Опубликовано в журнале Нева, номер 1, 2005
1 Главы из книги В. А. Залгаллера “Быт войны”, которая будет опубликована в издательстве журнала “Нева” в ближайшее время.
публицистика
Виктор Абрамович Залгаллер — человек особый. Пройти страшную войну, вернуться в Ленинградский университет и стать одним из самых ярких математиков страны — дано не многим. Его первая научная работа была опубликована еще в 1939 году, а последняя — в 2003-м. Между этими датами было много теоретических и прикладных научных статей и книг. Две книги — в соавторстве со знаменитыми учеными, его учителями — лауреатом Госпремии А. Д. Александровым и нобелевским лауреатом Л. В. Канторовичем.
До выхода на пенсию в возрасте 79 лет В. А. Залгаллер оставался одним из самых любимых студентами профессоров математико-механического факультета университета.
Виктор Залгаллер
Так начиналась война1
В ополчении
Примерно в декабре 1940 года по комсомольскому призыву часть студентов Ленинградского университета, математиков и физиков, перешла в Ленинградский авиационный институт, созданный на базе автодорожного.
Из студентов, пришедших с четвертого курса матмеха, составили две группы третьего курса. Учились мы по ускоренной программе.
В январе поженился с сокурсницей Ниной Виноградовой.
Война, несмотря на Испанию, была неожиданностью. В первые дни не знаем, куда себя деть.
На улицах много народа. Задерживают подозрительных.
Веня Железный. До странности тихий. Без родных. Живет в тупичке коридора — в коммунальной квартире за шкафом. Сильный шахматист. Его задержала толпа, как шпиона. При нем оказалось несколько зачетных книжек на разные фамилии. Он прирабатывал сдачей экзаменов за других. Отпустили на следующий день.
В последние дни июня мы с другом Петей Костелянцем идем записываться в артучилище на Литейном. Заполняем документы. Их охотно берут. 4 июля, после выступления Сталина, записываются в ополчение. Записываемся и мы. Идти в артучилище мне кажется трусостью. А Костелянец сказал, что воевать надо уметь, и ушел в училище.
Сдали паспорта. Мы — ополченцы. Из авиационного института ушло около 400 человек. Идем строем в штатском. По тротуару идут жены. В строю из газетного кулька ем вкусную свежую сметану. Стоим в школе, левее Средней Рогатки.
Едим в столовой мясокомбината. Вонь мясокомбината стала первым запахом войны. Цветники. Ячневая каша. Из нас формируют артиллерийский полк.
Вечер. Мы лежим с женой в поле, недалеко от школы. Нам по 20 лет.
Отправка на фронт неожиданна. Обучение не состоялось. Выезжаем 13 июля. Прибыли в Веймарн. Сразу бомбежка. Несмотря на большой грохот, убитых не помню. Из-под одного вагона выкинуло скат. Люди целы. Разгружаем снаряды. Пехотные полки уже раньше ушли в бой.
14 июля. Получили пушки. В батарее три орудия. Дождь. Первая ошибка: ящики снарядов сложили в низинке. Ее залило водой. Вытаскиваем. Марш к селу Среднему; его вчера взяли наши стрелковые полки. По дороге встретили обезумевшую санитарку, она кричит: “Все пропало!”
Первые позиции. Недалеко дурно пахнет. Кружатся мухи. Из земли торчат нос и губы плохо зарытого трупа. И нос, и губы черные. Жарко. Обстрел. Что-то прилетело и закачалось на ветке — кусок человеческого кишечника.
Командир ушел на НП. По телефону: “Развернуть батарею. Буссоль 28”. Старший на батарее — лейтенант запаса, пожилой рабочий с мясокомбината, — не знает, как это делать. Ребята говорят, что буссоль — это в чехле, вроде домбры.
Вынимаем — большой компас. Он ввинчивается ножкой в пень. Все три расчета наводятся по своему усмотрению. У нас длинные, в 40 калибров, 76-миллиметровые орудия образца 1902–1930 годов. По длинным стволам видно, что орудия не параллельны. Даем по выстрелу. На НП видят только разрывы моего орудия. (Не зря я любил геометрию.) В первый день ведем стрельбу одним орудием. Благодарят.
Обжились. Мы — ЛАНО (Ленинградская армия народного ополчения), полевая почта 145, 2-я СД (иначе 2 ДНО — 2-я “Московская” дивизия народного ополчения), 2-й АП (артиллерийский полк), 1-й дивизион, 2-я батарея. Пишем домой наивные письма. Получаем посылки.
Левее нас в поле стоит батарея кадровиков — 122-миллиметровые гаубицы. (Видимо, это был 519-й ГАП.) Они в касках, с плащпалатками. Часто и деловито стреляют. Завидуем им. Но иногда стреляем и мы. Я из заряжающего стал наводчиком. Благодарят за стрельбу по мосту, что у села Ивановского близ реки Луги.
У артполка свои герои — политрук Бархатов из прибывшей раньше нас гаубичной батареи. Они сразу подбили танкетку. (Стояли, говорят, во ржи. Танк на них вышел. Навелись через ствол.)
В пехоте много потерь при неудачных попытках наступать.
Саша Соколин. Студент нашей группы, мой друг. Хорошо стрелял, прирабатывал служащим в тире. Пулеметчик во 2 СП. Приехал в Веймарн за день до меня. Много раз ходил в бой под Юрками. Был в разведке — немцы ходят по Ивановскому, как дома, ловят кур.
Как узнал позже, ему 4 августа вырвало кусок ягодицы. Госпиталь, демобилизация. Приходил ко мне в часть 3 ноября. Отказался взять конину. Потом, в голод, она ему снилась. Уехал в Казань. Погрузился в засасывающую борьбу за существование — обмен сухарей, водки, изготовление босоножек, погрузки за еду. В авиационном в Казани не доучился. Кончил университет, как и я, в 1948 году. Прикрывающийся цинизмом, ранимый книжник.
Фронт стоит по реке Луге. В Ивановском у немцев плацдарм на нашем берегу. Дивизия много раз пытается брать Ивановское. Без успеха.
Приезжал 16 июля Ворошилов. Хвалил нашу дивизию. Но кричал, говорят, на командира полка. Этот командир, бывший танкист, — герой за бои в Финляндии, кажется, за Териоки. Видимо, кричал за невзятие Ивановского, но солдаты говорят, что за то, что людей неумно подымали издалека в атаку.
