Опубликовано в журнале Нева, номер 1, 2005
Эта кошка не умела лакать. Если же после долгих уговоров (“Ну, Маничка, ну, пожалуйста, молоко же — самая кошачья еда!”) она подступалась к блюдцу, процесс молокопития был бурным, брызги летели по сторонам, и кошкина удивленно-виноватая морда становилась мокрой, молочные капли свисали со всех ее вибрисс.
Она обиженно произносила что-то среднее между “мяв-мяв” и “тяв-тяв”, причем тихо-тихо и тоном, полным недоумения и раскаяния, облизывалась, долго приводила себя в порядок, а затем с достоинством удалялась.
А воду она пила исключительно из-под крана. Я нарочно делал так, чтобы кошка в любой момент могла утолить жажду — кран на кухне капал у меня круглосуточно.
Из всех живых существ Маничка признавала меня одного. Теща было пыталась ее приласкать — прижала к себе и засюсюкала: “Ах ты, матушка моя дорогая!..”, так кошка укусила ее за нос — теща, царство ей небесное, до конца своих дней ходила с ее отметинами.
Я раньше всех вставал по утрам, хлопал дверцей холодильника, гремел посудой, пил чай, смачно жевал бутерброды с “докторской” колбасой и напевал жизнеутверждающие песни советских композиторов типа: “А ну-ка, девицы, а ну, красавицы!..” А Маничка в это время подкрадывалась ко мне, как к какому-то незадачливому мышонку. Она короткими перебежками преодолевала пространство гостиной, изредка припадая к полу и вихляя задом, замирала вдруг, ползла по-пластунски, а я, наблюдая за ней боковым зрением, хрипел под Высоцкого: “А в это время Бонапарт, а в это время Бонапарт…” И тут она с победным кличем “мяу!” кидалась мне в ноги.
— Маничка, а ты знакома с золотым правилом профессора Зонненкампфа не нападать на родственников во время принятия пищи? — спрашивал я.
— Мяв-тяв, — отвечала кошка.
— Умница, — говорил я и лез в холодильник за мясом.
— Мяв-тяв, — подбадривала меня кошка, глядя снизу вверх громадными глазищами.
На колени она ни к кому не садилась — только ко мне, да и то на минутку. Больше всего на свете она любила прятаться у меня за спиной — под халатом или под свитером. А мне, не скрою, было это приятно: живое пушистое существо греет тебе поясницу и при этом поет и отвечает на вопросы:
— Маничка, я тебя не придавил?
— Мяв-тяв.
С таким же звуком, но только более приглушенным и протяжным, она следила, такая деловая и сосредоточенная, как бесчинствуют возле кормушки за окном глупые воробьишки. Хвост ее от нетерпенья ходил ходуном, тело азартно трепетало, глаза горели.
Как-то поздним зимним вечером она, сидя на подоконнике, выразительно посмотрела на меня:
— Мяв-тяв, — и принялась скрести когтями стекло.
— Погулять?
— Мяв-тяв.
— Темно же.
— Мяв-тяв!
Ей, видите ли, вдруг приспичило подышать свежим воздухом. У нас пятый этаж “хрущевки”, под окном ящики для цветов, а на них две пары лыж.
— Ну, иди, поморозь нос.
— Мяв-тяв! — (Мол, не твое это дело!) и выскользнула на мороз.
Не прошло и двух минут, смотрю: столбиком стоит за стеклом, только живот белеет, и энергично скребется.
Открываю окно — а в зубах у нее воробей. — Вот те на! Устроился бедолага в лыжах на ночлег, жить негде, и тут его цап-царап.
— Маничка! — ужаснулся я.
— Мяв-тяв, — привычно ответила кошка, а воробей, не будь дурак, — пырх, и уже на люстре! Чирикнул там пару раз и капнул точно в середину обеденного стола, угодив аккурат в любимую тещину чашку.
Что было!
Пришлось настежь распахивать окна, напускать с улицы холоду и дружно, по китайской методе, изгонять неожиданного гостя.
