди журналистов я увидела Пашу Лобкова, приехавшего из Москвы. Мы давно не виделись и обрадовались встрече.
— Ты где сейчас? — спросил Паша.
— В “REN-TV”, — ответила я.
Паша скорчил мину разочарования. Я пожала плечами, мол, что есть, то есть. Меня в свою очередь интересовали последние события в НТВ — увольнение О. Б. Добродеева и назначение его председателем ВГТРК “Россия”.
— Не жалеешь, что ушел Олег Борисович? — спросила я.
Тут уже Паша неопределенно пожал плечами. Никто еще не знал, что очень скоро в НТВ произойдут драматические события, после которых телекомпания расколется надвое и потеряет половину лучших своих журналистов.
Между тем операторы снимали бесконечный людской поток, движущийся мимо гроба. Вскоре появились наши коллеги, приехавшие из аэропорта. “Московские уже здесь”, — сообщили они.
“Московские” — это вся бывшая команда Собчака, переехавшая в столицу: Чубайс, Кудрин, Греф, Козак, Кох, и другие, и, конечно же, Путин. Он первым появился у гроба. Постоял несколько минут с опущенной головой и затем сел рядом с Людмилой Нарусовой. Она что-то стала говорить ему, все время прикладывая платок к глазам. Путин еще ниже склонил голову. Позже разглядывая этот кадр, я заметила, что в глазах у него стояли слезы, и было похоже, что он усилием воли сдерживает их. “Таким Путина еще не видели”, — сказала я в репортаже, и это было правдой.
Вслед за Путиным появились другие питерские “московские” Они заняли место в почетном карауле у гроба. Приехали и настоящие москвичи во главе с Юрием Лужковым. Пробыв около получаса, Путин уехал. Вскоре после этого начался траурный митинг. На нем присутствовал весь политический цвет двух столиц. Не было только Владимира Яковлева. Накануне Людмила Нарусова заявила, что, если губернатор появится в Таврическом, она вынесет оттуда гроб с телом мужа и устроит прощание под открытым небом. Нарусова не скрывала, что винит в смерти Собчака Владимира Яковлева, который, по ее мнению, организовал травлю на первого мэра северной столицы. И последствием этого стал инфаркт.
Время прощания с Собчаком продлили на час, потом еще на час, а люди все шли и шли. В конце концов ворота Таврического закрыли и гроб повезли на кладбище в Александро-Невскую лавру, где Анатолий Александрович и был похоронен.
Смерть Анатолия Собчака представляется мне событием символическим. С его уходом завершилась целая эпоха в жизни Петербурга, которую он олицетворял, — эпоха великих перемен, когда день по насыщенности историческими событиями приравнивался к году, когда политику делали прагматики с душой романтиков, когда в народе утвердилось понимание, что так, как мы жили раньше, больше жить нельзя…
Вслед за Петербургом конец этой эпохи почувствовала вся страна. В новый 2001 год она вошла уже другой.