Семен Итенберг. Стройный гимнаст. Когда уходили в ополчение, забежали к нему домой на Московский проспект. У него родился сын. В 1967 году этот Володя закончил математическую аспирантуру. В память блокады сын остался низкорослым. Семен около 4 августа надорвался при перекатке орудия и уехал в тыл.
Это было 8 августа 1941 года. Основные силы немцев двинулись чуть левее нас на Ленинград. Кадровики уехали влево.
Ночь. Стою в лесу на посту впереди батареи. Рядом разбитый грузовик с печеным пахучим хлебом. Появляется усталый пехотинец. “Один уцелевший от роты”. Вышел на запах хлеба. Ест. И так за ночь раз двадцать. Почти все из одной роты, и каждый — “один уцелевший”. Воспоминание об этом помогало потом не поддаваться панике.
Днем 9 августа немцы вышли на батарею. Связь с НП давно оборвана. Из леса рядом в нас стреляют из автоматов. Иногда — мелкими минами. Приказ уходить.
Пошедшие в ров убиты огнем вдоль рва. Среднее орудие не может выехать, мешают свои же окопы. Ближнее к дороге уже брошено. Я бегу к пожилому трактористу: “Не уезжайте. Там ребята. Они пушку не бросят”. Он соглашается попробовать вывезти пушку. Я пячусь спиной к немцам и, расставив руки, показываю трактористу, где объезжать пни. Автоматные очереди осыпают на нас листья мелких деревьев, ломаемых трактором. Орудие прицепляем на разворачивающийся трактор. Из боя вышла одна моя пушка. Я стал командиром орудия.
Отошли на Мануйлово. Дорогу прикрывает наш танк “КВ”. Комсорг батареи уговорил танкистов съездить на нашу позицию. Говорят, пушки лежали с перерубленными спицами колес.
Парень — молодой пожарник, проверявший пропуска в нашем институте, — пришел лесом с НП из-под Ивановского. По дороге двое немцев вели пленного. Он их убил, пленного освободил.
Ночью все шоферы батареи легли в одном сарае. Прямо в этот сарай попал снаряд. Все они убиты.
Борис Швадченко. Высокий, смуглый — студент автодорожного, говорит: “Я могу повести трактор. Только для запуска нужен бензин в карбюратор”. В сотне метров разбитый грузовик. Носим бензин во рту. Трактор заводится. Гордо идем при орудии.
Позже Швадченко объявил себя старшиной, был связистом, разведчиком-наблюдателем. Потом — надел лейтенантские кубари. Он сделал много хорошего в боях. Говорили, что он нелепо погиб в блокаду: был направлен в город офицером связи при штабе, пошел в театр, и его убило из пистолета, уроненного на пол соседом в театре.
На привале какой-то идиот, чистя винтовку, убил через кусты нашего командира батареи Ткаченко.
Незнакомый солдат покончил с собой. Винтовка во рту. Сапог снят. Записка жене: “Ты сама, стерва, этого хотела”.
Красков. Рабочий, наводчик с артиллерийского полигона. Стрелял все мирное время. Заевший колпачок взрывателя отвинчивает косыми ударами топора. Когда снаряд заклинило в орудии, вставил в ствол снятую катушку щетки для чистки орудия, вслед ей сунул жердь от забора и обухом выбил снаряд. Собственно, после общения с ним мы стали настоящими артиллеристами. Он погиб, когда разбило пушку у деревни Удосолово.
Деревня Ястребино. Примерно 13 августа. Войска наши ушли. Нашу одинокую дальнобойную пушку оставили расстрелять склад невывезенных снарядов. Бьем по далеким деревням, опушкам, занятым немцами. Мучает мысль: кто там? Ствол раскален. Растет гора пустых ящиков. Есть редкие осечки. Их кладем невдалеке за камень.
Отходим уже за веймарнскую ж/д.
Мы — кочующее орудие. Изображаем обилие артиллерии. Днем намечаем позиции. Ночью, чтобы не шуметь, вместо трактора — лошадь с телегой, за ней — пушка.
Взводим курки карабинов. Проверяем, что очередная позиция в лесу не занята немцами. Возвращаемся. Катим пушку “на руках”, точнее, плечами под спицы. Карабины за спиной. В тесноте нажимаю прикладом на курок соседу. Выстрел вверх, в сантиметре от моего уха. Из него льется кровь. С тех пор я практически оглох на это ухо.
За ночь отстреливаем четыре лесных позиции. Бьем по намеченным разведкой местам.
Сцена: нас человек восемь. Легли кружком на лугу. Каждый другому головой на колени. Артналет. У одного на коленях пробитая голова товарища. Хороним без холмика. Не хочется показывать немцам могилы.
Борис Пластинин. Из города Шенкурска еще один студент автодорожного. Классный лыжник. Его стройное телосложение и гитара были тогда редкостью. В селе Среднем он пел в землянке старые романсы.
Отходим из леса. Слова “Бориса ранило” заставили нас вернуться в оставленный лес. И мы снова отходим, неся Бориса на носилках. В рану видно, как бьется сердце. Прикрываем ватой.
У носилок нас трое. Уже открытые поля. Ни души. Зной. Двое несут, один отдыхает, меняемся. Трижды заходит немецкий самолет, стараясь расстрелять на солнечной дороге длинную тень носилок.
“Вам трудно нести. Я спою”. И он поет: “Руки, две больших и теплых птицы, как вы летали, как озаряли все вокруг…” Голос пропадает, когда он теряет сознание, и появляется снова: “Руки, как вы легко могли обвиться…”
Другая позиция. Дорога уходит за спину, на Ленинград. Вправо видны дали. На горизонте — Котлы. Нас посылают вправо на противотанковый заслон. По основному шоссе отошли наши части. Тишина “ничейной полосы”, так хорошо снятая потом в начале фильма “Живые и мертвые”.
Прибегает связной: нам приказ — отходить. Но… Сломался трактор. Больше километра тянем по булыжной дороге в пологий подъем пушку на руках. Она тяжелая: примерно 1400 кг. Хилый боец попадает под колесо. Перелом ноги.