Эти воробьи вообще большие чудаки.
Помню, возвращаюсь однажды из отпуска в пустую квартиру. Открываю замки и уже в прихожей слышу: на кухне кто-то есть, кто-то там хозяйничает. Причем, довольно шумно, и бесцеремонно. Вот лихо-то! Прихватив в прихожей гантельку, крадусь на цыпочках по коридору с намерением первому, кто подвернется, проломить череп.
А в кухне ни души.
Два воробья отчаянно трепыхаются между рамами. Форточка оставалась открытой, вот в чем дело, они и умудрились попасть в нечаянную западню.
Минут сорок их гонял. Открыл внутреннюю раму — они разлетелись по комнатам, кидаются на стекла. А потом засели на книжном стеллаже и обгадили мне, непринужденно чирикая, второй том Бернарда Шоу. С большим трудом удалось направить их в открытое окошко.
Вот такое хулиганье. Не зря Маничка их не уважала. Она и в деревне, куда выехала с моей мамой на лето, устраивала на них охоту.
Мама размачивала для них хлебные корки в старой сковороде — они прилетали на обед целой бандой и, конечно, в драке за лучшие кусочки теряли бдительность. А Маничке только этого и надо. Устроившись в зарослях “золотого шара”, она, выговаривая беззвучно свое “мяв-тяв”, напряженная и взволнованная, терпеливо выжидала, когда же он наступит, тот самый подходящий момент…
Я доски строгал в сараюшке. Маничка только что играла со стружками и вдруг, гляжу, куда-то пропала. Куда? Оказывается, отправилась в засаду — вот куда. Воробьи слетелись.
Вытер я пот со лба, отложил рубанок, решив перекурить, сел на порог, и тут она является из высокой травы — важная, самодовольная, хвост горделивой трубой, вышагивает по-балетному, в зубах, естественно, воробей. Я хоть и видел уже подобную картину, все ж таки искренне удивился:
— Маничка!
Ну зачем я это сказал! Она мне ответила, как и положено:
— Мяв-тяв, — и воробей, разумеется, упорхнул. Ах, зачем я с нею заговорил! Она хотела похвастаться своей добычей, а я… Вот дурак! Она так расстроилась, чуть не плачет.
Мне было ее жаль. Да и воробья жаль. Я маме после этого сказал, чтобы не ставила сковородку на землю, а куда-нибудь повыше, ну, хотя бы на крышу сараюшки.
А у того воробья что-то случилось с головой. Вырвавшись из кошкиной пасти, он залетел под стреху и в панике из-за только что пережитого ужаса забрался в жилое ласточкино гнездо. Ласточки там не было, но чуть позже она объявилась — видимо, со стройматериалом в клюве, какие-то, вероятно, недоделки надо было устранить в готовом, в общем-то, домике. Прилетела, сунулась в леток, а в ее родном гнезде — желторотая наглая морда этого гада! А “этот гад” еще не пришел в себя, он втянул голову в плечи и со страху зажмурился.
Ласточка помчалась за подмогой.
Минут через пять небо буквально почернело от ласточек. И это была самая настоящая демонстрация протеста. Ласточки выкрикивали проклятия в адрес несчастного воробья и, на бреющем полете проносясь над крышей нашего дома, выщебетывали такие непристойности, что я не решаюсь их здесь воспроизвести.
Мы с Маничкой с большим интересом наблюдали за происходящим.
Ласточки долго носились в небе, а потом, как по команде, развернулись, и небо очистилось. Но вскоре они стали возвращаться. И каждая несла в клюве комочек глины. Они сгрудились возле гнезда и молча делали свое дело, и через какую-то минуту леток был намертво “забетонирован”. Они замуровали воробья заживо!
— Маничка, ужас! Прямо средневековье какое-то! — сказал я кошке.
— Мяв-тяв, — ответила она исполненным трагичности тоном.
— А впрочем, — говорю, — пусть посидит, ему полезно, авось поймет, как нехорошо захватывать чужое жилище.