Уходит с провожатым. Стоим. От Котлов идет наш танк. Запыхавшийся танкист: “Немцы рядом. Перекроют перекресток…” Люк хлопает, и танк поспешно гремит дальше.
Идет второй танк. Останавливается. Широкая улыбка водителя. Возимся, устраивая буксир из огромной танковой цепи. Пробуем. Сошник орудия пашет дорогу. Отцепляем: этак разобьем пушку. “Ребята, а не ваш там трактор чинится? Я ему помогал. Он заведется”. Остаемся, катим по шажку руками.
Бык, бык, бык… идет наш трактор. Тишина вокруг и далекое, уже низкое солнце за Котлами.
Чистим орудие. Оно на позиции перед одиноким гумном недалеко от деревни Удосолово. За гумном трактор. Нас трое. Иду к трактору смочить тряпки керосином. Взрыв — снаряд прилетел прямо на позицию. Один убит (Красков), второй успел кинуться в ровик, но зад и спина, как метлой, процарапаны десятками осколков. Пушка разбита. На металле ствола неожиданно для глаз, как пальцем по маслу, мазанул один из осколков.
Кончилась первая моя батарея.
Идем голодные. В пустом хуторе ульи. Надели противогазы, носки на руки, полотенца на шеи, накрыли два улья плащ-палатками и утопили в реке. Без хлеба по полкотелка меда. Мутит, отравились.
Нас посылают вытаскивать завязший на болотной дороге обоз дивизии — ее автороту со складом.
Капитан Тер-Мкртчан. Преподаватель нашего института. Начальник обоза. Колеса машин глубоко увязли в торфе. Облепляем очередной грузовик, приседаем по грудь в жижу, переставляем вперед на шаг. Машин много.
Машины с продуктами. Просим поесть. Не дает. Борис Швадченко отходит в лес и дает поверху очередь из трофейного автомата. А мы говорим, что должны уходить. Проняло Тер-Мкртчана. Каждому выдал по банке сгущенки, шпрот и на всех — ящик макарон и масло. Интеллигенты вообще легче верят вранью.
Пришел тягач “Ворошиловец”. Толстыми тросами вяжут машины. Раздвигая волны торфа, он пачками выводит их на дорогу.
Немцы заняли деревню на перекрестке дорог. Мы уже за нею. И вдруг — трескотня выстрелов, грохот. Через занятую немцами деревню пронеслась запряженная цугом из четырех пар белых лошадей связка зарядных ящиков и орудий с облепившими их людьми. Все это вылетело на нас. Одна лошадь мертвая тащится в постромках. Это вышла из леса отрезанная немцами батарея нашего артполка.
Мы снова батарея. Кажется, третья, но номера менялись еще раз. Три коротких 76-мм “полковушки” и полуторки. Правда, грузовики всегда куда-то забирают.
Абрам Копелев. Сутулый студент с длинными руками. Гориллообразный и неожиданно сильный. На голодную батарею принес за версту большой фанерный ящик вареных макарон. Ему поставили ящик на спину, так и шел, отдыхая грудью на пнях.
Мы меняем позиции. Налетели штурмовики. Мы выпрыгнули из машины. Легли в тень от плетня, пней. Это было удачно. Отходившие по дороге саперы легли в канаву у обочины, были хорошо видны и понесли потери.
Машина начала гореть, дым идет за кабиной из-под снарядных ящиков. Копелев лезет в кузов и подает нам ящики. Последние, уже горящие, кидает в канаву. Несколько гильз тут же лопаются. Но взрыва нет. Все погасили. Машина с орудием отъезжает на простреленных скатах.
Копелева наградили поездкой в Ленинград. Потом попал в артмастерские, где на харчах второго эшелона умер от голода.
В батарее дельный командир Цирлин. С ним бои были удачнее. Помню одну из позиций. За спускающимся вниз лесом видна на бугре деревня, поля. Немцы атакуют ее слева. Видны цепи, перебегающие по команде, как в кино. Бьем по ним. Разбиваем еще появившийся вслед за ними автофургон.
Снова противотанковая позиция. Совсем маленькая поляна, дорога справа. Две пушки. Один грузовик. Слева лесом отошла наша пехота. И опять из леса бьют автоматы, а слева — даже кинули пару гранат с длинными ручками.
Но мы уже не те, что в селе Среднем. Опустив стволы, веером прочесываем лес картечью. Когда стреляешь из пушки, рот открыт, челюсть выставлена вперед. Так легче ушам. Разрыв ручной гранаты швырнул мне в рот камешек. Я выплюнул его с куском отбитого его ударом зуба. (Во время одного из выстрелов, когда я уже дернул шнур, выбежал из леса наш боец… и разлетелся в клочья. Но и немцев не стало.) В наступившей тишине цепляем оба орудия к одной машине, наваливаются раненые. Машина уходит.
На лесной дороге впереди едет танк. Наш шофер гудит. Танк принимает вправо. Обгоняем. Танк оказывается немецким. Пока он заряжался и сделал выстрел, мы ушли за поворот.
Через наши позиции отходят из Эстонии части 8-й армии. В их рядах эстонские коммунисты, с оружием, но в штатском. Запомнился разговор эстонца у костра: “Коммунизм еще будет. Только без коммунальных квартир. В этом вы ошибаетесь”.
4 сентября 1941 года. Мой самый неудачный бой. Батарея снова переформирована. У нас новый комбат. Много незнакомых. У моей пушки неисправность. Рано утром отвезли ее далеко в тыл, в ремонт.
Приехали на батарею в село Воронино. Старший докладывает приехавшему с нами комбату: “Проезжал генерал. Удивился, что здесь батарея. Сказал, что участок освобождается от наших войск”. Комбат заорал: “Трусы! Надо встретиться с врагом лицом к лицу!”
Рядом в старом каменном доме недавно была наша почта. Обрывки посылок. Смешно: среди обрывков — обшивка от посылки на мое имя.
Убили козу, сжарили, едим. Вдруг — крик: “В ружье!” Пробую доесть. Комбат толкает мой котелок прикладом. (А что мне делать? Я без пушки.) Прячу в сумку от противогаза хлеб и прыгаю в окно.
Против батареи, на подъеме за овражком подъехал и стоит танк. Черный на фоне уже низкого солнца. Разведчика Магомета Зульпукарова послали влево, узнать, что за люди. Уходит.
Танк медленно едет на нас. И стреляет трассирующими на запад, то есть от нас. Потом вдруг разворачивает башню и в упор разбивает первым снарядом нижнее орудие, вторым — грузовик. В грузовике горит раненый шофер, снаряды. От верхней пушки танк уже не виден, он в овраге. Кидаюсь к этой пушке. Вместе с их расчетом стреляем над танком, держим его в овраге.
Комбата ранило осколком в рот. (Поделом дураку. Нет разведки. Нет связи. Машина впереди позиции. Осел.) Комбата увели в тыл.
Прибежал Магомет, сообщил, что слева 50 немецких автоматчиков прошли в обход нас. Сейчас они уже сзади в деревне. Снаряд заело в пушке. Ни вынуть, ни закрыть замок. Отход.
Давит нелепость этого боя. Трибунал нам будет. Снимаю с орудия (для оправдания) стреляющий механизм. Кладу в сумку с хлебом. Отходим в поле, лежим за камнями. Обсуждаем, не пойти ли за пушкой и выкатить ее. Но тут танк обошел горку. Стал между нами и горкой.
На поле остатки лагеря местных зенитчиков. О них просто забыли. Их мало. В открытом поле стоит грузовик с высоким счетверенным зенитным пулеметом. Около него ни души. Танк его расстреливает.
На горке нагло появились два немца с небольшим минометом, пробуют стрелять в нас. Но мы пристреливаем их залпом из карабинов. Это организовал Швадченко.
Перебежками уходим в лес. Собралось много людей, человек 70. Наши и зенитчики. Идем гуськом… Мне кажется странным направление. (Утром я ездил в тылы.) Кричу: “Передай по цепи — стой!” Иду вперед. Ведущий — лейтенант. Спрашиваю: “Куда идем?” И он… заплакал. (В 1943 году я притянул связь на чужой НП. Там сидел этот уже старший лейтенант со свежим орденом. Он узнал меня и отвел глаза, пока я не ушел.)
С этой минуты я стал во главе колонны. Идем. Лес понижается. Стало совсем мокро. Один из зенитчиков сказал: “Чего за ним идти, за жидом”. — “Как хотите. Я иду туда”. Слышу, постояли, но потом пошли за мной. Появились кошеные поляны. Ориентируясь по начесу сена на кустах, отмечаю, в какую сторону его возили. К деревне подошли уже затемно. Слышны обозы. Все остаются. Трое идем разведать. Брякает котелок, бьется сердце. Слышим: “Куда ты прешь? Мать твою…” Блаженство.
В первых же избах спим как мертвые.
Утром узнаем, что штаб полка был в Лопухинке. Идем туда, но, наученные прорывами немцев к перекресткам, саму Лопухинку сначала обходим слева. И не зря.
5 сентября. Капитан А. Гусев. Комиссар нашего артполка. Прежде — футбольный судья, работник городского комитета физкультуры. Едет в “эмке”. С ним шофер и начальник политотдела дивизии подполковник Тихонов. Спрашиваем у них дорогу. Они посылают нас в тыл, а сами едут в Лопухинку…
Автоматные очереди… Канавой, пригнувшись, легко бежит Гусев, на руке — шинель спутника, тот бежит сзади. Шофер убит. В Лопухинке были немцы.
В свой полк пришли уже в районе Гостилиц. Нас успели снять с довольствия. Направляют на переформирование.
10 сентября 1941 года. Лейтенант Куклин. Крупный, с приподнятыми плечами, большим улыбающимся лицом и чуть оттопыренными ушами. Набирает связистов:
— Ты кто?
— Был сигнальщиком.
— Ты кто?
— Ездил верхом.
— Ты кто?
— Повар.
— Ты кто?
— Студент (это я).
— Ты кто?..
— Кто хочет в связь — шаг вперед.
Я считаю, что связи не знаю. Стою. Но людей не хватает.
— Ты, черненький, идем тоже.
Так я стал связистом на всю остальную часть войны.
Через два дня именно мне пришлось преподавать всей этой группе устройство телефона, зуммера, коммутатора. Через три дня получили пяток телефонов и километр провода. Через неделю наворовали десяток телефонов и катушек двадцать провода. Мы — взвод связи в штабной батарее начальника артиллерии дивизии.
Немцы прорываются к Стрельне. Наша дивизия, если считать, что она пятится спиной к заливу, уходит левее — к Санино, а штаб — в Луизино.
В деревню Луизино, где штаб, вошли немецкие танки. С крыльца пытаюсь мотать связь, выхожу из калитки пересечь дорогу. Справа, в десяти шагах, стоит немецкий танк. Стреляет в меня пушечкой. Разрыв в паре метров передо мной, все осколки уходят влево, провод обрублен, и я свободен. Бросаюсь, пока он заряжается, вперед, через дорогу и перебежками ухожу влево.
Потом — поля аэродрома, и — неожиданно близко — входим в Петергоф. Мирные улицы, гуляющие дети, ларьки с газированной водой. Нелепость! Нет даже тревоги. Между вошедшими солдатами шепоток: “Велено без паники, сбор у царских конюшен”.
Нас кормят горячим в какой-то столовой военучилища. Это было в районе 18–20 сентября.
У меня осталось, может быть кажущееся, ощущение, что еще день назад в самом Петергофе не было боев. Все бои за Петергоф были уже потом.
Назавтра мы в Мартышкине. Дачный лесок, на пути к передовой деревня Лисицыно. Домик пробивается осколками на уровне окон, а мы спим на полу.
По существу, почти рядом залив. Подумал: “Если еще отступать, поплыву с бревном на Кронштадт”.
Больше мы уже ни разу за всю войну не отступали. Потом я прикинул: до этого наша дивизия отдавала в среднем чуть больше чем по два километра в день.
А тогда фронт встал на нашем участке по линии Порожки — Мишелево — Горлово. Образовался Ораниенбаумский плацдарм.
Немцы бомбят Кронштадт. Густой зенитный огонь держит их самолеты очень высоко. Разговариваем о цене одного выстрела.
С залива видно зарево над Ленинградом. Кажется, еще горели Бадаевские склады.
23 сентября. Мы стали кадровиками. Уже не 2 ДНО, а 85 СД; не 1, 2, 3 стрелковые полки, а 59, 103, 141 СП; не 2 АП, а 167 АП.