Да-да, пусть-ка узник побудет пока в темнице, а я расскажу, как городская барышня Маничка обустраивалась в деревне…
Мама сначала вообще не хотела ее брать.
— А как я ее повезу?
— Я повезу.
— А чем мне ее кормить?
— Чем сама питаешься.
— А туалет? Она у тебя на унитаз ходит, а в деревне унитазов нет.
— Я ее приучу к деревенской жизни. Она ведь умная.
— Да уж, — согласилась мама.
…Когда мы открыли наш деревенский дом, первой впустили в него кошку. Она с превеликой радостью покинула ненавистный “столыпин” — большую дорожную сумку с молнией и в страхе перед неизвестностью забилась под шкаф, и никак ее было оттуда не выманить — никакой вареной курочкой, никакой копченой колбаской. Сидела там целый день хмурая, тараща на нас с мамой свои глазищи.
— Ничего, — сказал я перед тем, как лечь спать, — привыкнет.
— Дай-то Бог, — вздохнула мама.
Я тоже вздохнул. Я сильно беспокоился: мало ли что, как-никак долгий переезд, резкая смена обстановки, стресс… И с этим уснул.
А проснулся оттого, что Маничка щекочет мое лицо своими вибриссами.
— В туалет?
— Мяв-тяв, — отвечает.
— Пошли, — говорю, — а потом я тебе рыбки дам.
Мы вышли в сени и через дверь в сенях — в сараюшку. Я присел на опрокинутое ведро и отвернулся, чтобы не смущать кошку.
Светало.
Вдруг, слышу, кто-то топочет вдоль стены. Ну, как солдат сапожищами. Посмотрел в щелку — никого не видать. А топочет все ближе и ближе. И тяжко пыхтит при этом. Маничка рядом со мной тоже насторожилась. И вдруг в вырезе двери, в нижнем ее углу, — такие вырезы в деревнях делают для куриц и котов, — показалось нечто живое, величиной с хороший чайник. Пыхтит и старательно протискивается сквозь тесный лаз к нам в сараюшку. Ежик!
Маничка отродясь не видывала этаких чудовищ. Она робко к нему приблизилась. Ежик тотчас свернулся в клубок. Маничка легонько тронула его лапой — он еще плотнее запахнулся в свою колючую шубу. Кошка ткнулась в него носом, укололась и от неожиданности как подпрыгнет! Метра на полтора — без преувеличения.
Очень ее озадачило это странное существо. Она испугалась, конечно, но кошачье любопытство все-таки возобладало…
В дальнейшем они — ежик и Маничка — вели независимое друг от друга существование. Потом у ежика (это была в действительности ежиха на сносях) появились ежатки. Мама выставляла им блюдце с молоком — они аккуратно, в отличие от Манички, его выхлебывали.
Короче говоря, Маничка вполне прижилась в деревне. Она никогда не покидала участка, ограниченного забором, усвоив, что это ее личная неприкосновенная территория. И она яростно ее защищала от деревенских котов, которые, конечно же, имели поползновения на предмет более короткого знакомства с городской барышней. Она не уступала этим сельским шалопаям ни в силе и гнусности боевого мява, ни в остроте когтей…
Мне надо было уезжать.
Мы с Маничкой рядком сидели на крылечке. Я ее хвалил, она мне пела.
Да, воробей, этот узник бессовестности! Чуть не забыл про него.
Мы с Маничкой, разумеется, его выпустили. Правда, пришлось слегка подпортить гнездо, но ведь ласточка все равно в него не вернется.
А воробей… Сердчишко его колотилось — он сразу понял, что будет свободен. Я разжал кулак, и он, радостно чирикнув, полетел вверх, выше, выше — как жаворонок, пока не скрылся за облаками.
Мы с Маничкой провожали его взглядами.
Я сказал:
— Вот он уже в стратосфере. Да что там! Он уже в космосе.
— Мяв-тяв, — усомнилась Маничка.
— Ну-да, — согласился я. — Зачем ему космос? У него тут родни — не сосчитать. Куда он от нее денется.