На нашем участке все стабилизируется. Очень много артиллерии. Своя, приданная, отдельных дивизионов, форты, суда, два бронепоезда — Кропычева и Стукалова, еще какие-то канонерки (баржи с песком и одним береговым орудием).
Чуть южнее деревни Лисицыно над лесом торчит триангуляционная вышка, по карте 33,3. на ней наше НП начартовских наблюдателей. Наши телефонисты сидят во всех приданных артчастях. Моряки притянули связь к нам. При надобности можно сразу поднять на воздух целые участки. Впечатление, что фронт заперт почти без пехоты.
Особенно точно стреляют бронепоезда. Раз мы передали, что к нанесенному на карте колодцу немцы привели поить лошадей. И первый же снаряд прямо в колодец!
Дежурить на вышке трудно. Обстреливают шрапнелью. В сумерках обвязываем вышку еловыми ветками. На высоте, в темноте, обхватывая мокрые бревна, в армейской обуви. Один солдат (Крылов) срывается. Тело бьется о перекладины.
“Много пены у рта, кончится”.
Идут дни, обвыклись. Вблизи есть подземные хранилища спирта для торпед и подлодок. Спирт во всех канистрах. Рыгается бензином.
На поляне по пути к вышке и возле нее много погибших. Одна нога вышки перебита. Я лежу наверху и вижу, как внизу, не хромая, пробежал три шага и упал наш боец с отбитой разрывом пяткой. Только потом он рухнул.
Майор Афанасьев. Наш первый начарт. Один из принесших в дивизию профессионализм. Высокий, худой, белый. Выпивши, радостно пляшет под обстрелом на горбатом мосту через железную дорогу в Мартышкино, ликуя, что немцы стреляют плохо, хуже нас.
Мы здорово натренировались бегать среди разрывов. Кажется, знаешь, куда идет следующий снаряд.
Связь держим большую и быстро чиним. Сложился коллектив. Помню самых смелых: Тихонова, Мурашевского, Берковича…
Тянем длинную линию западнее, к пехотным полкам. Линия идет лесом, залитым водой. На промежуточной спим в лесу на высоких штабелях дров.
Заболел зуб. Иду к врачу. Тылы, тихая деревня. Это был Таменгонт, где штаб армии. Привычно ложусь на снарядный свист. Разрыв. Девочке оторвало ногу. Помогаю наложить жгут.
Докторша, держась за клещи, мотает мне голову. Все не может вырвать зуб. Боли не чувствую — шок из-за раненой девочки.
Конец октября. Срочно ночью сматываем линию. Концевые станции уже ушли. Темно, шевелю пальцами пред носом — не видно. Иду, наматывая провод. Падаю метров с двух в речушку. Тихо. Отход общий. Неужели опять отступление?
Рассвет. Навстречу идут моряки. На спине плита от миномета, на плече минометная труба, и еще на каждом плече по две мины, связанные за хвосты. И винтовка. Иной еще волочит “максим”. Они принимают позиции нашей дивизии.
А мы идем в Ораниенбаум. Там, примерно 30 ноября, грузимся в суда.
Ночь в набитом трюме. Каждому — банка трески в масле. Слышен плеск воды. Тихо, без выстрелов.
Мы в Ленинграде. Узнаю, куда идем. Первый же прохожий берется отнести письмо жене.
Пост Фарфоровский. Соседи дают нам комнату, жена остается на ночь со 2 на 3 ноября.
Так война заканчивалась
Пришел 1945 год, год Победы.
Затеяли маневры. Мороз и сплошной молочный туман. Свернули на мост через Буг, а мост-то давно взорван. Машина рухнула мотором вниз на толстенный лед с четырехметровой высоты. Мы, вперемешку с катушками, веером разлетелись по льду. Спасли нас ватники, ушанки, валенки, ватные штаны.
Только у лейтенанта Баранова вместо лица странный кровавый блин. Вдруг он проводит рукой, и… лицо цело. Это ему сняло лоскут кожи с головы, и она завесила лицо. Он убыл в санбат, а я принял взвод.
Приказано переучесть инвентарь. Послал я телегу на одно поле боя, собрали и сдали старьем все, что за взводом числится: каски, шинели, провода. Воюем как бы “ничем”. Гримасы бюрократии, оказывается, есть и на войне.
Выехал с отделением вперед готовить связь. Промороженная земля. Углубились киркой на штык в остекленевшую от мороза глину. Спать нельзя, холодно, минус 25 градусов. Топчемся, ворочаемся на еловом лапнике, смотрим в небо на яркие стылые звезды.
Пошел к реке. Там у берега есть несколько землянок державшего участок ОПАБа. Банька. Топит ее старик еврей. Спрашивает меня: “Аид?” — “Да”. Забормотал по-еврейски. А я не понимаю. “Ничего, — говорит, — ты спи, а я над тобой буду петь”. И я уже сплю на сырых нарах… Первый раз в жизни мне помогла моя нелепая национальная принадлежность.
Утром в бой. Во взводе убито двое. Сижу у их тел. Получил и читаю письмо от моего университетского профессора. Учит меня, что младшему надо писать “уважаемый”, равному — “многоуважаемый”, а старшему — “глубокоуважаемый”.
Прощайте, многоуважаемые, и я бросаю в могилу горсти земли.
Первый взятый нами “заграничный” город — Цеханув. Много мин. Во взводе подорвались еще двое. В писчебумажном магазине взял никелированный будильничек. Стоит в землянке.
В Польше странно много штатских молодых мужчин. Нищие военные базары. Как-то все продается. Иногда муж торгует женой. Много самогона среди нищеты.
Движемся на север. К Восточной Пруссии. Политбеседа. “Мстите в меру своих чувств. Иногда можете забыть, что есть прокурор. Пусть они отведают горя за наши муки”. А потом — уже под Данцигом — приказ Рокоссовского о расстреле за насилия и поджоги.
В Пруссии пустые зимние поселки. Скот брошен. Провалившаяся корова воет в канаве. Конь, как дикий зверь, красиво стоит в лесу.
В пустой заснеженной деревне лежит в одном доме парализованный немецкий старик. Солдаты вкатили ему в комнату бочку. Налили воды, оставили еду.
Идет тяжелый бой. Опять во взводе есть убитые. На холодных полях с ветром лежат два мертвых гитлеровца, закоченевшие в снегу. У каждого на пальце кольцо — череп и две кости. Дивизия СС “Мертвая голова”. Хотел снять на память кольцо. Не идет. Стал перекусывать палец телефонными кусачками. Опомнился. Бросил это.
На втором убитом, забирая документы, нашел пару фотографий — разборка памятника 1000-летия России в Новгороде. На обороте дата — 19 сентября 1941 года. Сейчас это фото в музее в Новгороде.
Заняли имение над горой. В подвале коллекция редких ковров. Каждый ковер в трубчатом футляре. Ковры потом развернули и подсунули под колеса буксовавших машин. Помогло. Это не единственная дикость. В дворцовом зале особняка огромная коллекция гравюр, они в больших бледно-оливковых папках. Стеллажи с папками в два этажа по всему залу… В одном конце зала солдат развел на полу костерок. На выдвинутом шомполе греет котелок. Топит гравюрами. Греет воду для санитара. Рядом на разостланных гравюрах санитар перевязывает тяжелораненого. Один солдат ходит и ножницами вырезает из гравюр голых баб. И грохот, грохот разрывов. Это из оврага за домом немцы фауст-патронами ломают стены следующего ряда красивых “дворцовых” комнат.
Темнеет.
Выпивший капитан Капустин, замкомбата по политчасти, сел за руль “полуторки”. Дороги узкие с аллеей деревьев. В темноте навстречу автомобиль с одной фарой, правой. А Капустин думал: это левая. Удар, и я лечу от заднего борта на крышу кабины. У четверых, сидевших по левому борту, перебиты ноги. Среди них Канонченко. Наша “полуторка” развалилась.
А у массивного груженого “студебеккера” даже не заглох мотор. Он увозит наших раненых поверх ящиков со снарядами.
Рядом на горке особняк. Ложимся в нем спать. Наверху кто-то ходит. Подымаюсь. В спальне посторонний солдат под шкафом из карельской березы, в котором висят меховые пальто, разводит костер. “Ты зачем?” — “Они мою деревню спалили”. — “Пошел вон”. И все-таки он сжег дом. Мы ночью выпрыгивали в окно. Упрямый был солдат.
Поздно вечером дивизия вышла к лесу. Остановились. В лес ходил разведчик. Говорит, что лес — километра полтора. Потом — поле. В поле стоит эшелон с легковыми автомашинами. За полем, дальше, — город Дойч-Эйлау. Начальник разведки дивизии подполковник Комаров, навеселе, на белой лошади, с двумя пешими автоматчиками рядом, уехал это смотреть.
Их нашли утром в лесу убитыми. Разведрота оцепила лес. Убили в нем десятка полтора фашистских солдат. Они лежат, сложенные в ряд, на последнем снегу. Из этого леса лишь один немец вышел живым. Он сдался телефонисту, который заставил его носить за собой катушки. Потом этот немец даже помогал на промежуточной станции, но приказали отправить его в тыл.
Взяли Дойч-Эйлау. Город со знаменитым именем оказался небольшим. Есть неразбитые кварталы. Людей нет. Вхожу в универмаг, наверху квартира владельца. Взял со спинки кровати висевший костюм, послал домой (тогда разрешили посылки). В этом костюме я кончал потом университет. Под окном остановилась машина с девушками-регулировщицами. Открыл шкаф, сгреб платья и бросил им в машину. Одно платье послал домой Майе, а белую шубку отдал Алевтине. Она в ней приезжала в Ленинград, лет через 25.
Дивизия на марше. На развилке стоит генерал Радыгин. Мимо идут части. Вдруг из-за спины генерала с боковой проселочной дороги появляется телега. В ней старый польский крестьянин, большая бутыль спирта и двое наших в маскхалатах. “Стой”. — “…” — “Ты кто?” — “Сержант разведроты”. — “А ты?” — “Лейтенант…” — “Ах, ты офицер!” — и по морде. И адъютанту: “Разбить бутыль”. — “Марш в часть”. — “А ты, — поляку, — домой”.
Радыгин был спокойный и заботящийся об уменьшении потерь командир. Немолодой и много испытавший, он обычно мудро вел бои и не спешил с наградами, что огорчало молодых офицеров. Собственно, только поэтому в дивизии нет Героев Советского Союза. Но, увы, иногда он напивался.
Идут бои за Мариенбург. Наблюдательный пункт в доме, против которого — уходящая к противнику улица. Наблюдение идет через дыру в стене шкафа, повернутого задней стенкой к окну. Вдали, метров за 800, видно, как немецкие солдаты иногда перебегают улицу.
Пришел Радыгин посмотреть. С ним был снайпер, лейтенант Кочегаров. “А отсюда можешь попасть?” — “Прикажите”. — “Давай”. И генерал смотрит в стереотрубу, а снайпер прямо из окна стреляет. Выстрел, и фашист убит. Уходят довольные.
Но не дело это — стрелять из окна НП. Выстрел засечен противником. В окно летит мина, и наблюдатель ранен. Поняв, что это произойдет, я после выстрела снайпера перешел по проводу и включился в линию метрах в сорока.
Москва нам салютовала за Мариенбург, а мы не взяли в нем крепость. За это отменили все награды по дивизии. В их числе и мой орден Славы.
Убыл по ранению в резерв Радыгин.
Толклись в Мариенбурге чуть не две недели. И ушли, оставив полк. Ушли на юг, километров на 80. И снова на север, другим берегом реки Вислы. Тогда только город пал.
В Мариенбурге освободили лагерь-госпиталь английских, французских, датских военнопленных. Вроде богатой гостиницы. Свои посты, кортики у старших офицеров, письма из дома, посылки Красного Креста. Видимо, вес посылок был ограничен, поэтому консервы в алюминиевых тонких баночках. Одну такую баночку я сохранил, чтобы бриться. Возил ее и после войны в турпоходах. А потом — подарил в Барнаул, в школьный музей.
Позже я мог сопоставить этот лагерь с жутким женским лагерем смерти, между Праустом и Орой. Там, справа от шоссе, за лесом, был большой огороженный участок. Вытоптанный голый плац. В глубине — бараки. На двухэтажных нарах вперемешку живые и мертвые. Ходят под себя. Жуткий запах. С нижних нар ползут к ногам благодарить. А ты — пятишься. Тошнит. Их возраст неразличим. Может быть, этим скелетам старух по 18 лет. Это еврейки из Европы.
На плацу в углу огромная яма. К ней доски. По ним за ноги волокли в яму мертвецов. Мы ушли, оставив санитаров делать еще живым уколы глюкозы и разносить их в дома соседней деревни, где живут “добропорядочные”, “ничего не знающие” цивильные немцы.
А тут — гостиница для пленных на уровне Интуриста. Вспомнились Псковщина и Эстония. Древний принцип: “разделяй и властвуй”.
Мы привыкли к прусскому благоустройству. И вдруг — “польский коридор”. Нищета. В деревенских домах нет даже тарелок. Земляные полы. Из одной деревянной миски кормят и детей, и собаку. А рядом, в версте, торжественные костелы и панская спесь.
Приказали дать длинную связь к соседу. Ливень. Идем пахаными полями, мокрые до нитки, едва вытаскивая сапоги. На каждом шаге из сапога — потоки воды. Тянем по азимуту. Нам тянут навстречу. Каждые — по десять километров. Провод кончился. Темно, дождь. Вдруг вдали в поле огонек. Побежали. Это стоят встречные, у них тоже кончился провод. Но все же сошлись! Вот он, опыт войны.
Приуныли. И вдруг один солдат крикнул весело: “Хорошо-о-о!” Рассмеялись, бросили жребий, кому идти за проводом. А пока встали в цепочку и передавали разговор по цепи.
Моя обязанность при каждом перемещении дивизии ехать вперед и готовить новый узел связи и связь на НП комдива. На старом узле дежурят телефонистки. Им достается в период боев бессонный труд. А на НП дежурит телефонист, а я с лучшими ребятами — на линии, удерживаем рвущуюся часто связь.
Идут бои в предместьях Данцига. Дачные окраины. Уже есть население, прячущееся от разрывов и грохота. Темнота пригасила бои. С НП ушли, мне, второй день не спавшему, велено “где-нибудь” отдохнуть.
Улица. У перекрестка, кажется, у колонки, лежит раненый немецкий солдат. Лица нет, дышит сквозь кровавую пену. Кажется, в доме рядом есть люди, только боятся выйти. Стучу рукояткой пистолета. Говорю, чтобы перевязали раненого. Ухожу от этого места.
В темноте низкий домик, окна у земли. Здесь посплю. Стучу, молчат. Через окно вхожу в дом. Комната, на постели лежит женщина, молчит. Я молча ложусь рядом. Она говорит по-немецки: “Ты бы хотел, чтобы твоя жена была с другим?” Отвечаю по-немецки: “Не бойся. Если ты не хочешь, то я не хочу тоже”. И проваливаюсь в сон.
Просыпаюсь. У постели стоит столик. На нем приготовлен кофе с печеньем. И, положив локти на стол, подбородком на тыльную сторону сложенных ладоней, на меня смотрит неподвижно сидящая женщина. Ее глаза как бы спрашивают: “Кто ты?”
Начался штурм самого Данцига. Дивизией командует подполковник Мельников. Собственно, он и. о. комдива.
Это необычный человек. Профессионал войны, предельно властный, требовательный и честолюбивый. Лично смел, и властность — его постоянное естественное состояние. Но, в отличие от Радыгина, он людей не бережет. И груб.
Он сделал быструю карьеру, всегда превышая сначала свои обязанности, а потом — права. Посылали его, лейтенанта, за справкой в полк, взял на себя команду отступавшими, выиграл бой. Стал п. н. ш. в полку. Потом — п. н. ш. дивизии. Сразу стал “нач. штаба де-факто”, готовя решения за других. Именно он подписал акт о прорыве блокады Ленинграда, возглавлял штурмовую группу. Не случайно Жуков с Радыгиным выбрали его. Потом он долго был начальником штаба дивизии. Теперь и. о. комдива, подполковник, когда в дивизии есть полковники.
У него с собой жена. Милая, запуганная им парикмахерша Маша. После войны они жили вместе, до ее смерти от рака. Он стал генерал-полковником, командовал округом, был п. н. ш. Советской армии, начальником академии им. Фрунзе.
Но сейчас, в Данциге, он еще только умелый, рвущийся к успеху подполковник. И командир корпуса генерал-лейтенант Поленов это учитывает. Дивизия идет на острие штурма в тяжелых уличных боях. А сзади, не слезая с машин, едет свежая дивизия, чтобы потом хлынуть вперед.
Немцев много больше, чем нас. Но они теряют управление. В большинстве стремятся попасть в порт на корабли, чтобы вырваться из котла. На входящей в город аллее повешены на деревьях, вверх ногами, немецкие солдаты с распоротыми животами и надписью: “За измену фюреру”. Говорят, это делают заградотряды из власовцев.
Очередной НП комдива Мельникова. Чердак. Приподнят лист кровельного железа. Комдив лежит на подостланном ковре и видит бой сверху. Кричит в телефон: “Что ты засел! За спиной комдива! Нет людей? Бери всех повозочных, расформируй тылы, раздай командирам автоматы”. Потом разговор с Поленовым. “Нет людей”. — “Ну, еще квартал. Ты молодец”. — “Ведь есть другая”. — “Им тоже будет дело. Понял? Еще два квартала!” — “Вы обещали”. — “Ничего, ничего, ты еще можешь”.
Мельников, обращаясь к нам: “Видите дом повыше? Поставьте мне там НП”. — “Но там немцы”. — “Не те немцы. Услышат, что гремят катушки, и уйдут”.
Внизу, во дворе, офицер-артиллерист и солдаты расчета, оставив пушку, идут с молодой немкой в сарай. Ординарцу: “Приведи их!” Входит офицер. “Гад! — кричит Мельников и бьет его ногой в пах. — Кровью искупите свою вину! Сейчас же орудие на руках в ту улицу. И вперед!”
Мы тоже уходим. Нас три связиста и четыре разведчика. Выбегаем из следующей парадной на улицу. Справа плюется выстрелом немецкий танк, и идущий впереди меня телефонист разлетается в клочья. Я успеваю спиной прыгнуть в подъезд. Во дворе горят сараи. Бегу через горящие угли, разматывая провод. Вот и тот дом. Разведчики, предварительно бросив гранату, ныряют в подвал, стрельба по лестницам. Кому-то отстрелило палец. И немцы, правда, ушли. Готовим НП.
В воздухе наше полное превосходство. Летает и женский полк ночной авиации. Корабли, пытающиеся выйти из порта, в большинстве топят. Уцелели те немцы, которые ушли на восток, на косу, в кёнигсбергскую группу.
Нас осталось мало, когда нас вывели из боя. От новой дивизии прибыли саперы взорвать винный склад, чтобы на нем не осели бойцы. Мы бидоном носим хорошее вино, наливаем им ванну в соседнем доме и там отдыхаем.
Город взят. Хоронят трупы. Много убитых лошадей. Группы пленных немцев за веревку с крюком тащат конские трупы в море. У одной группы конвоир — молодой поляк. Хлопает себя тросточкой по голенищу и покрикивает. Видно, изображает немецкого надсмотрщика. У другой группы конвоиром наш солдат, сибиряк. Он поставил карабин к стене и вместе с пленными тянет веревку.
Незадолго до Данцига, за Праустом, погиб старший сержант из зенитной роты, умный инженер автозавода. Он был старшим братом комдива Мельникова. Именно ему обязана зенитная рота образцовым порядком машин и трофейной техники. Его торжественно похоронили в Данциге.
Жутко положение населения в штурмуемом городе. Подвалы с лопнувшими трубами. Запуганные, растерянные люди, грубость боя.
Награждений, кажется, могут дать больше, чем нас осталось. Меня представили к ордену Красной Звезды. Вскоре его дали.
А вот у комдива огорчение. Был представлен к званию Героя Советского Союза, а дали орден Красного Знамени. Командир корпуса Поленов утешает его: “Сказали: много крови. Но тебя заметили”. В приказе Сталина о взятии Данцига среди генералов впервые упомянуто такое звание — подполковник Мельников.
Радостные освобожденные пленные разных стран. Француз зовет: “Я покажу вам, где есть хорошее вино”. Чех радостно улыбается. Его с грехом пополам можно понимать по-русски. Спрашиваем: “Что теперь будете делать?” Отвечает: “Возьму велосипед и поеду домой”. Мы хохочем, нам, среди которых сибиряки-алтайцы, смешно, что до дома всего-то поездка на велосипеде. А нам еще надо не домой, а дальше на запад.
Собственно говоря, это три слившихся города Данциг—Цоппот—Гдыня. В Гдыне огромный порт. Где-то в нем есть склад спирта. Наша дивизия уходит на запад в направлении Штеттина. А меня с повозочным комроты оставил: “Достаньте спирт и догоните”.
В Гдыне пусто, безлюдно. Глухо гремит моя телега. Вдали появляются двое солдат с посудой. Едем за ними. Справа развалины, слева на площади — машины комендатуры. Прячемся. Через проходные подвалы комендантские бойцы носят из портовых цистерн ведрами спирт. Просим отливать. Заполнили так свою бутыль.
Ночь застает нас в пути. Ни звука вокруг, ни вспышек ракет, ни выстрелов. Коротаем время беседой. “Почему все поменяли коней на крупных, трофейных, а у тебя — старый конь?” — “Да он со мной с Барнаула. Хороший — жрет мало”. Конь, правда, хорош, только любит, чтобы его понукали криком: “У-у, жид!” И я кричу: “У-у, жид!” Потом мы поем. Мертвая тишь кругом. Далеко ушел фронт.
Рассвет, вдали в поле точки. Олени! Стреляю из карабина. Попал. Въезжаем в пустое большое село. Во втором дворе дома оставили коня, заложили двери и жарим оленину. Уныло быть в пустом селе. К вечеру догнали своих.
Примерно 13–15 апреля стоим в имении командующего немецкой танковой армией барона фон Клейста. Старинный особняк. В левом крыле живет профессор, обучавший сына. Говорит на многих языках, в том числе на русском. Хозяев нет. У профессора библиотека, кабинет, купальня…
А вокруг — этакий “совхоз”. Бетонные скотные дворы. Над стойлами сильные электролампы… Опять вспоминаю выжженную Псковщину. Хорошо, что с пожилыми казахами уже отправили в Россию стадо брошенных коров. Говорят, что их будут давать по партизанским распискам.
На верхнем этаже сорвал марки из старой коллекции. Есть редкие. Есть почти все номера собственно Германии. Но дочка этим не увлеклась, и я отдал марки коллекционерам.
Потом опять чей-то еще более богатый особняк. Карты поместья на батистовой кальке, фотоальбомы поездки хозяина на его алмазные прииски в Африке. В сейфе коллекция старых монет. В вестибюле рога, с надписями, кем и когда убит олень. Все вельможи. Огромная столовая, вроде церкви. В ней старина. На высоченных окнах истлевшие шестиметровые кружева занавесей. Буфет величиной с орган. В его нише стоит блюдо из серебра с куполом, которым можно накрыть огромного жареного кабана. На серебре купола — корона и надпись от кого, кому, когда даровано. Феодализм трофейщиков многих войн.
Готовится форсирование Одера. Но мы чуть в стороне от главного места форсирования, оно южнее. А мы переправляемся по разбитым мостам через широкие протоки Одера в сам Штeттин. Один полк уходит драться за острова Шпалер—Войдер.
Город почти пуст и мало разрушен. Напоминает Петроградскую сторону Ленинграда плюс порт.
Стоим здесь несколько дней, едим на дорогом фарфоре. Посуду не моем, а бросаем в окно. На следующую еду берем из другого буфета. Зачем это?
Город отдают полякам. Пришли их части. Редким оставшимся немцам приказано покинуть город. Их буквально единицы. На заставе у моста польский часовой смотрит на детскую коляску, в которой старый немец везет свой скарб, и с хохотом поддает ее ногой. Зачем это? Месть? Но в конкретном виде она нелепа! И что знает часовой об этом человеке?
Город Анклам. Бой кончился. Разбитый большой магазин. В витрине, не замечая, где он, спиной ко всему барахлу стоит молоденький солдат, усталый, в обмотках, и задумчиво ест из ладони леденцы. Моральный солдатский итог войны — презрение к барахлу, роскоши, комфорту. А заодно — и понимание бренности славы. И высочайшая оценка дружбы и коллективных усилий.
Именно война закрепила во мне ироническое отношение даже к творческому честолюбию.